Текст книги "Овердрайв (сборник) (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Мария Ермакова,Алексей Притуляк,Татьяна Тихонова,Андрей Терехов,Diamond Ace,Сергей Лысенко,А. Михайлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Кругом поднятые руки с мобильными телефонами – чтобы еще как минимум две недели после концерта пересматривать видео и отдаваться твоему голосу, вспоминать взгляд, как у гейши: вонзающий осколок любви прямо в середину сердца, насмерть.

После концерта я договорилась взять у тебя интервью. Что мне это стоило? Пять лет изучения английского – ты же говоришь на нем! Еще три года работы журналисткой. Теперь у меня есть аккредитация, и – завидуйте – я буду разговаривать с тобой уже очень скоро. Не может этого быть, ох, я сама не верю, что это может случиться! Сердце-сердце, выдержи, не надломись, не покажи, что ты любишь. Будь выдержано и спокойно при виде его божественного лица.

Под конец концерта я старательно повторяю все вопросы. Я счастлива! Все мои уже знают, что я сейчас пойду брать интервью и жутко завидуют! Я и сама себе завидую. Неужели сегодня моя мечта сбудется? Что еще я могу желать?

Концерт закончен, а вместе с ним и сказка. Для всех, но только не для меня. Самая счастливая минута еще ожидает меня. Я прохожу за кулисы к заветной гримерной. Стою несколько минут у двери, не смея постучать. Собираюсь с духом – открывает он. Сам.

Как ты улыбаешься, господи, какой обаятельный. Любимый, этого не может быть! Нет, это сон! Стоишь рядом, еще вчера недоступная мечта. Твои умные глаза смотрят в мои, ты говоришь, а я, словно в оцепенении, счастливо и бестолково улыбаюсь.

Сегодня у тебя юбилей, и я купила огромный букет. Белые розы созданы для тебя – чистые и чуждые этому городу, как и ты. Дарю цветы и книгу о наших достопримечательностях на английском. Ты пролистал ее и остался доволен. Улыбаешься. А я будто вижу себя со стороны – стараюсь быть беспристрастной и ни одним словом, ни одним жестом не показать нежные осколки в моем поющем сердце. Слова путаются, подготовленные вопросы приходится зачитывать с листа, а нехватку слов дополнять жестами. Но ты прекрасно все понимаешь и очень благожелательно отвечаешь. А если не хочешь отвечать на какой-то вопрос, то можешь выкрутиться так, что я забываю о своем вопросе, увлеченная потоком твоих слов и глубокими колодцами твоих глаз, в которые я падаю, падаю…

Ты внимателен и вежлив, и мне кажется, что… Нет, я не буду путать сама себя, это не означает ничего, кроме внимательности и вежливости.

Вот и все, подходит к концу наша встреча. И вот оно, чудо! Ты даришь мне букет роз. Цвета граната – цвета моего сердца. Вероятно, это цветы, подаренные тебе на концерте, не секрет, что ты их раздариваешь – такое огромное количество букетов ты просто не в состоянии перевезти в другой город, где тебя страстно ждут другие поклонники. Ничего страшного, что ты не возьмешь с собой все цветы: ты уедешь и заберешь букет наших сердец.

Мой принц держал подаренные мне цветы в руках, вдыхал их запах. Собственноручно вручил. Разве можно было о таком мечтать? Я не расстанусь с розами никогда, высушу и буду вдыхать их сухой запах – запах сегодняшнего дня, отдаляющегося все больше и больше в прошлое. Горько-сладкий запах – как и ты, как и моя любовь.

Возвращаюсь домой, в руках букет гранатовых роз. На стылых улицах стало совсем грустно. Этот день уже закончился – лучший и счастливейший в моей жизни! На глаза навернулись слезы. Счастья. И печали. Сладко-горькие воспоминания охватили меня, как волшебный кокон, который будет впредь оберегать меня.

Ты до сих пор стоишь у меня перед глазами. Я закрываю их и вспоминаю твой взгляд. Такого чувства ни один автограф, ни одно фото не вызовет.

Так хочется узнать, что ты обо мне думаешь. Да и думаешь ли вообще? Может, я слишком много хочу?

После всего этого нечем заполнить в душе эмоциональную пустоту, как-то всё выкричалось, выплеснулось. До сих пор не верится, что со мной произошло. Я вижу все другими глазами, как будто мой мир смешался с твоим. Чуть-чуть. Но этого хватит надолго. Нет, на всю жизнь.

Пусть за окном будут серо-бурые краски, словно холстом реальности мыли полы, а после стирали ткань неимоверное количество раз. Пусть смрад смога будит меня по утрам: водители расталкивают заснувшие в морозном инее машины – те ревут и выпускают едкие газы, те поднимаются до моего окна и влезают в щелки рамы, добираются до моего носа. Тогда я проснусь и включу твою музыку.

Пусть вечерами у подъезда пьяные мужики мерзкими голосами изрыгают мат и песни, оскверняя своим существованием само слово 'петь'. Тогда я послушаю тебя и засну.

Пусть днем местное быдло, шатаясь, даже не попытается прервать поток мочи при моем приближении к зассанным стенам подворотни. Пусть – я всегда ношу плеер и могу отгородиться от нечистот жизни: в наушниках звучит твой голос. Он – покрывало на нечистоты, на боль и обиды моих будней – уносит на теплые мощеные улочки, в чистенькие пряничные домики. Мой принц, нужен ли ты мне? Да я просто сдохну здесь одна без тебя.

Выключить музыку я могу. Навсегда. И осколок рассосется, мало-помалу. Но что останется в этой жизни? К чему я вернуть? К навязчивой рекламе и закадровому смеху по телевизору для тупого быдла? Грязи, вечному холоду по восемь месяцев в году, пьяным родителям, скуке и пустоте родного города? А я хочу жить. Хочу дышать. Только с тобой я верю, что жизнь прекрасна.

Или возьмем Володю или Вована, как сам представляется. И внешне даже ничего, и накачан. Но кому нужна красота без наполнения, без разлетающихся живительных осколков? Журналы пестрят смазливыми подбородками мачо и якобы проникновенно сексуальными взглядами. Вот тот же Вован – ну и имечко – и одеваться в последнее время стал лучше, да и машина у него, как у звезды – кабриолет. Работает на автосервисе и вроде как угнанная тачка ему по дешевке досталась. Ха-ха, кабриолет, да в нашем-то климате. Мне, понятное дело, кабриолет нравится, потому что мой принц такие любит. Но на наших вонючих и холодных просторах это бесполезный легкокрылый красавец: подвески отвалятсятся после месяца гонок по асфальту, положенному на бугры болот.

Вован утверждает, что влюблен в меня. И, как говорит, даже пить стал меньше. Тоже мне – достижение. Как был быдлом, так им и останется. Букет тут притаранил. И смотрит щенячьими глазами – взяла. Поблагодарила и улыбнулась. А он меня сразу за зад ущипнул, да лизаться полез. Ну не понимает, что благодарность и вежливость не означают влюбленность. Да где ему?

Вован живет без музыки в реальности серых дней. Летящие искры звуков не делают его лучше, да и ничто другое не способно преобразить его пустую оболочку. Он так и останется быдлом. Какой осколок в его душе? Пьет, ржет, как лязгающая форточка, имеет 'денежку', разводя лохов-интеллигентов. Романтическое быдло – вот он кто.

Ну нет у нас мужиков нормальных. Нет! А если и есть пара-тройка, то все кобели еще те – на мужском безрыбье чувствуют себя королями. Баб красивых по улицам тьма ходит, мужиков же приличных нет: воняют немытыми неделю телами, тошнотворными носками и свежим перегаром, наложенным на старый. Пытаются все это добро заглушить смрадными ароматизаторами в машинах и сделанным в Китае французским парфюмом.

Как пахнешь ты? Теперь, после сегодняшней встречи я знаю. Горько-сладко. Как и твой взгляд, как и твои песни, как и моя любовь в тебе.

Кто это еще меня зовет? 'Лизка?' Что за уродское обращение, я всегда представляюсь Эльза. А, этот идиот опять здесь! Дурака вспомнишь… Не понимает нормальных слов? Сколько раз объясняла, чтобы не ходил за мной веревочкой, что не нравится мне. Очень вежливо объясняла, с улыбкой и спокойным голосом. Не хочет понять интеллигентное обращение? Ну, сейчас получит то, на что давно нарывался.

* * *

Эльза плюс Вован равно…

Ура, вот и она – дождался наконец. Кричу и машу ей из тачки: 'Лизка, слышь?'– она делает вид, что меня нет! Во как! Пью еще.

Опа – у нее в руках огромный букет красных роз. Ну ни фига ж себе! Это кто такой подарил? Знаю, сколько подобный стоит – сам недавно покупал Лизе. Упаковка знакомая – точно, веник из того же пафосного салона. Так, и кто еще претендует на мою принцессу неземную? Глотаю из горла опять.

Зову шутливо: 'Подь сюды, красавица!' А она мне в ответ знаете что? Знаете?! 'Отстань, быдло!' Вот что!

Я – быдло? Я? Я боготворю ее, готов следы, как говорится, ее целовать. Быдло! О боже, как же больно! За что? 'Лизка! Ты чего?' А она мне: 'Пошел ты, надоел – сидишь тут каждый день, как долбанутый. Отвянь раз и навсегда!' Вот …овца! Сейчас красненькими цветочками подотру асфальтик. А не фиг! Пью еще. Не помогает – неужели сердце может действительно болеть так…реально?

Я вырываю у нее букет – тот летит в грязно-серый снег, топчу огненные цветы ногами. Лиза вцепляется мне в волосы и царапает лицо. Чувствую боль раздираемой кожи – до крови, щека горит.

Обида и боль в моем сердце обрушивают все запреты.

Хватаю ее руку и выворачиваю ей за спину. Лизка падает на колени – тоненькие чулочки вдрызг рвутся на ледяных колдобинах. Орет. Обхожу ее и вижу заплаканное лицо напротив моей ширинки.

Ревет. Да! Мне это нравится!

Современная косметика почти не размазывается от слез – за них это делаю я: провожу рукой по лицу, смешивая слезы с тушью и помадой. Да, так-то лучше. Плачешь? Давай-давай! В ответ: 'Быдло! Быдло, быдло, быдло!'

Я тоже хочу плакать.

Как ты могла? Я же так тебя люблю…любил. Люблю! Я хотел, чтобы мы были вместе – и сейчас это хочу, о боже! Я хотел быть с тобой, хотел, чтобы ты узнала меня ближе.

Да! Именно так! Ты меня узнаешь!

– Вставай, хватит реветь! Давай в машину. – Я тяну ее за руку к сиденью.

– Отстань, козел!

За козла, как говорится…Сейчас узнает, что будет!

– Сама знаешь, кто? Шлюха! А ну садись, я сказал! Хватит дуньку ломать!

– Уйди, урод! Отстань!

– Дрянь! Сука! Куда нафуфырилась? К кому в тепленькую постельку нырнуть готова? К какому мудиле собралась?

– Тебе какое дело? Ты вообще кто мне такой?

– Какое дело? Я тебе покажу, кто я такой. Сучка!

Мы орем друг на друга, обзываем такими словами, после которых душа обязательно заболеет, а сердце разобьется.

Мое сердце уже крошится. На тысячу кровавых кусочков.

Уже звенит в отчаянии, хрустнуло и брызжет болью. Вот прямо сейчас.

Я хватаю Эльзу-Лизу за пояс пальто, и она летит на заднее сидение. Падаю за руль – еще несколько глотков водки из горла – отъезжаю на пустырь, здесь недалеко. В нашем городишке все недалеко. Она хнычет позади меня, потом вцепляется мне в горло: прямо в глотку, раздирает кожу – искусственные ногти сродни ножам. Тупым. В голове взрывается боль. Я сам ору, как раненый бык. Останавливаю машину и пролезаю на заднее сиденье. Даю пару оплеух орущей сучке.

И я ее любил? Когда это было? Как я мог так обмануть себя? Она совсем не такая, как я ее придумал. Я ничего о ней не знаю. Она всего лишь красивая оболочка. Но пустая! Разве эта расфуфыренная кукла может чувствовать, может любить? Нет! А на что годна кукла? Как и резиновая – только для одного. Ну и пусть получает то, что заслужила! Дрянь!

Я чувствую, как разорванная кожа кровоточит и воротник белой рубашки – для нее, сучки, выбирал! – становится мокрым и заскорузлым. Шлюха! Бесчувственная и тупая! Ненавижу тебя! На! Получай! Обслужишь меня сейчас! Меня, а потом и моих друзей! И хватит ныть – ты ведь этого и хотела, не так ли? Для кого все эти локоны, влажно блестящие глазки, нежная улыбочка, узкие юбки и цокающие каблуки, вгоняющие гвозди в сердце таких, как я? А? Отвечай, сука! Ты же только претворяешься ангелом – а что у тебя на самом деле в душе? Да и есть ли она у тебя?

* * *

Елизавета

Я чувствую, как его накачанная рука вцепилась мне сзади в волосы и со всего размаху ударяюсь лицом о стекло дверцы. На нем остаются отпечатки моей крови, слез и слюней. Я ору.

Еще удар, теперь о ручку дверцы. Из носа хлещет соленое и теплое, хрустнул зуб.

Моя белая блузка – выбирала для тебя, любимый! – разлетается в клочья.

Я молю в душе: 'Где ты, мой принц? Спаси меня! Сейчас!'

Удар. Еще.

'Где ты, мое сердце, моя душа?'

'Неееет!'

Рука натыкается на пустую бутылку водки – хватаю, бью его по голове.

Тысячи осколков летят во все стороны. Горлышко с заточенными лучами стекла все еще в моей ладони. Наугад я тыкаю в теплое, мягкое. Податливое. Надеюсь, в его сердце.

Тишина. Мой неутихающий вой.

Я одна. И тебя, принц, тоже нет – ты бесполезен, мое лопнувшее сердце выталкивает последние капли любви и окрашивает все вокруг.

Я разбита и усыпана рубинами красных осколков.

Терехов А. С. Овердрайв

– Тео, это было нечто!

– Да, особенно соло в «Черной песне». Как ты это делаешь? Тео хлопают по плечам, обнимают, хвалят. Он только улыбается – улыбается так, как сомнамбулы лунному свету, как звезды улыбаются исчезающим во тьме планетам, и правый глаз, как всегда, закрывает длиннющая челка; и Тео что-то отвечает невпопад. «Где Джина?» Мысленно он еще на сцене, вместе с группой. Руки дрожат и сжимают гитару, и ни черта непонятно, куда ее поставить. Неужели это случилось? После стольких репетиций, ссор, записанных и переписанных песен? «Где Джина?» Они выступили. Они выступили. Клуб содрогался от их ритмов многоруким и многоглавым Богом, который явился прямиком из ночных кошмаров Говарда Лавкрафта. Клуб пел их песни и визжал, и только Джины там не было. Тео сбегает по лестнице и видит ЕЕ в обнимку с каким-то парнем. В мыслях воцаряется тишина – гулкая и мертвая, как открытом ветрам склепе, – хотя всего минуту, секунду назад там была музыка.

– Эй? – Тео глупо зовет любимую; не к месту вспоминаются прошлое лето и китайские шарики. Она не слышит, только еще крепче всасывается в этого урода, будто какая-то морская гидра. Тео хватает девушку за руку и отшвыривает в сторону.

– Ты какого хрена творишь? – виновник событий толкает Тео. Удар в ответ: нос урода ломается и проваливается внутрь черепа; противник кулем шлепается на асфальт. Секунда. Две. Джина начинает визжать, выбегают люди из клуба, а Тео смотрит на осколки зубов и костей в своем кулаке. И кулак, и жуткий труп без лица, и нежная когда-то шлюха – все становится гротескно-черно-белым. Ранее

– Тео, у тебя все получится, – улыбается Илай. Старик с черной агонией в глазах, который играет соло из «My Friend of Misery» так, будто написал его он, а не Ньюстед, и сделал это еще в раннем младенчестве. – Ты всего, сколько там, месяц у меня занимаешься?

– Полгода.

– Да? Обалдеть. Видно, из-за химии и бухла у меня нелады с измерением времени, – пожимает плечами Илай. – В общем, все это неважно. Главное, что у тебя в сердце. Нет, я не туда полез. Гитара. Вот ты любишь свою гитару?

– Я? – Тео смотрит на зелено-белый «Fender» из набора «для начинающих». – Да, наверное. Да.

– Ни хрена ты ее не любишь! Не будь идиотом, это – кусок пластмассы. Швабра, мать ее. Поэтому иди к черту и купи нормальную бабу! Тьфу, гитару. Такую, чтобы, когда на нас свалится сраный Апокалипсис, ты бы первым делом жалел, что больше ЕЕ нет. Сейчас

– Теодор де Витт, вы признаны виновным в непредумышленном убийстве Рона Уиллера… Тео измучен до неузнаваемости. Он смотрит на родителей: ищет в их глазах надежду, прощение, хоть что-то. Но отец отворачивается, а мама снова начинает плакать. Прощай гитара, музыка, прощай дом и Джина. Прощай учеба и планы на будущее. Слышишь, Тео, «пшик»? Это твой мир стремительно сужается до размеров каменной коробки.

– Эй, красавица, зайдешь вечером? Тео идет по проходу между камерами. Взгляд в пол, пальцы вцепились в комплект тюремного белья. Молодой человек кажется совсем беспомощным. Раздавлен. Выжат. Обмяк внутрь себя, как лицо мертвого Рона. У одной из камер охранник останавливается.

– Серхио, к тебе подружка. Сосед – тощий латиноамериканец. Его голый торс покрыт цветными татуировками – тюльпаны и кресты, гербы, цитаты из Шекспира. Серхио без конца треплется о тачках, о жратве, об убитом брате – как какое-то мексиканское радио. Укор в глазах родителей. Вина, одиночество, мерзость тюрьмы – словно дьявольский интервал «тритон» в голове Тео. Ночью мысли захватывает тишина, и становится еще хуже. Вместо сна приходит невыносимая черно-белая картинка, этакий постер к фильмам Хичкока: девушка в ужасе кричит, на асфальте силуэт трупа, а Тео с мертвыми глазами курит одну за другой дешевые сигареты. Каждую ночь.

– … а мой брат и говорит: «Пойду к Мэри Джейн». Надо с ним было, но… – Серхио трет подбородок и отрывает кусок булки. В столовой душно, отвратно и от страха хочется забиться в угол. Тео словно утка, которой собираются вставить в задницу яблоко, вот только поваров несколько сотен. Встанешь в очередь не перед тем – оттрахают или прибьют. Повысишь голос – оттрахают или прибьют. Посмотришь в глаза… Даже странно, что Тео до сих пор цел.

– И прикинь – приходят ко мне копы, спрашивают о брате. Я им: «Вы бы лучше ту суку, что его убила, искали».

– Ты че, на меня смотришь?! – орет парень за соседним столом. – Голубок, а?! Микки спешит уткнуться в тарелку с непонятной жижей. Вроде бы ее можно есть, но только совсем-совсем не хочется.

– У нас в районе – пройди по улице: слева травой торгуют, справа – курят! И что, фараоны не знают? А все потому, что та сука белой была! Ничего личного, ты пойми, Тео, но сам подумай. Кто будет защищать латиноамериканцев? Хотя справедливость есть – говорят, этого гада повязали. Вдруг сюда попадет? Ох!

– Привет, Тео.

– Привет, Кейли. Басистка. Подруга Джины. Его единственная, кроме родителей, посетительница за месяц.

– Как ты тут? «Замечательно! Что за идиотские вопросы?!»

– Как там ребята? – страшнее всего услышать, что они играли без него. «Только не это, только не это!»

– Ничего. Передают тебе «привет», – слабо улыбается девушка. – Тео. Такое дело. Из-за всего этого, ну, мы должны тебя уволить из группы. Ты… мы не можем ждать пять лет. Ты уволен. Тео кажется, что к его голове приставили обрез и вышибли мозги, затем уложили обратно и снова жахнули – а вдруг во второй раз брызги будут красивее?

– Теоли, это же, – усмехается Тео. – Я вас собрал вместе. Научил. Ты даже играть толком не умела!

– Тео, я знаю. Но нам нужен гитарист.

– Я, – он откровенно не понимает, что сказать. – Мы могли бы как-нибудь придумать?

– Нет. Ты, – Кейли смущенно отводит взгляд, – ты, как бы, ну, немного достал всех. И… прости, Джина не придет.

– Да? – любимую «медузу» он не видел с вечера убийства. Ни звонка, ни письма, только ее незатихающий крик на той парковке. – Скажи, почему она сосалась с этим Роном?

– Тео…

– Нет, скажи! – он срывается на крик. – Я все пытаюсь понять и не могу! Почему Джина не придет?

– Тео очнись! Ты был весь в музыке, и ничего больше для тебя не существовало. И… ты убил человека! Помнишь? В глазах Тео мелькает жуткая тень, и лицо становится белым-белым, как погребальный саван.

– Каждую ночь. Ранее

– Робби, что ты делаешь? – спрашивает Илай. Ногой и чайной ложкой он продолжает отстукивать незамысловатый ритм.

– Я не Робби, он занимается после меня. Я – Тео.

– Вечно имена путаю, – виновато улыбнулся учитель. – Так какого хрена ты перестал играть?

– Я забыл рисунок. То есть…

– Какой, мать его рисунок! – орет Илай и прекращает стучать. Тео кажется, что учитель сейчас опять в него чем-нибудь запустит, и заранее отодвигается подальше. – Гребаная математика совсем вам мозги замусорила! Никогда не переставай играть! Для гитариста звук – это жизнь! Ты знаешь, что акулы должны постоянно двигаться или не смогут дышать?

– Да, я…

– Считай, у тебя – то же самое! Никогда не останавливайся! Ты же не будешь делать паузу во время выступления?! «Простите, дамы и господа, я вчера перебухал и забыл сраную ноту в пятом такте». Так что ли? Ты должен чувствовать мелодию внутри себя. Жить ею. Забыл – да и хрен с ней! Играй то, что слышишь вот здесь, – Илай тычит заскорузлым пальцем в область сердца. – И отключи к черту свои угандошенные мозги! Понял? Давай еще раз. Учитель начинает отстукивать ритм, и следом вступает Тео… невразумительным аккордом.

– Нет, так не пойдет, – Илай резко встает, направляется в соседнюю комнату и возвращается с мятым журналом для взрослых.

– Вот! – преподаватель раскрывает журнал на развороте. – Так ты точно не будешь думать. Смотришь на нее и играешь. Поехали! Да. Вот! Тупое выражение лица, как у быка-осеменителя! А буфера-то зачетные, да?! Сейчас Когда в тюрьме время «на воздухе», Тео старается не поднимать взгляд, но иногда, не выдержав, смотрит на сетку. Высотой под три метра, ячейки крупные, ромбовидные. Если разфокусировать взгляд, то преграда становилась почти незаметна. И все равно Тео заперт. Замурован. Забыт. Как жучок в коробке. Как…

– Ааа! – Тео не может сдержать крика боли и наклоняется чуть не до песка. – Отпусти! Эд ростом под два метра, и на плечах у него тату с черными распятиями, а в руках – челка Тео.

– Что! Не нравится, девочка? Я тебя еще жалею. И если бы не я, то половина тюрьмы уже сделала бы с тобой что-нибудь подобное. Главарь скинхедов, которых тут все боятся как огня. Инквизитор и спаситель в одном лице. Перед взором Тео появляется заточённая ложка, и он невольно закрывает глаза. Воображение рисует, как лицо режут на лоскуты и выдавливаются глазные яблоки. «Где же охрана? Неужели они не видят?»

– Ну-ка, Бен, подержи нашу красавицу. Сейчас мы ей сделаем макияж.

– Нет! – кричит Тео, когда еще одна рука хватает его за волосы. – Не смей! А то! «Да где же охрана?! Куда они смотрят?»

– Не смей! УБЬЮ! – ложка все ближе и ближе, и Тео срывается на визг. – УБЬЮ! Что-то царапает по волосам, и Тео видит руку Эда с черным пучком.

– Эй, что тут?! А ну разошлись, – просыпаются тюремщики. Тео выпрямляется и растерянно смотрит на ухмыляющихся скинов.

– Подумай хорошенько, девочка, будешь ли ты платить. Тео постригся под бильярдный шар и скрывается в сортирах. Тео драет их день за днем, как бойскауты – зубы по утрам, вот только писсуары и толчки не становятся чище. Зассаная западня. Эд все время где-то рядом – нависает будто грозовое облако с тучками-приспешниками. В выходные приходят родители и молятся о душе сына. Они просят его исповедаться, повиниться перед Богом, но раскаяния нет, как нет больше и Джины, и желтых шариков на фоне бледной луны. Есть застывшая, точно цемент, черно-белая картинка: Рон Уиллер, человек-без-лица.

– Ты что думаешь, здесь кто-то будет за тебя убираться? – спрашивает Эд. Одна коварная подножка в столовой, и содержимое подноса сероватой жижей вывалилось на кафель. Тео стоит над этим озером, морем овсянки и переминается с ноги на ногу.

– Я сказал, возьми и ешь это, – шепчет скин-хед. Тео пытается уйти, но его толкают лицом в кашу.

– Я сказал, ешь! – что-то, наверное, нога, ударяет по затылку, и от боли Тео воет разбитым ртом. – Ешь! – еще один удар приходится по уху, и воцаряется тьма. Он просыпается в камере от непривычного звука. Пение? Здесь?

– Серхио? Это ты? – челюсть будто ватная и не слушается, и Тео не чувствует правое ухо.

– Да. Разбудил? Тебя отнесли сюда.

– У тебя хорошо получается. Ты не думал заняться этим серьезно?

– Не знаю. Как-то не до того все было.

– Стой я, – Тео садится, и камера кружится перед глазами, как ярмарочная карусель. К горлу подкатывает тошнота. – Я, кажется… Он встает, дрожа и шатаясь, и делает несколько шагов.

– Куда ты?

– К директору тюрьмы.

– Ты молчать пришел? – спрашивает директор Райли. Тео он напоминает Бетховена из фильма о собаке. – А? Тео немного удивительно, что его вообще пустили в приемную, и он рад бы ответить, но не может. В эту минуту Тео борется с тошнотой и головокружением, которые только усилились от ходьбы по коридорам и лестницам. «Не потерять бы сознание».

– По… – сглатывает он. – Простите, я хотел спросить. – Музыка, можно ли ею здесь заниматься?

– Сынок, ты что издеваешься? Это тюрьма, а не летний лагерь! Если это все – можешь идти.

– Но, погодите, – Тео хочет еще что-то сказать, но очередной приступ тошноты заставляет захлопнуть рот.

– Так, все! У меня и без того дел хватает!

– Одно слово.

– Я вызываю охрану, – директор тянется к внутреннему телефону.

– Выступление и телевидение! – кричит Тео.

– Что? – рука останавливается в дюймах от трубки. – А теперь подробнее.

– Привет, пап, у меня просьба, ты не мог бы привезти сюда гитару и усилитель?

– Нет! Это уже один раз тебя не довело до добра!

– Пап, мне разре… В трубке пищат частые гудки. «Идиот! Кретин!» – Тео чудом сдерживается, чтобы не разбить к чертям телефон. – «Кому же позвонить?» Тео вновь снимает трубку, прикасается к квадратикам кнопок. «Кому?» И тут пальцы сами утыкают в знакомые цифры. Одна, другая…

– Алло, Джина? Пожалуйста, возьми телефон, мне больше некого попросить. Ранее Илай лежит в кресле, сжимает пальцами лоб и слабо стонет:

– Знаешь, в чем между нами разница? – учитель открывает налитый кровью глаз и смотрит на Тео. – Кроме, конечно, этого сраного похмелья и простаты размером с куриное яйцо.

– Я не знаю. Вы лучше играете?

– Дерьмо собачье! – Илай выпрямляется и тычет в сторону футболки Тео. – Вот, что это за дребедень?

– А. Это Алекси Лайхо.

– Кто? Хайхо? Японец что ли? Скажи, как думаешь, лет через сто его будут помнить?

– Ну…

– Хрена лысого! Моцарта будут помнить! Эдит, долбанную, Пиаф! Джима Моррисона! Даже этого припадошного Ван Халена – и то скорее будут помнить, чем твоего Хайху!

– Ну почему…

– Потому! Потому что они не пытались кому-то подражать! Не исходили соплями по какому-то кумиру. А собой были! Собой! Так что сними эту бл…, и не позорь меня! Сейчас

– И как мы это будем делать? – Серхио недоверчиво разглядывает помещение. Тесная подсобка – там и сям, как дреды из головы «растафари», торчат банки краски, лопаты и швабры. Но, главное, здесь есть розетка.

– Сейчас, – Тео выставляет на усилителе уровень частот. Средние на максимум, высокие и средние – на слух. – Попробуем сначала просто сыграть какую-нибудь известную песню.

– О! Давай эту, из «Сорвиголовы»? Знаешь? Там девка падает все куда-то, – оживляется Серхио. – Кстати, ты сам поешь?

– Нет, – Тео крутит глазами. – Я не умею. Так волнуюсь на сцене, что начинаю заикаться. Ладно, ты напой, я подберу. Тео тянется к коробочке с медиаторами. Внутри записка, и в почерке до жути легко узнать руку Джины: «Китайские шарики:)». Это их воспоминание, одно на двоих. Это ЕЕ прощальный поцелуй, ЕЕ прощальная улыбка. Черно-белый визг. Серхио начинает петь, а Тео подбирает ритмовую партию. Он изо всех оставшихся на донышке сил пытается не заплакать. Потому что Тео чудятся шарики в летнем небе. Желтые китайские шарики, которые улетают, чтобы никогда не вернуться. Тео или в подсобке, или в сортирах – драет, играет и с замиранием ждет очередной выходки от Эда. Тео не может не признаться себе, что боится. Эти скин-хеды могут избить его, изуродовать. Даже не думая о последствиях – как он проклятого Рона Уиллера.

– Серхио, ты помнишь, нам нужна ритм-секция.

– Ударник?

– Да! Есть идеи, кто тут может им стать? Кочки, наркоманы, «белая раса», негры, которые большую часть времени, как и скины, делали вид, что не замечают заклятых врагов.

– Реперы-битбоксеры – у них же хорошее чувство ритма!

– Ты куда? Не вздумай к ним идти! Тео! Естественно, негры посылают его к черту. Неувязочка.

– Ты говорил с ниггерами, – слова Эда звучат как утверждение.

– Да.

– Тот, кто говорит с ниггерами, ничем их не лучше.

– У меня нет денег. Я уже сказал, что не буду платить… Я буду драться с тобой!

– Че? – ржут в толпе.

– «Что», тупая скотина! – сплевывает Эд. – Сколько раз говорить! «Че» говорят только ниггеры! Вдруг скин шагает к Тео и бьет того под дых:

– Драться будешь, ублюдок?! Ответить Тео не может – он судорожно разевает рот и пытаеся вдохнуть, будто выброшенная на берег рыба.

– Не слышу ответа! Тео уже сам ни черта не слышит – только видит колено, а потом удар швыряет голову назад, куда-то между койками и стеной.

– Так что ты молчишь? А? Еще один тычок – по ребрам. Другой: в боку хрустит, и остатки дыхания приносят новую боль. Тео пытается подняться, но ботинок Эда падает на его левую руку: ломает и дробит кости, выворачивает суставы. Удары, удары – по голове, ребрам, рукам, снова и снова. Воет сирена, кричат заключенные. Тео уже не чуствует боли и погружается в странную красноватую дымку. Блаженный покой? Нет, там ухмыляется смятым ртом неумирающий Рон Уиллер, Человек-с-лицом-в-заднице. Ранее.

– Значит, говоришь, сам сочинил? – голос у Илая какой-то бесцветный. Тео кивает, стараясь унять дрожь в руках. Пару он сбился, но, в целом, отыграл на редкость технично.

– Ну… вообще лажа, – пожимает плечами учитель.

– Но почему?

– Почему? Потому, что я уже подобную срань где-то слышал. Помнишь, что я говорил про подражание? Ничего своего, – Илай топает к холодильнику и вытаскивает бутылку молока. – У меня тут траханный разгрузочный день. Ты же, мать твою, не макака, чтобы тупо копировать все, что слышишь, – Тео чувствует, что его заливает краска стыда. – Но я сам виноват. Мы играем один «тяжеляк». Значит так. Даю тебе… неделю. Каждый день учи по произведению нового стиля: классика, джаз, рок, фанк. Рэя, мать его, Чарльза, суку Бритни Спирс. Потом мне показываешь. Сейчас У Тео сломаны несколько ребер, размозжена кисть, десятки швов на голове и шее. Он никогда не думал, что тело такое слабо – оно ползет к выздоровлению как улитка, как пудинг по краю тарелки, как…

– Директор Райли устроил Эду личную вендетту за тебя, – сообщает Серхио. – Если с тобой хоть что-нибудь случится, скин будет сидеть еще лет десять.

– Здорово.

– Тео, да хватит тебе! Хватит грустить из-за руки!

– Ты не понимаешь. Музыка была для меня всем. А теперь что? Что?! Пребывание в госпитале можно считать отдыхом. Еда лучше, есть телевизор. Если бы не рука. Бесчувственная, вялая, будто у трупа. Иногда от безысходности Тео хочется расплакаться, и тогда, в самые тяжелые и отчаянные минуты, к нему приходит Рон Уиллер. Он садится на соседнюю койку и смотрит из глубины своего искаженного, вогнутого лица, из глубины черно-белого месива сломанных костей и зубов. Смотрит и смотрит, пока Тео не начинает кричать и биться в истерике, пока не приходят врачи, чтобы долгожданными уколами отправить его во тьму. Однажды он берет листок и рисует четыре точки. Ставит на них пальцы левой кисти и начинает один за другим медленно поднимать и опускать. Раз, другой. Рон беззвучно смеется, просто катается со смеху, оскалившись кусками челюсти. Тео не обращает внимания. Поднять палец, опустить палец; затем следующий. Десять раз. Рон рыдает от хохота. Сотня раз в день. Тео кажется, что он играет бесконечный и беззвучный реквием – по себе, музыке, Джине. Только мелодии нет. «Почему так тихо?» Каждое утро Тео просыпается, снова берет бумажку и продолжает тренировку. Семь сотен в неделю. Пальцы еле двигаются, но Тео продолжает. Все равно Рон молчит, и делать особо нечего. Тысяча раз в день. Семь тысяч в неделю.