Текст книги "Знание-сила, 1997 № 02(836)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

А как летают насекомые? Мелкие осы и жуки, например, как бы гребут крыльями по воздуху, сопротивление которого им только помогает. Они ощущают воздух как что-то вязкое, наподобие сиропа. Им не нужна большая подъемная сила, и если они вдруг прекратили бы свое движение, то стали падать на землю не быстрее, чем комок пыли. Они «плывут» по воздуху, используя свои крылья, покрытые ворсинками, для создания большего сопротивления. При обратном движении крыла ворсинки моментально складываются. Происходит нечто подобное тому, как снижается сопротивление у весла, вынимаемого из воды. Кстати, крупным насекомым летать труднее.

Полет птиц всегда интересовал художников, начиная еще с Леонардо да Винчи, который с целью постичь тайну полета препарировал птичьи крылья. А в XX столетии Владимир Татлин, используя все знания о полете птиц, накопленные человечеством, создал своеобразную конструкцию махолета.

Английский зоолог Чарлз Эллингтон из Кембриджского университета, интересующийся шмелями, в одной из своих работ писал, что по законам аэродинамики шмели летать не должны. Но они летают^ Крылья шмелей и других крупных насекомых создают подъемную силу гораздо большую, чем определяет теория аэродинамики. Как это им удается? Теперь, кажется, ответ на этот вопрос получен. Это произошло при изучении полета крупных флоридских бражников (ночных бабочек), имеющих размах крыльев более десяти сантиметров. Когда такой бражник пролетает сквозь дым, который, кстати сказать, его совсем не беспокоит, можно видеть, как воздух вихрями закручивается от его тела к концам крыльев вместо того, чтобы согласно теории аэродинамики плавно обтекать крылья по направлению от их передней кромки к задней. Была построена большая механическая модель бражника (из ткани и меди) с двигающимися крыльями. И робот-бражник тоже создавал вихри, направленные в разные стороны.

Сегодня биологи уже вплотную приблизились к решению загадок: как насекомые и мелкие птицы создают такую большую подъемную силу при малом запасе энергии, как и почему они летают.

Человек всегда завидовал птицам. Как же, ведь они летают, а он не может! Движитель развития летательного аппарата птиц – добывание пищи. Ну, а как же нелетающие птицы, например, страусы? Эти – исключение из правил. У людей вопрос с питанием решен давно, и теперь, приблизившись к разгадке полета, узнав, насколько нелегко ои дается птицам, может быть, не стоит им завидовать?

ПРОКЛЯТЫЕ ВОПРОСЫ

Рафаил Нудельман

Метафизика закона Мэрфи

Эдгар Эйде. «Беспокойный сон», 1958 год

Статья любезно предоставлена редакции выходящим в Израиле еженедельником «Окна».

Герои одного из американских телесериалов, преследуемый бесконечными неприятностями, в конце концов восклицает; «Ну почему, почему все шишки валятся именно на меня? За что?»

Со времен Иова люди пытались по-всякому ответить на этот вопрос. Самой забавной попыткой такого ответа, несомненно, является так называемый закон Мэрфи. Закон этот гласит; «Все, что может пойти наперекосяк, обязательно пойдет наперекосяк». Эта унылая уверенность в злокозненности всего сущего вызывает у нас невольную улыбку, но улыбаемся мы как-то судорожно, словно и впрямь подозреваем, что так оно и есть. С одной стороны, вроде бы нет никаких оснований предполагать, будто все мелкие гадости природы и в самом деле обусловлены какой-то «космической закономерностью», а с другой, кто же, в очередной раз столкнувшись с досадной незадачей, не восклицал: «А что я говорил!»

В чем же кроется источник этого нашего фаталистического недоверия к окружающему миру? Не разъяснят ли нам это как раз закон Мэрфи и его бесчисленные насмешливые следствия?

Профессор религиеведения из университета Нью-Джерси Роберт М. Прайс предпринял недавно попытку проанализировать метафизическую, так сказать, сторону этих законов, иными словами – тот взгляд на устройство бытия, который в них – когда подспудно, а когда вполне откровенно – выражен. Оказалось, что у всех этих вызывающих нашу улыбку высказываний есть свой общий и весьма глубокий подтекст.

Прежде всего, говорит профессор Прайс, совокупность всех следствий, выведенных из основного закона Мэрфи, нетрудно разделить на три большие и, в сущности, очень разные группы. Первая из них на самом деле характеризует не столько окружающий мир, сколько попросту нашу человеческую природу. Ну, о чем, к примеру, говорит так называемый второй закон Финагля? «Каков бы ни был ожидаемый результат, всегда найдется кто-нибудь, кто его переврет, подделает или припишет себе», – да ведь это самая элементарная констатация того печального факта, что среди людей полным-полно дураков, жуликов и завистников.

Макс Клингер. «О смерти», 1828-1910 годы

О том же неизбывном человеческом кретинизме говорит, в сущности, и закон Чизолма: «Если ваше объяснение абсолютно исключает возможность неправильного толкования, обязательно найдется человек, который истолкует его неправильно». А восьмое следствие из закона Мэрфи формулирует это уже совсем откровенно: «Невозможно изобрести абсолютную защиту от дурака, потому что дураки невероятно изобретательны». Иными словами, определенную часть всех наших житейских неприятностей доставляют нам вовсе не какие-то злокозненные демоны, а просто наши же собратья по человеческому роду.

Вторая группа следствий из закона Мэрфи – это, по сути, юмористическая перефразировка известного закона энтропии, или, как его еще называют, второго закона термодинамики. Напомним читателю: этот закон утверждает состояние любой замкнутой физической системы всегда меняется так, что порядок и организация в ней неизбежно сменяются нарастающим хаосом и беспорядком. И действительно, перелистав книжки, посвященные закону Мэрфи, нетрудно обнаружить множество высказываний, иносказательно формулирующих это же самое утверждение, только на более житейский лад. В самом деле, разве не об этом гласит, например, закон Симона: «Все, что удалось составить, рано или поздно обязательно развалится?» Или пятое следствие из закона Мэрфи: «Предоставленные сами себе, дела имеют склонность становиться из плохих еще худшими»? А так называемый закон сохранения социального зла попросту переносит ту же закономерность на все наши благие намерения по части общественного переустройства, утверждая, что «общее количество социального зла всегда остается неизменным и поэтому, скажем, уменьшение безработицы обязательно влечет за собой что– нибудь вроде увеличения преступности». Все это, конечно, достойно сожаления, но ничего загадочного или мистического здесь явно не обнаруживается. Так уж устроен мир.

Настоящая проблема, говорит Прайс, возникает при переходе к законам третьей группы. Профессор предлагает назвать их «законами негативной синхронности». К ним он относит все те высказывания типа закона Мэрфи, которые, в отличие от законов первых двух групп, представляются отражением некой реальной закономерности природы, а конкретней говоря – того тревожного факта, что в о пределе иных случаях природа ведет себя так, словно и впрямь стремится помешать всем нашим намерениям. Вещи ведут себя так, будто находятся в явном сговоре против нас. В сущности, это утверждает и сам основной закон Мэрфи и особенно его третье следствие: «Если может произойти несколько неприятностей, то произойдет та из них, которая причинит наибольший ущерб».

Пауль Клее 1931 год

Макс Клингер. «Великая богиня 1915 год

О наличии «космического сговора» говорят и многие другие законы. Например, третий закон Джонсона; «Если в вашей подшивке недостает какого-то номера журнала, то это обязательно окажется номер с самой важной для вас статьей»; или четырнадцатое следствие Атвуда: «На библиотечной полке будут все книги, кроме той, которая вам больше всего нужна»; или закон Буба: «То, что вы ищете, всегда находится там, куда вы заглядываете в последнюю очередь»; или, наконец, замечательное своей всеобщностью и выразительной точностью «дополнение Дженнингса к закону избирательной гравитации»: «Вероятность падения бутерброда на ковер намазанной стороной прямо пропорциональна стоимости ковра».

Что же выражают собой все эти пессимистические утверждения? – спрашивает профессор Прайс. С одной стороны, все перечисленные выше житейские неприятности никак нельзя объяснить законом роста энтропии, то есть беспорядка: если здесь и можно говорить о «нарушении порядка», то лишь в том случае, если «порядком» мы условимся называть только то, что приятней нам самим – например, чтобы нужный номер журнала оказался в подшивке, нужная книга – на полке, затерявшийся предмет – прямо перед носом, и если уж бутерброду приспичило упасть на ковер, пусть падает ненамазанной стороной. Вот это, с нашей точки зрения, будет «в порядке». Природа, однако, все эти наши претензии не признает: с ее точки зрения, физический порядок (или, если угодно, беспорядок) в системе «ковер – бутерброд» будет совершенно одинаковым, упадет бутерброд намазанной или ненамазанной стороной – ковру это абсолютно безразлично.

Но, может быть, «закон избирательной гравитации» – это попросту «закон избирательной памяти»? Все те случаи, когда бутерброд падает ненамазанной стороной, мы немедленно забываем: ведь ничего плохого не произошло; зато испачканный ковер запоминаем, естественно, надолго. В результате нам и кажется, что бутерброды имеют некую злобную склонность «всегда» падать маслом на ковер!

Если дело всего лишь в этом, то законы, которые мы, вслед за профессором Прайсом, торжественно назвали «законами негативной синхронности», были бы просто отражением того тривиального факта, что мы склонны забывать все хорошее и, напротив, запоминать все дурное. Увы, говорит профессор Прайс, такое объяснение слишком поверхностно. Попробуйте напрячь свою память и припомнить, сколько раз в жизни вам случалось уронить бутерброд ненамазанной стороной? То-то! Нет, неприятности явно доминируют. И поэтому следует присмотреться к законам третьей группы более внимательно. А заодно уж и объяснить, почему они объединены под названием «законов негативной синхронности».

Тут нам придется на время прервать нить рассуждений американского профессора и обратиться к самому термину «синхронность». В психологию его впервые ввел Карл Густав Юнг. Одна из загадок, которая всю жизнь занимала этого психолога, состояла в том, как объяснить всевозможные «реальные совпадения», вроде вещих снов, услышанных Господом молитв, магических исцелений, исполнившихся предсказаний и тому подобных чудес. Юнг относился ко всем этим явлениям весьма серьезно, но отвергал те сверхъестественные объяснения, которые им обычно давались. Его любопытство еще более подогревалось тем, что он и сам знавал такие случаи в своей собственной жизни (да и кто их не знавал?! – или хотя бы о них не слышал?!). Он, например, описывает одну свою пациентку, которой снилось, что она получила в подарок золотого жука. В тот самый момент, когда она рассказывала ему этот свой сон, Юнг вдруг услышал негромкое постукивание чьих-то лапок по оконному стеклу. Он глянул в окно и увидел жука, который пытался проникнуть в комнату. Жук этот был в точности похож на того, которого описывала пациентка.

Юнг признавал, что между этими явлениями нет никакой причинно– следственной связи. Тот факт, что пациентке снился жук, никак не мог повлечь за собой появление жука на оконном стекле, это очевидно. Однако Юнг не соглашался, будто такие совпадения случайны. Напротив, он был убежден, что среди всей массы действительно случайных, ничего не значащих совпадений попадаются и такие, которые выражают некую реальную связь, существующую между нашими психологическими состояниями и тем, что происходит – или может произойти – в окружающем физическом мире. Иными словами, существуют, говорил он, «значимые совпадения» – они значат, или, точнее, они доказывают, что между содержимым нашей психики и событиями природы существует некая «синхронность».

«Эти совпадения, – писал Юнг, – с одной стороны, конечно, случайны, но, с другой, настолько маловероятны, что приходится предположить существование за ними какого-то объективного закона, какой-то реальной особенности окружающего мира, запечатленной и время от времени всплывающей в нашей психике».

После долгих размышлений над смыслом этих совпадений Юнг пришел к выводу, что правы были те древние мыслители, которые утверждали, что между внутренним миром человека (его «психикой») и внешним миром природы (ее «физикой») существует определенное гармоническое единство. По мнению Юнга, эти два мира, микрокосм и макрокосм, объединены через так называемые архетипы. Этим словом Юнг обозначил некие смутные праобразы (архетипы), или сгустки невыразимых идей, таящиеся на самом глубоком уровне человеческой психики – на уровне так называемого коллективного бессознательного. По Юнгу, это уровень общечеловеческой наследственной памяти. Но архетипы, утверждал Юнг, – совсем не то же самое, что обычные воспоминания, которые откладываются в памяти каждого отдельного человека за время его жизни. Было бы точнее сказать, что архетипы – это «воспоминания» или «догадки» о каких-то предельно общих закономерностях окружающего мира, некогда уловленных, извлеченных первобытным человеком в ходе его неосознанных наблюдений за природой и космосом. Иными словами, архетипы – это что-то вроде платоновских «чистых идей», которые существуют сами по себе, до всяких конкретных вещей. Поскольку эти «сгустки чистых идей» выражают объективные законы мира, все первобытные люди извлекали из наблюдений за окружающим миром одни и те же «сгустки», одни и те же архетипы – вот почему «склад» этих идей Юнг и назвал «коллективным бессознательным»: набор таких архетипов один и тот же для всего человечества.

Макс Клингер. «Похищенная перчатка», 1881 год

мифах образ «богини-матери». Согласно Юнгу, этот образ порождается «архетипом бессмертия», который, в свою очередь, выражает ту реально существующую (и смутно уловленную когда-то первобытным сознанием) закономерность, что смена поколений, происходящая с помощью женщины, позволяет человечеству бесконечно продолжаться. Вот эта– то общая «идея бесконечного продолжения», только выраженная не в абстрактных понятиях, а в виде чувственно-образного архетипа, и вошла когда-то в общую кладовую архаических завоеваний человеческого разума: там она находится – у всех людей – по сей день.)

На самом деле, архетип – это не вполне образ, во всяком случае – это не тот конкретный образ, каким является, например, образ богини– матери Геры или богородицы-девы Марии. Он таится в «коллективном бессознательном» отнюдь не в виде готовой картинки. «Коллективное бессознательное» можно сравнить с насыщенным раствором какого-нибудь вещества; образ – с кристаллом, который вырастает из этого раствора, а архетип – с системой осей, с той геометрической структурой, в соответствии с которой располагаются атомы этого кристалла. Архетип – это всего лишь та модель, та первосхема, в соответствии с которой психика бессознательно строит образ. Поскольку эта модель, эта «колодка», по которой «тачаются» все образы данного содержания, у всех людей одна и та же, то и все такие образы (скажем, той же богини-матери) будут иметь сходные структурные черты, хотя и могут бесконечно варьироваться в конкретных деталях (ибо эти детали для постройки каждого конкретного образа психика берет уже из своего индивидуального «склада» воспоминаний).

Именно существование такого единого закона построения данного класса образов (мифов, символов и тому подобное), то есть существование их общего, универсального праобраза («архетип», от греческого «архе» – начало и «типое» – образ в дословном переводе означает как раз «праобраз»), и объясняет, почему в различных мифологиях, религиях и литературах появляются устойчивые общие мотивы.

Андре Массой, Ив Танги и другие «Cadavre exqui», 1925 год

Очень важно, что, по Юнгу, эта «древняя формула», которая всплывает из бессознательных глубин нашей коллективной памяти, была выловлена первобытной психикой из окружающего мира и, стало быть, объективно соответствует некой реальной закономерности бытия. Это означает, что содержание некоторых сновидений или предчувствий (тоже ведь выносящих в сознание древние архетипы) имеет какие-то реальные параллели во внешнем мире. Иными словами, во внешнем мире обязательно существуют – и могут синхронно с нашим сновидением произойти – события, которые отражают ту самую закономерность, что запечатлена в архетипе, лежащем в основе этого «пророческого сна». Вот почему Юнг и писал, что «гипотеза синхронности, по существу, означает, что одно и то же трансцендентное значение может синхронно проявиться как в виде некого психического явления, так и в виде совершенно независимого от него явления внешнего мира».

Грубо говоря, человеку может присниться, что он стал бессмертным, и одновременно в окружающем мире может произойти что-то такое, что свидетельствует о бессмертии человеческого рода, например, рождение у этого человека ребенка. Физически это совпадение, конечно, случайно, но на более глубоком – метафизическом – уровне оно имеет определенный смысл: оно «значит», что мир (и его отражение в нашей психике) действительно содержит «идею бессмертия» (как реальную возможность). Эта-то идея неожиданно всплыла из нашего «коллективного бессознательного» в виде «вещего сна». Ничего удивительного в том, что он оказался вещим, разумеется, нет: случайно здесь то, что совпадение с реальностью произошло именно в данном конкретном случае, и закономерно – что в каких-то случаях оно обязательно должно было произойти.

«Значимые совпадения» неизбежны, потому что в структуре образов, порождаемых нашими архетипами, отражена структура бытия. В каких– то случаях сновидение и реальное событие, отражающие один и тот же закон мирового устройства, должны обязательно совпасть во времени (оказаться «синхронными»), и тогда мы говорим о «вещем сне». В действительности, это архетип, вернувшийся в сознание в виде сновидения, вдруг осветил нам подлинное устройство окружающего мира, его скрытые закономерности, его «порядок».

Я должен извиниться за столь пространное отступление. Оно необходимо потому, что точное понимание гипотезы Юнга играет существенную роль в нашем обсуждении законов Мэрфи. Возвращаясь к ним, мы должны снова дать слово профессору Прайсу. Он очень точно назвал все эти неприятные журнально-бутербродные совпадения проявлениями «негативной синхронности». Ведь и туг наши предчувствия «синхронны» с происходящими вслед за тем реальными событиями, только в данном случае события эти сплошь «негативны». Для нас, разумеется. Можно, конечно, сказать, что эта «негативная синхронность» вызвана злонамеренностью природы. Но не станем же мы вслед за параноиками радостно восклицать, что «весь мир сговорился против нас!» Не такие уж мы, в конце концов, важные персоны для Господа Бога! Куда скромнее будет признать – «негативные совпадения», описываемые третьей группой законов Мэрфи, в отличие от «значимых совпадений» Юнга, никакого скрытого смысла в окружающем мире не открывают, потому что такого смысла, какой мы им приписываем, в этом мире попросту нет.

Но почему же мы все-таки склонны приписывать этим законам зловещий смысл? По мнению профессора Прайса, это объясняется одной важной особенностью человеческой психики. Антропологи и психологи, говорит он, давно уже отметили, что людям свойственно жгучее желание обнаружить надежную предсказуемость (то есть, по существу, закономерность) во всем, что их окружает. Иными словами, им свойственно понятное желание знать, что их ожидает. В книге Густава Ягоды «Психология суеверий» приводится множество примеров того, как настойчиво цепляются люди за веру во всякого рода гороскопы, гадания и предсказания, даже вопреки многочисленным разочарованиям. Что же привлекает их к этому способу ориентирования в окружающем мире, если он столь явно недостоверен? Однако, если даже заклинание, магическое действие или предсказание срабатывают лишь в половине случаев, это все равно дает человеку ощутимое психологическое облегчение. Все– таки почувствовать себя хотя бы наполовину «зрячим» в отношении будущего – совсем не то, что ощущать себя полностью «слепым»!

Но как, тем не менее, быть со второй половиной, когда данное заклинание или предсказание оказывается ошибочным? Нам обязательно нужно это «объяснить» – ведь иначе придется признать, что и прежние «удачи» были всего лишь случайными и никакой особой силы во всей этой мистике нет. А на это мы не согласны. Поэтому мы начинаем придумывать неудачам «рациональные» объяснения. Чудотворное средство не могло не сработать «просто так» – ведь сработало же оно в остальных случаях. Значит, была какая-то сила, которая действовала против нас! Бутерброд упал маслом на ковер не просто так, а потому что подействовала «злая сила».

Вера в существование такой силы сопровождает человечество с древнейших времен. Уже у древних греков была особая богиня (ее звали Эрис или Эрит), которая якобы непрерывно творит беспорядок, причем злонамеренно и коварно. Это же надо; придумать божество, которое управляет... беспорядком! Мы настолько боимся признать органически присущую природе непредсказуемость и случайность, что даже беспорядок возводим в некий порядок! Закон Мэрфи, заключает профессор Прайс, – это наша современная версия богини Эрис.

В действительности нас должно было бы удивлять, что нам вообще удается что-либо осуществить в этом хаотическом и беспорядочном мире. Вместо этого мы приписываем этому миру некий желанный нам «внутренний порядок», воображаем, будто он устроен в полном соответствии со всеми нашими желаниями, а потом требуем объяснений, почему бутерброд куда чаще падает намазанной стороной и почему вообще «все, что может пойти наперекосяк, обязательно идет наперекосяк».

Объясняя этот досадный факт скрытой злонамеренностью вселенной и ее умышленным коварством, мы, конечно, не предотвращаем этим очередное падение бутерброда маслом на ковср, но, по крайней мере, утешаем себя тем, что «нашли» какую– то «закономерность». Ведь теперь мы уже не пребываем в ужасном неведении! Теперь мы уже «знаем», в чем «истинная» причина всех наших неприятностей! И теперь мы уже можем смело улыбнуться вместе с Мэрфи; молоток опять попал по больному пальцу? А что мы вам говорили?! Если что-нибудь может произойти не так, «как надо», оно обязательно произойдет именно не так, как надо. Это же закон природы, его еще Мэрфи открыл... .

ВО ВСЕМ МИРЕ

Звезды—пришельцы

Американские астрономы нашли в нашей галактике звезды, которые явно залетели сюда из других галактик.

Возраст звезды обычно определяется по тому, сколько в ней металлов и других тяжелых элементов; чем больше металлов, тем моложе звезда. Например – наше Солнце. Много лет Джэрдж Престон из Пасадены, штат Калифорния, искал заезды без металлов – старью звезды. Ему удалось найти двойную звезду С 22873—130, в которой в тысячу раз меньше металлов, чем в Солнце. Престон считает, что эта звезда и некоторые другие найденные им «старики» попали в нашу Галактику много лет назад во время ее столкновения с другой небольшой галактикой.

Обложили мигрень, обложили

С помощью позитронно-эмиссионного томографа немецкие медики из Эосенского университета пронаблюдали за тем. что происходит в голове человека, страдающего от мигрени. Они отметили, что во время приступов боли наблюдается усиленное кровоснабжение семи различных участков мозга, в том числе зрительного и слухового центров.

После введения суматриптана, препарата, подавляющего мигрень, боль утихла, а состояние шести участков мозга пришло в норму. Лекарство не подействовало лишь на мозговой ствол. Поэтому ученые предположили, что боль возвращается именно оттуда.

ТЕМА НОМЕРА

Эрнест Геллнер

Перевод Михаила Гнедовского.

Ислам

Эрнест Геллнер в своей книге «Условия свободы»[* Фрагменты книги Э. Геллиера «Условия свободы: гражданское общество и его исторические соперники» – в номерах 1, 3—8 за 1996 год.] называет ислам (наряду с марксизмом) главным историческим соперником гражданского общества. И не только историческим. Общественное устройство, созданное исламом, «довольно хорошо действовало в традиционном аграрном мире, но, вопреки ожиданиям, ныне стало действовать еще лучше: за последние сто лет ислам стал чище и заметно окреп». По мнению Геллнера, если эта тенденция окажется устойчивой, то «ислам станет постоянной и серьезной альтернативой гражданскому обществу, и у нас будет возможность выбрать вариант этой индустриальной и компьютезированной Уммы». Предлагаем читателю познакомиться с аргументами Эрнеста Геллнера.

Около четырех столетий тому назад, когда ушла в прошлое эпоха средневековья, в Старом Свете были четыре развитые цивилизации, имевшие каждая свою письменность и свою религию (или группу религий). С тех пор в ходе драматического исторического развития три из них претерпели несомненную (хотя не полную и не одинаковую) секуляризацию. В целом это подтверждает распространенный социологический тезис, что в индустриальном обществе (или в обществе, ступившем на путь индустриализации) религия в значительной мере теряет власть над людьми. Разумеется, секуляризация происходит в разных местах по-разному, с различной интенсивностью, а порой возникают течения, вовсе идущие с ней вразрез. Но все же такая тенденция существует, и этот факт вряд ли вызывает у кого-то сомнения.

Однако есть одно очевидное исключение – исламский мир. В странах, где ислам является основной религией, его власть над людьми за последние сто лет отнюдь не уменьшилась, а в некоторых отношениях даже окрепла. Более того, эта власть не ограничена какими-то отдельными слоями общества: и правящие классы, и культурная элита, и жители больших городов – все они находятся под властью религии совершенно в такой же степени, что и менее привилегированные слои населения. При этом религия одинаково сильна как в странах с традиционалистским режимом, так и в странах, избравших стезю радикальных социальных экспериментов.

Этот феномен был замечен на Западе лишь в результате иранской революции, которая стала наиболее драматичным (хотя, быть может, и не самым типичным) его проявлением. Сегодня его нередко определяют, как «фундаментализм», хотя этот термин несколько сбивает с толку. На Западе «фундаменталистами» называют тех, кто защищает все традиционное, в первую очередь религиозную доктрину, оберегая ее от каких бы то ни было попыток смягчить ее и приспособить к обстоятельствам современной духовной жизни. Фундаментализм, распространенный в мусульманском мире, тоже выступает против «разбавления» и выхолащивания религиозной доктрины. Но не на этом сосредоточена его основная активность. Главной областью, в которой он дает о себе знать, является проходящая внутри самого ислама граница между высокой и массовой, или низовой культурой. В первую очередь он озабочен борьбой со всякого рода простонародными искажениями ислама, с необоснованными предрассудками и незаконными ритуальными дополнениями.

Уходящее корнями в историю противостояние высокого и низкого ислама позволяет объяснить исключительную жизнеспособность этой религии.

Формально говоря, в исламе нет духовенства. Церковь в нем не отделена официально от общества, так же как не отделена она и от государства. В отличие от других цивилизаций, здесь нет такого центра, который бы сохранял, поддерживал и сообщал человеку Идеал – будь то в политической или религиозной сфере. Если кто-нибудь и выступает в этой роли на практике, то это ученые, книжники, своего рода богословы– законники – улемы. Но они не образуют отдельной священной касты или страты. Все, на что они претендуют, это ученость, знание зафиксированного в текстах идеала (закона) и вытекающая отсюда готовность воплощать и применять этот идеал на практике. Что же касается представителей политической власти, то следование священному закону возлагается на них как обязанность, но они не рассматриваются при этом сами по себе ни как проводники этого закона, ни тем более как его творцы. Как и все остальные люди, они должны соблюдать закон, не будучи ни его источником, ни нормой.

Как заметил востоковед Майкл Кук, ислам соединяет в себе теоцентризм христианства с законничеством иудаизма. Результатом такого соединения становится проект общественного устройства, который оказывается заведомо выше всякой, в том числе политической власти. В тех случаях, когда трансцендентальный Закон не может быть извлечен из первоначального, неизбежно ограниченного Учения, его следует искать в трудах знатоков и толкователей священного текста, а также в Предании, которое обычно возводится к самому Пророку, к суждениям и поступкам Его и его Спутников. Из этих составляющих и складывается нормативная модель, которая соотносима с текстами, включающими само Учение и его комментарии, но не с субъектами политической власти. При этом значение, придаваемое письменным источникам, неизбежно повышает социальный статус людей, владеющих грамотой,– ученых, книжников. Таким образом, задолго до того, как были сформулированы современные идеалы разделения властей и конституции, они уже присутствовали – в своей религиозной версии – в исламе. Действительно, законодательство было отделено от исполнителей, ибо оно заведомо относилось к сфере божественного, а сама догма выступала прежде всего как основной закон жизни общества, его конституция.

Поскольку ученые происходили, как правило, из городской купеческой среды, религиозная доктрина, которую они разрабатывали, была пуританской, трезвой, уравнительной и не оставляла места для экстатических проявлений. Это была религия, сфокусированная на священном тексте и ориентированная на нормотворчество. Вероятно, такой стиль исповедания веры соответствовал темпераменту ученых, людей знания. Вероятно также, что на него были спроецированы ценности, укорененные в образе жизни породившей его городской буржуазии.

Как бы то ни было, такой религиозный стиль в значительной степени (или вовсе) шел вразрез со вкусами и потребностями сельского населения, которое до недавнего времени было в основном организовано в Локальные самоуправляемые родоплеменные сообщества. Эти сельские жители в большинстве своем были неграмотны и не имели ни желания, ни возможности посвящать свободное время изучению богословия или юриспруденции. В чем они действительно нуждались, так это в специалистах, которые могли бы поддерживать и совершать ритуалы, скрепляющие целостность локальных сообществ, обеспечивая таким образом стабильность и безопасность. Иными словами, им нужна была религия, способная обозначить временные и пространственные вехи существования социума. И если не было священнослужителей, готовых создавать такую «разметку», тогда их надо было придумать. Именно это и происходило в действительности.