Текст книги "Знание-сила, 1997 № 02(836)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Независимо от подобных сложностей, имеются ясные свидетельства, что отношения Тамма и Ландау к их участию в Атомном проекте радикально разнились: с одной стороны, работа за совесть и удовлетворение, с другой – принудительный труд за страх.

Как объяснить это различие?

Мирская слава

Несколько десятилетий имя Ландау (1908—1968) символизировало силу советской теоретической физики и внутри страны, и за рубежом. Помимо собственного вклада в физику, славу создал его педагогический дар, реализованный в мощной школе и замечательных книгах, ставших настольными для теоретиков по всему миру. В библиотеке Гарвардского университета книг этого советского физика в несколько раз больше, чем книг его знаменитого американского коллеги Ричарда Фейнмана.

К этой профессиональной славе добавилось трагическое измерение, когда после автомобильной катастрофы 1962 года, погубившей теоретика Ландау, его вытащили с того света благодаря братству физиков. Это несчастье пришлось на время, когда физика в СССР, да и во всем мире, была в самом почете.

В результате сформировался и приобрел огромную популярность образ Ландау – чисто теоретический ум, нередко шокирующе рациональный, но обаятельный. При этом достоянием лишь ГБ и самых близких коллег оставались два «момента» его биографии: год, проведенный в сталинской тюрьме в конце тридцатых годов, и его вклад в сталинскую ядерную бомбу десятилетием позже.

Тамм (1895—1971) был и старше, и «старомоднее»; его образ не светился столь ярко за пределами науки, хотя был он полон энтузиазма, и хорошо известна роль этого физика в реанимации советской генетики. Его вклад в управляемый термояд был публично признан, отсюда легко было предположить, что он был причастен и к «неуправляемому» термояду советской водородной бомбы.

По мере того как проходит время после смерти ученого, его достижения все более отступают в историческую перспективу на фоне гигантов науки, и его книги – даже мастерски написанные – неизбежно стареют и бледнеют на фоне вечно обновляющейся науки. Еще больше это должно касаться общественного облика, неизбежно связанного со своим временем и с непосредственным восприятием современников.

Это, однако, не так для обоих советских теоретиков. Конец советской цивилизации открыл ее секретные архивы и источники «устной истории». Стали видны моральные измерения истории советской физики.

Физик будущего века, наверно, не без труда поймет, почему Тамм свою «безуспешную» теорию ядерных сил ценил больше нобелевской работы по черенковскому излучению. И курс теоретической физики Ландау—Лифшица вряд ли удовлетворит грядущие поколения теоретиков.

Однако моральные образы Тамма и Ландау будут выглядеть, пожалуй, ярче, чем при их жизни.

В Тамме будут видеть учителя Андрея Сахарова, в большой мере ответственного за становление этого физика-гуманиста.

А Ландау войдет в историю своей уникальной способностью поставить диагноз сталинскому социализму еще в 1937 году и своим уникально-трагическим положением среди советских ученых, занятых в Атомном проекте.

Прежде чем обсуждать различие позиций Тамма и Ландау, обрисуем их разные социальные биографии.

Социализм меньшевика-интернационалиста

Тамм, который был на полпоколения старше Ландау, успел сформировать свои социалистические симпатии еще до Советской власти. Замечательный портрет Тамма, российского интеллигента, создан Евгением Львовичем Фейнбергом[² Эпоха и личность. Воспоминания о И. Е. Тамме/Под ред. Е. Л. Фейнберга.– М.: ИЗ– ДАТ, 1995.], не случайно именно словами Е. Л. Фейнберга пользовался Сахаров, рассказывая о своем учителе. Поэтому лишь кратко напомним о его жизненном опыте.

Страстный и оптимистический темперамент Тамма соответствовал тогдашним радикальным социальным устремлениям. К 1917 году он уже прошел через реальную деятельность в социал-демократическом движении в рядах так называемых меньшевиков-интернационалистов. Когда двадцать лет спустя он был вынужден объяснять свое небольшевистское прошлое, он рассказал о своем участии в Первом съезде Советов в июне 1917 года:

«Когда Керенский заявил, что началось наступление (на русско-германском фронте), то при голосовании моя рука была единственной (кроме группы большевиков), которая поднялась против Керенского, и я помню, как тогда мне рукоплескали большевики» и в том числе тов. Ленин...

...Были внесены три резолюции: одна за то, чтобы предоставить генералам право смертной казни на фронте, другая – против, и третья ... не давать права смертной казни на фронте генералам, но не потому, что она невозможна, а потому, что она возможна только в руках пролетариата. За эту резолюцию голосовали пять человек, и среди них был я».

Террор 1937-го обрушил «пролетарское право смертной казни» на младшего брата Тамма, на близкого друга, на любимого ученика. Тамм никогда не отрекался от них, напротив, он публично – с безрассудной отвагой – говорил об их невиновности.

Почему его не арестовали – не большая загадка, чем то, почему арестовали тысячи и тысячи других. Но и не меньшая. Хаотическая кинематика Великого Террора плохо поддается объяснению.

Избежав прямого общения с «органами», Тамм не избежал «оргвыводов». Его выжили из МГУ. Теоретический отдел ФИАНа, который он возглавлял, был упразднен на несколько лет, и теоретиков поодиночке распределили по другим лабораториям. Его избрание в академики, казавшееся в 1946 году неизбежным, было предотвращено на высшем партийном уровне.

Несмотря на мировое имя в теории ядра, его не допустили в Атомный проект на его первой – урановой – стадии. Только благодаря особым усилиям С. И. Вавилова, директора ФИАНа и президента Академии наук, в 1948 году группy Тамма включили в Проект. Задачу ей поставили сугубо вспомогательную – помогать группе Зельдовича в деле создания термоядерной бомбы. Сама проблема казалась тогда малореальной и второстепенной на фоне крайней срочности атомной бомбы, тогда еще только создававшейся. Тем не менее всего через несколько месяцев, осмыслив тупик, в котором пребывал тогда проект Зельдовича, ученики и сотрудники Тамма, Андрей Сахаров и Виталий Гинзбург, предложили принципиально новый и перспективный проект.

Руководитель группы Тамм внес в это дело свой вклад, катализируя начальный успех и участвуя в его воплощении на дальнейших стадиях, которые завершились в испытании советской водородной бомбы в aBiycre 1953 года. После этого Тамм покинул Проект и вернулся к чистой физике.

Сахаров полагал, что позиция Тамма по отношению к ядер ном у оружию была близка к его собственной и что «Игорь Евгеньевич имел полное право чувствовать удовлетворение прн воспоминаниях об этих годах». Есть и другие свидетельства, что Тамм с энтузиазмом воспринимал успехи советских физиков не только в создании водородной бомбы (к которым был сам причастен), но и атомной.

Это надо связать с общей позицией, унаследованной с юношеских лет. Приверженность социалистическим идеалам своей молодости основывалась на чувстве моральной ответственности за происходящее в обществе, а не просто на «социалистической практике». Этой практике он сопротивлялся и в физике, и за ее пределами, ярче всего в защите отечественной генетики против лысенковщины – тогда официальной «социалистической» биологии.

Жестокий жизненный опыт не убил его веру в то, что в стране – при всех ее потерях – строится социализм.

Ландау: от марксистского материализма к антисоветскому идеализму

Ландау встретил 1917 год девятилетним. Так что есть больше основания называть его советским ученым. И он им был, до 1937 года.

«Быть советским» не так просто. К примеру, официальная советская философия, как еще помнится, состояла из двух главных частей, двух видов материализма – диалектического и исторического. Первый объявлял себя единственно верной теорией знания, и Ландау отвергал эту часть решительно. Исторический материализм брал на себя механизмы социальной истории, и его Ландау вполне принимал как основу «социальной физики».

Без какого-либо вовлечения в «политику» он свободно выражал свои социальные симпатии. Известный голландский физик Г. Казимир рассказал о задорнокрасных выступлениях Ландау в Дании еще в 1931 году. Другой пример – статья Ландау «Буржуазия и современная физика», опубликованная в «Известиях» в ноябре 1935 года. Статья посвящена трудному положению физики на Западе, где она «находится в резком противоречии с общей идеологией современной буржуазии, которая все больше впадает в самые дикие формы идеализма. ... Совершенно иначе относится к науке победивший пролетариат. Партия и правительство предоставляют небывалые возможности для развития физики в нашей стране. В то время как буржуазная физика черпает свои кадры из узкого круга буржуазной интеллигенции, которым занятие наукой по карману, только в Советском Союзе мшут быть использованы все действительно талантливые люди, которые, в противоположность выдвигаемой буржуазией теории, встречаются среди трудящихся не реже, чем среди эксплуатирующих классов. Только государственное управление наукой в состоянии обеспечить подбор действительно талантливых людей и не допускать засорения научных учреждений различными непригодными для научной работы «зубрами» от науки, по существу тормозящими ее развитие. (Зубрами Ландау называл безнадежно отставших от науки, «масштабных» ученых мужей.)

Наши научные учреждения не зависят от благотворительности «культурных» капиталистов. Наконец, только у нас возможна организация популяризации настоящей нефальсифицированной науки для широчайших масс».

Разумеется, главным содержанием жизни Ландау были разнообразные и мощные работы в физике, а не такая «агитация за советскую класть»[3 Не мешало бы еще выяснить вклад в эту агитацию газетных профессионалов.]. Как раз в то же примерно время Ландау сделал одну из лучших своих работ – теорию фазовых переходов второго рода. Такие переходы – гораздо более невидимые, чем переход воды в пар или лед,– ответственны за явление сверхтекучести, открытое Капицей в 1938 году.

Так что теория Ландау родилась как раз вовремя. Однако вряд ли ей под силу те два невидимых фазовых перехода в социальных взглядах Ландау, которые произошли в те же годы.

Первое превращение в уме теоретика было подготовлено его зловеще-эмпирическим социальным окружением: Харьковский физтех, где Ландау возглавлял теоретический отдел, в начале 1937 года был разгромлен. Политические обвинения и аресты друзей убеждали в злокачественной природе этой напасти.

«К началу 1937 г. мы пришли к выводу, что партия переродилась, что советская власть действует не в интересах трудящихся, а в интересах узкой правящей группы, что в интересах страны свержение существующего правительства и создание в СССР государства, сохраняющего колхозы и государственную собственность на предприятия, но построенного по типу буржуазно-демократических государств».

Это из показаний Ландау, собственноручно написанных им в тюрьме летом 1938 года.

Для ареста Ландау в апреле 1938 года, как известно и как ни удивительно для террора года 37-го, имелись законные – вещественные – основания: антисталинская (хотя и просоциалистическая) листовка, приуроченная к Первомайскому празднику. В ней было, в частности, такое:

«Товарищи!

Великое дело Октябрьской революции подло предано. ... Миллионы невинных людей брошены в тюрьмы, и никто не может знать, когда придет его очередь. ...

Разве вы не видите, товарищи, что сталинская клика совершила фашистский переворот?! Социализм остался только на страницах окончательно изолгавшихся газет. В своей бешеной ненависти к настоящему социализму Сталин сравнился с Гитлером и Муссолини. Разрушая ради сохранения своей власти страну, Сталин превращает ее в легкую добычу озверелого немецкого фашизма...

Пролетариат нашей страны, сбросивший власть царя и капиталистов, сумеет сбросить фашистского диктатора и его клику.

Да здравствует 1 Мая – день борьбы за социализм!..»

1937-й год яснее, однако, характеризует то, что главным пунктом обвинения Ландау стала не реальная антисталинская листовка, а вымышленное его вредительство в Харьковском УФТИ.

Но была ли эта фантастическая листовка реальностью? И если так, почему она не привела к немедленному расстрелу?! Наверно, это еще одна подделка КГБ!

Такой была первая реакция друзей и коллег Ландау на публикацию материалов из архива КГБ в 1991 году за несколько месяцев до конца советской эпохи. Требуется некоторое усилие для осознания, что логика служащего НКВД весьма отличается от логики физика-теоретика. Следователю образца 1937 года гораздо проще было «сшить» дело, использовав добытые его коллегами признания харьковских физиков о вредительстве Ландау, чем пускаться в новое расследование дурацкой листовки. Тем более, что признания друзей Ландау уже были «подтверждены» их смертными приговорами, а листок бумаги, даже такой, не шел в сравнение с «реальным» вредительством.

Труднее вопрос, как это Ландау, с его материализмом и рационализмом, решился на такое безумно-смертельное самовыражение, как листовка? На что он мог надеяться?

Чтобы попытаться понять его мотивы, нужно принять во внимание его личные обстоятельства.

Прежде всего надо сказать, что листовка была написана рукой не самого Ландау, а его близкого друга, М. А. Кореца (арестованного в одну ночь с Ландау и проведшего два десятилетия в Гулаге). Впрочем, Ландау, известный своей гpaфофобией, почти всегда пользовался руками коллег для письма; знаменитый «Курс теоретической физики» написан в основном рукой Е. М. Лнфшица. Корец преклонялся перед даром Ландау-теоретика, а у Ландау были основания доверять способности своего друга разбираться в практической стороне жизни.

В Харькове Корец активно защищал стремление Ландау обеспечить надлежащее место для чистой науки. Эту активность новый директор института счел направленной против прикладных и, главное,– военно-прикладных работ. В результате в ноябре 1935 года за «дезорганизаторскую работу... по срыву выполнения заданий оборонного значения» Кореца арестовали.

Теперь Ландау поспешил на защиту друга, и его усилия оказались невероятно успешными: к лету 1936-го Кореца освободили «за недостатком улик» – поразительное по тому времени основание. Такой успех мог подкрепить веру в собственные «социальные» силы в тогдашней Советской стране.

В антиправительственной листовке, по существу, проявлялось советское сознание в его идеально-теоретической форме – к тому времени истории не удалось полностью усмирить социальный пыл русской революции– В данном случае приходится учесть и изрядную долю высокомерия теоретиков, переоценку значения идей и слов в реальной жизни.

Физика фазовых переходов могла обосновать задуманный социальный эксперимент. Как известно, воду можно перепреть выше точки кипения, если она достаточно однородна, без примесей. Если добавить в такую воду щепотку примесей, вода взорвется в кипении. Думали ли Корец и Ландау о чем-нибудь подобном? Захотелось ли им стать такой неоднородностью в советском перегретом обществе? Побуждало ли их так смотреть чувство социального отчаяния, к 1938 году еще не убившее в них социалистического энтузиазма и не научившее цинизму?

Если бы они знали, что выпущенного из тюрьмы Кореца сопровождало письмо НКВД, в котором сообщалось, что он «является одним из активных участников ... контрреволюционной группы и ближайшим другом руководителя этой группы троцкиста профессора Ландау. Корец нами намечен к аресту. Просим срочно ... взять его до ареста в активное агентурное обслуживание». ...

Во всяком случае, имеется достаточно оснований думать, что невероятная листовка – не подделка.

Эта выходка была уникальна по форме, не по содержанию. В тридцатые годы было еще несколько антисталинских и просоциалистических выступлений, авторы которых (М. Рютин, Ф. Раскольников), однако, достаточно высоко стояли в партийно-государственной структуре советской власти и были несравненно лучше информированы о происходящем, чем погруженный в физику теоретик.

Не еще ли это одно свидетельство его способности к теоретическому анализу эмпирической реальности?

Антисоветский преступник в советском Атомном проекте

Спасла теоретика – вытащила из Лубянской могилы – все же мудрая смелость экспериментатора. В письме в Кремль П. Л. Капица сообщил о своем открытии «в одной из наиболее загадочных областей современной физики», для прояснения которой ему требовалась помощь Ландау. И после года заключения, в канун нового Первомая – 1939 года, новый шеф сталинской полиции Берия выдал замечательного теоретика на поруки замечательному экспериментатору.

Ландау действительно объяснил сверхтекучесть, открытую Капицей; и открытие, и объяснение принесли их авторам по Нобелевской премии, но это – спустя несколько десятилетий.

А спустя несколько лет после освобождения Ландау был основан советский Атомный проект. После Хиросимы, скомандовав «полный вперед», Сталин поставил маршала Берию на капитанский мостик Проекта.

Капица также был введен в высшее руководство Проекта – Спецкомитет. Но уже через месяц с небольшим – познакомившись со стилем работы Спецпредседателя – попросил об отставке. Капица вовсе не был пацифистом – для него было просто невыносимо под присмотром главного сталинского жандарма и в атмосфере секретности догонять американцев, копируя их путь. Его жизненным стилем были первопроходческие исследования, и при этом ограничивать свою свободу он был готов только необходимостью проверки полученных результатов. Поэтому Капица пошел на смертельный риск – вошел в конфликт с могущественным Берией, пожаловавшись на него Сталину. В результате он лишился всех своих научных постов, включая и директорство в созданном им Институте физпроблем.

Сам институт остался включен в Атомный проект, и, в частности, Ландау, антисоветский преступник, выпущенный на поруки Капицы, оказался вовлечен в дело высшей государственной секретности. Его вклад в супербомбы был достаточно весом, если его насадили двумя Сталинскими премиями (1949 и 1953) и званием Героя Соцтруда (1954).

Получил он это за вычислительную математику, а не теоретическую физику. Его группа «вручную» справилась с проблемой, за которую не взялись американцы (отложив ее до наступления компьютерной эры),– расчет «слойки», проекта первой советской термоядерной бомбы, рожденного в ФИАНовской группе Тамма.

В то время как Ландау вносил свой вклад в успех советской супербомбы, ГБ получало недвусмысленные свидетельства того, что работал он за страх, а не за совесть. ГБ благодаря своим агентам и «оперативной технике» собрало впечатляющую коллекцию его высказываний, сохранившуюся в Архиве ЦК.

До ушей ГБ дошло, что Ландау считал себя «ученым рабом». Могильный холод Лубянки произвел еще один фазовый переход в его взглядах (вслед за тем, который привел к листовке), если судить по сказанному им своему другу: «То, что Ленин был первым фашистом,– это ясно», и:

«Наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система и она такой осталась и измениться так просто не может. ... Пока эта система существует, питать надежды на то, что она приведет к чему-то приличному, ... даже смешно. ... Если наша система мирным способом не может рухнуть, то третья мировая война неизбежна со всеми ужасами, которые при этом предстоят. ... Без фашизма нет войны».

Ландау занимался спецтематикой только для самозащиты. После смерти Сталина он заявил своему близкому сотруднику: «Все! Его нет, я его больше не боюсь, и я больше этим заниматься не буду...» И ушел из Спецпроекта.

Отношение Ландау к советской власти и его нежелание работать над ядерным оружием были практически исключением (пока известен только еще один подобный пример – М. А. Леонтович). Исключительными, впрочем, были и его жизненный опыт, и его способность к критическому анализу.

Теоретик за пределами теоретической физики: стиль в науке и в жизни

Идеализированное отношение к социализму особенно подходит теоретическому складу ума. У советского физика-теоретика были дополнительные причины лелеять социалистические иллюзии, поскольку в его стране физика процветала за счет государственной щедрости. Иллюзии укреплялись «научным духом» советского социализма, патриотическим подъемом Отечественной войны и поляризацией войны последующей – Холодной.

Подобные чувства прекрасно сохранялись в условиях тотальной изоляции – изоляции от реалий западного мира, от политической жизни высшей советской иерархии, и – что важнее всего – от участи жертв Террора, которые исчезали за горизонтом. Беспримерная непрозрачность советского общества наряду с чистками среди исполнителей террора очень помогала объяснять себе «отдельные факты».

Многие занятые в советском Атомном проекте легко приняли официальную позицию, что после Хиросимы и Нагасаки Советский Союз не мог себе позволить остаться без ядерного щита. Другие просто пользовались предоставленной им возможностью делать интересное и хорошо вознаграждаемое дело.

Однако, говоря о таких выдающихся теоретиках и замечательных личностях, как Ландау и Тамм, недостаточно иметь в виду только специфически теоретическое восприятие социального окружения и разницу жизненных опытов. При объяснении их социальных позиций должны учитываться и стили мышления.

Различие стилей Тамма и Ландау можно охарактеризовать кратко, различая два способа восприятия реальности и два крайних типа теоретиков – «решатель» задач и их «сочинитель» (что вовсе не предопределяет величину реального вклада в науку). Решатель предпочитает заниматься конкретной проблемой, крепко стоя на почве эксперимента и пользуясь хорошо установленными первыми принципами, а сочинитель готов искать новое знанне в тумане и на зыбкой почве.

Ландау был мастером решать задачи, распутывать сложные ситуации, или, по его собственному выражению, «тривиализировать» вещи. Подобный дар помог когда-то Эйнштейну при создании Специальной теории относительности, когда он простой кинематикой заменил нераспутываемую динамику эфира Лоренца и Пуанкаре.

Дар внешне противоположного свойства, дар сочинителя – разглядеть сложность в тривиально-привычных, обычных вещах (которая приведет к простоте на более глубоком уровне) – не менее плодотворен. Эйнштейновская Обшая теория относительности – хороший пример такого дара.

Стиль Тамма был гораздо ближе к «сочинительству». Это проявилось и в его идее 1934 года объяснения ядерных сил, и особенно в его многолетней страсти – найти путь к новой фундаментальной теории, основанной на идее минимальной длины.

Для Ландау известное выражение «эксперимент – верховный судья теории» значило гораздо больше, чем для Тамма. Одного можно назвать трезвомыслящим критическим аналитиком, другой был гораздо благожелательней к сырым, но обещающим идеям. Для Тамма физика была не собранием разнообразных трудных задач «со звездочками», целостность физической картины мира была для него предметом первой необходимости.

Это различие стилей мышления можно ощутить и за пределами науки, в сфере социального поведения.

Основываясь на «экспериментальных» данных, предоставленных ему судьбой при разгроме УФТИ и на Лубянке, Ландау тривиалнзировал сталинский социализм до его фашистской сущности. Выдержать эту тривиализацию он смог, потому что был способен отделить родную науку от «родного» государства.

Подобное раздельное восприятие мира было, похоже, невозможно для Тамма, который, с другой стороны, был способен выдерживать значительно более расплывчатую мысленную картину своего мира в надежде на ее прояснение в будущем. Если бы Тамм получил в свое распоряжение столь же убедительные свидетельства, как «посчастливилось» Ландау, он скорее действовал бы подобно Сахарову после 1968 года.

Однако это лишь предположение. А что касается Ландау, тому пришлось практически реализовать свой исключительный способ социального поведения.

Хотя позиции Тамма и Ландау кажутся социально противоположными, психологически онн скорее перпендикулярны друг другу, подобно их научным стилям. И обе эти позиции перпендикулярны третьей, наиболее обильно заселенной оси в пространстве социального поведения их коллег – привычному, повседневному конформизму.

Социальная геометрия советской физики была достаточно неевклидова, если психологически перпендикулярные Тамм и Ландау были весьма близки в жизни науки. Достаточно сказать, что один из любимых учеников Тамма, В. Л. Гинзбург, свою самую известную работу сделал вместе с Ландау. А открывшиеся советские архивы свидетельствуют, что компетентные партийные органы считали Тамма и Ландау принадлежащими к одной и той же группе, противостоящей их «линии» в советской науке. -

Благодарю Фонд Дж. и К. Макартуров и Мемориальный фонд Дж. Гугенхайма за поддержку моей работы по истории российской науки.

МИРЫ ПРОФЕССОРА ТОЛКИНА

Невероятные приключения профессора Толкина в России

Произведення английского филолога и писателя Джона Ронадда Руэла Толкина (1892—1973) написаны в нехарактерной для литературы XX века традиционной стилистической манере и используют персонажей и антураж западноевропейского фольклора (эльфов, гномов, гоблинов, магов, троллей и тому подобное). Тем не менее его книги (центральное место среди которых занимают трилогия «Властелин колец» и написанная несколько ранее, но впоследствии ставшая как бы прологом к «Властелину» сказка «Хоббит») имели мромный успех у англоязычных читателей всего мира. Приблизительно с середины шестидесятых годов «феномен Толкина» перерос собственно литературные рамки: стали возникать толкиновские общества, члены которых не только изучали и обсуждали творчество любимого писателя, но и пытались (с различной степенью серьезности) жить в его мире.

В 1978 году в СССР вышел первый (и до сих пор наиболее читаемый) перевод «Хоббита», в 1981-м – «Хранители», сильно сокращенный и несколько искаженный перевод первой книги «Властелина колец» (в оригинале она называлась «The Fellows Rip of the Ring»). От выпуска второй и третьей книг издательство неожиданно отказалось без объяснения причин (их типографские издания на русском языке появились только в годы перестройки). Эта история стала катализатором интереса советской образованной молодежи к творчеству Толкина, В стране появились сначала вышедшие на Западе английские издания (и ксерокопии с них), затем – самиздатские переводы. В значительной степени вокруг последних сложились здешние общества «толкинистов» или «толканутых».

Э. Москетт. Портрет Дж. Р– Р. Толкина

Однако очень скоро наряду с переводами, их обсуждением и размножением «толканугые» увлеклись собственным творчеством «по мотивам», пародированием, разыгрыванием по ролям. На рубеже восьмидесятых – девяностых возникли «Хоббитские игрища» – костюмированные ролевые игры в полевых лагерях, быстро завоевавшие популярность в среде «толканутых». К настоящему времени можно говорить уже о возникновении полноценной субкультуры, подобной субкультурам хиппи, КСП, любителей рока, футбольных «фанатов» и тому подобное. Примечательно, что практически все формирование сообщества «толканутых» приходится на перестроечный и постсоветский периоды, что ставит под сомнение теории, связывающие феномен субкультур с тоталитарным строем.

Нельзя сказать, что «большая» культура совершенно не заметила «вторжения» толкиновских образов. И о самом Толкине, и о его книгах, и о «толканутых» иаписаио немало. Однако до сих пор творчество Толки на не стало предметом даже обычного литературно-критического или литературоведческого разбора. Разговор о нем обычно начинается и кончается причислением его к разряду «фэнтези», что у неискушенного читателя ассоциируется с откровенно конвейерной литературой (Муркок, Желязны и тому подобное). Об оценке и осмыслении влияния идей и образов Толкина на современную культуру не приходится и говорить. (Между тем даже в знаменитых «Звездных войнах» Дж. Лукаса можно разглядеть почти неприкрытые цитаты из «Властелина колец».) Что же касается «толканутых», то авторы публикаций о них видят их исключительно в момент турнирных схваток и в соответствии со своей позицией либо умиляются новоявленным рыцарям (зачастую даже не связывая их с персонажами Толкина), либо презрительно пишут о недоигравших в детстве в войну переростках.

На самом деле все гораздо сложнее. Начать с того, что «толканутые» рекрутировали в свои ряды множество участников из других культурных движений; КЛФ, КСП, военно-исторических клубов (которые, по некоторым данным, и привнесли в новую среду модель костюмированной ролевой игры), но особенно много – из «Системы», то есть субкультуры хиппи. Видимо, они и привили нарождающемуся сообществу очень сильный дух эскапизма. Сюжеты и образы Толкина стали как бы отдушииой, куда можно сбежать из неприемлемой реальности. Между тем, по меткому наблюдению Алексея Крылова, одно из достоинств Толкина-сочинителя – точный баланс между Приключением, в которое его герои сбегают из обыденности, и Домом, в который им – а вместе с ними и читателям – так сладко возвращаться после Приключения. Но у наших «толканутых», похоже, нет такого Дома, в который хотелось бы вернуться.

Назгул (художник Aллан Курлесс)

Коварной оказалась и сама форма военизированной ролевой игры: основным и наиболее выигрышным для участника занятием становятся всевозможные бои, более или менее представлены дипломатия, ремесло (изготовление костюмов, доспехов и тому подобное) и торговля, а вся философская, этическая и собственно литературная проблематика оказывается как бы за бортом. Характерно, что в качестве источника сюжетов «Властелина колец» довольно быстро сменил «Сильмариллкон» (в котором, как и во всяком подлинном эпосе, куда меньше философии и больше чистого действия), а региональные игры идут на материале альбигойских войн, средневековой Венеции и тому подобное, либо по книгам куда менее интеллектуальных авторов «фэнтези». (Известный специалист по фантастике и вообще литературе действия Роман Арбитман ядовито предрек в качестве финала такой эволюции игру по «Уставу гарнизонной и караульной службы». Надо сказать, что обычаи некоторых игровых команд дают к тому основания: дело доходит до классического «лечь-встать-лечь-встать...».) Характерно и то, что несмотря на все усилия Мастеров (организаторов Hip), успех в них постоянно склоняется на сторону «темных сил»: для них махать мечами – занятие естественное, свободные же народы у Толкина берутся за оружие лишь по необходимости, а самые симпатичные для автора персонажи к концу книги стараются и вовсе к нему не прикасаться.