Текст книги "Знание-сила, 2005 № 11 (941)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Два бронштейновских подхода к проблеме не противоречат друг другу, как может показаться, но создают большое напряжение в теории. Если эйнштейновский язык описания гравитации оказывается лишь неким следствием более глубокого описания, то под вопросом оказывается понятие гравитона, как просто еще одного вида элементарных частиц. Впрочем, из сомнений и вопросов шубу не сошьешь и статью не напишешь.

Зато как написать статью, исходя из первого, отдельно взятого слабогравитационного подхода, Иваненко придумал в 1947 году – рассчитать вероятность взаимопревращений невиданных гравитонов и обычных частиц. Разумеется, полученные вероятности будут смехотворно малы, но это все же лучше, чем ничего. Идея Иваненко, расчеты Соколова. Так я представлял себе суть дела, не потрудившись заглянуть в саму статью. Потому что не видел в замысле ничего принципиального.

По-новому эту непринципиальную работу я увидел, когда стал изучать архив академика В.А. Фока и обнаружил его отзыв 1948 года о работе, представленной на Сталинскую премию:

«Работа Иваненко и Соколова озаглавлена «Квантовая теория кавитации». Это заглавие не соответствует ее содержанию; правильнее было бы озаглавить работу более скромно, например, «Упрощенное изложение квантовой теории гравитации». Дело в том, что квантовая теория гравитации создана ленинградским физиком М.П. Бронштейном в его работе «Квантование гравитационных волн», напечатанной в 1936 году. Иваненко и Соколов используют результаты работы Бронштейна, хотя нигде в тексте на нее не ссылаются. Каковы бы ни были причины, побудившие авторов замалчивать достижения Бронштейна, их работу никак нельзя рассматривать как построение квантовой теории гравитации, ибо такая теория была создана Бронштейном за 11 лет до них».

В 1948 году так – не лихом – поминать уничтоженного «врага народа» мог только очень отважный человек, каким и был Владимир Александрович Фок. Но только ли недостаток отваги побудил претендентов на Сталинскую премию замалчивать достижения Бронштейна?

Ответ на этот вопрос я пытался, долго и безуспешно, соединить со всем, что узнал об отношениях Бронштейна и Иваненко. Об этих отношениях Иваненко говорил как о «самых близких», и его рассказы, казалось, подтверждали это. Некоторые выглядели совершенно бескорыстными, – не добавляли очков к заслугам рассказчика. Такая памятливость мне казалась тем, что называется «памятью сердца». Ничего удивительного в этом я не видел, поскольку уже успел разглядеть яркую одаренность Матвея Бронштейна в науке, литературе и человечности и остро ощущал утрату, постигшую человечество в тот день в августе 1937 года, когда этот 30-летний человек был вырван из жизни.[*см. Горелик Г. GLORIA MUNDI. Лидия Чуковская и Матвей Бронштейн // «Знание – сила», 2001, №7.]

Тем большую горечь и душевную тоску, думал я, должен испытывать тот, кто знал его лично, разговаривал с ним, спорил, смеялся вместе с ним. Но когда от такого естественного предположения я переходил к сурово– документальным фактам, концы не сходились с концами.

Лишь недавно, в размышлениях по поводу круглого юбилея, еще раз собрав в поле зрения все, что знаю, я пришел к новой мысли. Точнее, по новому посмотрел на замечание умудренного жизнью историка относительно потомства первой жены Адама. А если это не просто художественная метафора, а точный диагноз? Если профессор Иваненко, в самом деле, не имел внутреннего голоса, говорящего, что хорошо и что плохо? Тогда не было «памяти сердца», а лишь память ума, как в записной книжке или в памяти компьютера. Факт есть факт. И поступки оценивать можно не по их, неслышному, моральному звучанию, а по причинно-следственному содержанию, что было следствием чего. Как в физике. Если у него не было внутреннего морального голоса, так он его и не слышал! На нет и суда нет. Уголовный кодекс он не нарушал. А что хорошо и что плохо за пределами УК, это зависит, откуда и как посмотреть. Да, он обзывал Тамма и Ландсберга нехорошими советскими словами, но это в ответ! Почему те злостно не цитировали его работы?! А то, что многие физики после этого не хотели с ним знаться, так это их проблема. В науке большинство частенько бывает неправым. Так, возможно, прокомментировал бы ситуацию сам Ива-ненко.

А что по этому поводу сказать историку науки? В 1935 году Иваненко ответил за отца перед сталинским правосудием. Должен ли он отвечать перед судом истории науки за праматерь Лилит, из-за которой родился морально глухим? Или правосудие уже свершилось в виде его пожизненной моральной и научной изоляции от наиболее интересной ему части общества?

Эти вопросы я, пожалуй, адресую всем присяжным заседателям, которым попадутся на глаза эти размышления после круглого юбилея.

РОССИЯ НА КАЧЕЛЯХ ИСТОРИИ

Александр Янов

Россия против России

Чему обязана российская культурная элита нынешним своим беспримерным упадком? Тому, что не сумела удержать власть после революции февраля 1917?

Тому, что оттолкнула от себя массы после следующей революции августа 1991?

Тому, наконец, что вступила в XXI столетие безнадежно расколотой?

Эти вопросы задает известный историк Александр Янов в своей книге «Россия против России», первой части задуманной трилогии. Книга вышла в 1999 году, но вопросы не устарели. Сегодня автор вновь пытается дать на них свой ответ.

Более пятисот лет центральная проблема в определении Европы состояла в том, включать или исключать из нее Россию.

Норман Дэвис

Начнем с того, что грехопадение, если можно так выразиться, российской культурной элиты произошло намного раньше – после поражения в декабре 1825 года одного из самых интеллектуально одаренных ее поколений, пушкинского, и предательства самого сокровенного из его заветов. П.Я. Чаадаев так описал это предательство: «Новые учителя хотят водворить на русской почве новый моральный строй, нимало нс догадываясь, что, обособляясь от европейских народов морально, мы тем самым обособляемся от них политически и раз будет порвана наша братская связь с великой семьей европейской, ни один из этих народов не протянет нам руки в минуту опасности».

За немногими исключениями именно это и сделала русская культурная элита после 1825 года: она морально обособилась от Европы. Одна ее часть, славянофильская, дошла до утверждения, что Россия есть особая, противостоящая Европе цивилизация и ценности ее поэтому принципиально не европейские. Другая, западническая, согласилась со славянофилами, по крайней мере, в том, что происхождение русской политической традиции действительно азиатское, деспотическое – и гегемония государства над обществом задана самой историей страны. В результате Россия, как и предсказывал Чаадаев, оказалась отрезанной от главного русла либеральной политической культуры, лишив себя тем самым способности к политической модернизации.

С этого момента ее культурная элита отказалась от собственной стратегии – и по отношению к власти, и по отношению к Европе. Она так и не сумела обрести такую стратегию ни до 1917, ни после 1991 года. Думаю, именно оттуда – ее сегодняшнее бессилие.

Но почему и после трагедии 1917 года Россия снова – по второму кругу – забрела в тот же неевропейский исторический тупик, выйти из которого без новой катастрофы оказалось невозможно? И, чтоеще актуальнее, почему и нынче готова она пойти все тем же путем – по третьему кругу?

Задумаемся, откуда этот исторический «маятник», два страшных взмаха которого вдребезги разнесли сначала белую державу царей, а затем и ее красную наследницу?

Не правда ли, здесь – монументальная, чтоб не сказать судьбоносная, загадка?

Загадку эту одни объясняют двумя обстоятельствами – климатом и расстояниями. «Приполярный характер климата: на обогрев жилищ и обогрев тела (еда, одежда, обувь) мы тратим гораздо больше, чем европеец, – пишет профессор В.Г. Сироткин. У того русской зимы нет, зато на 80 процентов территории Франции и 50 процентов Германии растет виноград. Добавим к этому, что 70 процентов территории России – это вариант «Аляски», [где] пахотные культивированные земли занимают всего 13—15 процентов (в Голландии, например, культивированных земель, даже если на них растут тюльпаны, – 95 процентов)». Та же история с расстояниями: «второе базовое отличие от Европы – то, что там 10 километров, в Европейской России – 100, а в Сибири и все 300». Иначе говоря, география – это судьба.

Концовка к русской народной сказке «Сестрица Аленушка и братец Иванушка». 1902

Федотов предложил и выход из этого заколдованного круга. «Вполне мыслима, – писал он, – новая национальная схема». Только нужно для этого заново «изучать историю России, любовно вглядываться в ее черты, вырывать в ее земле закопанные клады».

Все вроде бы верно. Опушена лишь малость. Россия в дополнение ко всему сказанному еще и богатейшая страна планеты. И черноземы у нее сказочные, и пшеница лучшая в мире, и лесов больше, чем у Бразилии, Индии и Китая, вместе взятых, и недра – от нефти и газа до золота и алмазов – несказанно богаты. Сравнить ли ее с Японией, недра которой вообще пусты? Или с Израилем, где при вековом господстве арабов были одни солончаки да пустыни? Но ведь ни Японии, ни Израилю не помешала неблагодарная гешрафия обзавестись гарантиями от произвола власти. При всех климатических и прочих отличиях от Европы умудрились они как-то стать в известном смысле Европой. Так может, не в винограде и не в тюльпанах дело?

И вообще популярный миф, будто холодный климат мешает России конкурировать на равных с соперницами, к которым география благосклонна, относится скорее к доиндустриальной эре, ко временам Монтескье. В современном мире северные страны более чем конкурентоспособны. Сравните, допустим, утонувшую в снегах Норвегию (ВВП на душу населения 37, 200 долларов) с солнечной Аргентиной (7, 170). И даже ледяная Исландия (27,410) намного перегнала жаркий Ливан (4,700). А сравнивать, скажем, холодную Швецию (23,750) с горячей Малайзией (3,890) и вовсе не имеет смысла.

А что до российских расстояний, то, сколько я знаю, гигантские пространства между Атлантическим и Тихоокеанском побережьями едва ли помешали Соединенным Штатам добиться гарантий от произвола власти. Коли уж на то пошло, то несмотря на умопомрачительные – по европейским меркам – расстояния США оказались в этом смысле Европой задолго до самой Европы. Короче, похоже, что «расстояния» имеют такое же отношение к европейскому выбору России, как апельсины или тюльпаны.

Старинный спор

Интересно, что мнение большинства моих оппонентов во многом совпадает с вердиктом классической западной историографии.

Ее корифеи единодушно настаивают на том же, что защищает Сироткин – на патерналистском, «азиатско-византийском» характере русской государственности. Между собою они расходятся, конечно. Если Карл Виттфогель или Тибор Самуэли вслед за Марксом утверждают, что политическая традиция России по происхождению монгольская, то Арнольд Тойнби был, напротив, уверен, что она византийская, а Ричард Пайпс вообще полагал традицию эту эллинистической, «патримониальной». Но в главном все держались одного мнения: Россия унаследовала ее от восточного деспотизма.

Сегодня в этом – парадокс, классики западной историографии неожиданно полу¹! или мошное подкрепление. Большинство «высоколобых» в свободной постсоветской России встало ни их сторону. Прав оказался Георгий Федотов в своем удивительном пророчестве, что, «когда пройдет революционный и контрреволюционный шок, вся проблематика русской мысли будет стоять по-прежнему перед новыми поколениями России».

Старинный спор славянофилов и западников, волновавший русскую культурную элиту на протяжении пяти поколений, и впрямь возродился, хотя решения он не имеет. Намного важнее всех их непримиримых противоречий глубинная общность обеих позиций – те и другие абсолютно убеждены, что у России была лишь одна политическая традиция – патерналистская, назовите ее хоть евразийской, или монгольской, или византийской. Я же попытаюсь показать, что их две – рядом с патерналистской живет и европейская традиция. Они не только живут как две души в одной, но и борются между собою насмерть.

«Маятник» русской истории

Упустите из виду этот роковой дуализм политической традиции России, и вы просто не сможете объяснить внезапный и насильственный сдвиг ее цивилизационной парадигмы от европейской, заданной в 1480-е Иваном III Великим, к патерналистской – после самодержавной революции Грозного царя в 1560-е (в результате которой страна, совсем как в 1917, неожиданно утратила не только свою традиционную политическую ориентацию, но и саму европейскую идентичность). Не сможете вы объяснить и то, что произошло полтора столетия спустя. А именно – столь же катастрофический и насильственный обратный сдвиг к европейской ориентации при Петре. А ведь для того, чтобы это объяснить, можно провести историческое сравнение. Одновременно с Россией Петра, Екатерины и Александра I существовала в Европе еще одна могущественная империя, бывшая при том сверхдержавой, Блистательная Порта, как требовала она себя именовать, в просторечии Турция. Она тоже пыталась проводить модернизацию и обрести европейскую идентичность. Весь XIX век пронизан отчаянными попытками Порты совершить то, что сделал с Россией Петр. Некоторым из ее султанов даже пророчили судьбу Петра. Не помогло. Турция продолжала скатываться к положению «больного человека Европы». Стать равноправной участницей европейского концерта великих держав в XIX веке ей так и не удалось. Об обретении европейской идентичности и говорить нечего.

А теперь сравним эту неудачу с тем, что произошло после драматического поворота Петра с Россией. Уже при Екатерине играла она первые роли в европейском концерте. А при Александре I, по словам известного русского историка А. Е. Преснякова, «могло казаться, что процесс европеизации России доходит до крайних своих пределов. Разработка проектов политического преобразования империи подготовляла переход государственного строя к европейским формам государственности; эпоха конгрессов вводила Россию органической частью в европейский концерт международных связей, а ее внешнюю политику – в рамки общеевропейской политической системы». И что еще важнее – Россия вырастила при Александре вполне европейское поколение образованной молодежи, готовой рискнуть своей вполне благополучной жизнью ради уничтожения крестьянского рабства и самодержавия. Не прошло и столетия после Петра, как Россия вернула себе утраченную при Грозном европейскую идентичность.

Старинный спор славянофилов и западников, волновавший русскую культурную элиту на протяжении пяти поколений, и впрямь возродился, хотя решения он не имеет.

И все лишь затем, чтоб еще через столетие настиг ее новый гигантский взмах исторического «маятника» и она, по сути, вернулась в 1917 году к ориентации Грозного. А потом – всего лишь три поколения спустя – новый взмах «маятника» в 1991. И новое возвращение к европейской ориентации. Как объяснить эту странную динамику русской истории, не допустив, что работают в ней две противоположные традиции?

Слов нет, Реформация и Контрреформация, революции и реставрации, политическое противостояние либералов и консерваторов терзали Европу на протяжении столетий. Но не до такой же степени, чтобы страны ее теряли свою европейскую идентичность. А Россия, как мы видели, теряла, и после каждого цивилизационного сдвига представала перед наблюдателем по сути совсем другой страной. Ну что общего было между угрюмыми московитскими дьяками в долгополых кафтанах, для которых еретическое «латинство» было анафемой, и петербургским изнеженным вельможеством, которое по-французски говорило лучше, чем по-русски?

Точно так же отличались от александровского дворянства, для которого Европа была вторым домом, сталинские подьячие в легендарных долгополых пальто, выглядевших плохой имитацией московитских кафтанов. И хотя рассуждали теперь эти подьячие не о вселенской победе православия, а о торжестве безбожного социализма, но «погрязшая в буржуазном зле» еретическая Европа вызывала у них точно такое же отвращение, как «латинство» у их прапрадедов.

Попробуйте, если сможете, вывести этот «маятник», в монументальных взмахах которого страна теряла и вновь обретала, и снова теряла и опять обретала европейскую идентичность из одного политического корня.

Попытка «неоевразийцев»

Кстати, многие пробовали и пробуют. Вот основные идеи новейшей «неоевразийской школы в российской политологии:

во-первых, исключительность России, «Мир разделен на Север, Юг и Россию... Север – развитый мир, Юг – отстойник цивилизации, Россия – балансир между ними»[¹ «Реформы и контрреформы в России» (далее «Реформы», М., 1996)]; «одиночество России в мире носило мистический характер... Дар эсхатологического предчувствия породил духовное величие России и ее великое одиночество[² Там же.]»;

во-вторых, обреченность Запада (он же «развитый Север»), который не только не ценит своего «балансира», но и явно к нему недоброжелателен: «Россию хотят загнать в третий мир», он же «отстойник цивилизации»[³ Там же.]. Впрочем, «дело и в обшей цивилизационной тупиковости западного пути в связи с рельефно проступающей глобальной несостоятельностью индустриализма и консьюмеризма... С позиций глобалистики вестернизация давно и безнадежно самоисчерпалась»[⁴ Там же.];

в-третьих, врожденная, если можно так выразиться, сверхдержавность «балансира»: «Любая партия в России рано или поздно обнаруживает – для того, чтобы сохранить власть, ей необходима государственная и даже мессианская идея, связанная с провозглашением мирового величия и призвания России». Почему так? Да просто потому, что «законы производства власти в России неминуемо ведут к воссозданию России как сверхдержавы»[⁵ «Новый мир», 1995, № 9.]. Что такое «законы производства власти», нам не объясняют. Известно лишь, куда «они ведут»;

в-четвертых, Россия в принципе нереформируема, поскольку она «арена столкновения Западной и Восточной цивилизаций, что и составляет глубинную основу ее несимфонийности раскольности». Тем более, что если «европейские реформы кумулятивны, отечественные возвратны»;

в-пятых, наконец, Россию тем не менее следует реформировать, опираясь на «усиление реформационной роли государства как регулятора производства, распределения, а также разумное сочетание рыночных и планово-регулируюших начал».

А как же быть с «несимфонийностью, раскольностью» России и с «возвратностью отечественных реформ»? И что делать с идеей врожденной ее сверхдержавности, позволяющей, с одной стороны, «сплотить российский этнос вокруг идеи величия России», а с другой – заставляющей соседей в ужасе от нее отшатываться?

Не в том лишь, однако, дело, что концы с концами у наших неоевразийцев не сходятся. И не в том даже, что идеи их вполне тривиальны. Главное в другом. Все это не объясняет страшную динамику русской истории, тот роковой ее «маятник».

Реформация и Контрреформация, революции и реставрации, политическое противостояние либералов и консерваторов терзали Европу на протяжении столетий.

Завет Федотова

«Наша история снова лежит перед нами, как целина, ждущая плуга... Национальный канон, установленный в XIX веке, явно себя исчерпал. Его эвристическая и конструктивная ценность ничтожны. Он давно уже звучит фальшью, [а] другой схемы не создано. Нет архитектора, нет плана, нет идеи». Так писал Федотов. Вот же в чем действительная причина неконструктивности идей наших неоевразийцев: они продолжают работать в ключе все того же архаического «канона», об исчерпанности которого Федотов знал еще в 1930-е, повторяют зады все того же Правящего стереотипа, что завел в тупик не одно поколение российских и западных историков.

Федотов предложил и выход из этого заколдованного круга. «Вполне мыслима, – писал он, – новая национальная схема». Только нужно для этого заново «изучать историю России, любовно вглядываться в ее черты, вырывать в ее земле закопанные клады». Этого не сделали неоевразийцы, и оказались в плену Правящего стереотипа.

Между тем первой последовала завету Федотова замечательная плеяда советских историков 60-х, среди которых А. А. Зимин, С.О. Шмидт, А. И. Копанев, В. Б. Кобрин, С. М. Каштанов, Н. Е. Носов. Д. П. Маковский и другие. В частности, обнаружили они в архивах, во многих случаях провинциальных, документальные доказательства не только мошного хозяйственного подъема в России первой половины XVI века, внезапно и катастрофически оборванного самодержавной революцией Грозного. И не только вполне неожиданное становление сильного среднего класса, если хотите, московской предбуржуазии. Самым удивительным в этом заново вырытом «кладе» был совершенно европейский характер Великой реформы 1550-х, свидетельствовавший о существовании в тогдашней России того, что С. О. Шмидт обозначил в свое время как «абсолютизм европейского типа».

Чтобы представить себе масштабы этого «клада», понадобится небольшое историческое отступление.

Русь и Россия

В начале И тысячелетия Киевско– Новгородский конгломерат варяжских княжеств и вечевых городов воспринимался в мире как сообщество вполне европейское, это никто не оспаривает. Доказательства? Династические браки. Великий князь Ярослав, например, выдал своих дочерей за норвежского, венгерского и французского королей (после смерти мужа Анна Ярославна стала королевой Франции). Дочь князя Всеволода вышла замуж за германского императора Генриха IV. И хотя впоследствии они разошлись, сам факт, что современники считали брак этот делом вполне обыденным, говорит за себя.

Проблема лишь в том, что Русь, в особенности после смерти в 1054 году Ярослава Мудрого, была сообществом пусть европейским, но еще протогосударственным. И потому нежизнеспособным. В отличие от сложившихся европейских государств, которые тоже оказались, подобно ей, в середине XIII века на пути монгольской конницы (Венгрии, например, или Польши), Русь просто перестала существовать под ее ударами, стала западной окраиной гигантской степной империи. И вдобавок, как напомнил нам Пушкин, «татаре не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля».

Правящий стереотип мировой историографии безапелляционно утверждает, что Россия вышла из-под ига деспотическим монстром. Вышла вовсе не наследницей своей собственной исторической предшественницы, европейской Руси, а чужой монгольской Орды. Приговор историков, иначе говоря, был такой: вековое иго коренным образом изменило саму цивилизационную природу страны, европейская Русь превратилась в азиатско-византийскую Московию.

Пожалуй, точнее других сформулировал эту предполагаемую разницу между Русью и Московией Карл Маркс. «Колыбелью Московии, – писал он, – была не грубая доблесть норманнской эпохи, а кровавая трясина монгольского рабства... Она обрела силу, лишь став виртуозом в мастерстве рабства. Освободившись, Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба, ставшего рабовладельцем, следуя миссии, завещанной ей Чингизханом... Современная Россия есть не более, чем метаморфоза этой Московии».

К началу XX века версия о монгольском происхождении России стала в Европе расхожей монетой. Во всяком случае знаменитый британский географ Халфорд Макиндер, прозванный «отцом геополитики», повторил в 1904 году как нечто общепринятое: «Россия – заместительница монгольской империи. Ее давление на Скандинавию, на Польщу, на Турцию, на Индию и Китай лишь повторяет центробежные рейды степняков» несмотря на колоссальные и вполне европейские явления Пушкина, Толстого или Чайковского. Европа по-прежнему воспринимала Россию как чужеродное, азиатское тело.

Самое удручающее, однако, в том, что нисколько не чужды были этому стереотипу и отечественные мыслители и поэты. Крупнейшие наши историки, как Борис Чичерин или Георгий Плеханов – голубой воды западники, заметьте – тоже ведь находили главную отличительную черту русской политической традиции в азиатском деспотизме. И разве не утверждал страстно Александр Блок, что «азиаты мы с раскосыми и жадными очами»? И разве не повторял почти буквально жестокие инвективы Маркса родоначальник евразийства князь Николай Трубецкой, утверждая, что «русский царь явился наследником монгольского хана. «Свержение татарского ига» свелось... к перенесению ханской ставки в Москву... Московский царь [оказался] носителем татарской государственности»?[⁶ Н. С. Трубецкой. «О туранском элементе в русской культуре. Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн», М., 1993.] И разве не поддакивал им всем уже в наши дни Лев Гумилев?

Но, помилуйте, откуда в дебрях «татарской государственности», в этом «христианизированном татарском царстве», как называл Московию Николай Бердяев, взялась вдруг Великая реформа 1550-х, заменившая феодальных «кормленщиков» не какими-нибудь евразийскими баскаками, но вполне европейским местным самоуправлением и судом «целовальников» (присяжных)? Откуда?

(Продолжение следует)

ПОРТРЕТЫ УЧЕНЫХ

Александр Зайцев

Когда исчез призрак SARS

Мечников, Пастер, Кох – имена-легенды. И легендарно само время – время, когда болезнь – мор, рок, хмарь, нечто неясное, бесформенное, беспричинное, божья кара, грех, проклятие – охватывала человека, как иного заплутавшего путника – туман. Там не видно ни зги, здесь не ясно ни черта. Поможет, не поможет?

Не прописать ли пиявок? Или лучше припарки? Или, подскажет любой уездный лекарь, прижечь тело адским камнем? А может, – тут пахнет средневековьем, – совершить исцеление силой каких-то магических слов или крестных знамений?

Понемногу туман рассеивается. Это Мечников, Пастер, Кох и другие врачи XIX века, кто в опытах на себе, кто в наблюдениях за пациентами, определяли, описывали причину происхождения той или иной болезни.

Они были первыми и, казалось, последними. У Америки не бывает второго Колумба. Главные открытия сделаны. На долю потомков – лишь клиническая практика, прикладные исследования... Громких открытий нет и не может быть. Так считали многие в канун 2003 года.

А всего пару месяцев спустя шествие атипичной пневмонии было сколь загадочным, столь и триумфальным. Заговорили о пандемии, которую все напряженнее ждут в последние годы. Медики ограничивались лишь подсчетом заболевших и статистическим прогнозированием. Кривая статистики подскочила в заоблачные выси. По всему казалось, заболевшие будут исчисляться миллионами. Болезнь, раздутая всеми СМИ, как чугунный шар нависала над шаром земным. Уже – с содроганием и тайным восторгом (как же – началось и у нас!) – корреспонденты сообщали о первом заболевшем Гражданине России, и на проходившие мимо поезда «Пекин – Москва» обыватели опасливо косились как на чумные бараки на колесах.

Вдруг – никто не заметил как! – шар сдулся, лопнул как мыльный пузырь. К лету, сезону массовой миграции, никто и не вспомнил уже об этой заразе, SARS'e, атипичной пневмонии. Никто и не понял, что произошло, как рассеялся миф. Авторы выпусков новостей искали новые катастрофы.

В двух часах от славы и трех профессиях от работы

А ведь опасность была далеко не мифической. Так, в Институте Роберта Коха в Берлине и клинике Марбургского университета лучшие эпидемиологи Германии расписались в своем бессилии.

В Юго-Восточной Азии источниками опасных инфекций часто становятся птицы, свиньи, обезьяны

И когда неизвестная прежде болезнь стала обретать черты морового поветрия, врач Кристиан Дростен из гамбургского Института тропической медицины сообщил о том, что выявил неизвестный прежде вирус, который как раз и был причиной такой необычной пневмонии.

Расправиться с выявленным вирусом оказалось довольно просто. Болезнь, уже совершившая в умах людей свое триумфальное шествие, была побеждена, растаяла как туман.

«А делов-то!» Всего «две недели работы, я, правда, спал в эти недели не больше трех часов в сутки, – признавался позднее Дростен, – и, конечно, было знакомое любому исследователю разочарование после неудач. Но все– таки я разработал правильный аналитический метод, и, честно говоря, мне очень-очень повезло. Еще бы пара часов, и меня бы опередили другие».

Мечников, Пастер, Кох... Их биографии найдешь в любом справочнике. А Дростен что? Даже имя его, уверен, почти всем в России неизвестно. Ну исчезла атипичная пневмония раз и навсегда. Минула на нее мода, как на Канарские острова или Кашпировские лекции. И даже не верится, что эта блестящая победа отныне вошла в учебники медицины, и у победы есть имя и фамилия. Фейерверк, салют – и ни звука, вокруг гробовое молчание. Словно и не было ничего, привиделось.

В минувшем веке рассказы о таких, как Дростен, «охотниках за микробами», заставили тысячи детей выбрать себе профессию врача. А ныне все дети у нас знают, что хорошо быть экономистом и юристом. А врачом? «Ну, если только массажистом или оптовыми партиями лекарств торговать». Кто нас будет лечить пару десятилетий спустя, если нс такие как «немецкий дохтур» Дростен?

Он, кстати, человек совсем молодой. Дростен родился 12 июня 1972 года. Звезд с неба вроде бы не хватал. Его средняя отметка в аттестате – 1,8 балла (наши 4*2 балла). Происхождение – самое, что ни на есть, «советское»: пусть нс рабочее, зато крестьянское. С такими исходными данными в нашем современном обществе в мединститут вряд ли попадешь. Там конкуренция хищническая. Этот же хорошист отправился из своей деревеньки во Франкфурт, в университет, сам толком не зная зачем: изучать «что-нибудь естественно – научное».

Кристиан Дростен

Учился он поначалу безалаберно. Поступил на химический факультет, поучился семестр – не понравилось, ушел. Поступил на биофак, тоже ушел. «Было бы лучше, наверное, если бы я остался там, – улыбается Дростен, – я же, получается, в конце концов, занялся тем, что забросил». Забросил – и поступил вновь на медфак («Это сколько ж ему денег надо поступать и поступать в вузы?» – спросят удивленные мамаши абитуриентов 2005 года).

Право же, так умели кочевать из вуза в вуз только в Советском Союзе. Правда, и получались из инженеров и врачей, например, барды и писатели– сатирики. Теперь, страдая «манией успеха в будущем бизнесе», не станешь тратить годы на поиск себя, самокопание, самовыражение. Некогда. Жизнь – деньги, ведь жизнь – лишь краткий эпизод времени.

Времени у Дростсна было с достатком. Лишь став дипломированным врачом, он понял, наконец, что ему особенно интересно. Редкие болезни! Экзотика! Гамбургский Институт тропической медицины славится далеко за пределами Германии. Сотрудники института, кстати, в отличие от непосвященных, не склонны считать свой предмет исследований – какую-нибудь эболу – чем-то экзотическим. В наш век всеобщей мобильности, век беженцев и туристов, нелегальных мигрантов и легальных гастролеров не осталось места для экзотики. Заразиться в Киншасе, сделать пересадку в Париже, обнаружить симптомы в Москве, попасть в госпиталь в Токио... Бизнес-план становится медицинской картой. Недаром центры будущей пандемии известны каждому серьезному медику. Это – мегаполисы, крупнейшие транспортные узлы. В любой порт пяти морей, что настоящих, что воздушных, в считанные дни может стечь зараза со всего света.