Текст книги "Я дрался в морской пехоте. «Черная смерть» в бою"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Дальше интересный момент, кого считать «языком». Ведь когда началось наступление, румыны сдавались бессчетно. Например, командир румынского батальона привел остатки своей части, 170 человек, и доложил нашему генерал-майору: «Румынский батальон прибыл!» Так это же не мы их в плен взяли, они сами сдались. Но наша разведрота во время наступления захватила в плен полевой госпиталь, в нем лежало человек 60 или 70, точно не знаю, кто их считал. Но это были не вояки, еще сто метров до них было, когда они заорали во все горло: «Гитлер капут!» Мы захватили тяжелораненых, легкораненые ушли, они остались лежать и с испугом ждали нашего появления. Продуктов, как мне доложил старший врач, оставалось на два дня. Так что я приказал своим матросам ни грамма не трогать, да никто и не тронул, а пленным ждать велел, пока основные наши части не подойдут. Это были в основном румыны, похожие на наших крестьян восемнадцатого века, забитые мужики. Румыния была отсталой страной, там редко встретишь образованного человека.

Расскажу еще один интересный случай. Когда солдат на фронте достигал сорока девяти лет, а служили и воевали до пятидесяти лет, его с передовой снимали и отправляли в тыл. Такие солдаты несли охрану объектов, проводили погрузочные и разгрузочные работы. Командир хотел сохранить им жизнь, раз уж они дожили на войне до такого возраста. И вот такой дедок был отменным служакой, а ведь как они молодых учили, как опыт свой передавали. Это были незаменимые люди, преданнейшие командиру, ведь каждый понимал, что ему жизнь сохранили. И вот однажды такой дедок стоит на посту у деревни Малое Цибенково. Еще до революции местный помещик одну часть когда-то единой деревни подарил старшему сыну, а вторую – младшему. Но никто из них не захотел поменять фамильное название, поэтому одно селение назвали Малое Цибенково, а второе – Большое Цибенково. И одна из деревень стояла на нашей стороне, а другая – на немецкой. Причем напротив наших позиций оборонялся румынский полк, и из штаба вышестоящей дивизии несколько офицеров армии Антонеску на старенькой легковой машине с охраной из солдат поехали в Большое Цибенково для того, чтобы отвезти план обороны на передовую. Ну, румыны туповатые ребята были, кадровые офицеры еще куда ни шло, а мобилизованные совсем тупые. И они перепутали дорогу и повернули на наше Цибенково. Наш дедок стоит себе на посту, подъезжает легковая машина, открывается дверца, выходит офицер и что-то лает, дедок есть служака, он говорит: «Так точно, товарищ командир!» Тот ему, раз, и в зубы, ведь у румын в армии мордобой был на каждом шагу. Как раз в это время мой мичман Дмитриев привез боеприпасы на склад, а возили их ночью, чтобы не бомбили, и разгружает грузовик с матросами, и тут слышит крик со стороны дедка: «Что вы делаете? А еще офицер называется!» Он пошел посмотреть, разглядел румынскую форму и тут же офицеров с охраной сцапал. Я начальнику штаба Дульцеву говорю, мол, надо разведке «языков» приписать, но тот, к сожалению, наотрез отказался.

А дальше вся моя рота полегла при уничтожении фаустпатронов в начале декабря 1943 года. Однажды ночью меня поднял с постели адъютант командира бригады и срочно пригласил в штаб. Там выяснилось, что наш комбриг приказал разведроте оказать срочную помощь танкистам. Они по нейтральной полосе шли на прорыв обороны противника и попали под огонь фаустпатронов. Тогда никто еще не знал толком, что это такое. Танки горели, требовалась помощь по спасению экипажей. Я всю роту поднял в ружье, за исключением нескольких человек, и мы отправились в спасательную операцию. К счастью, к тому времени уже сплошного фронта не было, немцы сидели в опорных пунктах. Мы до рассвета вытаскивали танкистов, и умерших, и сгоревших, и раненых, и обгоревших. Кому-то помогли, а многим не смогли помочь. Утром генерал-майор Русских сказал, что будет повторный прорыв, при этом мне надо уничтожить фаустников. Впервые такое было, чтобы бойцы пошли впереди танков, обычно-то пехота следует за танками. Комбриг в этом случае проявил себя молодцом, приказал нам тренироваться. Разбились на группы, в овраге учились слаженной штурмовке. Перед боем лично приехал в расположение роты и сказал мне, что нужно провести собрание и выбрать только добровольцев, кто пожелает. Видимо, они тоже понимали, что за столь самоубийственный приказ, может быть, отвечать придется. Я шел перед строем, сказал, что на задание пойдут добровольцы, и все мои разведчики как один вышли вперед, никто против не выступил.

Ну, короче говоря, я принял следующее решение – сначала скрытно сблизимся с врагом, а дальше как боевое охранение уничтожали, сначала гранатами, потом штыками. Они же гнездами там засели, один фаустпатрон и человек четыре-пять немцев. Решил разбить разведчиков на группы, которые одновременно будут атаковать, артиллерия тем временем обрабатывает передний край противника, чтобы врагу подмога не пришла. Ну, и на рассвете пошли вперед. Хорошо все получалось, но кое-где немцы успевали контратаковать, причем открывали кинжальный огонь, самый тяжелый и смертоносный. В результате фаустников мы уничтожили, в роте осталось трое целых, одиннадцать убитых, остальные, около сорока – ранены, в том числе я и мой замполит. Ранило меня в левое бедро, это пулевое ранение, осколок мины засел в подбородке, а в лодыжке правой ноги осколок торчал в кости. Не такое уж опасное ранение, но неприятное, на этой кости пошло нагноение. Но врагу дали хорошо, к нам в госпиталь потом приехал танкист и всех горячо благодарил.

Наградной лист Л.Н. Ройтенбурда на орден Отечественной войны степени.

Попал я в саратовский госпиталь, пошло нагноение, а антибиотиков тогда еще не было. Универсальнейшее средство для ран – риванол. Так называлась примочка, врач рану берет и открывает, а там миллиметровый слой гноя, он его раз и раз, снимает, после чего желтеньким помыл и вату выбросил, намочил новую примочку, приложил и завязал. Кормили в госпитале настолько отвратительно, что раны долго не заживали. Вообще же тыловые пайки были такие, чтобы человек мечтал о фронте. Когда мы были в Аткарске, придешь кушать, а у тебя в миске одна жижа и три крупинки в ней плавают. Ни мяса, ничего, поел кое-как, кусок хлеба съел, на второе две ложки каши, и засыпаешь голодным. А вот когда мы как-то пришли утром и увидели хлеб с маслом, полную тарелку гороховой каши, да еще и сахар появился, о котором мы забыли, как он пахнет. Это что значит? Через два дня на фронт. К нам даже жены приезжали, забирали мужей, а мамы просили за сыновей, их разрешали домой брать и там откармливать, а потом ребята возвращались обратно в часть.

Я выписался в первых числах Нового 1943 года. Не любил в палатах долго валяться. В Ульяновске находился флотский полуэкипаж, я там несколько дней побыл, и нас, группу офицеров, направили на Ленинградский фронт.

В конце февраля 1943 года меня назначили на должность заместителя начальника разведки – начальника разведотряда 260-й отдельной бригады морской пехоты Краснознаменного Балтийского флота, которая дислоцировалась в Кронштадте. Мы ходили в разведку по замерзшему Финскому заливу, а там мелководье, когда вода замерзает при шторме, образуется торос шириной метров десять или двенадцать, да еще высотой под метров восемь. И вот за этими торосами мы прятались. Ходили в район Знаменки, Петергофа и Стрельны и дальше по Финскому заливу, где был финский форт Ино на мысе Инониеми. Вели разведку переднего края противника, ведь готовилось снятие блокады, определяли огневые точки, при этом любые попытки взять «языка» проваливались. Там были сплошные мины, немцы и финны даже так мины ставили – одну установят, через тридцать сантиметров вторую, дальше еще третью, при этом между собой проволочкой свяжут. На одну наступил, все три взорвались. Кстати, в Кронштадте у нас казарма располагалась в форте «Серая лошадь», где одним из командиров был майор Толя Нарядчиков, мы с ним сдружились, хоть я был и младше его по возрасту. Но все вопросы с ним решал, там же нужны и казармы, и питание матросам, и вдоволь пресной воды.

Я в разведке уже имел хороший опыт, а балтийцы практически на суше не воевали, моряки в бригаде служили с кораблей, береговых батарей и авиации, они не знали тонкостей работы групп захвата и прикрытия. Так что когда я прибыл, то увидел, что все их разведвыходы сводились к тому, что ребята по льду до торосов доходили, там лежали и прятались, не шевелились, им даже писать не разрешали – если хочешь, то в штаны писай. Как-то произошел случай, когда отряд демаскировался, и хватило пары снарядов со стороны противника, чтобы они лед пробили, и несколько человек провалились под воду. И такие выходы считались великим подвигом. После похода к торосам разведчики ходили героями. Я, когда пошел в первый раз, командир роты разведки Миша Голубь руководил отрядом, мы с ним подружились, были практически одного возраста. Подошли к торосу, он прикрикнул на матросов, мол, тихо, не шевелиться. Темно, ничего не видно, немцы спят, а эти мучаются и лежат на льду сутки, до следующей ночи. Плитка шоколада, два глотка в термосе чуть теплой водички, вот и весь дневной рацион. Я думаю: ну что такое, не разведка, а в какие-то бирюльки играют. А начальником разведки штаба бригады был Романцов, и я ему говорю: «Давайте кое-что попробуем. Ну, полосу смерти копать надо по весне, сейчас на снегу это делать нереально. Разрешите хоть разок провести самостоятельный разведвыход». Тот все одобрил. И я прибыл со своей группой разведки к торосу, а там уже лежали разведчики из батальона, группа прикрытия под командованием лейтенанта, дал ему ЦУ из штаба и повел своих ребят к вражеской передовой. Но, как сейчас помню, месяц в небе был такой здоровый и яркий, прямо как свет, знаете, когда в дверь постучишь, она открывается, и хозяин дома фонарь держит. Он тебя видит, а ты ничего разглядеть не можешь. И тогда я принял решение, раз ночь такая светлая, в следующий раз попробовать. Во время второго выхода неподалеку от берега в пятидесяти метрах нашли проторенную лыжню. Засаду решил сделать, а ребятам сказал: «Стыдно, вы воюете-воюете, а ни одного пленного не взяли». Те отвечают хором: «Да мы готовы!» Прикидываю, ведь я уже знал, что враги ходят парами метрах в семи-восьми друг от друга. Первого надо из бесшумки снять, ведь немецкий или финский офицер никогда первым не пойдет, он всегда солдата пошлет. А второго брать классическим приемом. Только подготовились к новому выходу, и тут пришел запрет на выход на лед. Дело шло к весне, вода в заливе уже была большая, на льду начали отламываться глыбы.

Ну, ничего, еще повоюем. И вскоре наша разведка получила приказ брать остров Малый Тютерс. Начальником штаба бригады был майор Иван Михайлович Чапаев, у нас шептались, мол, неужели родственник знаменитого Василия Ивановича Чапаева, но неудобно было спросить. Умница, хороший начальник штаба, спокойный командир. Он меня вызвал к себе и сказал о том, что руководить захватом Малого Тютерса буду лично. Этот островок не превышал полутора квадратных километров. Ленинград готовился к снятию блокады, а здесь находился удобный плацдарм для атаки островов Бьеркского архипелага. Начали мы тщательно готовиться, нам придали отряд подводных разведчиков-водолазов. Здорово начали подготовку, день и ночь с Романцовым отрабатывали операцию, и вдруг мне писарь Киселев из штаба бригады по секрету рассказал о том, что пришел приказ наркома Военно-морского флота СССР Николая Герасимовича Кузнецова. В нем четко говорилось – всех бывших курсантов вне зависимости от того, где и кто находится, годных по состоянию здоровья, решили вернуть в училище и доучить. И меня в обед Романцов вызывает, показывает приказ и тут же спрашивает, как же операция. Я решил так – если живым после операции останусь, то поеду учиться, это дело нужное. На том и сошлись, наш комбриг генерал-майор береговой службы Иван Николаевич Кузьмичев меня не вызывал. Только выдали предписание о том, что к 1 сентября 1943 года мне надо быть в училище в связи с началом нового учебного года. В первых числах июля, как раз Курская битва началась, ко мне пришел вызов, и выяснилось, что наше Севастопольское военно-морское артиллерийское училище береговой обороны имени ЛКСМУ было эвакуировано во Владивосток. Туда надо было добираться через Баку. Другой путь был перерезан немцами. В штабе флота сказали: мол, присылайте его к нам, решим на месте. Романцов снова меня взывал и спрашивает: «Ты согласен сказать в штабе, что хочешь остаться на период проведения операции?» Я ответил, что, конечно же, согласен. Короче говоря, прибыл я в Ленинград уже поздно, переночевал во флотском экипаже, но перед этим – и смех и грех – меня на улице патруль задержал: мол, так далеко от передовой я не имею права находиться; к счастью, быстро во всем разобрались и выпустили.

В итоге прибыл в штаб Краснознаменного Балтийского флота, поднялся на второй этаж в отдел кадров, там сидит дедок, подполковник интендантской службы. Я доложил все, рассказал об операции, и тут он мне говорит о том, что в любом случае поеду учиться, мол, отвоевался, три раза был ранен. Отвечаю, мол, так точно, но надо же Малый Тютерс освободить. Тот отвечает: «А ты что, незаменимый какой-то?» Спокойно так объясняет все, так что задавил меня своей логикой. Говорит: «Это хорошо, что ты об операции думаешь. Ты присягу принимал? Принимал. Надо приказ выполнять, это же приказ не кого-то, а наркома военно-морского флота Советского Союза! Да ты что, под трибунал хочешь за невыполнение приказа? Я, к примеру, туда не собираюсь, и если тебя не пошлю, то ты меня отправишь на скамью подсудимых. Я лучше тебя посажу. Так что езжай в Баку в управление военно-морских учебных заведений, а там дальше разберутся». Дал мне сутки на сборы, что делать, надо выполнять приказ. До Кронштадта я добирался быстро, прибыл в штаб своей 260-й отдельной бригады морской пехоты и доложил обо всем, мол, так и так. И тут же пришла телеграмма из штаба Краснознаменного Балтийского флота о том, что я должен немедленно убыть на учебу. Никто ничего мне не сказал, ведь я передал содержание разговора со штабистом. Мы все были военными людьми. Я всю ночь просидел с Мишей Голубем, командиром разведроты, ему все рассказал, объяснил, как воевать. Нам сказали, что там 70 фрицев, вооруженных двумя 37-мм зенитными орудиями. К высадке планировалось около 200 человек морской пехоты, думали, что как это так, морпехи не смогут задавить 70 фрицев?! А они, когда, бедняги, высадились, выяснили, что на Малом Тютерсе засело около 300 врагов и, кроме зениток, там находилась еще и четырехорудийная батарея 105-мм гаубиц. Ну, я Мише говорил, мол, стоит воспользоваться обрывистым берегом, ведь высадку можно делать только в одном месте, там сильная оборона. Так что после того, как оказался на земле, пальбу открывать не стоит, следует вдоль берега тайком-тайком-тайком пробраться и к рассвету выйти фрицам в тыл. Победа будет обязательно, а на месте высадки нужно оставить командира разведвзвода, который всю войну находился в обороне, он сможет прекрасно сымитировать атаку и наступление. Так все и получилось, Миша повел отряд в обход, ребята с ходу захватили батарею 105-мм гаубиц, большинство засевших на острове войск оказались финнами, наши морпехи открыли огонь из пушек, но враги хорошо и упорно дрались. В ответ на нашу пальбу финны стали стрелять из двух зениток по нашим позициям, снарядики начали повсюду рваться, вскоре представителя политотдела бригады ранило в ногу, еще одного матроса ранило, а Миша Голубь погиб на месте. Незадолго до операции он женился на матроске-радистке, хорошей девушке, у них родился сын через несколько месяцев после гибели Миши. Не знаю, погиб бы я или нет, это дело случая, но Голубь погиб. Остров взяли, мне потом прислали флотскую газету с заметкой «Один балтийский десант», где была подробно описана вся операция. Кстати, в итоге все сливки от высадки взял на себя командир одного из батальонов бригады, который высадился после радиограммы Миши о том, что он встретил сильное сопротивление. Тот прибыл с подкреплением только тогда, когда финны большей частью уже сдались, а этот комбат дал рапорт по рации о том, что захватил пленных, и ему вручили серьезную награду. А Мише даже медали посмертно не выдали, но на войне так случалось сплошь и рядом.

Я же прибыл в Баку, они меня уговаривали поступить здесь же в высшее военно-морское училище, но я не захотел, потому что немножко укачиваюсь в море, и захотел обратно в свое училище. Отправили во Владивосток, прибыл, а мне и говорят: мол, ты проучился всего три месяца, так что давай иди на первый курс. А это уже четырехгодичный набор, мы побеждали, так что вернулись к довоенным стандартам обучения. Отвечаю кадровикам: «Да вы что, смеетесь? Не буду первокурсником, война скоро закончится, пойду восстанавливаться в свой Харьковский авиационный институт». Ответили спокойно: «Ну, как хочешь, мы тебя направим обратно в часть». Расстроенный вышел оттуда, думаю, чего я сюда приперся. И тут меня спасла счастливая случайность. Дело в том, что 4-м сектором береговой обороны Ораниенбаумского плацдарма командовал генерал-майор Большаков, очень интеллигентный человек. А майор Романцов ему докладывал каждую неделю обстановку на сухопутном фронте, и один раз он заболел и послал меня вместо себя. Ну, мне там семь минут дали отчитаться на оперативном совещании, я все доложил об обстановке, на стене карта висит, так что было удобно. Большаков спросил участников совещания, пять офицеров: «Вопросы есть?» Вопросов нет. Тогда генерал-майор мне говорит: «Иди, лейтенант». Ответил: «Есть!» И я ушел. И вот я во Владивостоке вышел из столовой, решил пообедать, а то вспомнил, как на ужине меня так и не покормили. Иду себе, и вдруг навстречу генерал-майор идет, с ним группа офицеров, я ему честь отдаю, и он мне махнул рукой. Прошли, я думаю, где же его видел, и тут генерал поворачивается и командует: «Ко мне!» Я сначала не понял, тогда офицеры из свиты мне закричали: «Сюда иди!» Подбежал, и тут генерал спрашивает: «Где я вас видел?» К тому времени Большакова уже узнал и отвечаю: «Я вам докладывал три месяца назад». Тогда он говорит: «Вот у меня память на лица! Что ты тут делаешь?» Рассказываю, мол, хотел доучиться, а меня на четыре года направляют. Большаков заметил: «Да, несладко тебе будет учиться!» Объясняю, что уже решил назад в часть возвращаться. Ну, и тут генерал-майор говорит стоящему рядом с ним Костышину, который командовал нашим сводным курсантским батальоном под Бахчисараем, чтобы он занялся моим вопросом. Оказалось, что Костышина назначили начальником училища. Тот меня вызвал и объяснил, что по положению нашего училища я могу сдать экстерном первые три курса. В итоге мне восемь экзаменов и двенадцать зачетов впаяли. Если сдам за три месяца, то меня зачислят сразу же на выпускной курс и я в 1944-м буду уже выпускаться. Дали мне время подготовиться, к счастью, я высшую математику и физику неплохо знал. Оказалось, что все училищные учебники строятся на сумме, интегралов ребята не знают, в основном углубляют школьную программу десятилетки. Я же пошел теорию стрельбы сдавать, а там одни формулы, тогда все задачи итегралами начал решать, а экзаменовал меня большая умница полковник, спрашивает заинтересованно: «Ты где так научился высчитывать?» Отвечаю: «Два курса ХАИ». А мы за первые два курса полностью заканчивали всю высшую математику. Все ясно, пошли у меня пятерки. Когда взрывчатые вещества и пороха пришел сдавать, экзамен принимал преподаватель, с которым мы воевали вместе. Он лейтенанту говорит: мол, прими, а он раньше был рядовым, как и я. Второй из бывших курсантов стоит рядом и говорит этому лейтенанту: «Ты что, у Лазаря будешь экзамены принимать?» Тот, конечно же, сказал, что не будет, а поставит все автоматом. Но это был единственный раз, а так вкалывать на экзаменах и зачетах пришлось серьезно. Зато в результате меня определили на выпускной курс. По окончании занятий государственные экзамены сдал, не на «отлично», но на «четыре» и «пять», без троек. Окончил Севастопольское военно-морское артиллерийское училище береговой обороны имени ЛКСМУ в июле 1944 года. Назначили меня на Краснознаменный Балтийский флот, в декабре 1944 года стал командиром взвода 45 орудий 240-й отдельной береговой артиллерийской батареи на острове Сескар. Мы были предназначены для противокатерной стрельбы. Не батарея, а «сила»! Такой маленький снарядик, что даже смешно. Сескар вытянут чуть более чем на три километра, а его ширина составляет примерно один километр. До Кронштадта от него 78 километров. Молодым матросам страшновато, ведь там все время штормило, суда с якорей срывало и в море уносило. Гражданских никого не было, только военные. Здесь я и встретил окончание Великой Отечественной войны. Затем стал командовать взводом управления 457-й батареи береговой обороны среднего калибра Краснознаменного Балтийского флота на острове Абрука Эстонской ССР. На вооружении у нас состояли американские 127-мм орудия. Потом уже на острове Эзель стал первым помощником командира 180-мм батареи. Буквально через несколько месяцев после окончания войны был назначен командиром этой батареи, потому что комбат ушел на курсы повышения квалификации.

– Как встретили 9 мая 1945 года?

– Я был, как уже говорил, на Сескаре. Там было только трое офицеров: я, командир пулеметного взвода, да еще лейтенант на небольшом аэродроме находился. В моем огневом взводе служило ровно 40 человек, я был сорок первым. Причем я назывался начальником гарнизона. На постах не было ни радио, ни даже телефонов. И вдруг утром 9 мая 1945 года прибежал к нам пацан-связист и рассказал, что поймал московскую радиостанцию, на которой услышал о безоговорочной капитуляции Германии. Потом нам официальную телеграмму о Победе дали. В общем, матросов поздравили, зарезали бычка и хорошенько отпраздновали.

– Что было самым страшным на войне?

– Знаете, бывалому солдату или маститому полковнику страшно, потому что он знает, что это страшно. Но сопливым пацанам, курсантам, которые могли из-за девчонки нос разбить друг другу, чувство страха было неведомо. Я себя часто спрашивал, а почему тогда не испугался в рукопашной и быстро заколол фрица. Вот если бы мне сказали свинью заколоть, может быть, и неприятно было бы, но тут даже ничего не почувствовал. Откровенно говоря, помогло чувство ненависти, сидевшее внутри, оно все-таки сыграло роль. Но потом страх и во мне появился. Например, когда на горе Гасфорта установилось кратковременное затишье, то я подружился со своими подчиненными-моряками, ведь среди них был мальчишкой по возрасту. К тому времени немцы Камары взяли, а справа от нас оборонялась 11-я рота, наша была 10-й, и соседей противник сильно долбал с фланга, я даже туда высылал свое резервное отделение, чтобы помочь им остановить продвижение врага. Мы были уверены в том, что враги рано или поздно нас сметут, они уже стреляют нам в спину. И вот я все время думал, как же быть, а у меня во взводе служил крымчанин, он мне сказал: «Я тут все знаю, с отцом выходил каждую тропинку в горах, даже купался практически каждый день в реке Черной, я выведу, знаю, где хранили продовольствие для партизан». Поэтому у меня поселился страх – пусть и ранят, ладно, лишь бы не в ноги. Очень боялся, что тогда не смогу уйти со всеми в горы. И как назло, все ранения у меня были в ноги, и снова в ноги.

Л.Н. Ройтенбурд

– Как относились к женщинам на войне?

– Рядовые бойцы и младшие офицеры, такие как я, с большим уважением и даже преклонением. Ну, как может боец плохо относиться к девушке, которая, в два раза меньше весом, на плащ-палатке тащит его несколько километров до медсанбата, рискуя жизнью. Мы лелеяли их. Вы наверняка знаете о Нине Ониловой, пулеметчице 54-го стрелкового полка 25-й Чапаевской стрелковой дивизии. Она служила в роте, которой командовал мой друг, также курсант, Николай Бондарь, мы с ним вместе оканчивали эти знаменитые семидневные курсы офицеров. Он был назначен командиром пулеметного взвода и вскоре стал руководить всей ротой. Эта дивизия располагалась по соседству с нашей 345-й стрелковой. Мой батальон находился на правом фланге, у нас своей бани не было, а у «чапаевцев» имелась баня, мы с ними договорились и пошли помыться, и вдруг по дороге встречаю Колю Бондаря. Обрадовались сильно, ведь мы с ним еще с училища дружили, пошли к нему в ротную землянку. Выпили по сто граммов, поговорили, ведь на войне времени на разговоры обычно нет. И тут спускается какой-то солдатик, причем ушанка у него на голове завязана почему-то не на макушке, а на затылке. Думаю, такого я еще не видел. Подойдя к нам, этот солдатик женским голосом спрашивает: «Ребята, а не дадите закурить?» Тогда Коля мне говорит: «Познакомься, это Нина Онилова». Ну, две минуты постояли с ней, попрощались, и я ушел. Потом мне рассказывали, что 1 марта 1942 года Нина была тяжело ранена, а в ночь на 8 марта умерла. В общем, мы к женщинам относились очень хорошо.

А вот генерал-майор Александр Георгиевич Русских каждые два-три дня менял девчонок из санитарной роты или из роты связи. У него возле штаба стояла «эмка», вот он их в автомобиль таскал, и… Кто как к женщинам относился. У нас в разведывательном отряде 260-й отдельной бригады морской пехоты Краснознаменного Балтийского флота служили три девушки. Марта Бонжес, медсестра при враче, это была очень мужественная женщина, она была немножко старше меня. Вторая, по фамилии Огнецова, работала писарем и оформляла документы, а третья, Валя, жена Миши Голубя, являлась радисткой. Они с мужем жили отдельно, матросы к ним относились с большим уважением, и офицеры также. Любовь везде находила. Я, к примеру, знаю, что Марта вышла замуж за командира автомобильного взвода. Валя после Мишиной смерти демобилизовалась в Горьковскую область и родила ребенка. И третья девушка, писарь, также вышла замуж. Как разведчики, мы не на передовой стояли, а неподалеку от штаба бригады, рядом находился медсанбат, рота связи, там девушек много было, где-то около семидесяти. Любовь была большей частью с молодыми офицерами, но из порядочных ребят. Но находились на фронте и те, кто умел окрутить мужика. Заместитель начальника тыла 143-й отдельной стрелковой бригады, майор, свою жену в эвакуации бросил и женился на молоденькой девушке, а некоторые не женились, хотя и обещали, как это обычно делается. Я лично всегда к женщинам на войне относился с большим уважением. Когда Дульцеву докладывал, секретарем у него была девушка, как-то мы притащили с той стороны что-то из трофеев и ей подарили. Она была очень ответственной и хорошей девушкой, но были и, чего греха таить, распутные девчонки. Под Сталинградом одна такая, как я уже говорил, окрутила заместителя по тылу командира бригады, у него уже дети были, такого же возраста, как и она. Женился на молодой. И дальше произошел интересный случай. Когда я на Эзеле командовал батареей, то меня однажды проверяла московская инспекция. Получил хорошую оценку, из орудийного каземата уже выходил проверяющий вице-адмирал, заместитель главкома по инспектированию, а наша 180-мм пушка, когда она поднимается, открывается верхнее основание, а его красят красным суриком, краской не покрывают. Этот сурик капает все время, разрешается сорок капель в час, и инспектирующий заприметил красные пятна на стволе орудия и спрашивает меня: «А чего это у вас верхнее основание орудия ржавое?» Отвечаю: «Никак нет, товарищ вице-адмирал, это сурик». Тот потребовал: «А ну-ка, возьми совочек и ножичком наскреби, я посмотрю, сурик это или нет». Ну, мы же начальство встречали в парадной форме, полез я под казенную часть, бумажку взял и наскреб. Принес ему, оказалось, что это действительно сурик. Потом вице-адмирал поинтересовался: «А что это такое у тебя на спине?» Оказалось, там два пятна от сурика накапало, пока я лазил, а ведь парадная форма выдается на пять лет, только на парады и на праздники. Тогда инспектор говорит начальнику штаба сектора Петренко: мол, передай интенданту, что я, вице-адмирал, приказал этому капитану выдать новую форму досрочно. Тот ответил одно: «Есть!» Вице-адмирал уехал, я, как полагается, рапорт подал, в итоге меня вызвали в штаб. Как-то попутно добрался туда, захожу в кабинет, елки-палки, а там сидит заместитель по тылу нашей 143-й отдельной стрелковой бригады в качестве зама по снабжению островного сектора. Поздоровались с ним, узнали друг друга, обнялись, поздравили с тем, что живы на войне остались. Оказалось, с той девушкой у него уже родилось двое детей. Вот распутная распутной, а такой верной женой оказалась. Он ей позвонил, говорит в трубку: «Ты знаешь, кого встретил, помнишь командира разведроты?» Тоже меня вспомнила. И тут он говорит: «Рапорт твой посмотрел, все нормально, получишь форму, только пусть этот вице-адмирал поперек бумаги свою визу поставит о том, что разрешает, и подпишется. И я тебе тут же парадную форму выдам». Я удивился: «Как так распишется, он уже давно в Москве». Тот ответил: «Ну ладно, хорошо, так уж и быть, ведь мы вместе воевали». И написал разрешение, а то бы не отдал форму.

– В чем заключались основные задачи вашей разведывательной роты?

– Конечно же, все говорят обычно о захвате «языков». Но не менее, если не более важное дело на войне – это наблюдение за передним краем противника. Нередко данное задание даже более важное, чем захват военнопленного, ведь найти запасной командный пункт противника и определить, истинный он или ложный – далеко не простая задача. Немцы были большие мастера маскировки. Как только наш разведчик-самолет Р-5 появляется, тут же у выявленного вражеского командного пункта начинается движение, тут мотоцикл подъехал, потом уехал, появилась машина, затем взвод каких-то солдат пробежал с оружием. Наш разведчик улетел, опять наступает тишина. Это вызывает подозрение, похоже на имитацию активной деятельности. И ты наблюдаешь, например, у одного немецкого солдата горло перевязано, он промаршировал один раз, вскоре смотришь, во второй раз в строю топает, опять все тот же с перевязанным горлом. Становится понятно, что это один и тот же солдат. Запоминаешь также и номер машины, потом вычисляешь, что вокруг командного пункта суетится группа имитации. Мы же не дураки все-таки, мы разведчики.

– Трофеи собирали?

– Во время поиска, когда идешь на захват пленного, не до трофеев. Но в третьем взводе моей разведывательной роты было несколько осужденных к расстрелу, которым заменили смертную казнь на десять лет тюрьмы и отправили в разведку. Причем, если он был ранен в бою или участвовал в работе группы захвата, то ему снимали судимость. Или ранен, или убит, или сам брал «языка». А вот работа в группе прикрытия не засчитывалась. Среди таких «кадров» попадались самые разные, в том числе и мародеры, но мы их из разведки немедленно убирали. Так что никакие трофеи нас не интересовали, все разведчики знали одно – надо выполнить задачу и остаться живым. Беречь людей – это одна из самых главных задач командира. В твоих мыслях первым пунктом всегда идет вопрос о том, как выполнить задачу, а вторым – как не допустить излишних потерь. Так делали все умные разведчики, а глупые погибали, ведь у меня погиб командир взвода Перепелица. Причем сгинул ни за что, по собственной глупости. До сих пор жалко, хороший парень.