Текст книги "Я дрался в морской пехоте. «Черная смерть» в бою"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Мы начали готовить батальон к наступлению, я, что мог, помогал, у меня уже был кое-какой боевой опыт. За несколько дней до нашей атаки я познакомился с Александром Хамаданом, талантливым корреспондентом. Хотя немножко громко сказано, что познакомился, он тогда был известнейшим репортером, а я салажонком, младшим лейтенантом. Хамадан пришел к нам ночью, когда мы отрабатывали захват пленного. Дело в том, что в батальоне подготовили семь разведчиков. Сам я никогда в жизни не брал пленных, но некоторые уроки передал мне офицер на курсах, который брал двух пленных. И я его опыт отрабатывал с ребятами. Хамадан посмотрел на нашу работу, усмехнулся, пожал нам руки и сказал: «Желаю вам взять много пленных». После чего ушел. Вот такое состоялось короткое знакомство.

Рано утром 27 февраля 1942 года мы начали наступление, в ходе которого мощной атакой прорвали оборону противника и к полудню продвинулись более чем на два километра. Особенно успешно действовала рота Семена Шварца. Этот молодой лейтенант-танкист начал воевать с первых дней войны, участвовал в знаменитом контрударе 9-го механизированного корпуса, которым командовал генерал-майор Константин Константинович Рокоссовский, под Луцком, после чего был ранен и лежал в госпитале в Елабуге. Из-за отсутствия танков Шварца назначили командиром стрелковой роты. Окружив в ходе наступления немецкий дзот, бойцы роты Семена забросали вражеское укрепление гранатами. Когда рухнула входная дверь, Семен первым ворвался в дзот, но уцелевший фашист взорвал гранату, и Шварц погиб. Потом я был в этом дзоте, у входа лежало пять или шесть наших убитых. У фашистов тоже имелись свои герои, иначе они бы никогда не дошли до Сталинграда. А Шварц мне как раз перед боем рассказывал о том, как он лежал в Елабуге в госпитале, это Татарская ССР. К ним в палату приходила Марина Цветаева, которая читала раненым свои стихи.

К большому сожалению, наши соседи слева и справа в том бою успеха почти не имели. Ни 3-й батальон нашего полка слева, ни 79-я морская стрелковая бригада справа прорвать оборону противника не смогли. Ребята отважно бились, но враг сильно укрепился. Поэтому, когда мы выдвинулись слишком далеко, немцы сомкнули вокруг нас клещи и устроили небольшой «мешочек». Потери были очень и очень большими. Потеряли половину рядового состава и две трети офицеров, а командиров взводов, так тех полегло 95 %. Сталинский устав, он знаете, какой был? Наступает рота, первый взвод, впереди идет командир взвода, за ним командиры отделений, и только дальше цепь бойцов. Взводный кричит: «За мной! Вперед!» Он бежит, несколько командиров отделений следом, а бойцы перекуривают. Так что в результате командиры погибали. Если во второй раз в атаку идет командир взвода – это счастливчик. Ему крупно повезло.

Я был ранен первый раз 28 февраля 1942 года. Бежал мимо окопа, и немец с пяти метров выстрелил в меня. Я его прикладом ударил, он упал, не знаю, погиб или нет, но факт тот, что завалился. И вдруг раз, я сильную боль почувствовал, мне стало страшно. Но эвакуироваться в госпиталь сразу же я не смог, ведь несколько дней наш батальон бился в окружении, пришлось весьма и весьма тяжело.

Затем к нам каким-то чудом пробрался совсем еще молоденький пацан, сержант-связист от командира полка майора Мажулы. Он передал нам приказ выбираться всеми путями из окружения. Мы пошли на прорыв двумя группами. И соседняя с нами группа напоролась на румынский батальон, в результате почти вся погибла, ее возглавлял командир пулеметной роты Коля Музыкин. Геройский парень, солдаты называли его «Чапай», потому что он носил красивый чуб и был похож на легендарного героя Гражданской войны. Перед началом наступления Коля свои пулеметные взводы раздал в три стрелковые роты, каждой по взводу. Так что он очень хотел возглавить отряд прорыва, но в итоге попал в немецкий плен. Мы с Музыкиным встретились в Дербенте в 1989 году на встрече с ветеранами дивизии, и он мне несколько часов рассказывал об ужасах немецкого плена и своей послевоенной судьбе.

После удачного для нашей группы прорыва я решил по дурости остаться в строю, но меня одним из первых на передовой встретил врач, молодой такой парень, он мне так сказал по поводу желания быть на передовой: «Да ты что, спятил? Без руки хочешь остаться? Немедленно в госпиталь!» В итоге меня и еще нескольких раненых отвезли в корпусы Черноморского высшего военно-морского училища, где располагался госпиталь. Все палаты были битком набиты ранеными после тяжелейших боев по прорыву блокады Севастополя. Пролежал дня два, и тут заходит врач, как оказалось, начальник хирургического отделения. У них в операционной закончился наркоз, поэтому он спросил нас: «Ни обезболивающих, ни наркоза нет. Кто будет терпеть, того стану оперировать». Я тут же попросился на стол, а он меня осмотрел и в ответ говорит: «Тебя, хочешь не хочешь, все равно буду резать, иначе правую руку надо ампутировать». Оказалось, что у меня пулей раздробило все, появилось семь трещин, к счастью, кости не разошлись.

Температура сорок, сам идти не могу, тогда подошла медсестра и взяла меня, просит положить руку ей на шею, а я не могу, стесняюсь, все-таки девушка. Та заметила мое замешательство и сказала: «Клади руку мне на шею! Чего ты боишься!» Вынесла меня из палаты и сразу на операционный стол положила. Дали два стакана крепленого вина, вот и весь наркоз, привязали руки и ноги к операционному столу и начали делать операцию. От боли я прокусил губу, след до сих пор остался. Рядом лежали другие раненые, те матерились, но я все время молчал. Наложили шину из алюминия, как лодочку, а потом гипс. И косынку через шею для фиксации натянули. Всего операция продлилась минут двадцать, температура у меня снова поднялась, а медсестра, которая помогла мне добраться до койки, сказала соседям: «Он ни разу не закричал!» Там же в госпитале лежали и другие офицеры из нашего полка, в том числе майор Мажула и мой начштаба Сережа Хомутецкий. Многие из них впоследствии погибли, обороняя Севастополь.

Через некоторое время, я еще не успел прийти в себя после операции, заведующий отделением снова пришел к нам в палату со следующим объявлением: «Ребята, у меня привезли тяжелораненых на ампутацию, я буду их в вашу палату определять, больше некуда, а вас направим в батальон выздоравливающих». Так я оказался в этом батальоне, который располагался в четырехэтажном здании флотского экипажа на Корабельной стороне, напротив учебного корпуса нашего училища. Считались выздоравливающими, а на самом деле, как вы думаете, я был здоровым? Мы там лежали на койках, фактически еще даже не начали выздоравливать, за нами врачи ухаживали, измеряли температуру и давали лекарства. Располагались на первом этаже, выше подниматься было нельзя, потому что считалось, что первый этаж является одновременно и палатой для раненых, и бомбоубежищем.

Когда я стал чувствовать себя немного лучше, то меня решили поставить старшим над выздоравливающими моряками. Это было непростое задание, ведь матросы вообще любят побузить, особенно если чувствуют слабость командира. Ну, я сразу же повел себя нахально, молодой был, крепкий. Некоторые «жулики» из моего отряда любили уходить куда-то в самоволку, для чего лазили по крышам и через заборы, но я, будучи еще двенадцати– или тринадцатилетним пацаном в Алчевске, любил играть с товарищами в казаки-разбойники, когда «казаки» ловят «разбойников». Много бегал по крышам домов, где только не прыгал! Так что был некоторый «боевой» опыт в вопросе ловли. И я своих ребят прихватил, так что они меня после этого слушались беспрекословно.

5 мая 1942 года ко мне пришли командиры батальона и сказали: «Хотим отправить тебя в действующую часть, денег будешь родителям больше высылать». Хотел воспротивиться, мол, у меня же правая рука до сих пор на перевязке, но мне сказали, что в вопросе командования главное голова, а не рука, и я в преддверии третьего штурма отправился в 7-ю бригаду морской пехоты на гору Гасфорта. Стал командиром первого взвода 10-й роты 4-го батальона. Мы заняли оборону напротив часовни Итальянского кладбища у вершины горы. Во взводе принял 37 солдат. Мне было придано два «максима» с расчетами, кроме того, на вооружении взвода имелось два ручных пулемета и несколько СВТ-40, хороших самозарядных винтовок. Вот автоматов не было, один ППД с коробчатым магазином прислали, его где-то в Севастополе собирали, но после первой же очереди выбрасыватель гильз раскрошился, и его отправили на ремонт. До сих пор ремонтируют.

По ночам мы строили добротные оборонительные сооружения. Дело в том, что неподалеку от нас проходила железная дорога, ее разобрали и передали на передовую промасленные шпалы. Только представьте себе, сначала котлован вырываешь, кладешь шпалу, потом прокладку из земли и вторую шпалу. И уже осколки, даже крупные, тебе не страшны, опасно только прямое попадание тяжелого снаряда. Сверху насыпали ветки, доски, все, что можно. И полметра слой земли. Я решил оборудовать себе НП неподалеку от передовых позиций, между двумя деревьями в пяти метрах позади, сделали мне землянку. Матросы сильно удивлялись, говорили мне: «Товарищ командир взвода, вы так близко к передовой решили расположиться. У нас до вас взводный где-то в ста метрах в тылу сидел». Уже кое-какой авторитет появился.

А дальше начался штурм. Мы две атаки отбили, при этом враги так и не увидели, где мы были замаскированы. Но на фланге наших позиций находился сводный полк погранвойск НКВД, и немцы прорвали их позиции в районе села Камары. Там почти весь полк погиб, а противник ворвался в долину между горой Гасфорта и Сапун-горой и в результате зашел к нам в тыл. И тогда я понял, что две немецкие атаки на нашем участке, не сказать чтобы сильно мощные, скорее показательные, носили отвлекающий характер. Противник атаковал для того, чтобы нас не сняли на помощь правому флангу, где сидели пограничники. Немцы умели воевать и не стали лезть через наши сильно укрепленные позиции, ведь мы везде наставили минные поля, проволочные заграждения, спирали Бруно, чего там только у нас не было. Даже свои первые потери я понес не от снарядов врага, а от своей же артиллерии. Со стороны пограничников 152-мм гаубица пару снарядов шуранула недолетом и попала прямо ко мне в землянку первого отделения. На месте погибли санинструктор и командир отделения.

Когда нас взяли в полукольцо, у меня уже от тридцати семи бойцов оставалось двадцать. Ночью в наш взвод пришел комиссар бригады полковник Николай Евдокимович Ехлаков с писателем Леонидом Сергеевичем Соболевым. Они побеседовали с бойцами, дали ряд хороших советов, а через несколько часов мы узнали, что комиссара бригады тяжело ранило. Комиссар был, надо отдать ему должное, настоящий политработник, правильный командир.

Когда мы окончательно попали в окружение, то вынуждены были занять круговую оборону. Вы представляете, что такое для двадцати человек взводный район обороны в 800 метров в ширину на 300 метров в глубину?! Очень тяжело пришлось, мы отбивались, но больше всего бед доставляла немецкая авиация и минометы. Сказать, что они бомбили и стреляли, – это ничего не сказать. Бои шли круглосуточно, немцы отменили свое правило отдыхать ночью. Все горело, взрывалось, стоял страшный сплошной грохот. Казалось, что это конец света, сплошное землетрясение, повсюду стоял едкий густой дым, дышать нечем. Вокруг сплошная выжженная земля, не только уцелевшего кустика, даже ни единой зеленой травинки. Поверхность, как на Луне. В течение последних трех недель раз в два дня, ночью, мой помощник, подвергаясь смертельной опасности, приносил по горсти сухарей и кружке воды на каждого. Кончались патроны и гранаты, осталось немножко «лимонок Ф-1» севастопольского изготовления, которые не всегда взрывались. Но главное – не было пополнения личного состава. Из моего взвода осталось совсем чуть-чуть, и тут прибыло двое юношей из Севастополя, которым не было еще и семнадцати лет, один по фамилии Хромцов, второго уже не помню. Связь с Большой землей почти прекратилась, немцы окружили город сплошной морской и воздушной блокадой. Но мы держались и приняли единственное и тяжелое решение – держаться до конца, стоять насмерть. Все написали последние письма нашим матерям. И не только матерям, но и тем, кто верно и преданно ожидал нас. В одной из стычек с немецкими автоматчиками, когда мы по приказу командования отходили на Федюхины высоты, я был ранен. Две пули пробили левое бедро, одна руку, и оказался в госпитале на Максимовой Даче, там люди лежали в проходах, столько было раненых. Под непрерывной бомбежкой ночью нам сделали противостолбнячные уколы и отправили в Стрелецкую бухту.

Но эта бухта уже подвергалась обстрелу со стороны пулеметов противника, и патруль, остановивший наш грузовик с ранеными, отправил его прямиком в Камышовую бухту, где стоял лидер «Ташкент», который одним из последних прорвался в Севастополь. На этом корабле нас планировали доставить в Новороссийск. Но «Ташкент» постоянно подвергался воздушным атакам и самостоятельно не смог дойти по места назначения, лидер был весь изранен, я лично слышал, как командир корабля капитан третьего ранга Василий Николаевич Ерошенко кричал: «Вперед!» А лидер, вместо полного вперед, не мог двинуться с места. К счастью, вскоре подошли высланные из Новороссийска корабли, два эсминца, а немецкие самолеты отогнали наши истребители. Вскоре нас, раненых, перегрузили на подошедшие корабли, кто-то попал на тральщик, кто-то на эсминец. Прибыли мы в Новороссийск. Около причала нас уже ожидало огромное количество машин, и медики тут же на месте обработали всем раны, ведь на борту находилось свыше 2000 раненых. Дальше нас посадили на санитарный поезд и отвезли в Черкесск, а там на автобусе переправили в город Микоян-Шахар (ныне – Карачаевск), где меня определили в госпиталь, эвакуированный из Днепропетровска. Это было отличное и прекрасное лечебное заведение, самое лучше из всех, где я лежал.

Летом 1942 года меня выписали из госпиталя, побывал в Новороссийске, где меня определили в формирующуюся из матросов Черноморского флота бригаду, и в конце июля мы прибыли в Махачкалу, где ожидали транспорт, чтобы через Каспийское море перейти в Астрахань. Я пришел на пристань, чтобы получить какие-то бумаги как командир маршевого взвода, и смотрю, стоят две девчонки из госпиталя, лейтенант и медсестра, одна из них босая. Начал расспрашивать, в чем же дело. Оказалось, что немцы ночью прорвали нашу оборону, и девчонки убежали босые, даже не успели туфли взять. После их посадили на машины, и кого куда могли увезли оттуда. Они всю эту эпопею мне и рассказали.

Переправились мы в Астрахань, а оттуда по Волге добрались до Татищева. Сформировались в местных военных лагерях и переехали в Аткарск на полигон готовиться на Сталинградский фронт. Вот так я попал в 143-ю отдельную стрелковую бригаду, которая официально начала формирование с 10 сентября 1942 года.

Мы в Аткарске проходили серьезную подготовку, меня назначили командиром первого взвода и одновременно заместителем командира разведывательной роты. Войсковая разведка – это серьезное дело, это «глаза и уши» армии. Всего в нашей роте насчитывался 71 боец, в моем взводе находилось 22 разведчика, у всех были автоматы, ведь разведчики – это элита. Готовились мы очень сильно, командиром был толковый кадровый офицер, бывший пограничник, воевал с первых дней войны. Он 22 июня 1941 года командовал пограничной заставой, его сын и жена погибли в первый же день войны. Его помощник также был убит, и у него осталась вдова, жена-врач. И мой ротный с этим врачом как бы взаимно друг друга поддерживали на фронте. Ее назначили в медсанбат нашей бригады.

После непродолжительного обучения в октябре 1942 года нас отправили через Камышин в направлении Сталинграда, посадили на «студебекеры», я впервые увидел эти замечательные американские грузовики. Довезли до определенного места в прифронтовой полосе и сказали: «Ребята, дальше пешком, ехать опасно». Мы построили роту, доложил командиру, он мне говорит: «Я поеду вперед с врачом, мы выберем хорошее место для предварительного расположения, а ты веди роту». Ну, построились походной колонной, выставил боковое охранение и наблюдателя впереди, у нас разведчиками были в основном моряки с крейсеров «Коминтерн», «Ворошилов», лидера «Ташкент», из береговой обороны. Матросы, провоевавшие с начала войны, с такими ребятами мы могли немцев за год разгромить. Пошли пешком, а ротный с врачом поехали вперед на ГАЗ-АА, «полуторке». Они еще официально не поженились, но никогда не улыбались, ничего такого. В целом угрюмые были люди, что естественно после такого сильного горя.

Прошли совсем чуть-чуть, и тут наблюдатель орет: «Воздух!» Там лесок был, я скомандовал: «Направо, бегом!» И только мы укрылись между деревьями, как над нами пролетели два «мессершмита». Дальше смотрим – вражеские самолеты, раз, и на дорогу повернули, как раз туда, где скрылась полуторка. И немцы разбили ее, мой комроты с врачом погибли на месте. Приезжает к нам генерал-майор Александр Георгиевич Русских, строгий товарищ, он не терпел никаких возражений и прочего. Начальник разведки штаба бригады капитан Загайный представил меня на должность ротного. И тот сразу набычился: «Что это такое, он же еще только младший лейтенант!» Но Русских уже знал, что у меня в разведке служат матросы, а они чужого офицера никогда не примут к себе. Так что он артачился больше для вида. Как я понял, он мне назначил какой-то испытательный срок, но на фронте не до того было.

Сначала бригада находилась в обороне в районе села Салянка-Щеткино, железнодорожный разъезд Чепурники, южнее Сталинграда. Стояли во втором эшелоне, но наша разведрота вступила в бой уже на следующий день после прибытия, потому что мы получили приказ обследовать район будущего наступления бригады и установить наблюдение за передним краем противника, а также, что самое главное, взять «языка».

В этот период мне довелось непосредственно работать с начальником штаба бригады полковником Дульцевым, которого у нас назначили уже на фронте. Его посадили в 1937 году, а в 1942-м, когда кадров не стало, выпустили. Он был в три раза умнее Русских, до ареста находился на должности командира корпуса. Старый царский офицер, большая умница, спокойный, выдержанный и грамотный командир. Оказалось, что было очень трудно взять «языка», немцы создали сильную оборону, противопехотная мина от мины находились в тридцати сантиметрах. Казалось бы, не пройти. И вдруг мы нашли полуметровой ширины ровик. Дело в том, что, когда немцы ставили мины, там текла водичка из небольшой речушки. В речку же мину не ставят, она пропадет. А потом ровик высох, и никто из врагов не сообразил, что его также надо заминировать. И мы, разведчики, обнаружили это дело и ночью, строго один за одним, поползли, где можно, передвигались на коленях. Прошли передовую, оставалось буквально несколько десятков метров до позиций противника, и тут как врежет дождяра, и вся вода стала стекать в этот ровик. Было такое впечатление, как будто я приближаюсь к центру земли. Вскоре докладывает мне Коля Литерный, который полз впереди: «Командир, я стволом автомата зацепил грязь». Ну, тут я понял, что дальше ползти бессмысленно, только людей могу угробить. Да еще и одежда вся в грязи, холодно страшно. Первый блин комом, ну чего я буду ходить, погибать и гробить людей ни за что. У нас в разведке был принцип: уж если умирать, то хоть несколько фрицев с собой забрать. Переворот на 180 градусов и обратно.

Прибыли к Дульцеву, все доложили, тот спокойно воспринимает неудачу, говорит, мол, ведите наблюдение и ищите новый проход. А когда мы вернулись, то рассвет уже начался, морозит, мокрая одежда вся замерзла. Мы кое-как высушились, а Дульцев приказал тыловикам хорошенько накормить нас. Представьте себе, как на фронте дорога подобная забота со стороны командира! Потом пошли в другой раз. Проползли незаметно, взяли румына без потерь и притащили к себе. Конечно же, страшно обрадовались, первый «язык» все-таки. Его начинают допрашивать. Спрашивают, сколько дивизий у противника перед нами, одна или две, а он на все вопросы только головой кивает и говорит по-своему: «Да». Тогда генерал-майор Русских встал на допросе, облаял пленного матом и приказал мне: «Сегодня ночью отведешь его обратно!» Так мы и сделали. Все не везло и не везло. Зато в результате третьего выхода нам попался Курт Эмблер, это был большой успех.

Курт Эмблер был полковым казначеем. Он лично раздавал деньги немецким офицерам, а его помощники выдавали жалованье солдатам. А в ту ночь, когда мы вышли на поиск, он своего кореша встретил в одном батальоне, они поддали, вспомнили знакомых девочек. А дальше Курту надо было по нужде выйти, туалет находился в стороне от блиндажа, а он решил за него завернуть, чтобы поближе. И здесь как раз сидела наша группа захвата, которую я возглавлял. И вот Курт Эмблер вышел, мы его взяли легко. Часто многие ребята из войсковой разведки рассказывают, мол, при взятии «языка» бой произошел, чтобы награды получить. Но, как говорили матросы, взять немца – это сосватать, а свадьбу сыграешь, когда его через линию фронта обратно к себе доставишь. И в большинстве случаев это тяжелее, чем брать. Ну, мы перебрались назад тоже удачно, и я сразу же в окопе веду, как матросы говорили, политинформацию. Немецкий язык знал весьма неплохо, особенно подучил военную терминологию. Спросил фамилию, имя, звание и должность, Курт Эмблер все рассказал, даже дополнил, что женат и есть дети, поговорили спокойно, где сейчас живет его семья. И тут ему в лоб заявляю: «Я тебя поздравляю, твоя война закончилась, будешь находиться у нас в плену, там хорошие условия, ты не слушай, что вам Геббельс рассказывает, брешет он. Будешь хорошо жить, вернешься к себе после войны. Чего за этого урода австрийского будешь воевать, Шикльгрубера?» Он рот открывает, весь взволнованный, шоковое состояние, да еще подвыпивший. И со всем соглашается. В результате дал прекрасные показания. Вот это был наш первый настоящий «язык». ИР больше нас на поиск не отправляли, даже запретили это делать, чтобы нас самих в плен немцы не захватили. Но перед самым наступлением мой командир третьего взвода притащил фельдфебеля, который якобы шел сдаваться. Брехал, наверное, ведь всем хотелось свою удаль проявить.

До наступления наша 143-я отдельная стрелковая бригада в боях не участвовала, только один батальон вместе с ротой автоматчиков, которой командовал мой друг Саша Мамаев, провела разведку боем накануне общей атаки. Говорили, что в это время у нас на позициях лично присутствовал Георгий Константинович Жуков, но я его ни разу не видел. Наша бригада тогда входила в 57-ю армию, которой командовал генерал-майор Федор Иванович Толбухин.

20 ноября 1942 года мы перешли в генеральное наступление. К вечеру окончательно прорвали оборону противника, большая часть армии пошла вперед, а мы повернули в сторону и сдавили колечко вокруг врага. Через некоторое время линия обороны немцев стабилизировалась, мы выдохлись и остановились метрах в 500 от противника. Впереди было чистое поле, на котором нельзя было находиться ни им, ни нам. И в один из вечеров я допоздна засиделся над картой, обобщал данные наблюдения для начальника штаба. Вдруг рано утром слышу голос нашего генерал-майора Русских, его крик так далеко было слышно, что и немцы, по всей вероятности, могли разобрать этот ор. Он кричал: «Что это такое, моряки, как вы могли?» Я выхожу из землянки, он как на меня накинулся: «Что у тебя творится?» Не могу понять, в чем дело, что случилось. Смотрю, елки-палки, немцы за ночь метров на 100 впереди от своих позиций отрыли окопы, замаскировали их, установили пулеметы и прочее. И создали у себя мощное боевое охранение. Русских тут же отдал приказ немедленно поднять роту автоматчиков и мою разведроту для того, чтобы выбить противника с занятых позиций. Я говорю: «Товарищ генерал-майор, мы сейчас все изучим, проведем рекогносцировку, а ночью атакуем». Тот меня слушать не хочет, и ребят спас от верной смерти полковник Дульцев. Он сказал: «Товарищ генерал-майор, давайте они вечером сходят». Русских у меня спрашивает: «Сметете?» Отвечаю, мол, так точно. Но пойду не один, а с Мамаевым. Разрешили мне это дело.

Ночью мы незаметно вышли из своих окопов, тихо прошли поле и сблизились с противником. Под Аткарском хорошо научились. Когда до проклятого боевого охранения оставалось каких-то 30 метров, поползли. Но тут, зараза, стоял наш подбитый танк Т-34, и противник туда наблюдателя заслал, а мы не сообразили, ведь этот танк там давно стоял, стал уже каким-то привычным. А враги придумали ночью туда секрет-дозор выставлять. Так что, когда мы миновали этот танк, вражеский дозорный послал нам в спину очередь. По случайности ни в кого не попал, только матросу-армянину в челюсть навылет прошла пуля. Такое ранение считается смертельным, но этому парню повезло, ничего не зацепило, только пару зубов выбило. После никаких последствий, только две точки остались на лице. Я это так точно знаю, потому что, когда сам был ранен и прибыл в сортировочный госпиталь в Ленинске, он как раз оттуда выписывался. Ну, мы быстро немца-дозорного уничтожили, но внезапности уже не получилось. Поднялись во весь рост и бросились к окопам противника, где уже раздавались встревоженные крики. Думаете, что «Ура!» кричали? Как бы ни так. Ночью вообще кричать не положено, но мы матом орали. У меня старшиной роты был Нечипуренко, боцман из Одессы, он считался у нас профессором по нецензурной брани. Правда, и его смогли переплюнуть. Мы как-то, еще когда стояли во втором эшелоне, девицу-проститутку прихватили, она в военторге работала, и мы по приказу командования ее с любовником взяли. Так она орала такое, что даже Нечипуренко сказал, мол, он думал, все матерные выражения знает, а оказалось, что далеко не все.

Впереди нас ждало проклятое МЗП. Что такое МЗП? Малозаметное препятствие. Натягивается тонкая стальная проволока метрах в десяти от окопов, очень крепкая, на ней на некотором расстоянии друг от друга делаются колючие ячеечки. Все это красится под цвет местности. Когда противник бежит штыком колоть, то обязательно или носком, или подошвой заденет эту проволоку и валится. И у нас такие МЗП были, и у немцев.

Итак, я бегу к вражеским окопам, рядом со мной Костя Сторожев бежит, был у меня такой уникальный паренек – он один мог первым ударом ножа попасть в сердце противнику, хоть сзади, хоть спереди. Сначала показывал умение на чучелах, потом дважды в бою приходилось ему использовать свой навык. Остальные разведчики или в ребро, или еще куда-то постоянно попадали, я за ним тянулся, но так и не смог научиться, видимо, здесь нужен природный талант. Уникальный парень был, умница, в ходе войны инвалидом стал, комиссован был, я потом получил от него письмо. И споткнулись мы с ним об это проклятое МЗП. Костю как-то вправо понесло от окопа, а я прямо туда свалился, на меня были надеты шапка и ватник. Отключился буквально на долю секунды, а когда очнулся, то чувствую, что обо что-то головой уперся. Поднимаю голову, а это грудь фрица, который в окопе стоит. Хочу встать, а немец с меня шапку сбросил и ухватился за мой чуб, предмет гордости, он девчонкам сильно нравился. Причем хорошо так взял, крепко, а у него на поясе висели гранаты с длинной деревянной ручкой, и немец гранатой размахнулся меня бить по лбу. Я хочу уклониться и не могу, держит за чуб. Причем вижу, как движется граната, пусть и ночь, но ее видно четко. Вдруг раз, и немец валится. Это противника Коля Литерный прикладом автомата по каске ударил, тому каска налезла от удара на нос, а на меня полетели ошметки мозгов и прочего. Тогда я выскочил, у меня автомат на шее болтается, а в руках карабин со штыком. Смотрю в ту сторону, где должен быть мой спаситель Коля, и вижу, что он в круглом котловане, вырытом для минометной установки, отбивается от двух фрицев, которые со штыками на него наседают. Литерный был чемпионом Черноморского флота по вольной борьбе в своей категории два предвоенных года. Ростом 1 метр 99 сантиметров, весом 90 с лишним килограммов. От удара автомата по каске у него от приклада две деревянные щеки развалились, одна упала на моих глазах и разлетелась в щепки. Только благодаря природной силе Коля отбивался, но у автомата штык короче, чем у карабина, а немцы именно с ними атакуют. И я вижу, что они сейчас заколют Литерного, а я, еще когда в школе учился, играл в алчевской юношеской сборной города по футболу. Был нападающим, знаете, есть такой запрещенный прием «накладка», когда игрок подставляет ступню своему противнику, бьющему по мячу. За него штрафной дают. И вот я этим приемом приложил с такой силой одного из немцев, что он согнулся пополам, тогда ткнул его в бок штыком. Литерный выскочил из котлована, до сих пор помню, как он закричал: «Командир, один-один!» В итоге боевое охранение мы разбили в пух и прах, у меня были только раненые, а у Саши Мамаева имелись и убитые.

Дальше линия вражеской обороны стабилизировалась, и взять «языка» у немцев стало очень и очень тяжело. Немцы располагались на нашем участке таким образом – вырыт ряд окопов, рядом дот или дзот, дальше траншея, в ней ночью ходит фриц, которого мы называли «папа», а вот на вышке или дереве позади оборудована наблюдательная площадка – там сидит «мама», бережет «папу». А немец в траншее смотрит, чтобы впереди никто не пролез. Перед окопами проволока, дальше минные поля, на каждой проволоке висит на нитке консервная банка, а в банке на проволочке какая-нибудь металлическая железяка, только чуть тронешь проволоку, тут же начинается звон. И между двумя столбами штук десять таких банок висит. У нас в тылу для тренировок была сооружена полоса смерти, автором которой являлся Нечипуренко. Мы имели право брать бойцов в разведку из любых подразделений, за исключением радистов и «секретчиков», а рядовых солдат, артиллеристов, пулеметчиков или саперов – любых бери без разговоров. Командиру части из штаба звонят и приказывают отдать в разведку. Поэтому мы взяли саперов, начали думать, как срезать эту проволоку, ведь баночка от земли висит буквально чуть выше. В итоге после тренировок на полосе смерти выработали определенную тактику – саперы подлезают под проволоку, ложатся на спину, первым сигнал дает левый, тихо шепчет: «Раз!» Это обозначает, что он готов перерезать проволоку. Одной рукой держит, второй режет. А справа другой сапер также подлезает и у второго столбика нижний провод берет, это обязательно должен быть левша, ведь он правой рукой проволоку берет, а левой режет. Когда он готов, то шепчет: «Два!» Тогда командир, лежащий чуть позади, тихо говорит: «Три!» И они одновременно режут, ну, или кусачками перекусывают проволоку. И при этом ее крепко держат, нельзя ни влево, ни вправо, ни шелохнуть, ничего. Когда первый перерезал, тогда он шепчет: «Четыре!» Второй отвечает: «Пять», и тогда командир приказывает: «Шесть!» То есть нужно одновременно аккуратно положить банки на землю. Дальше уже можно встать на колени и действовать становится намного проще, уже можно снять вторую проволоку, а всего четыре или пять рядов. Проволоку срезали – это вход и выход, многое значит. Света никакого нет, а работать нужно в темноте, поэтому нам разведчики немного заклеивали фонарик, оставляя только маленькую дырочку, а также делали из жести специальные открывалки на фонарик. Когда свои идут, сапер свет открыл, чтобы показать, где пройти и как, чтобы не напороться на остальных. Потом надо найти «маму» и снять ее с бесшумки, дальность стрельбы которой составляла 70 метров. Только после войны придумали глушители, а у нас в карабин прямо в ствол была залита какая-то жидкость, так что дальность стрельбы была небольшая. Но главное в разведвыходе надо было найти «маму», а дальности хватало. Снял фрица с наблюдательного пункта, и никто не слышит. «Мама» сваливается, дальше нужно прыгнуть с бруствера на «папу», и вот тут Костя Сторожев был мастер, захват делал профессионально. Тут важно не перекрыть горло, если с меньшей силой сдавишь горло врага, то он заорет, и все провалено, если с большей – то можешь удушить. Костя знал, как надо держать, а сам падает на спину, тем временем два разведчика хватают немца, один за одну руку, второй за вторую, и браслетики из проволоки ему надевают. А один разведчик ножом должен попасть точно в рот, провернуть нож, рот открывается, и ему кляп вставляют, потом бандаж, и сверху на лицо ткань прорезиненную набрасывают. Все, бандаж сидит, кляп держит, руки назад, теперь его оттащить к себе надо. Если он сопротивляется, ноги можно связать, а если фриц послушный мальчик, то его можно просто повести, а потом в окопе и политинформацию сразу же провести. Все это отрабатывалось тщательно и себя оправдало, у меня был в разведке только один случай, когда погиб лейтенант Перепелица, и то по собственной глупости. Кто все точно выполнял, тот целым оставался. Разведчики выражали свое уважение тем, что меня Батей называли. Дело в том, что под Сталинградом у меня выросла борода по грудь, и так меня величал даже командир батальона, на участке которого мы проводили свои выходы, хотя ему лет тридцать было, а я ведь еще совсем молодой парень. Но заросший был страшно, да еще и рыжая такая борода росла.