Текст книги "Я дрался в морской пехоте. «Черная смерть» в бою"

Автор книги: авторов Коллектив

Прикот Сергей Яковлевич

(интервью Б. Иринчеева)

Война началась для меня так. Я служил на крейсере «Лютцов» старшиной средней машины, как и раньше. Крейсер должен был в августе месяце выйти на испытания. Команда была уже на сто процентов укомплектована, еще в январе 1941 года. Причем комплектация проходила быстро – за два-три дня укомплектовали команду в тысячу человек полностью. У меня на средней машине все до единого были со средним образованием. Большинство из техникумов. Не было ни одного без среднего. Такое было состояние. Я был на крейсере на хорошем счету, на доске почета была моя фотография. Съездил в отпуск в сороковом году в сентябре. Мы были в казарме, где Кировский подплав стоял на Кожевенной линии. Длинная казарма, и там команда крейсера занимала казармы. Нас было порядка тысячи человек. Служба шла уже как на корабле, потому что вот-вот должны были перейти на корабль.

Я как раз был дежурный по низам. Пошел отдыхать в час ночи. С двадцать первого на двадцать второе. Др-рынь – звонок. От оперативного дежурного. Приготовить пятьдесят мест для экипажа эсминца «Гневный», их вам привезут. Я разбудил интендантов, доложил дежурному по кораблю, все приготовили. Пошел к проходной, и как раз подъехала машина. Выгружаются матросы – кто в бескозырке, кто без бескозырки, кто в кальсонах и в тельняшке, кто в накинутой шинели. На бескозырках – «Гневный». Я попытался спросить, что там у них произошло, – никто не отвечает. Измученные люди. Тут уже и врачи были разбужены, их провели, накормили, спать уложили. И только потом дежурный сказал, что эсминец «Гневный» утонул, а те, кого мы принимали, – команда, которую подобрали. Ничего не ясно, война началась или что. Я должен был смениться и уходить в увольнение. И вдруг на обед объявляют: сейчас выступит Молотов. Матросы уже сидят кушают. Молотов выступает и говорит: «Война началась». Через полчаса митинг во дворе. Команду построили по большому сбору. И выступают на митинге как всегда – были и болтуны, как и сейчас. Выступал один, говорил: мы этих немцев загоним черт знает куда, рабочие восстанут и свергнут капиталистов в Германии. Такие выступления были. «Запишите меня, я пойду добровольцем на фронт!» Егоров там был такой, болтун. Потом, уже когда мы были в бригаде морской пехоты, у пулемета уснул. Мальчишка такой. Я стою, не выступаю и думаю: «Не, это война не такая, как с финнами. Война будет тяжелейшая». Вот такие у меня были мысли.

А отец, когда я из отпуска уезжал, говорил мне: «Ну, Сергей, мы, наверное, не увидимся больше». Я ему: «Что ты такое говоришь, папа?» – «Так война будет». Это дед старый знал, что война будет, в сороковом году.

Буквально на второй день, может, на третий день, снова большой сбор. Объявляют, что командование приняло решение крейсер законсервировать. Почему такое решение? Потому что немцы недопоставили ряд важных деталей. Например, стыки на трубопроводах гофрированные. А давление пара там было 52 кг. На наших заводах такие стыки изготовить в короткие сроки было невозможно. А пар не дать! Значит, корабль без хода. Это то, что я знаю по своей БЧ-5. Один насос для питания котлов не был поставлен – один насос был со старого крейсера, мы это обнаружили и насос отослали обратно в Германию. Нового так и не поставили. Значит, они делали это умышленно.

Итак, приняли решение крейсер законсервировать. Главный калибр приготовить для ведения стрельбы, специалистов электромеханической части – на фронт. И тут же во дворе зачитывают:

«… Список батальона крейсера «Петропавловск». Командир батальона – капитан-лейтенант Сочейкин. Три шага из строя! Первая рота: командир роты старший инженер-лейтенант Шефер. Три шаги из строя! Первый взвод. Командир взвода лейтенант Ершов!..» Буквально так нам читали приказ, и так все выходили. «Первое отделение, помкомвзвода – старшина Прикот!» Щелк, щелк, щелк – вышел, встал. Моих матросов, подчиненных, тоже зачитали. Двенадцать человек под моим началом. Все друг друга знали, поэтому и держались вместе.

Со следующего дня мы ходили на завод, консервировали крейсер, все маслом заливали, бирки прикрепляли. А вечером – с учебными винтовками к дворцу имени Кирова, к тому, куда на танцы ходили, – на сухопутную подготовку. Это длилось до июля месяца, дней двадцать. И после этого выдали оружие. Оружие: из 12 человек отделения 2 ДП, остальные все, кроме командира отделения, СВТ, плюс гранаты. Вот и все стрелковое, что нам было выдано на отделение. У меня, как командира отделения, ППД, как на финской.

Наш первый батальон уходил полностью в черном, в морской форме. Шли мы утром на Балтийский вокзал, правда, без песни. Народ говорил: «О, идут моряки!» На мне была прекрасная форма, в которой я собирался демобилизовываться. Потом в августе уже стало прохладно, матросы переоделись в сапоги. Откуда взяли? Да убитых было полно.

Ушли побатальонно, наш батальон первым ушел. До Балтийского вокзала пешком, оттуда на паровозе в Копорье, оттуда в Котлы, там стали выгружаться, и первая немецкая бомбежка. Убитых не было, даже и раненых не было. Мы по ним огонь открыли из ДП и «максимов», они штурмовать нас не смогли, только бомбы сбросили и улетели.

Нам сказали, что мы будем на второй линии обороны, за деревней Ивановское, – это за Кингисеппом. Гранаты и патроны получили дополнительные. Перед закатом зашли на гороховое поле, и вдруг команда командира роты (все команды у нас в роте были голосом, это только потом появились свистки и прочее, а так – только голосом, по цепочке): «Танки в лесу!» Что за танки? Мы еще идем не развернувшись, гуськом. Действительно, видно: дым в лесу, и шум моторов. Видно невооруженным глазом, километра полтора до них. Команда: развернуться в цепь и окопаться. У нас был большой недостаток – не у всех были саперные лопатки. Было всего несколько лопаток. Потом мы их добыли на фронте. Чем рыть? Ножами-штыками от СВТ. Тонкий слой земли, а под ним – плитняк. Но окопались быстро. «Приготовить гранаты!» Противотанковых нет. Только РГД. Чем связывать? Ремнями. У нас были узкие ремни с бляхой, снимали с себя и три гранаты связывали. В одной гранате ручку на взвод. Все это заняло минут десять-пятнадцать. А танки там гудят, съезжаются. Тут прилетает наша авиация, она нас и спасла. Так бы эти танки передавили нас. Несколько СБ с Котловского аэродрома. Пробомбили этот лес, зажгли его. Короче говоря, атака танков была сорвана.

У нас первая потеря – Федотов, мой подчиненный, когда связки делал, наколол случайно запал, граната зашипела. Он испугался, вместо того чтобы гранату кинуть, выскочил из своего жалкого окопчика, граната разорвалась рядом с ним и всю задницу ему искорежило. Вот первая потеря вне боя.

Пошли дальше. Дошли к ночи на гороховое поле около Ивановского. Окопаться, ночевать. Мы на второй линии обороны. И вдруг ночью – бегут какие-то люди, по-русски орут! Один в кальсонах, почти все без винтовок. Что с ними делать? Не стрелять же в них, свои. Дошла команда по цепи: не стрелять, но задерживать. Я с своим отделением троих поймал. А как его задержать? Либо по ногам ему ударить винтовкой, или подставить подножку, чтобы упал. «Куда бежишь?» – «Там немцы!» – «Ты их видел?» – «Нет!» – «А где винтовка?» Это оказались ополченцы из какой-то дивизии, их немцы просто рассеяли. Без боя заняли эту Ивановскую. Таким образом, уже к утру мы оказались на передовой – эти пробежали мимо нас. Немцы, мотоциклист – прямо перед нашим отделением. Я не испугался, скорее удивился – живой немец, гад! Пока сообразили, что огонь открыть надо, он уже развернулся и уехал обратно. И не убили его, уехал.

Потом, 10 июля, пришел приказ: занять Ивановское, отбить его у немцев. Это была первая атака нашего батальона. Приехали два танка нас поддержать. Немцы этого не ожидали, мы пошли в атаку и отбили Ивановское. Бой был такой – вплоть до рукопашной. А немцы тогда были какие? Откормленные, в комбинезонах! Дивизия СС, все здоровенные. Конечно, они не ожидали такого – только что ополченцев гнали, а тут такое сопротивление. Ивановское заняли, примерно неделю держали, пока не пришел приказ отступить. Отступали мы только по приказу. Вплоть до Котлов, откуда начали. Потом я стал командиром взвода, а когда меня тяжело ранило, уже исполнял обязанности командира роты. До этого еще раз легко ранило. Один раз в рукопашной немец то ли гранатой, то ли прикладом по голове ударил – не пробил, но все равно, бык такой, двухметрового роста. Я успел нажать на курок, потом матросы с меня стащили второго, который на меня навалился. Алексеевка переходила из рук в руки, из рук в руки. А в бою за Войносолово ранило тяжело. Я остался на территории, контролируемой нашими. Немцы всех раненых достреливали, всех. А так меня вытащили на плащ-палатке на шоссейную дорогу, довезли до Котлов. От Котлов уходили последние дрезины, на дрезинах догнали санитарный поезд, меня перегрузили. Прибыл на Балтийский вокзал в Ленинград. Весь перрон заставлен ранеными. На палках, на ветках раненые. Утром обход – врачи, санитары. Сортируют раненых. Там прямо на Балтийском вокзале был развернут пункт, где раненых оперировали. Мне повезло, что одним из врачей, кто делал обход, была женщина-врач, которая до войны была у нас в казармах врачом, старший лейтенант. Она помнила меня. А у меня все лицо было обожжено, волдырь сплошной, я не видел ничего. Она узнала и говорит: на перевязку! Поэтому, может быть, и выжил.

Ранило меня так. Мы отступили от Алексеевки, планово. Вечером уже. И атака. Обычно немцы вечером в атаки не ходили, солнце уже заходило. Но пошли в атаку. Обстрел комбинированный – минометный, артиллерийский и штурмовка авиацией. И пошли они, строчат из пулемета. Одновременно меня и в руку ранило, и в голову. Снаряд или мина рядом рванула. Бушлат загорелся, я гранаты и патронташ с себя сбрасывать стал. Пока сбрасывал, весь обгорел. Волосы были как на барашке, подпаленные. Брови тоже сгорели. Волдырь был сплошной. И в спину осколки еще попали.

В сорок первом году в июле – августе немцы забрасывали нас листовками с призывами убивать своих командиров и переходить на их сторону. В листовках значилось: «Русский матрос (они знали, что мы матросы)! Хватит воевать, убивайте командиров и комиссаров и переходите к нам. У нас есть пища, у нас будете живы. Иначе через неделю придем в Ленинград и всех вас повесим». Потом включали пластинки, и «Катюшу» играли, гады. Вот такие бодрые немцы были в сорок первом году. Потом по громкоговорителю передавали – у нас таких не было. Листовки мы рвали, как правило. Читать их никто не запрещал, читай сколько влезет. Они забрасывали нас ими, как снег лежали эти листовки на брустверах окопов. Только один матрос убежал к немцам – мой связной.

Потом после госпиталя был на курсах переподготовки офицерского состава КБФ. Это отдельная история, как учили и чему учили. Поэтому я учился в группе комендантов.

Ройтенбурд Лазарь Наумович

(интервью Ю. Трифонова)

Я родился 1 января 1921 года в городе Алчевск Луганской области. Мой отец, Ройтенбурд Наум Иосифович, работал бухгалтером, мать, Феня Марковна, была домохозяйкой. До войны я окончил десять классов, то есть получил полное среднее образование, причем стал обладателем золотого аттестата. Решил продолжить учебу и поступил в Харьковский авиационный институт на факультет «самолетостроение» по специальности «технолог», нас учили подбирать детали для самолетостроения, от мелких деталей до крыла и прочее. Наш вуз был довольно-таки интересным учебным заведением, образование носило полувоенный характер. Мы имели повышенную стипендию, и хотя в целом ХАИ не являлся военно-авиационным училищем, но его в какой-то мере приравнивали к военным заведениям. Например, у нас не переводили студентов, даже успешно сдавших все экзамены, на третий курс, если ты не окончишь аэроклуб, планерную школу или не совершишь несколько прыжков с парашютом. Конечно же, большинство выбирало парашют, это интересно и увлекательно. Я совершил семь прыжков, за что получил знак парашютиста, выполненный в виде семерки.

После окончания двух полных курсов Харьковского авиационного института меня вместе с однокурсниками отправили в июне на практику в Сталинград. Стажировались в заводе «Красный октябрь», где работали в мартеновских цехах и у доменных печей, смотрели за тем, как происходит изготовление деталей для самолетов. Кстати, на этом заводе были закрытые цеха, где производили специальный металл для авиации. 22 июня 1941 года, находясь на одной из смен, мы услышали выступление по радио народного комиссара иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова о том, что началась война с Германией. Тут же вместе с товарищами по институту я написал заявление с просьбой об отправке на фронт. И в этот же день, в воскресенье, на завод пришла телеграмма из Харькова с предписанием всем студентам немедленно возвратиться в институт. По прибытии в ХАИ мы узнали о том, что в срочном порядке создается студенческий батальон, и к нам в класс пришел майор из военкомата, который сказал: «Ребята, я вас не принуждаю, но кто хочет, может записаться в батальон». Все мы написали заявления, у нас было несколько ребят, непригодных к военной службе по состоянию здоровья, но и они написали заявления. Им отказали. К тому времени муж моей сестры, мой зять, оканчивал пятый курс Харьковского государственного университета, и он уже записался в студенческий батальон, а тут я прибываю в эту часть. Лейтенанта упросили, и через день мы с ним уже находились в одном отделении. На следующий день нас уже везли в переполненных вагонах на фронт. Это был ужас какой-то, люди сидели на крышах, и в этой сутолоке я простудился. Стою в строю, лицо красное, старшина мимо идет и спрашивает меня: «Что такое, почему такой красный?» Ответил: «В детстве молока много пил!» Но шутка не сработала, отправили меня в санчасть, здесь обнаружили, что температура моего тела составляет 39 градусов. И меня направили в лазарет Харьковского авиационного института. Через пять дней я выздоровел, пришел в свой вуз и узнал о том, что студенческий батальон проследовал в Чугуев. По моей просьбе позвонили туда, оказалось, что часть уже убыла под Белую Церковь. И почти весь батальон там погиб, в том числе и мой зять. А я остался жив, по предписанию из военкомата попал в Севастопольское военно-морское артиллерийское училище береговой обороны имени Ленинского Коммунистического Союза Молодежи Украины. Был зачислен на артиллерийский факультет курсантом первого курса.

В связи с началом войны срок обучения сильно сократили, и мы должны были учиться полтора года. Была еще ускоренная рота, или, как мы ее называли, рота ускоренников, здесь ребята обучались только один год, это были в основном выпускники Николаевского кораблестроительного института. По сути, они были инженерами-курсантами. Но собственно артиллерии нас не учили, а обучали штыковому бою, самообороне без оружия, рассказывали, как правильно рыть окопы, маскировать свои позиции, идти в атаку и обороняться, стрелять из всех видов оружия – пистолета, карабина, автоматов не было, зато в достатке имелись пулеметы «максим» и ручные пулеметы ДП-27.

В наряды по городу нас не отправляли, но мы ходили в караул на подземный командный пункт Черноморского флота, находившийся в Южной бухте, я лично стоял на часах у кабинета начальника штаба флота контр-адмирала Ивана Дмитриевича Елисеева. Но такая служба происходила редко, один или два раза в месяц, не больше. Больше никаких нарядов мы не несли, а все время упорно учились, были марш-броски, причем перед ними каждому курсанту выдавали хорошую соленую селедочку, отдавали приказ вылить воду из фляг, после чего мы бежали из училища на Малахов курган. В шесть утра подъем, а на улице уже 36–38 градусов тепла. Специально выдали зимние теплые тельняшки. После ежедневного марш-броска они промокнут от пота, до утра не высыхают, а матросская роба высыхает, поставишь штаны, и утром они стоят, уже высохшие, но просоленные от пота. Утром натягиваешь на тело влажную тельняшку, сверху сухую робу и вперед бегом. Вот так нас учили. Хорошо обучали, мичманы в училище были прекрасно подготовленными специалистами и сумели в короткое время сделать из нас неплохих бойцов.

Вскоре на Севастополь начала налетать вражеская авиация, мы от воздушных налетов прятались в подвале учебного корпуса, который считался бомбоубежищем. Такая учеба продолжалась до 29 октября 1941 года. В этот день нас подняли перед ужином, прозвучал сигнал тревоги. Поужинать мы так и не успели, только надышались запаха, до сих пор помню, как вкусно и заманчиво пахла гречневая каша с мясом. Кстати, сначала мы посчитали, что началась учебная тревога, ведь нам каждый день по три-четыре, а то и по пять раз объявляли различные виды тревог в учебных целях. Выстраиваясь на плацу, ребята ворчали: «Ну что же они, покушать не дают с этими тревогами!» Наряд, который спал после возвращения, прямо на босу ногу ботинки надел, даже не зашнуровал их. Ну, учебная тревога всеми воспринималась как обычное дело. И вдруг на плацу мы выслушали краткую речь комиссара училища полкового комиссара Бориса Ефимовича Вольфсона, который вышел на балкон второго этажа. Он сообщил, что это не учебная, а настоящая боевая тревога. Прекрасно запомнил его слова: «Гитлеровцы ворвались в Крым и уже приближаются к Симферополю». После митинга каждому выдали по ящику со снаряжением к стандартной амуниции, я, к примеру, получил два цинка с патронами. Хороший вес, килограммов, наверное, тридцать, да и сам деревянный ящик что-то весил. Кто-то из моих однокурсников вдвоем тянули «максим», один тащил станок, а второй – ствол, каждый что-то пер. Шли ускоренным шагом, потом бегом. На пароме переправились на Северную сторону, оттуда пехом 36 километров под Бахчисарай. Еще темно было, когда мы 30 октября 1941 года пришли на высоты Эгиз-Обалар (крымско-татарское Холмы-Близнецы) около шоссейной дороги в 4 километрах юго-западнее Бахчисарая и начали рыть окопы. Нашей 2-й роте повезло – земля досталась мягкая, и к рассвету мы уже маскировали окопы. Наш 4-й взвод был очень дружный, быстро помогали друг другу, прикрывали бруствер ветками, один из курсантов специально пробегал мимо позиций и смотрел, где видны окопы и нужно подмаскировать. Быстро справились, даже небольшие ниши в окопах сделали. Побросали туда вещмешки и запас патронов. Много времени подготовка этих ниш у нас также не заняла, ведь в вещмешках лежали какие-то личные вещи, письма, и все, небольшой мешочек. В нашем училище было много преподавателей в звании майоров и подполковников, поэтому 2-й ротой командовал полковник Корнейчук, а нашим взводом – лейтенант Володя Корнеев. Перед нашими позициями находилась река Кача, небольшой глубины мелкая крымская речка. И тут нам не повезло – уже наступила осень, дождей не было, все кругом желтое, так что мы в своей черной флотской форме были легко различимы на фоне земли. Так что окопы замаскировали, а сами остались четко видны, ведь не было ни маскхалатов, ничего. Когда рассвело, то сначала появилась вражеская авиация, сначала прилетела «рама», мы тогда еще не знали, что это самолет-разведчик. Ей не представляло труда нас обнаружить из-за черных бушлатов. И уже в первой половине дня появились немецкие «мессершмиты» и «юнкерсы», первые начали обстреливать, а вторые бомбить. Над нашими окопами пролетел какой-то немецкий самолет, буквально в ста метрах над головами, и я заметил, как летчик погрозил кулаком. На нас налетели не все вражеские самолеты, часть полетели в сторону города и каких-то других позиций. И тут мы увидели, как в нашу сторону летит девять «юнкерсов», мы сразу же открыли огонь, у нас были на вооружении карабины и винтовки Мосина образца 1891/1930-го годов. Имелись к ним бронебойные патроны, которые, как мы позднее выяснили, ничего не пробивали, и в итоге ни одного самолета мы не сбили. После бомбежки один пикировщик, самый последний, оторвался от группы, сделал разворот, включил сирену, которые стояли на «юнкерсах», и зашел в пике, сбросил бомбу и попал в кого-то из наших, после чего улетел к своим. В итоге первого же налета в роте появились раненые и убитые, началась для нас война, хотя мы еще ни в кого не стреляли. И тут с противоположной стороны Качи подошли танки, все-таки я считаю, что это были именно танки, а не самоходные орудия. Конечно, до них было более тысячи метров, у нас биноклей не было, да и знатоки-то мы были еще те, но все считали, что это танки. Дело в том, что наша училищная батарея, стоявшая по соседству, открыла огонь по врагу, у нас во взводе было три курсанта по фамилии Бондарь, и один из них, Женя, помогал корректировать ее огонь. И после боя он уверенно заявил, что это были танки. И мы так считали. Бронированные вражеские машины открыли огонь и довольно-таки точно стреляли, хотя мы тогда подумали, что в окоп попасть из танка очень трудно, а потому вероятность низкая. С другой стороны, в Ленинграде был один-единственный слон, какая там была вероятность, но его все-таки убили! Теории вероятности у нас в Харьковском авиационном институте было посвящено 400 часов, так что я неплохо в ней разбирался. Кстати, танки к нашим позициям не приблизились, остались где-то за рекой. А во второй половине дня 30 октября немецкие пехотинцы попробовали атаковать наши позиции, но быстро залегли на дальней дистанции. Мы открыли огонь, я стрелял из карабина, в обойме которого имелось пять штук патронов. После каждого выстрела надо передергивать затвор. Первая стрельба на нашем участке началась ближе к вечеру, потому что немцы намного левее от нас перешли Качу. Причем к тому времени наш взводный Володя Корнеев уже был ранен, его увезли в Севастополь. На его место заступил сержант Подзерей, курсант второго курса. Хороший парень, начал нас подзуживать, мол, давайте стрелять. Когда мы вдоволь постреляли, то немцы через кусты спокойно отошли к Бахчисараю. После боя к нам в окопы пришел полковник Корнейчук, хороший и грамотный командир, облаял нас как следует, что мы, засранцы, огонь открыли, когда до врага оставалось минимум пятьсот метров, в результате от стрельбы не было никакого эффекта. В заключение приказал подпускать немцев метров на сто, не больше. Дружно сказали: «Есть, будем подпускать». Таково было мое первое боевое крещение.

На второй день немцы начали атаковать нас уже всерьез, и мы поближе пустили врага, метров на двести. Но противник не стал приближаться и снова отступил. А на третий день мы пошли в первую атаку, перешли через Качу в своих рваных ботиночках и черных брюках. Стреляли прямо на ходу, и мне кажется, что это была разведка боем, ведь немцы быстро ретировались, отстреливаясь на ходу. После этой атаки мы вернулись в свои окопы. А потом в тот же день пошли в настоящий бой, закончившийся рукопашной. Вот тут я впервые увидел фрица живьем. И первый раз у меня получился очень удачным, потому что я знал несколько приемов штыкового боя. Во время обучения у нас на плацу стояло двенадцать чучел. Когда ты атакуешь одно из них, стоящий за ним мичман сует тебе в грудь палку, ее надо прикладом отбить, после чего сделать обманное движение и проткнуть чучело. И в этом бою я применил мой любимый обманный прием – делаешь вид, что хочешь в шею ударить или в верхнюю часть груди, человек инстинктивно, хоть и не желает, начинает защищаться, как бы отбрасывать назад шею и выставлять приклад. А ты тем временем, буквально за долю секунды, перебрасываешь в руках винтовку и бьешь врага в живот. Вот так я впервые убил человека в рукопашной схватке. Рядом со мной атаковал Миша Лиговский, отличный парень, мама родила его в сорок лет, он был единственным ребенком в семье. И он погиб, обхитрил его фриц.

После войны я посвятил своему первому бою следующие стихи:

 
Когда-то здесь звенели косы,
Девичий смех парней пленил,
Сошлись с фашистами матросы,
Тогда впервые я убил.
Я помню ржавые усы
И дым медалей на мундире,
Я между ними штык всадил,
Чтобы не жил он в этом мире.
Чтоб не ворвался он в мой дом,
Где о защите молит мать,
Чтоб сын и внук его потом не смели больше воевать.
Да, я убил его штыком,
Чтоб умер он, чтобы не жил,
Чтоб защитить свой кров, свой дом,
Впервые в жизни я убил.
То был наш первый смертный бой,
Пройдут четыре года длинных,
Пройдут, пока дадут отбой,
Когда дойдем мы до Берлина.
И нелегко сейчас признаться,
Мне мысли те мешают спать,
Так и не научившись целоваться,
Мы научились убивать.
 

После рукопашной враги отступили к Бахчисараю, а мы остались на поле боя и заночевали в больших стогах сена, которые были разбросаны по равнине, каждый метра два высотой. Холодно стало ночью, так что зарылись в это сено, а ведь на позициях остались хорошие окопы, которые мы все эти дни продолжали оборудовать. К счастью, перед первым боем каждому выдавали промасленные накидки для химзащиты, с капюшонами, которые мы накинули на себя. Какая там химия на передовой, мы даже противогазы выбрасывали, а в сумки от них набили яблоками.

На третий день боев мне вручили ручной пулемет, он находился в пользовании у преподавателя взрывчатых веществ и пороха, но его ранило, и ДП-27 мне отдали, потому что я умел хорошо стрелять из пулеметов. Дело в том, что у нас во время учебы каждую неделю проводили различные соревнования и определяли чемпиона училища. Я, к примеру, целую неделю являлся чемпионом по штыковому бою, а затем стал чемпионом по стрельбе из пулемета, тогда мои глаза хорошо видели, и стрелял метко. Весь день, будучи за пулеметом, я стрелял, второй номер едва успевал набить в диски по 47 патронов. Немцы были отборные, многие имели на мундирах награды. Они рвались к Севастополю, это была моторизированная бригада Циглера. Это были опытные, матерые фашисты, а мы были необстрелянными пацанами. Но все равно выдержали атаки врага.

Каждый день окопы обстреливала вражеская авиация. В тех боях мы потеряли немало товарищей. Умер заместитель начальника разведки батальона Василий Дьяковский, я ему, раненному, приносил миску с макаронами, но он к ним даже не прикоснулся. Молодой красивый парень, спортсмен. Также я видел, как погиб Паша Широчин, первый номер пулемета «максим», он был у нас лучшим снайпером-пулеметчиком, он и лейтенант Борис Григоренко стреляли по врагу. Григоренко был ранен, и его не довезли до госпиталя, он умер в пути, а Паша погиб прямо за пулеметом.

Затем враг применил против соседней роты грязную хитрость. Немцы собрали из ближних деревень женщин, стариков и детей, погнали их впереди своей наступающей цепи на позиции наших соседей, я видел, как майор Сабуров кричал в рупор, который мы называли «матюгальник», мирным жителям, чтобы они убегали. Тем удалось попрятаться в какие-то овраги, а наши курсанты ударили по врагу.

Но больше всего в ходе боев перепало роте ускоренников, они очень хорошо дрались, ведь оказались на направлении главного удара немцев, и когда у них дело пошло к прорыву, то они отходили не назад, а на фланг нашей роты, и мы перевязывали ребят и относили их до санчасти. Они вели даже тогда, когда у нас немцы затихли. Когда ускоренники отошли, то мы раненых всех вынесли, а вот убитые остались, их очень много полегло, и похоронили ребят местные жители уже после ухода немцев.

И тут враг наконец-то нашел слабое место нашей обороны. Справа от нас стояли пограничники и какой-то учебный отряд, а вот слева до моря вообще никого не было, стоял только один наш курсантский взвод в качестве дозора и два взвода в резерве. И все. Наш сводный курсантский батальон выдержал удар врага, а вот пограничники и учебный отряд дрогнули и отошли, а слева немцы прорвались до самой Николаевки. Оставаться на месте не имело смысла, создавалась угроза окружения, и по приказу командования Черноморским флотом в ночь на 4 ноября 1941 года мы начали отходить. Всего мы похоронили более ста товарищей, в нашей роте потери составили 11 курсантов убитыми.

Закрепились на Мекензиевых горах, там еще до начала обороны севастопольцы вырыли окопы и все подготовили для долговременной обороны. Все, что осталось от нашего батальона, свели в три роты, из 1111 курсантов на передовой находилось около пятисот человек. Раненые были увезены, убитые похоронены. И тут училище получил приказ наркома Военно-морского флота СССР Николая Герасимовича Кузнецова убыть в г. Ленкорань. Из состава трех рот был в срочном порядке создан курсантский взвод погрузки и упаковки, человек сорок сняли с позиций, все преподаватели и командование также получили приказ об эвакуации. С собой они забрали всю материальную часть, в том числе минометную и артиллерийскую батареи. Встал вопрос о том, что же делать с нами. Приехали крепкие дяди из 25-й стрелковой Чапаевской дивизии, первое время они говорили, что их за пацанами прислали, но когда увидели наш молодцеватый строй, тут же между собой переругались, каждый хотел курсантов к себе в часть забрать. И тогда комдив генерал-майор Коломиец Трофим Калинович приказал направить нас на усиление 105-го отдельного саперного батальона, понесшего большие потери в боях. Нас всех скопом туда направили, меня назначили командиром отделения, ведь раньше у нас командирами отделений были ребята со второго курса, а их досрочно выпустили младшими лейтенантами. И уже из своих первокурсников назначали командиров отделений. Прибыли мы в долину Кара-Коба, где на сопке, нависающей над долиной, были расположены наши позиции. И здесь мы снова начали нести потери, преимущественно от минометного огня, потому что близких огневых контактов с противником не происходило. Только я укрепил оборону своего отделения, как на передовую прибыли кадровики и начали отбирать претендентов на курсы младших лейтенантов на мысе Фиолент. Я не просился, ничего не говорил, но командир пришел за мной лично в окопы и сказал, что из нашего взвода меня забирают. Куда, что, я не хочу, но мне ответ был один: «Заткнись, парень!» И нас на Фиолент отправили. Здесь первым делом я сбрил усы и бороду, так как с момента первого боя ни разу не брился, а у меня еще с юных лет здорово растет борода.

Привели себя в порядок и проучились ровно шесть дней. И числа 5 декабря, как я хорошо помню, приехал к нам генерал-майор Иван Ефимович Петров и говорит: «Ребята, немцы вплотную вышли к Севастополю. Дело не до учебы». Нам присвоили звание младших лейтенантов, выдали кирзовые сапоги, форму, только брюк не было, я черные флотские брюки запихал в новенькие сапоги. И попал в 1-й стрелковый батальон 1163-го стрелкового полка 345-й дагестанской стрелковой дивизии. Стал командиром взвода, только хотел его принимать, как тут пришел старший лейтенант Сережа Хомутецкий, начальник штаба батальона, и забрал меня к себе. Так что с 1 января 1942 года стал помощником начальника штаба, наш комбат, капитан Касым Мухамедьяров, когда я попробовал отпроситься обратно во взвод, сказал мне, что у него взводами сержанты командуют, а офицер должен быть в штабе.