Текст книги "Антропологические традиции"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Доминирование американской антропологии во второй половине XX в. обычно объясняют чисто социологическим фактом – огромным численным превосходством, практически десятикратным, над любым другим крупным национальным антропологическим сообществом. Однако количественные соотношения, хотя и являются существенными, лишь отражают общественный успех дисциплины, мало объясняя его причины. На отсутствие прямой причинной связи между численностью профессионального сообщества и его влиянием в мире указывает, например, и такой факт, что британских и бразильских антропологов приблизительно поровну, однако британская традиция, даже если отбросить ее историю и брать в расчет лишь нынешнее поколение, значительно более известна и влиятельна. Долгосрочному успеху дисциплины способствует не столько рост числа ее членов (это скорее следствие ее успеха), сколько сознательная работа над созданием ее привлекательного образа в обществе, стимулирующая рост спроса на услуги антрополога и появление новых рабочих мест; ориентация на выполнение социального заказа, повышающая ее социальную значимость и востребованность; и, наконец, наличие теоретических инноваций, конкретного вклада в мировую теоретическую копилку.

Что же касается образа этнографа/антрополога в российском обществе, то мне кажется, что я не слишком ошибусь, если скажу, что такого образа пока просто нет. Он слишком размыт. Обыватель имеет об этнографии/антропологии и профессиональных занятиях ученых в этой области столь же смутные представления, что и человек со средним образованием о специалисте, скажем, по коллоидной химии. Что-то он о коллоидных растворах определенно слышал еще на школьной скамье. Но ничего конкретного о них сейчас сказать не может. Или может, но, как говорится, «мимо». Так, один министерский чиновник оживился, услышав в докладе демографа словечко «депопуляция». «Депопуляция, – заявил он, – это когда птиц нет!» «И птиц тоже», – нашелся докладчик. В разных слоях нашего общества – разная степень приблизительности знания о занятиях антропологов, этнологов, этнографов. Есть такие, которые путают этнографию с энтомологией и, надеясь установить более близкий контакт с собеседником, начинают рассказывать о своей боязни пауков. Другие твердо знают, что антрополог – «это что-то про измерение черепов», а этнограф – «человек с камерой и в пробковом шлеме, подглядывающий за жизнью туземного племени из кустов где-то в Африке». В этих представлениях многое верно схвачено. Авторам таких высказываний не откажешь в наблюдательности и даже проницательности. Но и они удивятся, если узнают, что в современном мире некоторые масштабные проекты освоения останавливаются, если не получат экспертного сопровождения и одобрения антропологов, и что, например, современное законотворчество в сфере управления культурным многообразием во многих странах немыслимо без участия антропологов. Пока же можно смело резюмировать, что большинство россиян очень плохо осведомлены о том, чем занимаются этнографы или антропологи, а если что-то и знают об этом, то не считают их деятельность социально необходимой или полезной[33]33
  Я привожу несколько более подробные результаты опроса по теме в статье: Соколовский 2005: 14–17.


[Закрыть].

Работа над созданием позитивного образа антропологии и антрополога как необходимого обществу специалиста в России настолько эпизодична и случайна, что можно смело говорить о ее отсутствии, не боясь преувеличения. Нет и целенаправленной, систематической и сознательной работы по созданию новых рабочих мест и областей приложения труда для антропологов. Если в США, к примеру, почти всякая крупная больница и почти каждое крупное учреждение социальной работы, как мне кажется, имеют штатных антропологов, то в российском обществе, где уровень культурной мозаичности вполне сопоставим с американским, таких задач профессиональным сообществом не ставится[34]34
  Разумеется, есть отдельные исключения, среди которых следует упомянуть кафедру социальной антропологии и социальной работы Саратовского государственного технического университета, созданную в 1998 г. и успешно внедряющую антропологическое знание в социальную работу. Такие исключения – до тех пор, пока они остаются именно исключениями, – не способны коренным образом изменить общей ситуации в области использования антропологических знаний, и профессиональная антропология в России продолжает быть замкнутой в стенах университетов, академических институтов и музеев. Медицинская антропология, одна из наиболее бурно и успешно развивающихся областей в прикладной антропологии США, в России находится в зачаточном состоянии и пока не выходит даже в своей исследовательской программе за рамки традиционной этнографической проблематики (изучение народного целительства).


[Закрыть]. Не сложилось какого-то определенного представления о российской антропологии и у наших коллег за рубежом. При изложении мировой истории антропологии как истории сменяющих друг друга теорий и парадигм, как уже было замечено, имена российских исследователей обычно не появляются вовсе. Эволюционисты, диффузионисты, функционалисты, основатели структурного функционализма, структурализма и постструктурализма хотя и имели в своих рядах наших соотечественников, но, по-видимому, не настолько ярких, чтобы их вклад был замечен или отмечен как-то особо в историографии этих направлений. Как ни странно, даже история марксизма как направления в антропологии в большинстве случаев обходится без имен советских этнографов. При этом я веду речь не только об англо-, франко– и немецкоязычных историко-антропологических обзорах, но и о ряде читаемых сегодня отечественных курсов по истории антропологии[35]35
  В качестве иллюстрации приведу перечень имен из вводного курса, читаемого студентам факультета этнологии в Европейском университете в Санкт-Петербурге; в числе ведущих представителей главных научных школ здесь названы следующие имена: «Морган, Тайлор, Спенсер, Дюркгейм, Вебер, Боас, Кребер, Малиновский, Рэдклифф-Браун, Мосс, Мид, Леви-Стросс, Тернер, Стьюард, Гирц, Мердок, Харрис, Салинз и другие» (Европейский университет в Санкт-Петербурге. Факультет этнологии. СПб., 2006. С. 26).


[Закрыть]. Почему так произошло – иной вопрос, без сомнения заслуживающий дальнейшего обсуждения.

В заключение замечу, что прогноз положения этнографии/антропологии в стране будет оставаться неутешительным, если не принять срочных мер. Минимальными мерами должны стать: комплектация научных библиотек современной антропологической литературой и обеспечение онлайнового доступа к ведущим международным антропологическим журналам и базам данных; создание новых переводческих программ, взамен свернутых; приведение стандартов антропологического обучения к европейским или евро-американским; создание условий для конструктивной научной критики, культивирование аргументированной критики; реформирование сложившейся системы финансирования исследований и создание системы, способной гарантировать поддержку наиболее перспективных научных направлений; дальнейшая либерализация и демократизация управления наукой за счет мультипликации источников финансирования, регулярной ротации членов экспертных советов; неукоснительное соблюдение демократических процедур в принятии ключевых кадровых и научных решений; создание нового поколения учебников, проходящих экспертизу специалистов (а не чиновников из Министерства образования, уже санкционировавших издание огромными тиражами серии бездарных и попросту вредных компиляций); пропаганда антропологических знаний и целенаправленная работа по созданию позитивного образа дисциплины. Представляется, что такие меры наконец позволят антропологической дисциплине в российском контексте шагнуть из прошлого в настоящее и вовлечься на равных в диалог с антропологическими традициями других стран.

ЛИТЕРАТУРА

Абашин 2005 – Сергеи Абашин // Антропологический форум. Специальный выпуск к VI Конгрессу этнографов и антропологов России. 2005.

Адоньева 2001 – Адоньева С. Б. Категория ненастоящего времени. СПб.: Петербургское востоковедение, 2001.

Алымов 2007 – Алымов С. С. На пути к «Древней истории народов СССР»: малоизвестные страницы научной биографии С. П. Толстова // Этнографическое обозрение. 2007. № 5.

Головко 2005 – Евгений Головко // Антропологический форум. Специальный выпуск к VI Конгрессу этнографов и антропологов России. 2005.

Ефимова 2004 – Ефимова Е. С. Современная тюрьма: быт, традиции и фольклор. М.: ОГИ, 2004.

Кормина 2005 – Кормина Ж. Проводы в армию в пореформенной России: опыт этнографического анализа. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

Мельникова 2005 – Екатерина Мельникова // Антропологический форум. Специальный выпуск к VI Конгрессу этнографов и антропологов России. 2005.

Соколовский 2005 – Соколовский С. В. За стенами академии: антропология и общество в России // Этнографическое обозрение. 2005. № 2.

Утехин 2004 – Утехин И. Очерки коммунального быта. М.: ОГИ, 2004.

Ушакин 2005 – Сергей Ушакин. Антропологический форум. Специальный выпуск к VI Конгрессу этнографов и антропологов России. 2005.

Barnard 2000 – Barnard A. History and Theory in Anthropology. Cambridge: Cambridge University Press, 2000.

Clifford 1997 – Clifford J. Spatial Practices: Fieldwork, Travel, and the Disciplining of Anthropology // Clifford J. Routes: Travel and Translation in the Late Twentieth Century. Cambridge (MA): Harvard University Press, 1997.

Dunn & Dunn 1974 – Dunn S. P., Dunn E. Introduction to Soviet Ethnography. Berkeley: Highgate Road Social Science Research Station, 1974.

Eriksen, Nielsen 2001 – Eriksen T. Y., Nielsen F. S. A History of Anthropology. L.: Pluto Press, 2001.

Gupta, Ferguson 1997 – Gupta A., Ferguson J. Discipline and Practice: «The Field» as Site, Method, and Location in Anthropology 11 Anthropological Locations: Boundaries and Grounds of a Field Science / Ed. A Gupta J. Ferguson. Berkeley: University of California Press, 1997.

Habeck 2005 – Habeck O. J. What it Means to Be a Herdsman: The Practice and Image of Reindeer Husbandry among the Komi of Northern Russia. Münster: LIT Verlag, 2005.

Kuklick 1996 – Kuklick H. Islands in the Pacific: Darwinian Biogeography and British Anthropology // American Ethnologist. 1996. Vol. 23.

Kuklick 1997 – Kuklick H. After Ishmael: The Fieldwork Tradition and Its Future // Anthropological Locations: Boundaries and Grounds of a Field Science / Ed. A Gupta J– Ferguson. Berkeley: University of California Press, 1997.

Kuklick 1998 – Kuklick H. From Physiology to Ethnology // Reconsidering the Torres Straits Expedition / Ed. A Herle, S. Rouse. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Kuklick 2007 – New History of Anthropology / Ed. H. Kuklick. L.: Blackwell, 2007.

Plotkin, Howe 1985 – Plotkin V, HoweJ.E. The Unknown Tradition: Continuity and Innovation in the Soviet Ethnography // Dialectical Anthropology. 1985. Vol. 9. № 2.

Silverman 1981 – Silverman S. Totems and Teachers: Perspectives on the History of Anthropology. N.Y.: Columbia University Press, 1981.

Stocking 1992 – Stocking G. W., Jr. The Ethnographer’s Magic and Other Essays in the History of Anthropology. Madison: University of Wisconsin Press, 1992.

Томас Эриксен

Томас Хилланд Эриксен (Eriksen) – профессор социальной антропологии Университета Осло. Среди текущих научных интересов: национализм, этничность и идентичность; меньшинства; теория в антропологии и этнологии. Автор ряда книг: Small Places, Large Issues: An Introduction to Social and Cultural Anthropology (2001), Ethnicity and Nationalism: Anthropological Perspectives (2002), Engaging Anthropology (2006).

Успех с горьковатым послевкусием: Рассказ о норвежской антропологии

В последние десятилетия в Норвегии социальная антропология развивалась очень успешно. Число профессионально занятых антропологов весьма велико. Предмет преподается как на начальном, так и на продвинутом уровне в четырех университетах (из пяти имеющихся) и нашел себе место даже в междисциплинарных курсах, читающихся в рамках других дисциплин и областей исследования (таких как социально-экономическое развитие, миграции, национализм). Число студентов, которых привлекает антропология как область специализации, остается на стабильно высоком уровне начиная с 1980-х годов. Полевые исследования проводятся в самых разных странах. Большое количество норвежских антропологов публикуется в международных изданиях, за пределами Норвегии, однако и «дома» существует свой антропологический дискурс на норвежском языке, поддерживаемый специализированными журналами и книгами. В качестве примера признания антропологии в широком научном сообществе можно привести тот факт, что в 2007 г., например, престижная исследовательская премия Университета Осло, вручаемая ежегодно, была отдана именно антропологу (С. Хауэлу). Наконец, следует сказать, что в более широкой общественной сфере, за пределами научных стен, люди довольно хорошо знают, чем занимается антропология, причем несколько норвежских антропологов входят даже в ряд значимых публичных фигур в стране.

Я постараюсь обсудить причины этого успеха антропологии в Норвегии, а также некоторые из его непредвиденных последствий (или, лучше сказать, то, в чем норвежская антропология, по моему мнению, стала жертвой или заложницей собственного успеха)[36]36
  Данный очерк основан на материалах моей статьи «Другое норвежской антропологии» («The Otherness of Norwegian Anthropology»), опубликованной в сборнике «Other People’s Anthropologies: Ethnographic Practice on the Margins» под ред. А. Бошковича (Oxford: Berghahn, 2007). Я приношу благодарность редактору за разрешение использовать эти материалы здесь.


[Закрыть].

Сегодня норвежская антропология в целом развивается в рамках того, что по сути является мейнстримом в англо-американской антропологической дисциплине, однако так дело обстояло не всегда. В первые десятилетия XX в. антропология в Норвегии находилась под большим влиянием немецкой этнографической и этнологической традиции (т. е. традиции Volkskunde и Völkerkunde), и антропологи того времени не всегда могли провести линию разграничения между изучением культуры и изучением расы (Kyllingstad 2004). И если некоторые, как, например, Уле Сулберг, профессор Этнографического музея Осло, уже тогда настаивали на идее независимости культуры от расы и говорили об «антропологии рас» как о псевдонауке, все же наследие той «расово ориентированной» традиции (связанной, конечно, с идеями ранней физической антропологии) оказалось преодолено в целом лишь после Второй мировой войны.

Современная социальная антропология в Норвегии начала обретать форму в 1950-х годах, поначалу находясь на маргинальных позициях за пределами стен университетов (одним из центров выступал, в частности, Этнографический музей). Первые кафедры антропологии были открыты в университетах Осло и Бергена лишь в начале 1960-х годов. На протяжении 1950-х годов дисциплина оставалась под влиянием немецкой традиции Völkerkunde, но испытывала также и влияние североамериканской антропологической традиции с ее идеей «четырех областей», которая превращала антропологию в широкую, всеобъемлющую «науку о человеке». Ведущей фигурой норвежской антропологии в это время был Гуторм Йессинг, профессор Этнографического музея, интеллигент и активный общественный деятель, выступавший за samnorsk – гибридный язык, который должен был объединить в себе черты двух основных вариантов норвежского: nynorsk и riksmel. Он был также убежденным защитником окружающей среды и основателем Социалистической народной партии (отпочковавшейся от левого крыла Лейбористской партии в начале 1960-х годов). Научные труды Йессинга раскрывают его как ученого-универсалиста, полагавшего, что возможностям антропологического знания практически нет границ. Писал ли он об этнографии саами или об особенностях экологической адаптации, Йессинг редко упускал шанс проанализировать политическую составляющую исследуемого предмета и пуститься в критическую саморефлексию. Антропология в понимании и исполнении Йессинга была своего рода «культурной критикой», даже если формально и не принадлежала к той характерной ветви развития антропологического знания, на которую обратили внимание Джордж Маркус и Майкл Фишер в их известной книге (Marcus, Fischer 1986).

Влиянию колоритных фигур, интеллигентов вроде Йессинга, однако, не суждено было оказаться продолжительным. Уже в 1950-х годах наиболее пытливые из аспирантов Этнографического музея стали быстро впитывать новые идеи британской социальной антропологии, видя в ней самую динамичную научную школу десятилетия. Аксель Соммерфелт с его коллегами Мейером Фортесом и Максом Глакменом рассуждали о том, что антропология – это сравнительное изучение социальных форм, в частности правовых и политических форм, и о том, что антропологические опыты ученых, подобных Йессингу, были слишком расплывчатыми и в конечном итоге слишком «любительскими», чтобы претендовать на статус «научных».

А вскоре в Этнографическом музее появился молодой и энергичный Фредрик Барт. Остальное, как говорят, – история. Ранняя норвежская антропология оказалась быстро вычеркнутой из памяти и из научной генеалогии – теперь студенты даже и не слышат о таковой. Мари Буке вспоминала эпизод из ее научной жизни, когда в середине 1990-х годов она сидела в кабинете Этнографического музея на занятии по истории антропологии в компании Соммерфелта, который листал книгу Сулберга, разрезая «спаренные» страницы ножом для бумаги. Книга знаменитого современника Йессинга и его предшественника на профессорском посту Этнографического музея – непризнанного научного героя, сопротивлявшегося расистским взглядам в антропологии, – пролежала полвека на полке этого музея и не была ни разу прочитана. Такова была степень амнезии, наступившей в результате желания большинства новых норвежских антропологов «сузить» и «сфокусировать» дисциплину, что сделало ее чем-то вроде «оксфордско-кембриджского филиала».

Норвежскую антропологию последних 40 лет, таким образом, можно описать (хотя, конечно, с долей упрощения) как подветвь британской социальной антропологии. Норвежские антропологи обычно видят себя как матрилатеральных родственников своих британских коллег (и, соответственно, обычно видятся таковыми и этими коллегами), причем Фредрик Барт, если можно так выразиться, продолжает играть ключевую роль «дяди по матери»[37]37
  «Матрилатеральный», как и «дядя по матери», – термины из словаря классической британской социальной антропологии, относящиеся к ключевым для первой половины XX в. проблемам исследования социальных и родственных структур, над которыми британскими антропологами было, образно говоря, поломано много копий. Томас Эриксен, разумеется, употребляет их с той же иронией, с какой Пенни Харвей в статье о британской антропологии пользуется терминами «линидж» и «десцент» (прим. пер.).


[Закрыть]. Но, впрочем, географическое расположение страны дало дисциплине некую автономию удаленной провинции, и, возможно, поэтому теоретические воззрения в норвежской дисциплине оказались несколько более разнообразными, чем в британской.

Как бы то ни было, большинство своих научных исследований норвежские антропологи сегодня публикуют на английском языке и, проводя этнографическую полевую работу в разных уголках мира, принимают активное участие в жизни англоязычного антропологического сообщества. Тем не менее норвежская антропология сохраняет свой локальный колорит и свою локальную специфику.

Специфична норвежская антропология по крайней мере в двух аспектах: 1) в ней, относительно масштаба страны, очень большое число работающих антропологов и чрезвычайно большое число студентов; 2) она сохраняет ощутимое присутствие в широкой общественной сфере (норвежские антропологи активно сотрудничают с журналами, газетами, радио и телевидением, выступают со страниц Интернета и участвуют в важных общественных мероприятиях). Поясню эти пункты.

Демография и набор кадров

Как и во многих других европейских странах, в Норвегии антропология начала набирать рост с 1960-х годов и особенно стремительно развивалась в 1990-х. Как уже было сказано, она преподается и на начальном, и на продвинутом уровне в четырех университетах страны (в Осло, Бергене, Тронхейме и Тромсё). Наиболее крупные кафедры – в университетах Осло и Бергена (около 18 штатных преподавательских мест, много почасовых лекторов и десятки аспирантов). Значительное число антропологов занято в исследовательских институтах и других организациях.

Количество людей, имеющих профессиональную квалификацию антрополога (более тысячи человек), таким образом, очень велико в Норвегии по соотношению с численностью населения в стране (около 4,5 млн). В какой-то мере эта пропорция объясняется спецификой системы высшего образования в Норвегии, которая была приведена в соответствие с так называемыми болонскими правилами лишь в 2003 г. До этого для получения квалификации антрополога не обязательно было заканчивать аспирантуру со степенью, соответствующей «Ph.D.». Была степень, условно соответствовавшая степени бакалавра и требовавшая занятий в течение 7–8 семестров, и была степень, требовавшая на 3–4 года больше занятий, причем последняя превосходила современную степень «М. А.» («Master of Arts») по нагрузке. В сфере социальных наук она называлась candidatus politicarum (сокр.: cand. polit.) и обычно требовала проведения полевой работы (иногда в течение года или даже более) и диссертации, которая нередко доходила до 250 страниц по объему. Но была также и старая степень магистра (magister artium; сокр.: mag. art.), которая все еще имела хождение наравне с cand. polit. и которая считалась превосходящей последнюю по рангу (в действительности многие из ученых, родившихся до 1940 г., до сегодняшнего дня работают без формальной «докторской» степени, поскольку mag. art. в общем рассматривалась как эквивалент таковой).

Программы обучения на степень cand. polit. были гораздо более доступными, чем сегодняшние докторские программы. В период между 1970 и 2003 гг. несколько сот аспирантов получили степени (либо cand. polit., либо mag. art.), проведя исследования с помощью разнообразных дотаций, займов и грантов от государства. Все эти люди получили аккредитацию профессиональных антропологов. Начиная примерно с 1990 г., вслед за введением докторской степени нового образца (dr. polit.) по аналогии с «Ph.D.», такая докторская степень стала стандартным условием для получения профессиональной аккредитации.

На уровне студенческого образования популярность антропологии росла так же, как и на уровне аспирантского, особенно со второй половины 1980-х годов. Приведу забавную историю. Однажды, накануне ежегодной встречи с первокурсниками в 1990 г., я спросил коллегу, профессора Арне Мартина Клаусена, о том, сколько студентов он ожидает увидеть в этом году на курсе. Пожав плечами, тот засмеялся и сказал: «Где-то от 75 до 150» (подразумевая, что точно предугадать уже ничего невозможно). Каково же было наше удивление, когда, войдя в аудиторию, мы обнаружили 340 студентов! Надо сказать, что многие из тех студентов, конечно, прослушали всего лишь один годовой курс по антропологии, но все равно даже этого порой достаточно, чтобы дать почувствовать людям «магию» антропологии, ее способность тонко проникать в суть человеческих дел. В самом деле, немало сегодняшних журналистов, чиновников и даже политиков в возрасте до 50 лет имеют за спиной университетское образование со специализацией по антропологии (даже кронпринцесса Метте-Марит слушала антропологию в Осло, перед тем как обвенчалась с кронпринцем!).

Антропологические веяния, таким образом, проникают в общественную сферу даже и без активного участия самих антропологов. Более того, норвежским школьникам дается небольшой объем антропологии в последний год обязательного обучения (оно длится 10 лет и обычно сопровождается тремя годами продвинутого обучения на уровне «высших классов»). Здесь, в рамках занятий по обществоведению (Samfunnsloere), даются начальные основы антропологического знания, что – по крайней мере теоретически – знакомит всех школьников с фактом существования такового. На этапе продвинутого обучения социология и антропология входят в число факультативных предметов, и на них ежегодно записываются от 7 до 10 тыс. учеников.

Однако о существовании антропологии так хорошо знают в норвежском обществе и по причине активной «включенности» антропологов в жизнь последнего. Не проходит и недели без того, чтобы антрополог не выступил в печати, на радио или телевидении. В 1995 г. ведущий журналист издания «Aftenposten» Хокон Харкет (человек, имеющий научное образование) опубликовал пространную статью, в которой высказал мнение о том, что если в 1970-х годах общественные обозреватели мыслили как социологи, то в 1990-х в них «начали зарождаться антропологи», ибо именно антропологические идеи о культурных различиях, о конструировании норвежской национальной идентичности, о современности традиции и грехах этноцентризма стали так очевидно проникать в общественное сознание (в других странах вину за подобные тенденции нередко возлагали на «постмодернизм»!).

Везде одни антропологи!

Одним словом, факт присутствия антропологов в норвежской общественной сфере весьма удивителен. Когда в 2005 г. газета «Dagbladet», главное либеральное издание в норвежской прессе, опубликовала список 10 важнейших общественных фигур в стране (дополненный 10 длинными интервью и шумными, но в конечном итоге полезными дискуссиями, перекинувшимися в дальнейшем на другие средства массовой информации), трое из списка оказались антропологами (причем в комиссии по отбору кандидатов антропологов не было).

Посмотрим на конкретные примеры деятельности антропологов в общественной сфере, ради того чтобы обозначить масштаб их вовлеченности в последнюю.

Ежегодная «выпускная церемония» школьников в Норвегии обычно ознаменовывается долгими массовыми гулянками в общественных местах, причем все это достигает апогея на 17 мая, День конституции. Школьники, едва достигшие возраста, когда можно официально сесть за руль и начать употреблять алкоголь (я не имею в виду «делать эти две вещи одновременно» – такого в Норвегии пока нельзя!), арендуют ветхие списанные школьные автобусы, перекрашивают их в красный цвет, наносят на них «красные» словечки вместе с рекламой, за которую им платятся деньги. Каждый год обеспокоенные журналисты отмечают, что «в этом году гулянки достигли еще большего размаха и уровня безответственности, чем в прошлом». Однажды редакция одной из центральных газет решила обратиться к антропологу Эдуардо Арчетти (он – аргентинский антрополог, но прожил в Норвегии много лет) в поисках экспертного анализа происходящего. Как раз в том году его собственный ребенок закончил школу. Арчетти доступно разъяснил, что «девятнадцатилетние» в первый раз подошли к социальному ритуалу, в котором были задействованы алкоголь и секс, и именно это делало событие настолько волнующим и вызывающим и настолько облаченным в сложную неоднозначную символику. И хотя в его объяснении прозвучало не совсем то, что могло бы успокоить родителей, все же оно предложило новую разумную перспективу – чисто антропологическую перспективу – на явление, которое прежде вызывало лишь стереотипные моралистские комментарии со стороны обществоведов.

Некоторое время тому назад, собираясь на публичную лекцию, я услышал по радио знакомый голос, грамотно рассуждавший о роли кофе в процессе неформальной социализации в стране. Я узнал, что это был антрополог Рунар Дэвинг, недавно защитивший диссертацию на тему о функциях еды в сельском сообществе (теперь опубликована как книга; см.: Døving 2004). Он говорил о социальных контекстах, в которых предлагается кофе, и анализировал значение отказа, указывая на типично практикующееся правило, что если уж ты и отказываешься от кофе, то лучше отказывайся под причиной аллергии или того, что уже слишком поздно для очередной дозы кофеина, но и в этом случае тебя могут обязать на «замену», предложив чай или какой-либо другой напиток. Он также рассуждал о роли кофе на сегодняшнем рабочем месте (практически в любом норвежском офисе, в любой компании есть «общественный» уголок, оборудованный кофеваркой) и старался показать, что без кофе большое число формальных и неформальных встреч оказались бы невозможными. Опираясь на классические исследования Марселя Мосса, Дэвинг объяснял смысл возмущенной реакции хозяев на отказ гостя принять чашку кофе или чая под предлогом того, что он «хочет просто воды».

Антрополог Унни Викан в течение многих лет активно выступала в защиту прав личности, в частности, права на индивидуальный выбор среди девушек, принадлежащих к этническим меньшинствам. В ее книге «К новому норвежскому низшему классу?» (Wikan 1995; пер. на англ.: Wikan 2001) исследовательница обращает внимание на то, что необдуманное заигрывание с идеями мультикультурализма и перенесенными на другую почву идеями культурного релятивизма по сути привело к тому, что многие девушки из числа этнических меньшинств оказались лишены прав, которые самоочевидны для девушек, принадлежащих к титульной (норвежской) национальности. Викан, в частности, является как раз одним из тех «публично значимых» антропологов, которые постоянно выступают в газетах и других средствах массовой информации, дают экспертные советы политическим партиям, ведут полемику по делам меньшинств и т. д. Однако у разных антропологов разные взгляды, и тысячи норвежцев, проявляющих к делам меньшинств интерес «выше среднего», уже давно уяснили себе этот факт.

Когда я собирал материал для книги о взаимоотношении антропологии и общества в Норвегии (Eriksen 2006), я слышал антропологов, выступающих в средствах массовой информации по разным поводам более интенсивно, чем я успевал работать. Так, когда один из важных деятелей норвежского спорта предложил производить отбор юных спортивных талантов в более раннем возрасте, чем тот, с которым имели дело до сих пор, за комментариями обратились к антропологу Йо Хелле-Валле. Исследовавший проблемы детского спорта (и сам работавший однажды детским футбольным тренером), Хелле-Валле указал, что нет никаких свидетельств тому, что в виде спорта, подобном футболу, талант очевидно проявляется до достижения ребенком зрелости. А на страницах «Saturday Daily» было размещено интервью с Гансом Хоньестадом, только что защитившим диссертацию на тему о транснациональной культуре футбольных болельщиков. Хоньестад рассуждал о разных вещах – в частности, он указывал на тот любопытный факт, что клуб болельщиков «Ливерпуля» в Норвегии насчитывает больше членов, чем клуб болельщиков любой норвежской команды. Это, говорил он, поясняет многое о гибкости групповых предпочтений и транснационализации спортивных привязанностей в современную эпоху. (И, кстати сказать, в тот же день я и сам опубликовал статью об этничности и «природе человека» в колонке центральной норвежской газеты!)

Вообще, установление контакта с широкой публикой не считается профессиональной обязанностью антропологов в Норвегии. Некоторые высказываются публично довольно редко – в основном лишь для того, чтобы дать комментарий по вопросам, в которых они являются экспертами, либо по вопросам, которые они считают затрагивающими очень важные общественные проблемы. Так, в начале вооруженной кампании США в Афганистане в 2001 г. Фредрик Барт выступил по радио и опубликовал статью в газете, где рассуждал о том, на что же Запад может реалистично надеяться, предпринимая попытку установить демократию западного типа в Афганистане. Он был одним из немногих аналитиков в Норвегии, которые могли бы действительно авторитетно и профессионально высказаться по данному вопросу. Барт редко появляется в средствах массовой информации, но когда он все-таки выступает в них, его мнение имеет вес. В свое время, впрочем, Барт сыграл роль одного из «первопроходцев» общественно значимой антропологии в стране. В конце 1970-х годов он участвовал в серии телепередач, где, сидя за столом своего кабинета в Этнографическом музее, рассказывал о полевых исследованиях и показывал разнообразные слайды. Эта серия телепередач оказалась настолько захватывающей, что книга, вышедшая по ее следам, стала бестселлером (Barth 1980). Она привлекла не одно поколение зрителей к антропологии и произвела тот же эффект, что и знаменитый телесериал «Исчезающий мир» на британском телевидении.

В истории норвежской антропологии последних лет выдающимся популяризатором был Арне Мартин Клаусен, ушедший с поста профессора Университета Осло в конце 1990-х годов. Областью, в которую Клаусен активно «внедрился» как антрополог, была так называемая сфера социального развития – здесь он серьезно критиковал тенденцию общественных спонсорских программ к пренебрежению «культурным» измерением жизни. Он опубликовал разнообразные исследования о норвежском обществе, включая изданную им в 1984 г. книгу «Норвежский образ жизни» (Klausen 1984), которая оказала огромное воздействие на публичные дебаты о том, что значит «быть норвежцем». В книге были затронуты темы, простирающиеся от тотемного характера локальных сообществ до равноправия как ключевой социальной ценности. Характерно, впрочем, то, что в книге не было ничего о «культурной гибридности», «креолизации» и «иммигрантах» (десятилетием позже пропуск этих тем был бы возведен в ранг смертельного греха).