Текст книги "Антропологические традиции"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Внутренняя дифференциация дисциплинарного сообщества, наблюдаемая сегодня в немецкоязычной зоне, в некоторой степени связана со сложностями институционального положения, и в общих чертах ее можно охарактеризовать, если указать на три типа «занятости» антропологов в их профессиональной сфере. Один тип имеет отношение к тем исследователям, которые работают в крупнейших институциональных центрах Цюриха (университетские кафедры, музеи), Берлина (университетские кафедры, музеи, научно-исследовательские институты), Вены (университетская кафедра, музей, Академия наук) и Галле (Институт Макса Планка, университетская кафедра). Хотя мы говорим об этих учреждениях как о «крупнейших» институциональных центрах, следует напомнить, что в количественном отношении они представляют собой меньшинство. Другой тип, следовательно, имеет отношение к тому, что можно было бы назвать профессиональным большинством, – а именно к тем исследователям, которые работают в некотором количестве средних по размеру и значительном количестве небольших по размеру университетских кафедр и музейных отделов. Третий тип относится к тем, кого в журналистике сегодня называют фрилансерами, – к антропологам, не имеющим постоянного места работы и живущим за счет краткосрочных контрактных проектов или преподавательского ассистирования на условиях почасовой оплаты. Представителей этой большой гетерогенной группы можно встретить среди участников конференций и конгрессов, среди авторов сборников и организаторов выставок, среди внештатных сотрудников кафедр и институтов во всех частях немецкоязычной зоны (включая сюда те же самые Цюрих, Берлин и Вену). На самом деле успешное выполнение обширных исследовательских, организационных и преподавательских программ в крупных научных центрах указанных городов было бы невозможно без помощи антропологов-фрилансеров. Многие из них за период с начала 1990-х годов смогли добиться более интересных результатов в исследовательской деятельности, чем некоторые из штатных сотрудников престижных учреждений.

Разумеется, в каждом из трех типов профессиональной деятельности есть свои преимущества и свои недостатки. Положение антропологов-фрилансеров (хотя некоторые, как ни странно, не согласны с такой точкой зрения) представляется наиболее уязвимым, наиболее низкооплачиваемым и наиболее изнуряющим. Оно сходно с положением рабочих, попадающих в цикл самоэксплуатации, о котором говорил известный русский экономист А. В. Чаянов. Во всяком случае, я не знаком ни с одним антропологом, который бы добровольно ушел со штатной работы, предпочтя заниматься исследованиями в, так сказать, вольнонаемном режиме.

Постоянное психологическое давление, связанное с необходимостью работать в условиях риска, заставляет антропологов-фрилансеров с большим энтузиазмом браться за те немногочисленные предложения, которые попадаются на их пути. Последние, как уже было отмечено, обычно состоят из преподавания (часто в непрофильных учреждениях) на условиях почасовой оплаты, работы над организацией выставок и этнографических фестивалей, консультаций в съемках этнографических фильмов и других проектах, а также разнообразных исследований по грантам. Большинство фондов, предоставляющих средства на такого рода деятельность, имеют ориентацию на прикладные исследования. В контексте немецкоязычной антропологии, однако, понятие «прикладное» не имеет таких негативных коннотаций, какие нередко окружают его в контексте антропологии в США. Наоборот, связь с прикладным аспектом часто демонстрирует умение антропологов-фрилансеров разрабатывать и предпринимать такие исследовательские проекты, которые являются социально значимыми. Кроме того, антропологи-фрилансеры порой более эффективно, чем антропологи, находящиеся на штатных должностях, доносят до широкой публики опыт межкультурной коммуникации и более отзывчиво реагируют на стремительно изменяющиеся общественные условия, в которых мы живем и работаем. Если принять все это во внимание, то становится не так удивительно, что многие представители данной группы добились значительных успехов в последние полтора десятилетия, несмотря на их непростое положение. К примеру, именно представителями данной группы был создан ряд замечательных аналитических работ, продемонстрировавших корпоративному миру значимость исследований в области «антропологии организаций», так же как и работ, объективно показавших законодателям и разработчикам социальных программ условия и сложности жизни семей турецких мигрантов в Западной и Центральной Европе.

Таким образом, мне представляется, что в немецкоязычной зоне группа антропологов-фрилансеров добилась большего в деле установления контакта с обществом, чем, скажем, группа «большинства», находящаяся на постоянных должностях в типичных небольших учреждениях. Лишь немногим из этих учреждений удалось выйти на уровень международных стандартов профессиональной организации исследовательской деятельности. Показательно, что как раз эти немногие учреждения смогли наладить более тесную связь с немецкоязычными средствами массовой информации, с тем чтобы информировать публику о результатах своей деятельности. В качестве примеров такой деятельности можно сослаться на исследования этнической истории обществ американского континента (Бонн, Франкфурт-на-Майне), исследования духовной и материальной культуры в Меланезии (Гейдельберг, Базель), исследования проблем миграций (Гамбург, Франкфурт-на-Одере), исследования в области медицинской антропологии (Берн), а также гендерные исследования в Европе, Меланезии и Индонезии (Гёттинген, Фрейбург). Но эти примеры – отдельные показательные случаи в группе «большинства». Большинство же в группе «большинства» не стремится к активному контакту с широкой публикой. Следует оговориться, что многие в этом большинстве честно работают и проводят хорошие исследования, но с точки зрения связи с обществом они олицетворяют достаточно слабую сторону социокультурной антропологии в немецкоязычной зоне.

Что касается четырех крупных институциональных центров (Берлин, Галле, Цюрих и Вена), то мне представляется, что благодаря хорошей организации исследовательской деятельности в них и благодаря их расположению в социально активной урбанистической среде они способствуют более или менее тесному контакту исследователей с обществом. Конечно же, надо признать, что в некоторых отношениях эти центры находятся в привилегированном положении: в них хорошо налажены международные связи, они привлекают к себе высококвалифицированных работников и хорошо подготовленных студентов и аспирантов, они открывают более легкие пути к получению исследовательских фантов и более эффективно накапливают то, что Бурдье назвал «символическим», или «знаковым», капиталом. Однако надо также признать, что потенциал – это то, чем можно воспользоваться, а можно и не воспользоваться (примеры учреждений с громкими именами, в которых не происходит ничего интересного, не единичны). В этом смысле следует сказать, что в последнее десятилетие данные центры задействовали свой потенциал. Интервью с их представителями в центральных органах массовой информации – сегодня обычное явление (журналисты часто просят антропологов, как экспертов, прокомментировать то или иное общественное событие); соответственно, антропологам удается на более или менее регулярной основе информировать публику о направлениях деятельности этих центров и о предпринимаемых ими проектах. Знаменательно, что публика снова начинает проявлять некоторый интерес к антропологическим книгам. Обнадеживает и то, что некоторые из музейных выставок (после долгих десятилетий отсутствия активного интереса к этнографическим музеям) вновь обретают широкую популярность. Словом, сегодня данной группе исследователей все чаще удается сочетать роль научных экспертов с ролью своего рода общественной интеллигенции.

Таким образом, в определенном смысле можно говорить о том, что в последнее время к социокультурной антропологии в немецкоязычных странах вернулось некоторое общественное значение. Оно весьма скромно, и его нельзя сравнивать с тем общественным резонансом, который однажды смогла получить антропология в США благодаря стараниям Маргарет Мид, или с тем интеллектуальным воздействием, которое в свое время на общегуманитарную сферу во Франции оказало творчество Клода Леви-Стросса. Приблизиться к этим уникальным примерам прошлого невозможно. Однако невозможно это не только в немецкоязычной зоне, но и везде.

Если что-то можно с уверенностью утверждать, то это лишь то, что за период с 1945 г. положение социокультурной антропологии в немецкоязычной зоне никогда не было таким значимым и заслуживающим уважения, каким оно предстает сегодня. А это – хорошая отправная точка для совершенствования и продвижения вперед, несмотря на не совсем благоприятные финансовые и институциональные условия в текущий момент. Разумеется, чтобы продвигаться вперед, мы должны стараться содержать в порядке концептуальный и творческий инвентарь нашей дисциплины, постоянно подвергать его критическому переосмыслению, делиться им с другими дисциплинами и стараться информировать общество о результатах нашей работы.

Пер. с англ. А. Л. Елфимова

Джордж Маркус

Джордж Маркус (Marcus) – почетный профессор кафедры антропологии Университета Калифорнии в Ирвайне; в 1980–2005 гг. заведующий кафедрой антропологии Университета Райса, основатель журнала «Cultural Anthropology». Среди научных интересов: история и теория антропологии, эпистемология этнографического жанра, антропология глобализующегося общества. Автор и соавтор многих работ, включая: Anthropology as Cultural Critique: An Experimental Moment in the Human Sciences (1986); Writing Culture: The Poetics and Politics of Ethnography (1986); Ethnography Through Thick and Thin (1998) и др.

О социокультурной антропологии США,
ее проблемах и перспективах

Ключевым событием в жизни социокультурной антропологии США с начала 1980-х годов было, образно говоря, то, что корабль дисциплины снялся с тех якорей, на которых он простоял большую часть XX в. Безусловно, в тех или иных аспектах дисциплина до сих пор привязана к институциональной модели, в рамках которой формировалась идентичность антропологов начиная, скажем, с фигур «основателей»: Бронислава Малиновского в Англии или Франца Боаса в США. В университетах большинство антропологов по сей день начинают свой профессиональный путь с выбора региональной специализации по той или иной географической области за пределами США. (Хотя, нельзя не отметить, не многие из них получают такую качественную региональную подготовку, какая давалась и поощрялась в период 1950–1970-х годов, когда атмосфера холодной войны и политика социальной модернизации выливались в повышенные инвестиции в сферу междисциплинарных региональных исследований – инвестиции, которых сегодня, конечно же, нет. Угасанию интереса к принципу построения антропологического знания на фундаменте традиционных «зарубежных этнографических регионов» способствовало и то, что постепенно Западная Европа и современная культура США вошли в число важных объектов антропологического исследования. Кроме того, в последнее время некоторые виды специализации по проблемному принципу приобрели статус, сравнимый со статусом регионального способа специализации в прошлом.) Далее, большинство антропологов до сих пор связывает свою исследовательскую деятельность (по крайней мере в «инициационной» – студенческой и аспирантской – фазе своей работы) с рамками так называемого этнографического полевого метода, этос и педагогическая мифология которого также выросли в русле традиции, заложенной отцами-основателями дисциплины. Но очень многое в жизни и деятельности антропологов – например то, как складываются их научные и жизненные пути; как эти пути осмысливаются; какое значение вкладывается в личный опыт полевой работы; как концептуализируется объект исследований; какие дисциплины видятся союзниками антропологии – изменилось самым кардинальным образом.

Когда в начале 1970-х годов я как аспирант Гарвардского университета начинал свой профессиональный путь антрополога, то он вполне вписывался в рамки обычной модели дисциплинарного воспроизводства. Я получил «идентификацию» специалиста по Океании и отправился проводить длительные полевые исследования в западной части Полинезии (большую их часть – на островах Тонга). В задачи моих полевых исследований входило изучение традиционных для антропологии вопросов родства, ритуала, религии и социальной организации. Хотя к этому времени новые веяния (французский постструктурализм М. Фуко и Р. Барта, феминизм, междисциплинарные подходы в британских культурных исследованиях, попытки применения структуралистских концепций в истории и попытки переосмысления политики и этики полевой работы, вызванные ростом общественно-интеллектуальных волнений в бурный период конца 1960-х годов) уже присутствовали если не непосредственно в аудитории, то во всяком случае в университетской среде за пределами аудитории, все же мое поколение начинало свой путь с проектов, которые укладывались в традиционную парадигму «народов и регионов».

И хотя мы пытались внести в содержание наших проектов какие-то новые или альтернативные способы видения предмета исследований, по самой своей форме эти проекты все равно оставались проектами, основным предназначением которых было пополнение некоего глобального этнографического архива за счет очередной порции сравнительных данных. Эти проекты являлись частью грандиозного исторического предприятия (предприятия незаконченного или, можно было бы сказать, прерванного, но тем не менее до сих пор сохраняющего свою идеологическую гегемонию) по созданию общей науки о человеке. Роль социокультурной антропологии в этом предприятии заключалась в описании народов, которые вели если не «досовременный», то во всяком случае «несовременный» образ жизни.

В то время многие аспиранты, особенно на кафедрах, подобных гарвардской, уже не очень верили в действенность таких принципов построения дисциплины, но участие в практической деятельности дисциплины (особенно в полевых исследованиях, остававшихся тем самым элементом, который как раз и привлекал многих к антропологии) так или иначе означало следование этим принципам. Конечно, исследовательские проекты в антропологии США были весьма разносторонними в тот период (как, впрочем, и в более раннее, и в более позднее время). К примеру, в первые два послевоенные десятилетия под одной и той же рубрикой исследований социально-экономического развития антропологами предпринимались самые разнообразные проекты, в которых люди изучались одновременно как представители традиционной сельской культуры и урбанизирующихся слоев населения; как индивиды, имеющие специфическое место в социальной структуре собственного общества, и как индивиды, переходящие границы данной структуры и включающиеся в систему международного разделения труда.

При всем этом разнообразии традиционная модель этнографического исследования – условно говоря, «модель Малиновского» – все равно оставалась в центре дисциплины, и набор практических приемов, диктуемых этой моделью, в свою очередь, оказался закрепленным в модели университетской подготовки специалистов, которая определяла, что можно и чего нельзя молодым ученым, входящим в дисциплину.

В настоящее время антропологию в США до сих пор характеризует большое разнообразие интересов (хотя мозаика этих интересов сложена уже по-другому и осмысливается по-другому), и принципы региональной специализации и полевой работы до сих пор остаются в той или иной мере определяющими, но категориальный аппарат, понятие о включенности любого этнографического исследования в более широкий социально-политический контекст и условия и способы проведения полевых исследований на практике, как я уже отметил, изменились самым кардинальным образом.

То, что в период активной деятельности моего поколения только начинало вырисовываться, – сегодня общая реальность. Программы культурно-антропологических и социально-антропологических исследований в университетах формируются под воздействием ряда междисциплинарных стимулов, совершенно отличных от тех, что формировали дисциплину в период ее профессионального становления. Темы и дискуссии, в которых в тот период отражались ожидания дисциплинарного сообщества, сегодня перешли из актива в пассив дисциплины – в своего рода «историографию» (собственно говоря, они даже преподаются все чаще и чаще в рамках курсов по историографии). Новые темы и области интересов в дисциплине возникают и намечаются чаще в ходе дискуссий и диалогов с другими дисциплинами по общим и частным проблемам культурных и социальных исследований, чем в ходе внутридисциплинарных дебатов о предмете этнографического исследования.

Вполне может быть, что исследовательский настрой сегодняшней социокультурной антропологии (проявляющийся в ее теоретических и предметных интересах, в ее методологической открытости и жанровых особенностях) до сих пор отражает тяготение к той междисциплинарной атмосфере 1980-х – середины 1990-х годов, дух которой еще продолжает жить в разрозненных академических кругах и сообществах, являясь своего рода дискурсивной средой, в которой антропологи все еще стараются «опробовать» и «обкатать» свои проекты. Концепции этих проектов продолжают выходить за границы той тематической сферы, которая окружала антропологические исследования в прошлом.

Конечно, можно сказать, что в некотором смысле антропология в США всегда была такой по настрою – любопытство постоянно толкало ее на зоны собственной периферии и навстречу другим академическим сообществам. Но до конца 1970-х годов этот настрой все же координировался из дисциплинарного центра. Междисциплинарные дискуссии – их правильнее было бы назвать «метадискуссиями» – возникали, как правило, в рамках самой антропологии, и наиболее влиятельными из них оказывались те, которые по разным причинам были наиболее престижными. Соответственно, такие течения, как структурализм или когнитивная антропология, были важными с точки зрения центра и потому тщательно изучались в университетах. Сегодня центр, если таковой существует, больше не имеет подобной координирующей силы, и из тех тем, которые стали возникать в первые три послевоенных десятилетия, но остались «не санкционированными» центром – современные культурные трансформации, политический контекст, постколониализм, глобализация и др., – как раз и складывается та материальная среда, из которой в предметном отношении вырастает большинство профессиональных исследовательских проектов. В теоретическом отношении эти проекты чаще всего опираются на положения разнообразных социально-культурных теорий, выработанных в тех или иных областях за пределами антропологии.

Таким образом, мое поколение ученых оказалось одним из последних поколений, пришедших в антропологию по протоптанной тропинке «народов и регионов». Это поколение ощущало новые веяния вокруг себя, но, наверное, все-таки пыталось поместить их в рамки прежних шаблонов. Впрочем, многое в антропологии 1970-х годов изменилось именно в результате такого рода деятельности. Например, новые успехи в изучении классических проблем родства и социальной организации среди народов Меланезии и аборигенных народов Австралии были достигнуты благодаря тому, что антропологи попытались взглянуть на эти проблемы в свете современных интеллектуальных веяний, в частности гендерных исследований, которые переставили краеугольные камни в дебатах о родстве.

Но все же подобные примеры были лишь последними вспышками света в старой исследовательской традиции, в целом направленной на изучение обществ как своего рода изолированных структур. В скором будущем центр внимания переместился на изучение жизни тех же самых народов в контексте взаимосвязанного и взаимозависимого колониального и постколониального мира, а также в контексте современных условий глобализации, тенденций так называемого этнического возрождения и разнообразных движений коренных народов.

Возможно, работа с этнографическим архивом «народов и регионов» когда-нибудь возобновится и ее цели будут переосмыслены, но признаков этого пока на горизонте нет. Взаимоотношение между тем, что раньше было в центре дисциплины, и тем, что было на ее периферии, в настоящее время изменилось не просто в общем формальном раскладе тем исследований, диссертаций и семинаров, но, что гораздо более существенно, в неформальной атмосфере общения между аспирантами и преподавателями на кафедрах – даже на тех, где «модель Малиновского» продолжает оставаться своего рода идеалом.

Далее, характер самовосприятия начинающих антропологов как профессиональных работников также заметно изменился – возросла необходимость ощущать себя активистом. Даже если на самом деле антропологи не собираются всецело посвящать себя образу жизни активиста, они часто занимают активистскую позицию, по крайней мере в своих научных работах. Иными словами, во многих проектах присутствуют некие этические цели и идеалы социальной справедливости. Это не просто показной жест или результат двух десятилетий консервативной внутренней политики США, стремившейся отвлечь леволиберальную интеллигенцию от политического участия (и таким образом превратившей полевую работу, в случае антропологии, в альтернативное пространство, где молодое поколение могло бы выражать свои политические симпатии). Это – явление, отражающее саму глубинную суть полевой работы в современных условиях. Этнографическая полевая работа, как межкультурное столкновение в сегодняшнем идеологически поляризованном мире, неизбежно и изначально политизирована. Активистская ориентация молодого поколения – сознательная реакция на данные условия и понятный ответ на консервативную модель классического «беспристрастного» ученого.

Все отмеченные выше сдвиги можно рассматривать в двух контекстах: институционального развития антропологии США как исследовательской сферы, построенной по принципу «четырех областей» (физическая антропология, социокультурная антропология, археология и лингвистика), с одной стороны, и восприятия социокультурной антропологии широкой публикой с другой. Социокультурная антропология – лишь одна из областей общей антропологической науки в США, но это – область наиболее крупная по количеству работающих ученых, наиболее развитая в институциональном отношении и наиболее известная публике. (Традиционно в США она именовалась «культурной антропологией», но, поскольку в отдельных центрах и среди отдельных ученых все же предпочиталось название «социальная антропология», я буду условно называть ее здесь социокультурной антропологией.)

Траектория развития социокультурной антропологии в последнюю четверть века в действительности пошатнула принцип четырех областей, и по поводу самой идеи «общей антропологии» уже давно существуют разногласия. Эти разногласия, которые пока лишь изредка приводили к реальным внутрикафедральным расколам, до сих пор предпочитается улаживать (чаще по профессиональным соображениям, реже – из ностальгических мотивов, но и в тех, и в других случаях, как правило, присутствует элемент сентиментальности). Риторика «общей антропологии», как ни странно, продолжает настойчиво сохраняться даже в дискурсе самой социокультурной антропологии. Но дело, конечно, в том, что именно социокультурным антропологам труднее всего примирить свои растущие амбиции с тем, что публика (как научная, так и ненаучная) продолжает видеть в них экспертов по «примитивному», «экзотическому» и «досовременному», полагая, что даже если социокультурные антропологи иногда и могут сказать что-то интересное о современном мире, то это все равно по той причине, что они рассматривают его с точки зрения чего-то «архаичного».

Одним словом, публика до сих пор воспринимает социокультурную антропологию такой, какой она была половиной столетия ранее. Риторика «общей антропологии» только усиливает тенденцию такого восприятия. Но в гораздо большей мере проблема восприятия социокультурной антропологии как в научном, так и в ненаучном мире состоит в том, что социокультурные антропологи до сих пор не смогли внятно озвучить (как для других, так и для самих себя) те перемены в собственных поисковых стратегиях, которые отражают перемены, уже пришедшие de facto в практику этнографических полевых исследований за период с начала 1980-х годов.

Проблема, таким образом, заключается в том, что социокультурные антропологи, научившиеся компетентно выступать против предубеждений и стереотипов в современном американском обществе, все равно воспринимаются этим обществом преимущественно как знатоки «других» культур (чаще всего далеких и экзотических). Общественная легитимность социокультурной антропологии покоится на понятии о том, что она занимается именно таковыми. Но будущее социокультурной антропологии связывается самими учеными с иной исследовательской программой – программой, в выполнение которой они уже активно включены, но четкое определение и рефлексивное обоснование которой они еще не дали. На самом деле момент пересмотра и переутверждения внутридисциплинарных положений, которые могли бы конкретно означить место дисциплины как в сфере общей антропологии, так и в обществе, еще не наступил, хотя, казалось бы, он близок. Однако его приближение, как ни странно, пытаются искусственно замедлить по политическим причинам и сентиментальным поводам. Это – тот самый «двойной зажим», который характеризует сегодняшнюю социокультурную антропологию в США.

1980-е годы и после: назад дороги нет

Неконформистские тенденции, направленные против догматизма официальной антропологии, стали возникать уже в 1960-х годах и даже раньше. Антропология была составной частью системы колониализма и не могла укрыться от наследия этого прошлого в ее настоящем. Позитивистский язык, характеризовавший академическую антропологию, не согласовывался с характером полевых исследований, что стало особенно очевидным после нашумевшей публикации дневников Б. Малиновского в 1967 г. Узко понимаемая идея культуры стала видеться плохим и несовершенным стимулом для дальнейших исследований. Словом, антропология была достаточно самокритичной и скептически настроенной дисциплиной задолго до 1980-х годов.

Специфичность 1980-х годов состояла в том, что в это время многие дисциплины – особенно гуманитарные, такие как история и литературоведение, – в поисках общественно значимой роли заинтересовались концепциями и исследовательскими стратегиями социокультурной антропологии. В истории и литературоведении вопрос о том, как конституируются культурные различия и как они эксплуатируются разными режимами власти, стал рассматриваться в гораздо более широкой перспективе, чем, скажем, в той же социокультурной антропологии предшествующего периода.

Незападные культуры, субкультуры этнических и социальных меньшинств стали искренне привлекать внимание ведущих исследователей в данных дисциплинах. В то же время западные общества только начали выходить из периода реакции, последовавшей за потрясениями 1960-х годов, и леволиберальное крыло академического сообщества не сразу нашло каналы для выражения своих политических позиций. Критический настрой леволиберального крыла развивался постепенно: от более или менее аполитичных постмодернистских направлений до направления культурных исследований, впитавшего в себя многое из британской марксистской традиции.

Интерес этого круга ученых, таким образом, первоначально стали привлекать не большие общественные теории, а микроисследования реальной повседневной жизни, исследования, которые могли озвучить проблемы существования тех, кто в рамках больших теорий всегда оставался анонимным субъектом, – т. е., по сути дела, этнографические исследования.

Тенденцию к отходу от глобальных схем к микроисследованиям на время нарушил, пожалуй, лишь приход социобиологии в середине 1970-х годов – направления, которое после драматического шествия по сцене социальных наук затихло, но сегодня вернулось в рамках другого направления, известного как эволюционная психология. В целом можно отметить, что текущий момент в США опять характеризуется появлением интереса к теоретическим макронарративам и крупным объяснительным схемам в сфере наук о человеке, но, за исключением той же эволюционной психологии, выделить какие-либо другие схемы, приближающиеся по значению к структурализму, марксизму или, скажем, парсоновской социологической теории в прошлом, пока что трудно.

К началу 1980-х годов эти тенденции в гуманитарных науках пересеклись с внутренними критическими настроениями в социокультурной антропологии в сфере исследования эпистемологических особенностей этнографической практики и жанровых особенностей антропологического творчества. Наиболее часто цитируемой работой в данной сфере до сих пор является сборник «Writing Culture» (Clifford, Marcus 1986)[18]18
  Труднопереводимая игра слов в названии: «Записывая культуру» / «Пишущая культура» (прим. пер.).


[Закрыть], но на самом деле существовали и многие другие работы, причем корпус работ, появившийся в рамках феминистской антропологии, также внес существенный вклад в изучение данной проблематики. Интерес к переосмыслению методов получения знания в этнографической практике и методов репрезентации этого знания в профессиональном антропологическом творчестве в тот момент собрал воедино самые разнообразные настроения в антропологическом сообществе и стал своего рода катализатором процесса активных исследований во многих областях. Этот интерес стимулировал поиск новых форм антропологических исследований и привел антропологию в более тесный контакт с соседними гуманитарными и общественно-научными дисциплинами.

Например, через сотрудничество с литературоведением антропология открыла для себя богатый фонд критической интеллектуальной мысли французского постструктурализма. В сотрудничестве с историками антропологи обнаружили целый ряд плодотворных способов соединения этнографических исследований с исследованиями в области социальной истории. В дальнейшем комплекс исследований в рамках так называемой «постколониальной критики» (явившийся результатом деятельности главным образом историков и литературоведов южноазиатского происхождения, работавших в университетах США, Великобритании и Австралии) оказал огромное влияние на формирование того, что сегодня уже считается стандартными исследовательскими направлениями социокультурной антропологии США.

В тех же 1980-х годах стал наблюдаться рост интереса к новым – более реалистичным и менее официозным и формалистским – исследованиям в области истории антропологии и историографии. Важность реалистичного, не формалистского взгляда на историю дисциплины в нашей области исследований трудно переоценить (причем даже трудно сказать, кому такое знание важнее – студентам и аспирантам или самим преподавателям). Появление корпуса замечательных работ в данной области, вдохновителем которых во многом был Джордж Стокинг, сыграло существенную роль в освобождении антропологии от ряда стереотипов и комплексов, которые в той или иной мере мешали ее развитию, ибо эти работы внесли значительный вклад в процесс разоблачения (или лучше было бы сказать «демистификации») тех авторитарных механизмов воздействия в этнографическом сообществе, которые нередко отражались на процессе развития дисциплинарных парадигм и схем знания. Эти работы позволили понять многое о том, почему дисциплина сегодня развивается так, как она развивается.