Текст книги "Русская жизнь. Понаехавшие (апрель 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

В мирное время все это терпеть можно. Но у нас сейчас как-то совсем забылось, что армия, вообще-то, существует не для того, чтобы солдаты жили в удобных казармах. Армия существует для того, чтобы защитить страну в случае войны, про которую у нас думать совсем не принято. Удобные казармы, разумеется, вещь полезная, они способствуют росту боеспособности. Но главным фактором в случае войны будет мотивация личного состава.

И здесь, как и в случае с иностранцами в западных армиях, совершенно непонятно, почему узбеки и таджики будут умирать за Россию. Какой-то процент, конечно, будет, но, наверное, не очень большой. Они ведь пришли в армию не за тем, чтобы умереть, а чтобы благодаря службе начать хорошо жить. Представим себе, например, обострение ситуации на Северном Кавказе (не обязательно в Чечне, сейчас она мало отличается в плане напряженности внутренней ситуации от соседних республик). Иностранцы будут от души воевать? Тем более – против единоверцев? В лучшем случае, они будут имитировать усердие. Более вероятно – начнут дезертировать. В худшем случае – станут переходить на сторону противника.

Еще интереснее получится, если мучения НАТО в Афганистане закончатся провалом, что вполне вероятно. После этого в течение нескольких лет ситуация вернется к той, что была в конце 90-х, когда исламские боевики с юга все активнее рвались в Центральную Азию. В этом случае Россия не сможет остаться в стороне. Хотя бы из тех соображений, что лучше сегодня положить 100 человек под Андижаном и 200 под Бишкеком, чем завтра 10 тысяч под Челябинском и 20 тысяч под Омском. Интересно, какова будет степень надежности иностранцев в рядах ВС РФ? Не проще ли будет тогда их откомандировать в армии их родных стран?

И уж совсем смешно представить, чтобы узбеки и таджики клали свои жизни на высоких берегах Амура в случае войны с Китаем. Можно только догадываться, с какой скоростью подавляющее их большинство рванется в направлении, перпендикулярном линии фронта. Конечно, исключения будут, но не нужно на них всерьез рассчитывать.

Впрочем, главный вопрос в том, захотят ли умирать за Россию ее собственные граждане. И отнюдь не только дагестанцы. Совершенно неочевидно, что этого захотят даже русские. А ведь в отличие от американцев, англичан, французов, испанцев перед русскими и другими гражданами РФ этот вопрос может встать всерьез.

* СЕМЕЙСТВО *
Евгения Долгинова
Счастливый исход

Любовь и каторга

В гастарбайтерских судьбах тоже случаются хэппи-энды. Многие из них проходят по линии матримониального благополучия, семейного счастия – самого надежного и самого хрупкого из всех форм легализации в мегаполисе.

Мой персик

«Але– але, -поет она, – бюро ремонта к вашим услугам!»

Марина – яркая блондинка 56 лет и похожа на Татьяну Доронину времен мхатовского передела. Блондинкой быть тягостно – надо часто освежать цвет, от чего «волос гаснет» и приходится покупать дорогие маски с керамидами. Бывшая медсестра из Боткинской, она называет себя «медичкой» и охотно вспоминает именитых пациентов, которым случалось ставить капельницы.

От блестящей светской работы Марина отказалась не столько по обидному факту пенсии, сколько ради любви к супругу Грише. «Пожертвовала всем». У ее мужа многосложное имя, типа Махмадназар, а Гришу она сама придумала, чтобы рифмовалось с Маришей. Много достоинств у Гриши: во-первых, мусульманин, то есть не пьет (ну, почти), во-вторых, не приносит меньше тыщи зеленых, а то и больше, домой отсылает всего-то долларов триста, в-третьих, мало ест, а в-четвертых… Главное его достоинство Марина называет как бы вскользь и равнодушно, но ее выдает торжественная дрожь ресниц: Грише 28 лет.

Они вместе уже два года.

Она говорит о нем: «принц Персии» или «персидский принц» (я хотела присоветовать также «мой персик», но прикусила язык). Познакомились на Тимирязевском рынке. Марина тащила обои, и скучающий Гриша спросил – сама будешь делать? – и предложил помощь. Он сразу, с первого взгляда, был принц, звездный мальчик – полумесяцем бровь, тоненький, в чистенькой спецовочке, и когда пришел, сразу обнаружилось, что он бестолков, мало что умеет, все выходило тяп-ляп, с щемящей неуклюжестью, но сердце ее уже заходилось от умиления: такие тонкие руки, как у аристократа, узкие ключицы, а главное – глаза, которые, как вы знаете, являются зеркалом души. Черные вишни! (Я слушаю ее – как будто «Шахнаме»: «Пылали розы юного лица, как два прекрасных амбры продавца».) Она показала Грише, как резать обои по линейке, растворять клей, и какой толщины должен быть слой, и как совмещать рисунок на обоях. Господи, да откуда же ему было уметь, белоручке из аристократической семьи – сыну врача, учившегося в Ленинграде. Потом Гриша назвал цену – 150 рублей метр, она решила – погонный, оказалось – квадратный. «Тут я подумала – этот мальчик не пропадет!» – расплатилась и предложила ему поужинать. При свечах. В тот вечер Бог послал свиной эскалоп, Гриша ел с аппетитом, «и я поняла, что он совсем не религиозный фанатик».

Любовь всегда достойна инвестиций. Марина поступила мудро, прозорливо: вложилась в профессию. Верить или не верить, а Гриша обучился ремеслу и стал каким-никаким отделочником. В этом содержится вызов положению дел: таджики, как известно, в строительстве не выказывают особенных успехов и редко выходят из чернорабочего регистра. Но Марина сделала ход конем: наняла любимому трудового наставника. Точнее, интегрировала Гришу в бригаду красногорских строителей, где трудился ее двоюродный брательник на правах подмастерья. Нонсенс? Вот и брательник по первости ржал и глумился, отмахивался, пока однажды его жене не понадобилось удалить кисту, а жена была прописана в Луховицах, – ну и режьтесь в луховицкой-лоховской, мстительно сказала Марина, держательница больничных блатов. Брательник дрогнул и сказал: пусть приходит. Гриша старался. Вскоре бригада переместилась в Москву, расселилась по сносным углам, оформили частное предприятие, работы полно. Марина – всему голова: сидит на домашнем телефоне, принимает заказы, договаривается с поставщиками, улаживает с налоговой. Жизнь ее полна до краев, ярка, динамична.

Гриша, сделавший головокружительную матримониальную и профессиональную карьеру, несколько оторвался от среды. Очень важный момент: квартира не стала базар-вокзалом, товарищи приходят раз в неделю, Марина с ними не по-матерински строга, и, главное, андижанская родня не переступала порог этого дома. Что совершенно нетипичная ситуация.

Брак, конечно, не охранная грамота. Вот и Гришу однажды задержали один раз в метро, подбросили наркотики. Марина металась как подстреленная, «поднимала связи», в ногах валялась, собирала деньги – выкупила! Господи, там и было-то три грамма! Подкинули, повторяет Марина. Хотя для личного употребления – не будем лицемерить! – бывает всяко. А что, голландцам можно, а нашим нельзя?

Ее никто не понимает, но это от зависти. Вокруг русские – мещане, злопыхатели. Говорят – купила мальчика. Как будто у нее своего нет! Сыночка давно взрослый, «выгодно женился на девочке из класса, еврейке», уехал в обетованную, бездельничает, денег не шлет, внуков не народил. «М…дилка гребаная, – ласково говорит Марина о сыне. – Сказал: пропишешь – убью. Ты доедь сначала, на билет себе набери». Дочь тоже взрослая, работает в недвижимости, пришла и полила мать такой женской грязью, что даже неудобно пересказать. От родных – особенно больно. Подруги? Тоже завидуют – рассказывают всякие страшилки, – и примешь ты смерть от козла своего, говорят. «Я и не знала, что в них столько бабства», – с презрением говорит Марина. Соседи подозревают фиктивный брак и заводят подлые разговоры про конец калабуховскому дому (ну очень калабуховскому – панельная девятиэтажка!), куда скоро вселится табор таджикских цыган. Нет, Марину не подвергают обструкции, но мир вокруг нее истекает зеленой желчью одиночеств, мраком расистских предрассудков и презрением к позднему женскому счастию.

Гриша – один из 7 миллионов представителей таджикского народа, 35 процентов которого находятся в России. Года через два-три он, по совместным с Мариной планам, вольется в ряды 350 тысяч таджиков, получивших российское гражданство (диаспора гордится этой цифрой). Неизвестно, станет ли он одним из тех 700 тысяч российских таджиков, которые в течение последних 10 лет ни разу не посещали свою родину. Зато сейчас у него гораздо меньше шансов попасть в число тех 10 тысяч таджиков, кто находится в российских тюрьмах, или пополнить компанию погибших или пропавших без вести соотечественников (1 500 человек в год), – хотя как знать, жизнь мигранта полна опасностей и неожиданностей. По нашим понятиям он многоженец – в Таджикистане у него есть супруга и ребенок, в паспорте не зафиксированные. Марина говорит, что в прошлом остался только долг, но как-то не очень уверенно она это говорит. Насчет прописки она пока думает. Не то чтобы не доверяет, но зачем вводить мальчика в соблазн?

… Прекрасный весенний вечер. Гриша задерживается на работе, не звонит. Марина нервически теребит мобильник, однако звонить не решается. И с прозелитским пылом кроет соотечественников за узость души, ксенофобию, ограниченность, иммиграционный режим, ментов, цитирует Есенина («…каждому здесь кобелю на шею… лучший галстук, – а мы что? звери и есть»), и с тревогой поглядывает на часы.

Всехняя русская мамка, сестра межнацмилосердия.

Слушать ее жутковато. Особенно когда она говорит:

– И тут у меня распахнулись глаза на то говно, в котором я жила.

– Позвольте, Марина, – не выдерживаю я, – но вы ведь русская?

– Ну, русская, – отвечает она, поджав губы, как бы извиняясь за низость происхождения. – Но по женской линии, мама говорила…

Вспыхивает быстрой девической улыбкой:

– …но по женской линии во мне есть румынская кровь!

Теплый труд

Федор несколько лет жил с Лаурой, жили замкнуто, но, кажется, счастливо. Ходили разные дурные разговоры, а полюбопытствовать не было никакой возможности. Лауру я видела мельком пару раз, это была флегматичная коренастая женщина большой обыкновенности и ровного нрава, из тех, кого определяют по преимуществу через отрицание: не говорлива, не холодна, не молчалива. Пожалуй, в ней была та обаятельная апатичность, легкая сонная заторможенность, тот рассеянный свет, которые приходят к иным женщинам под сорок вместо усталости. Имя Лаура, конечно, шло ей как корове седло, но это было паспортное имя. Не работала, занималась хозяйством, изучала скидки и распродажи. Когда она ушла, Федор собрался в запой, но под влиянием товарищей передумал и уехал на Кипр.

Потом мы узнали, что Лауре гораздо меньше лет, чем думалось, – слегка за тридцать. При встрече она была ожидаемо холодна и рассказала про себя то, что считала нужным.

Она приехала в Москву в середине девяностых из маленького сибирского города и сразу же устроилась в «массажный салон» – теплая работа, никаких панелей, более-менее стабильный клиент. Это было везение. Ничего особенного она не хотела от жизни и от Москвы, кроме как накопить на жилплощадь, и в приснопамятные преддефолтные это было даже близко, почти возможно. Больше такая лафа в ее профессиональной жизни не повторялась уже, а к фонтану нефтяных денег она не поспела – выбыла из ремесла. Дочь военного и воспитательницы детского сада, со стандартным гарнизонным детством и тем чувством бездомности, из которого вырастает чувство мобильности. Ее амбицией был «угол» – комната ли, квартира.

Судьба проститутки в литературоцентричной стране по-любому ложится в два канона: жертвенности по нужде либо хиросимы первой любви. Ангельское крыло Сонечки Мармеладовой будто висит над цехом, бросает сырую сиреневую тень, по окоему дышит черная смородина Катюши Масловой. Классический состав девяностых – девочки из текстильных городков и помирающих деревень, абитуриентки и студентки, вставшие на неровную дорожку, отважные матери-одиночки, кормилицы депрессивных семейств, а то и просто обломавшиеся на столице дурочки, наркоманки – этот мир, со своими кастами и иерархиями, довольно подробно просвечен милицейскими сводками, журналистами и масскультом. В старинном споре двух гипотез о происхождении проституции – антропологической («генетически обреченные», морально и эмоционально неразвитые особи) и социологической («нужда заставила») России делать нечего, давно уж решено, что «голод названье ему». Но с поправкой на время: ни мелодраматизация своей судьбы, ни вообще какая-либо моральная рефлексия нынешним труженицам не свойственна. Недавно я прочитала стихи интернет-поэта Пилована: «Пожалейте нас, люди, несчастных работниц панели,/ Для скотов-сутенеров мы просто товар и тела. / Гениталий мозоли уже натереть мы успели, / В тех местах, из которых когда-то нас мать родила…» и подумала, что такое мог написать только мужчина.

И стон, и желание жалости в равной степени были чужды Лауре, она называет свою работу «заработками». «Когда я была на заработках», или: «Когда я работала на ВДНХ» (подразумевался район, а не выставка). Прошлое в ее рассказе разворачивалось в форме скучного производственного романа, тоскливой индустриальной прозы, из тех, что награждались областными и республиканскими премиями, – вахты, сауны, болезни, девчонки, шмоны; ментам, прокурорским и префектурным – льготы, выразительные умолчания, ссоры с хозяйкой (гнала на тренажеры, недоплачивала, экономила на полотенцах), бесконечные переработки, пришли втроем, производственные травмы. По вызовам она ездила очень редко, только когда надо было кого-то подменить. Она ушла, потому что массажный салон таки прикрыли во время очередного набега («контрольной закупки»), дура-хозяйка не смогла договориться то ли с ОБУПом, то ли с ОБЭПом, пожадничала, к тому же стала совсем неаккуратна с наркотиками. Девчонки, отделавшись штрафами и административными предписаниями, разошлись кто куда, одна, правда, вышла замуж в Америку, одна сторчалась, другие ушли на соседние предприятия отрасли. Дружить она ни с кем не дружит, но если что – не откажет в помощи. Правда, никто и не обращается.

Федор познакомился с Лаурой в метро. Она внимательно читала глянцевый журнал. «Вроде тетка как тетка, а меня что-то подбросило. Химия, амок…» Лаура к тому времени работала в Подольске на складе – устроил бывший коллега-охранник, они жили вместе одно время, потом разошлись, потому что он хотел детей, а у нее детей уже не будет. Можно, конечно, лечиться, но это большие деньги и такой геморрой, может быть, потом, когда-нибудь. Федор ухаживал за ней месяца два, по-щенячьи так, с букетами и шампанским, но сердце ее дрогнуло, когда он пригласил в Турцию. Лаура не идет на приключение – она идет на будущее, на фундаментальные отношения. Лаура никогда не стеснялась своего прошлого, относилась к нему, как мы относимся к работе в стройотряде или трудповинности на овощной базе, но и вспоминать не любила. Было и прошло, чего перетирать-то?

Спрашиваю у Федора, как насчет известного клише: «Завязавшая проститутка – лучшая жена».

– Жена она была никакая, – говорит Федор. – Готовила плохо, много мусорила, и говорить было особо не о чем. Общих интересов у нас не было. Но это была лучшая женщина в моей жизни. Лучшая! Другой такой не будет.

(Нет, у Федора все в порядке с самооценкой. Просто исключительность Лауры проявлялась в тех сферах, о которых говорить не очень принято даже со старыми приятельницами.)

О любви я – разумеется! – спрашивала и Лауру. Она пожала плечами.

– Ну Федю любила, конечно, когда жили. Теперь Мишу люблю.

К кому же ушла Лаура? – она ушла в шиномонтаж, к владельцу небольшой мастерской в Подмосковье. Мелкий бизнес все как-то солиднее мелкого менеджерского куска. Квартира попросторнее, иномарка, есть дачный участок. Они познакомились в вагоне «монорельса» – новой высотной дороги, проходящей над районом ВДНХ, где прошла трудовая юность Лауры.

Была весна, теплый ветер, ясный солнечный день.

Она внимательно смотрела на свои ногти.

Его подбросило.

***

Гриша и Лаура в равной степени типичные и нетипичные гастарбайтеры. В Москве хорошо не самым умным и не самых активным, не самым красивым и не самым трудолюбивым, и даже, о Боже мой, не самым хищным! – но хорошо тем, кого приняли и полюбили московские мужчины и женщины. Казалось бы – вздор, глупость, растиньячество для бедных. «Город что боров: хрюкнет и сожрет», – но сожрет умного и доброго, а ласкового и хитрого обласкает и одарит, догонит и попросит вернуться. Конечно, мрачный промышленный sex appeal Лауры и субтильность принца с Тимирязевского рынка попадают в лузу каких-то столичных причуд, обслуживают комплексы, играют на поле иррационального. И, может быть, поэтому не столько мозги и амбиции, сколько животные токи этнической миграции и рыбья влага иногородних желтобилетниц – главная свежая кровь Москвы.

Что ж – заслужила.

Лидия Маслова
Витязь в овечьей шкуре

Русская женщина и кавказец

В наше этнически смутное время многие подрастающие в России будущие женщины узнают о существовании такого колоритного и противоречивого явления, как мужчина-кавказец, едва ли не раньше, чем географичка рассказывает им, что вообще такое этот самый Кавказ. Впрочем, обосновавшиеся в наших городах и деревнях кавказцы существуют совершенно независимо от Кавказа, точнее, у каждого из них всегда с собой внутри свой маленький «кавказик», горный хребет личности, достаточно гибкий, чтобы выживать в той агрессивной среде, которую представляют собой аборигены с их ксенофобией. Способность к размножению, к сексуальной и генетической экспансии является одним из условий выживания, и в этой сфере ксенофобия русских женщин не то чтобы совсем отступает и отменяется, но заключает временный компромисс с инстинктом продолжения рода. Можно из принципиальной патриотичности бойкотировать рынок, где торгуют «одни черные», но когда отношения между женщиной и кавказцем переходят из общественной и экономической плоскости в личную, кавказская «чернота» при ближайшем рассмотрении уже не так режет глаз, и индивидуальная расовая терпимость женщины, когда за ней не следят с осуждением соседи и родственники, заметно повышается, пусть даже в виде исключения и временной уступки.

На стадии полового созревания, когда у юной женской особи формируются вкусы и предпочтения, она, присматриваясь к потенциальным производителям потомства, вряд ли способна рассуждать в социокультурном или политическом смысле о кавказце: она смотрит проще и конкретнее: симпатичный или нет. И если не углубляться в социопсихологический анализ своих ощущений с далеко идущими последствиями, а зафиксировать первое общее впечатление, описать поверхностный собирательный образ кавказца, то надо признать страшную вещь: среди них немало симпатичных, сексуально привлекательных, а иной раз встречаются и бесспорные красавцы этакого псевдоитальянского или псевдолатиноамериканского пошиба, в сравнении с которыми невзрачный, бледнолицый славянский тип зачастую проигрывает чисто визуально, да и по внутренней силе.

Широко распространенное социальное неодобрение симпатии к «хачикам» не в состоянии отменить факт природной сексапильности кавказца, а приводит лишь к когнитивному диссонансу в женской голове – между не всегда осознаваемой «вечно бабьей» тягой к брутальности, к подчеркнутой маскулинности того животного оттенка, которая присуща кавказцам, и благоприобретенным предубеждением «цивилизованного», как бы европейского человека, умеющего пользоваться ножом, вилкой и носовым платком, к диким «детям гор», чей смуглый цвет кожи подсознательно ассоциируется с какой-то небритостью, немытостью и антисанитарией. Диссонанс этот сообщает отношению русской женщины к кавказцу повышенный саспенс: она и хочет его, ну как минимум, попробовать разок, но и побаивается одновременно; она и интересуется им как чем-то необычным, принципиально инородным для среды, в которой она выросла, но и немножко брезгует; ей и приятно его навязчивое внимание, выглядящее иногда таким искренним; но и понятно, что этим вниманием пользуются практически все самки; она вроде бы и относится к кавказцу свысока, считая себя более высокоразвитым и окультуренным существом, но интуитивно ощущает, что с ним будет не так просто договориться и справиться, как с аморфным и податливым русским мужиком, на которого чуть прикрикнул – и он как шелковый.

В таком слагающемся из разнонаправленных чувств сексуальном интересе к кавказцу есть что-то приблизительно сходное с сексуальным любопытством к негру. Вступить в подобную межрасовую связь столь же экзотично, и также не всегда абсолютно ясно, стоит ли спутавшейся с цветным рабом белой госпоже гордиться такими достижениями («А у тебя был негр? Нет? Да ну, у меня тут был один, и знаешь, ничего особенного…») или лучше хранить воспоминания о них в глубине души, чтобы не шокировать своих не склонных к эротическим авантюрам знакомых, и тихо ощущать над ними внутреннее превосходство («Если бы они только могли вообразить, какое это незабываемое ощущение – трахнуть негра!»). И если в Америке с негром гуляй сколько влезет, общественное мнение притерпелось, то в случае более или менее постоянного романа с понаехавшим кавказцем для ощущения превосходства над не такими раскрепощенными, зашоренными окружающими есть все основания: открытые отношения с инородцем требуют от русской девушки известной смелости и готовности плевать на как минимум косые взгляды соотечественников, если не на повышенное внимание со стороны милиции.

Есть, впрочем, у лица кавказской национальности как сексуального объекта ощутимое преимущество перед овеянным эротическими мифами афроамериканцем: за настоящим, аутентичным, живущим в родной стихии, а не обрусевшим в университете Патриса Лумумбы, диким негром надо лететь за океан, а кавказский мужчина вас сам найдет, и даже живя бок о бок с русскими, он все равно останется самым что ни на есть настоящим кавказцем, поскольку обрусению подвержен мало и неохотно. Имеются в виду не только такие внешние признаки, как манера говорить и смотреть, одеваться и жестикулировать, но, что более важно, – выражающийся во всех этих деталях менталитет. Хотя трудно сказать, насколько тут уместно слово «менталитет», подразумевающее способ рассуждения, образ мыслей, а у кавказца вместо мыслей, скорее, эмоции, вместо рационального анализа – звериное чутье, вместо менталитета – темперамент, и он им одним, в крайнем случае, прекрасно обходится (не потому что он глуп и не способен к умозаключениям, а потому что иначе устроен психически и использует то оружие, которым лучше владеет).

Благодаря этой своей особенности кавказец способен притягивать не только не слишком требовательную русскую простушку, жаждущую размножения или легкого сексуального приключения, но и интеллигентку, которую трудно удивить умниками с высшим образованием, зато можно подкупить открытостью и непосредственностью, – а ее охотно демонстрирует кавказец, где бы вы его ни встретили: в будке сапожника, на рынке, в заведении общепита, жанр которого точнее всего обозначается словом «шалман», или в раздолбанной «пятерке», которая в любой момент готова притормозить рядом с вами без всяких мановений с вашей стороны. При этом, как бы женщина неприступно ни держалась, как бы ни была дорого одета, как бы ни подчеркивала свой статус хозяйки положения, на которую какой-то «чучмек», живущий на птичьих правах в столице, не смеет и глаз поднять, он не испытывает никаких комплексов и ни малейшего смущения. Он действительно не замечает дистанции, которую вы пытаетесь установить и держится с любой женщиной совершенно на равных. Шовинисты могут объяснить это тем, что хотя у кавказца существует культ женщины как матери и сестры, но распространяется он только на его скромных и порядочных родственниц, а русскую оторву в мини-юбке он априори не уважает, считая ее потаскухой, доступной каждому. Но можно также предположить, что такая напористая и эгоцентричная манера поведения кавказца, не понимающего, как ему могут отказать, объясняется его глубинной уверенностью, что при любых раскладах мужчина женщине нужен больше, чем она ему. Многих женщин, особенно привыкших строить своих соотечественников, хоть в семье, хоть на работе, столь панибратская развязность раздражает и заставляет вообще избегать малейших бытовых контактов с кавказцами, что, однако, с каждым днем становится все сложнее. Но есть и женщины, которые находят некую незамысловатую приятность в кавказской готовности с полпинка завести беседу по душам и без лишних церемоний перевести ее в откровенное приставание.

Понятно, что цветистые комплименты, которые кавказец на автомате, инстинктивно отвешивает каждой встречной женщине, – это в основном лесть. Но для довольно большого количества русских женщин заурядной внешности, желающих в кои-то веки услышать хоть пару восторженных фраз в свой адрес, самый надежный шанс – пойти на рынок, выбрать самого жгучего брюнета из торговцев и начать вдумчиво, неторопливо приценяться к какой-нибудь хурме. Можно даже ничего не покупать, но коммуникация гарантирована: тебе не просто назовут цену, но преподнесут ее в какой-нибудь куртуазной обертке типа: «Для такой красивой девушки всего 150». И если продавец не совершеннейший сморчок, а обладает хотя бы минимальным обаянием, эта простейшая ловушка срабатывает, потому что трудно пусть и на пару секунд не почувствовать скачок самооценки на миллиметр вверх и не поверить: если ты действительно такая красавица, как он клянется мамой, то 150 – считай даром.

Аналогичную технологию успешно используют кавказские таксисты – в их дребезжащую, неухоженную и слишком жарко натопленную машину ты иногда залезаешь словно под каким-то гипнозом, хотя при этом рассудком прекрасно понимаешь, что русский шофер в следующей же притормозившей иномарке довезет тебя быстрее, комфортней, дешевле и молча. Но что-то тянет тебя именно в облупившееся кресло к кавказскому извозчику, который хоть и становится все более повсеместным явлением в мегаполисах, но все равно каждый раз не то чтобы удивляет тебя, но интригует, соблазняет не своей гипертрофированной галантностью, но возможностью ощутить как будто дуновение южного ветра из какой-то другой, по-другому устроенной реальности, с другими понятиями, ценностями и неписаными законами. Слушая рассказы такого шофера о его многочисленной семье или отвечая на его расспросы, замужем ли ты, которые неизбежно закончатся приглашением из серии «туда-сюда, потанцуем» (цитируя один из принципиальных для формирования в советском женском подсознании образа кавказца фильм «Мимино»), привычно отшучиваешься от дежурных приставаний, но при этом пытаешься мысленно представить картинку: как живет, где спит, что ест, как проводит свободное время этот человек, попавший в Москву из совершенно другого мира? И какие такие коврижки выманили его из привычного окружения в неуютную враждебную среду, в которой он, несмотря на свое сомнительное и бесправное положение, продолжает сохранять бодрость духа, приподнятое настроение и повышенный тонус, так контрастирующий с повадками вечно недовольных и издерганных аборигенов? Какова, так сказать, цель его приезда, кроме, понятное дело, геноцида русского народа, которым экстремисты считают браки русских женщин с кавказцами?

Сами же наши женщины этому геноциду все чаще идут навстречу. Двадцатилетней студентке университета родители вряд ли разрешат выйти замуж за кавказца, и никакие «мерседесы», нажитые на цветочной торговле, этот матримониальный снобизм победить не смогут. Но есть достаточно взрослых женщин, самостоятельно принимающих решения, которые не видят оснований особенно гнушаться гостями с юга. Таким бракам если и может что-то помешать, то не общественное порицание и всякие геополитические соображения, а разве что привычка нашей женщины к матриархату, к которому чаще склоняются любовные или семейные отношения между русскими. По инерции беря ответственность и доминирующую роль на себя, наша бой-баба может быть неприятно поражена, как легко ее обходительный и любезный кавказец, преданно заглядывавший ей в глаза, вдруг проявляет свой джигитский норов, который он до поры до времени маскировал, как лазутчик на чужой территории, разведывающий обстановку.

Кавказец, даже самый тщедушный и затюканный с виду, и уже почти вроде бы одомашненный, по самым непредсказуемым причинам может вдруг взорваться так, что и привыкшая останавливать коней на скаку русская женщина не сразу найдется, как противостоять этой внезапно взыгравшей дикой стихии. Дело, конечно, не в том, кто громче орет на кухне: в традициях горцев, скорее наоборот, сдержанность и минимальное проявление агрессии на вербальном уровне, но он и молча умеет посмотреть на тебя так, что понимаешь: в случае, если вдруг встанет вопрос, зарезать тебя или нет, рука мужчины не дрогнет.

Иногда такое впечатление складывается не оттого, что кавказец действительно уже где-то подсознательно точит на тебя свой кинжал, а из-за аберрации русского женского восприятия, в котором всегда сохраняется элемент настороженности, даже если отношения зашли уже достаточно далеко или вообще были зарегистрированы официально. К кавказскому мужу, поселившемуся у тебя в московской квартире, все равно невозможно относиться точно так же, как к русскому, – русского мужа женщина знает, как облупленного, и с порога может определить, почему, где и с кем он задержался после работы. Непроницаемый же кавказец даже спустя годы может остаться для русской жены немножко чужим и загадочным, даже если зарекомендовал себя в качестве мужа гораздо лучше всех встречавшихся соотечественников.

А такое действительно случается: более или менее ассимилировавшиеся в России, оформившие регистрацию, заведшие какой-никакой скромный бизнес вроде цветочных ларьков или шиномонтажа грузины, армяне и азербайджанцы, с точки зрения домовитой женщины, которой муж нужен прежде всего как помощник по обустройству семейного гнезда, куда предпочтительней, чем русский мужчина, для которого вынести мусор – подвиг. Кавказец же не только любит налаженный быт, но и лично не брезгует его налаживать: у него обычно прекрасно подвешены руки, он, как правило, отлично готовит и с удовольствием занимается с ребенком, особенно если это мальчик. В общем, масса плюсов у кавказского мужа, а минус только в том, что если кавказский хозяин полюбил ваш дом, прижился в нем и решил считать его своим, то это уже не ваша квартира, а опять же Кавказ в миниатюре, и вести себя здесь по-русски неуместно, да и не очень получится, если вы не хотите войны, такой же бесконечной и кровопролитной, как вся история русско-кавказских отношений.