Текст книги "Русская жизнь. Водка (июнь 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Лидия Маслова
Братья-близнецы

Секс и допинг

В принципе, без водки можно спокойно прожить – почти все на разных этапах жизни это так или иначе пробовали, и у некоторых даже получалось. Другое дело, что смысл этого самоистязания не всегда очевиден. Человек, отказывающийся от алкоголя по каким-то иным основаниям, нежели медицинские, вызывает примерно такие же подозрения, как и человек, ни при каких обстоятельствах от алкоголя не отказывающийся. Отказ от выпивания стоит в одном ассоциативном ряду на соседней позиции с отказом от секса – две эти вещи связаны какой-то неуловимой, но в то же время совершенно неразрывной связью, о природе которой установилось два взаимоисключающих мнения.

Несовместимость секса и алкоголя, точнее, их полная взаимозаменяемость и избыточность их сочетания, зафиксирована в народной поговорке: «Кто с бутылкой дружит, тому х… й не нужен», прекрасно приложимой и к женскому, и к мужскому способу существования в обществе. Тот же самый, впрочем, русский народ, склонный к крайностям и неразрешимым логическим противоречиям, является автором циничных пословиц типа: «Пьяная баба п… де не хозяйка», отражающих тот факт, что прием алкоголя заметно снижает избыточную разборчивость, препятствующую установлению сексуальных контактов. Существует к тому же и обширный пласт анекдотов, подчеркивающих зависимость между степенью привлекательности женщины и объемом принятого мужчиной спиртного: «Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки». Водки, однако ж, бывает и настолько достаточно, что и самая неотразимая красавица рискует заработать себе комплекс неполноценности, мучаясь раздумьями, почему ее кавалер в решительную секунду тривиальным образом заснул или скрылся в ванной, тщетно пытаясь подавить рвотные позывы. Казалось бы, успешный секс и алкоголь желательно как-то развести в пространстве и времени, но на практике разлучить близнецов-братьев никак не получается: мы говорим «алкоголь», подразумеваем «секс», и наоборот – слишком уж много между ними общего и в психологическом, и в физиологическом смысле.

Алкоголь в плане амбивалентности, противоречивости его восприятия общественным сознанием выглядит так же двусмысленно, как и секс: эти два занятия социально одобряемы и социально порицаемы примерно в одинаковой мере – считаться трезвенником и девственником после какого-то возраста так же неловко, как и слыть непросыхающим или общедоступной. А выработать для себя какой-то элегантный и естественный баланс между воздержанием и разнузданностью мало у кого получается самостоятельно, без помощи сдерживающих социальных институтов, которые, например, запрещают употребление алкоголя на рабочем месте или продажу его до и после определенного времени, а также ограничивают сексуальную активность за пределами брака. То, что социальные институты в России не отваживаются полностью пресечь употребление алкоголя, все-таки свидетельствует о присутствии в их организации хотя бы минимального рационального начала и понимания, что есть вещи, с которыми бессмысленно бороться.

В смысле непреодолимости тяга к алкоголю похожа на инстинкт продолжения рода – хотя, конечно, человек, заваливающий по пьяни на кровать малознакомую особь противоположного пола, меньше всего думает о размножении, но руководит им автоматический инстинктивный механизм, так же, как рукой, тянущейся к стакану, руководит инстинктивная потребность освободить нервную систему от накопившегося напряжения. Измученный социальной и умственной активностью мозг просит на некоторое время вырубить его алкоголем, дать ему передышку и своего рода анестезию, так же, как простаивающие половые органы требуют занять их работой, без которой они приходят в упадок.

Психофизический механизм воздействия алкоголя и секса на человеческий организм тоже примерно одинаков. И то, и другое имеет свойство поначалу служить катализатором в реакциях межличностного взаимодействия, лубрикантом, сглаживающим трение между человеческими существами, которым зачастую нужен допинг, чтобы почувствовать друг к другу взаимное расположение, а не привычное недоверие и чувство соперничества за вечно дефицитные места под солнцем. Так тяга к алкоголю может родиться не из эскапизма, желания заслониться от мира и не видеть его, а напротив, – из понимания, что смотреть на окружающий мир и населяющих его людей ты можешь только сквозь спиртовой фильтр, примиряющий тебя с его уродством, которое в состоянии алкогольного опьянения не так режет глаз. Аналогичным образом и половой инстинкт ненадолго примиряет тебя с существованием других людей и их несовершенствами, отступающими на второй план, когда включается биологическая тяга к совокуплению, заложенная где-то на генетическом уровне, так же, как и обусловленная биохимией тяга к алкоголю.

К сожалению, биология, базирующаяся на чистом принципе удовольствия, в случае и с сексом, и с алкоголем неизбежно вступает в конфликт с ломающей кайф психологией. Возникающий между двумя (или более) людьми сексуальный интерес на некоторое время сплачивает и объединяет их почти так же, как желание выпить, – и точно так же чреват обратной реакцией, накрывающим поутру похмельем и сожалением, что выпито было слишком много и не в тех пропорциях, а секс получился, как это нередко случается, гораздо менее захватывающим, чем представлялось в алкогольной эйфории.

В этой своей способности обольщать человека обещанием выхода на какие-то новые, еще не изведанные уровни удовольствия, а потом разочаровывать и обманывать ожидания, секс и алкоголь тоже похожи: мысленное, теоретическое желание «нажраться» и «потрахаться», гусарское предвкушение того, как лихо и весело все это будет происходить, довольно часто бывает сильнее и приятнее, чем само чувство опьянения или с таким трудом достигнутый оргазм. Сами собой напрашиваются и параллели между чисто внешними признаками алкогольного опьянения и сексуального возбуждения: человек становится развязен, говорлив, самоуверен и в общем-то довольно смешон на взгляд трезвого наблюдателя, в присутствии которого одинаково неприятно и абсурдно как принимать алкоголь, так и удовлетворять половой инстинкт.

И тем не менее, несмотря на то, что повышенная привлекательность секса и алкоголя существует только в инфантильном сознании подростков, которым и то, и другое до поры до времени запрещается, огромное количество взрослых, солидных и неглупых людей упорно продолжает заполнять свой досуг именно алкоголем и сексом, а не собиранием марок и вышиванием крестиком. Думается, что не в последнюю очередь популярность этих двух изнурительных, иногда вредных для здоровья и финансово обременительных развлечений заключается именно в их сочетании. По отдельности секс и алкоголь так же скучны и обыденны, как просмотр телесериалов или воскресный шоппинг с семьей, – упоительное (пусть даже и иллюзорное) ощущение повышенной насыщенности жизни событиями и эмоциями возникает из совмещения, из взаимодействия плещущегося в крови спирта и клубящихся в надпочечниках гормонов – только вместе эти две субстанции оказываются достаточно сильны, чтобы одержать краткую победу над системой социальных сдержек и противовесов, контролирующих сидящее в каждом из нас животное.

* ОБРАЗЫ *
Захар Прилепин
Герой рок-н-ролла

Трезвые мысли из пьяного лета до пьяной зимы

Это было очень пьяное лето.

У меня бывало так: однажды случилось целое лето путешествий; чуть раньше лето музыки было. Всегда нежно помнится лето страсти; и другое лето не забывается – лето разлуки и совести. Они очень легко разделяются, летние месяцы разных лет: если помнить их главный вкус и ведущую мелодию, которой подпевал.

А еще ведь осень бывает, и зима, и весна.

Была зима смертей. Потом зима лености и пустоты. Следом зима предчувствий. (Первая промозглая, вторую не заметил, третья – теплая, без шапки.)

Осень ученья случалась, осень броженья, осень разочарованья.

Впрочем, темы могут повторяться в разных временах года. Случалось и лето смертей, и осень лености бывала.

А весну я никогда не любил.

Совпало так, что на те летние месяцы пришлось много алкоголя.

Им замечательно легко было пользоваться тогда: алкоголь приходил кстати, потреблялся весело и неприметно покидал тело во время крепкого сна, почти не одаривая утренней ломкой и дурнотой.

Утром было приятно просыпаться и видеть много света. Казался вкусным дым бессчетных вчерашних сигарет: мы снова все вместе курили в той комнате, где я замертво пал восемь часов назад.

Я люблю запах вчерашнего молодого пьянства; я даже нахожу это эстетичным: когда из-под простыни встает вполне себе свежий человек и бежит под душ, внутренне ухмыляясь над собой, вчерашним, но без презренья, без уничиженья.

Силы сердца казались в то лето бесконечными, сердце брало любую высоту, не садилось в черном болоте, не зарывалось в жирной колее. Выбиралось отовсюду, только брызги из-под колеса, и снова бодро гудит.

Было правило: не пить до двух часов дня. Иногда, в качестве исключения, позволял себе не пить только до полудня. Проснувшись утром, я всегда с легкостью определял, когда начну свое путешествие. Но в любом случае слово держал неукоснительно: либо с двух, либо с двенадцати, но не минутой раньше.

Помню эти попытки отвлечь себя, когда на часовой стрелке без четверти двенадцать, без двадцати минут… без семнадцати… черт. Как долго.

Похмеляться нужно в кафе. Если у вас нет денег на то, чтобы похмелиться в чистом кафе – не пейте вообще, вы конченый человек. Кафе хорошо тем, что позволяет уйти; из квартиры, похмелившись, выйти сложнее; а если выйдешь – то пойдешь во все стороны сразу, дурак дураком.

Без трех минут двенадцать я, свежий и с чистыми глазами, заходил в кафе, заказывал себе пятьдесят грамм водки и пятьсот грамм светлого пива.

Я садился всегда на высокий табурет напротив бармена; лучше, если бармен – женщина, но и мужчина приемлем. Нельзя пить с пустой стеной и тем более в тишине, это еще одно правило, даже два правила, которые нельзя нарушать.

(А водку с пивом пить можно, в этом нет ничего дурного.)

Бармен передвигался на быстрых ногах, никому не улыбаясь, – в России бармены не улыбаются, они уже с утра уставшие.

Я смотрел на него иронично: он работает, а я еще нет. Я ждал, когда мозг мой получит животворящий солнечный удар и все начнется снова, еще лучше, чем вчера.

Выход из похмелья – чудо, которое можно повторять и повторять, и оно всегда удивляет; ощущения совсем не притупляются. Это, наверное, подобно выходу из пике. Гул в голове нарастает, тупая земля все ближе, настигает дурнота, и вдруг – рывок, глаза на секунду смежаются, голова запрокидывается, в горло проникает жидкость, и вот уже небо перед тобой, просторы и голубизна.

Я вышел из пике и двинул на вокзал встречать героя рок-н-ролла.

Мы не были знакомы раньше, но изображение его курчавой башки украшало мою подростковую комнату в давние времена, половину моей жизни назад.

Как водится, подростком я и представить не мог себя рядом с ним и подобными ему: к чему героям рок-н-ролла нелепый юноша из провинции. Впрочем, и мне они незачем были: музыки вполне хватало для общения.

Тот самый, кого я встречал сегодня, с курчавой башкой, был одним из, пожалуй, трех самых буйных, самых славных в свои времена рок-н-рольных героев. В те годы злое лицо его отливало черной бронзой, а в голосе возможно было различить железный гул несущегося на тебя поезда метро; причем голос звучал настолько мрачно, что казалось: поезд идет в полной темноте и света больше не будет. С ужасом в подростковых скулах я чувствовал, что вот-вот сейчас, всего через мгновенье меня настигнет стремительная железная морда и раздавит всмятку. Мне едва удавалось спастись до конца песни, но тут начиналась следующая, и вновь было так же радостно и жутко.

Поезд так и не настиг меня, он унесся в свои гулкие, позабытые тоннели и затерялся на долгие времена. Изредка, по уже совсем другим делам проходя по земле, я вдруг слышал этот железный, подземный гул, и сердце ненадолго откликалось нежностью и подростковым эхом: ты все поешь еще, мой обожаемый некогда, мой черный, курчавый, растерявший, как мне мнилось, звонкую бронзу…

Слава его больше не клокотала в глотке у поперхнувшейся и сплюнувшей под ноги страны.

Два иных его певчих собрата избрали иные пути. Первый въехал под «Икарус», отчего умер честным и замечательно молодым, а второй, долгое время блуждавший по тонким белым дорожкам, неведомой теплой звездой был приведен в Гефсиманский сад, переночевал там и остался жить, уверовавший в нечто несравненно большее, чем героин. В обмен за жизнь у него отобрали дар, но он того не заметил.

Я не держал на них зла за то, что они оставили меня: слыша их голоса, я прожил несколько нервных, но полных сладостными надеждами лет, – с кем еще было жить подростку, как не с героями рок-н-ролла. Распечатав красивые рты, они почти десятилетие смотрели на меня со стен, а потом сотни их фотографий вместе с обоями были оборваны со стен моей мамой, пока сын ее бродил неведомо где.

Нелепо испытывать обиду на то, что юность не подтверждает надежд. Все должно быть как раз наоборот: юность обязана самочинно пожирать свои надежды – оттого, что продливший веру в них никогда не исполнит судьбы своей.

У меня отличные отношения с моей юностью: мы не помним друг друга и не вспоминаем никогда; то же самое случилось бы и с героями рок-н-ролла, если б один из них не вернулся ко мне, обретший, наконец, плоть и даже место в поезде, прибывавшем к вокзалу того города, где неизменно счастливый, а в то лето еще и пьяный обитал я. Прозвание ему было Михаил.

Он оказался высок и улыбчив – пожав его руку, я смотрел на него внимательно и задумчиво: вряд ли можно привыкнуть к тому, что призраки оживают.

Михаил был один, команду свою он не привез – это оказалось бы слишком дорого.

Едва перевалило за полдень и солнце уже расходилось, накручивая жар.

– Куда пойдем? – спросил он, поглядывая то на меня, то на небо, то на проводника.

Вид у него был под стать жаре: словно он не бледнолицый герой рок-н-ролла, а гость с юга, породистая помесь казачины и персиянки, презирающий, впрочем, всякое кровное родство.

– Нас ждет машина, – наконец ответил я, улыбаясь.

Оказывается, с призраками можно даже разговаривать.

В здании вокзала его встретили пять подростков в майках с изображениями курчавой головы. Меня умилил их прием; хотя пятнадцать лет назад таких подростков было бы пять тысяч, и среди них – я, конечно.

Концерт Михаила устраивал мой друг, и на время до начала выступления мы определили героя рок-н-ролла ко мне домой, чтоб не тратиться на гостиницы. Я жил один тогда, и спал один: иначе какое может быть пьяное лето. Обремененные женщиной пить не умеют: они не пьют, а мучают женщину. Это очень разные занятия.

Мы ловко прошуршали по городу на красивой черной машине, вползли во дворик, похлопали дверьми авто, и вот уже топтались в моей прихожей.

Михаил сбросил сумку, порылся в ней и, разыскав нужный пакет, попросил убрать его в холодильник:

– Там котлеты у меня, – сказал он.

– Может быть, выпьем? – предложил я.

– Перед концертом… нет… – ответил Михаил и посетовал на то, что сорвет голос.

Он вел себя скромно, передвигался, огромный, под потолок, по квартире, несколько рассеянно оглядываясь, осматриваясь, ничего не касаясь руками. В моей квартире есть картины на стенах и многие пыльные тысячи книг – но звезда рок-н-ролла, с почтением пройдя мимо всего этого ласкающего мое сердце роскошества, не зацепился взглядом ни за единый корешок, ни за один рисунок.

Мы сели за стол и выпили чаю; конечно же, я еще раз предложил водки, или спирта, или коньяка, – но все отказались, и я выпил спирта один. И еще раз, разбавив немного теплой водой, – холодной и кипяченой не было.

Михаил искоса проследил движенья моих рук и кадыка.

Мы поговорили о дороге, музыке, погоде и немного о политике; собрались и отправились смотреть город, подкрепиться в кафе, проветривать головы – его, недавно снятую с верхней полки купейного вагона, и мою, получившую семидесятиградусный ожог.

Сделали круг по горячим асфальтам; церкви и стелы оставили Михаила равнодушным; было безветренно; потом, нежданный, посыпался кислый дождик, и мы забежали в кафе.

Меня все время не покидало одно странное ощущение, которое я не умел сформулировать тогда и не могу сейчас: как он здесь оказался, Михаил, отчего я сижу рядом, зачем он ест салат и огурцы в нем, и пьет кофе затем.

«А что ему еще делать?» – спрашивал себя.

Я расплатился за всех, и мы двинули в большой кабак, где застолбили концерт.

По кабаку бродили нетрезвые хозяева, и в их желтых плывущих лицах непоправимо просматривались порочные половые наклонности. Они курили повсюду, я сразу принялся делать это вместе с ними, прикуривая одну сигарету от второй; хозяева пододвигали пепельницы и громко хохотали своим борзым шуткам. Отчего-то они были приветливы со мной.

Звезда рок-н-ролла стоял на сцене и, проверяя звук, изредка начинал петь те песни, что построили мою физиологию: хрипло произносил несколько строк и стеснительно просил немного пьяных людей за пультом править звук.

Находившиеся у пульта делали свое дело раздраженно, и мне хотелось их убить, всю эту клубную шваль. Они будто бы мстили Михаилу за то, что один его солнечный корейский братик стал жертвой ДТП, второй, по совести сказать, сошел с ума, при жизни познакомившись с ангелами, а этот стоял тут и настраивал звук, чтобы все еще петь.

Я поднялся в бар и выпил сто грамм водки, закусив лимоном.

В фойе уже бродили от стены к стене редкие люди, решившие посетить концерт.

Михаил казался встревоженным, и это снова удивило: я же помнил его давние фотографии, сделанные со сцены, – спина и жестко выбритый затылок звезды рок-н-ролла, а впереди, пред и под ним – несколько тысяч людей, смотрящих вверх, в кричащий рот; и у каждого подняты руки со взорванными пальцами. Он так долго питался этими бесноватыми душами, насквозь бы мог пропитаться их страстью и вожделением: кто его теперь может напугать – вот эти полста вялых людей, половина из которых пришли посмотреть на человека, чью фамилию слышали черт знает когда и даже успели забыть ее.

До начала концерта мы еще успели посидеть за столиком – Михаил был приветлив со мной, а куда деваться, он же вообще тут никого не знал, – хоть какой-то человек, известный ему около суток, оказался поблизости. Пред выходом на сцену ему нужно было запастись самым малым теплом, тем более что тепла во мне становилось все больше: я успел выпить еще темного, со вкусом сеновала, пива, и теперь с удовольствием бы обнял по-дружески звезду рок-н-ролла: всякое быдло склонно как можно скорее наверстать разницу между собой и объектом восхищения – будь то сладкая женщина или сердечно почитаемый человек. Мы уже разговаривали с ним запросто; он цепко, скорым взглядом оглядывал зал, который был далеко не полон, полупуст, рассеян, и звезду рок-н-ролла едва ли кто признавал в лицо. Лишь некоторые косились, сомневаясь: «Вроде, он…»

Вбежали, будто опаздывая, те, что встречали Михаила на вокзале: потные, в потных майках, юные, белолобые ребята – они сразу двинулись к Михаилу здороваться за руку, и это, конечно, привело меня в некоторое раздражение – ладно я, мне-то уже можно, – а они кто такие? Им надо стоять в отдалении и не дышать, пошмыгивая носами, ловя каждое движение своего кумира и смертельно завидуя мне, как я сижу тут с ним и перешучиваюсь.

Впрочем, поздоровавшись, ребята дальше все сделали, как я и хотел: встали неподалеку и начали смотреть на нас пристально, словно мы были два поплавка, и вот-вот должен был пойти бешеный клев.

Понемногу люди собрались, и в зале возникла та самая, вроде бы расслабленная, но уже готовая к началу предстоящего действа, чуть искрящаяся атмосфера. Люди еще разговаривали меж собой, но в любое мгновение готовы были легко, хоть и без подобострастия, замолчать. Но вот того остро сосущего чувства, когда пустота на сцене становится совершенно невыносимой и всякий желает, чтоб она была немедленно заполнена, – его не возникало.

К тому моменту, как Михаил образовался на сцене, я успел принести себе еще пару тяжелых и холодных, как гири, бокалов пива. Несколько десятков людей несколько раз ударили ладонью о ладонь, приветствуя большого черноволосого человека, который выставил на стойку слева от клавиш белые листы с текстами песен.

Тяжелые пальцы звезды рок-н-ролла, который, конечно же, давно забыл быть звездой и почти никем так не воспринимался, – его, говорю, тяжелые пальцы деревянно коснулись клавиш. Раздался пока еще не распевшийся, напряженный голос, который проводил прямые линии в воздухе.

Отпивая из бокала пиво, уже невкусное – оно всегда невкусно, когда чрезмерно, – я ревниво оглядывал зал: как они реагируют на моего гостя, все эти люди, сидевшие вокруг за столиками, – и медленно пьянел, отчего ревность моя становилась не очень искренней, но гораздо более агрессивной.

Не в силах усидеть, я сделал несколько кругов по залу, заглядывая людям в лица, но ничего так и не умея определить.

Голос Михаила набирал крепость, и линии, пересекавшие зал, становились все более резкими и сложными.

Мое пиво никто не тронул, зато за столик подсели две девушки, по всему было видно – сестры, хотя одна светлая, а другая наоборот. Я немного посмотрел на них, сверяя скулы и разрез глаз, все более доверяя своей догадке.

– Сестры? – спросил я, когда голос Михаила смолк на минуту.

Они кивнули головой, словно бы отразившись друг в друге, светлая в темной, темная в светлой.

И я кивнул им в ответ. Сестры озирались по сторонам, явно далекие от произносимого высоким человеком на сцене. Отчего-то их поведение вовсе не смущало: порой девочкам положено быть рассеянными, неумными, невнимательными.

Но Михаил снова запел, и, допивая второй бокал с пивом, отдававшим странным кислым вкусом – словно жуешь рукав джинсовой куртки, – ну вот, дожевывая рукав, я заметил, как сестры, очарованные чем-то еще не ясным для них самих, обернулись к сцене, забыв обо мне.

Вместе с тем, на площадке в центре зала по одному, как заблудившиеся, стали собираться люди. Они стояли, подняв вверх удивленные головы, и в плечах их будто таилась готовая ожить судорога.

Этот двухметровый зверь медленно возвращал себе власть – сегодня, сейчас, у меня на глазах, – и власть эта все более казалась абсолютной и непоправимой. Сестры медленно встали и тоже пошли к сцене, мне очень понравились их джинсы, они были замечательно заполнены. Встав напротив Михаила, сестры делали бедрами плавные, почти неприметные движения, словно рисуя два мягких, плывущих круга – белый и черный.

Неожиданно пришалевший от выпитого, равнодушно оставив без вниманья круг черный и круг белый, кривя губы, я, по пьяному обыкновению, начал разговаривать с собой, в каком-то полубреду произнося: «Это опять звезда рок-н-ролла, вы же видите, слепцы… это опять звезда… вот он превращается из никчемного козыря в черного кобеля, которого не отмоешь до бела… ни бесславием, ни забвением, ни презрением не отмоешь его…»

Михаил действительно был похож на огромного, курчавого, умного пса, спасателя, и вот он взрывал лапами черные липкие почвы – за шиворот, крепкими зубами, вытаскивая одного за другим слабых людей в белый круг.

В белом кругу возле сцены толпилось уже жаркое множество, и общая, из плеча в плечо, судорога, наконец, надорвалась, вырвалась, раскрыла рты и грудные клетки, и после очередного вскрика звезды все закричали в ответ, требовательные и влюбленные.

Михаил впервые улыбнулся – наверное, в очередной раз поняв, что – он еще в силе, еще в голосе, и снова овладел тем, на что издавна имел все основанья.

Мальчики возле сцены, слушая требовательный голос, напрягали мышцы и жаждали сломать кому-нибудь голову.

Сестры рисовали круги один за другим, и движения их становились несдержанней и сложнее, – теперь, в каждом кругу, они изящно выводили крест, или некий иероглиф, требующий разгадки.

Даже порочные хозяева кабака начали дергать щеками, словно из них выходил бес, погоняемый черным псом.

– Сыт по горло! – выкрикивал свой древний боевик человек на сцене. Он, казалось, стал вдвое больше, и ненасытное его горло затягивало всех будто в черную воронку. Собравшиеся пред ним кружились все быстрее и быстрее – сумбурные, растерявшиеся, набирая сумасшедшую скорость, сшибаясь и расшибаясь. И когда глотка заглотила всех, собравшиеся словно вышли разом в иной свет, где глаза развернуты настежь, и хочется кричать так, чтоб легкие вместили и выместили всю ярость сердца и всю радость плоти.

Звезда рок-н-ролла, вернувший за сто минут свое званье, стоял на сцене, потный яростным потом землепашца, искателя и трудяги.

Всякий бушующий у сцены, срывая голос, требовал, чтоб он не уходил и не оставлял нас теперь, когда мы вновь признали его. Сестры прекратили рисовать круги и застыли, оледенев.

– Я устал, ребят, – сказал Михаил, и, переступая провода, сдувая чуб с лица, пошел в сторону гримерки.

– Правда, устал, – повторил он хриплым голосом, взмахнул рукой и шагнул за сцену.

Вслед ему раздался топот, свист и вой.

Кричали долго и требовательно, – но теперь уже звезда была в своем праве – ему приходилось слышать и не такой свист, и не такой гай.

– Упроси! – кинулись ко мне неожиданно несколько человек, я стоял на сцене, слева, смотря за тем, чтоб никто не кинулся без спросу к моему гостю.

Я кивнул, отчего-то уверенный в том, что все будет правильно.

Заглянул в гримерку, Михаил пил воду и явно никуда не собирался идти.

– Спой еще одну, – сказал я просто.

Михаил посмотрел на меня внимательно, ни слова не говоря, встал и вернулся на сцену.

«… Если бы здесь было десять тысяч человек, их вопли взорвали бы сердца нескольких ангелов, рискнувших пролетать неподалеку», – думал я, глядя на раскрытые рты людей, когда музыка закончилась.

Дождавшись, пока возбужденная и удивляющаяся сама себе публика разойдется, мы вылезли из гримерки, загрузились в машину и приготовились двинуть в магазин, где хранилось много разнообразного спиртного.

Неподалеку от кабака все еще стояли сестры, переступая на плавных ногах, словно выстукивая четырьмя каблуками очень медленную мелодию ожидания.

– Какие… – сказал Михаил хрипло, усаживаясь на переднем сиденье, и не находя подходящего определения.

Я на секунду задумался и решил для себя, что нам они не пригодятся.

«Прощайте, овцы тонкорунные», – подумал я нежно, и, мягко взвыв, машина оставила их, наглядно опечаленных.

Я не люблю устраивать дома разврат. Пить можно какой угодно непристойной толпой. Но если у меня дома, в разных углах, будут совокупляться посторонние люди, пусть даже хорошие, это глубоко оскорбит мои эстетические чувства.

После первого же светофора я забыл о них, и Михаил тоже. И они, думаю, нашли, как себя развлечь, кого запустить рассматривать иероглиф в круге черном и в круге белом.

Бодрые, мы высыпали из авто, прошли внутрь магазина и шли какое-то время вдоль полок, касаясь чувствительными ладонями прилавка. Когда я, наконец, остановился, разглядывая товар, Михаил полез за деньгами с предложением вложиться. Пришлось сказать, что он у меня в гостях, и… Ну, в общем, я сам всего купил, – естественно, мне было радостно его угостить. К тому же, большую часть алкоголя я собирался выпить сам.

Мы ввалились в квартиру, вспоминая о концерте, и я очень искренне в который уже раз говорил Михаилу, как все было хорошо. Он внимательно улыбался.

С нами было несколько моих друзей мужеского пола. Я быстро наварил креветок, насыпал маслин, порезал сыр, порезал хлеб, распечатал всевозможные водки и вина, вскрыл глотку десятку пивных бутылок, и через полчаса мы были уже шумны и радостны. Радостны и шумны. И потом только шумны, шумны, шумны.

Он лег спать не раздеваясь и поднялся, едва встал я: мы проспали хорошо если пять часов.

Михаил выглянул из комнатки, где в иные времена обитал мой маленький сын; вчера вечером Михаил отчего-то улегся именно на его кроватку, удивительным образом подобрав и перегнув ноги, – хотя рядом была нормальная постель; так и проспал.

С утра мне было весело и привычно, ему несколько хуже. Он вышел мне навстречу с бутылкой пива, на полусогнутых ногах – они явно разучились за ночь разгибаться.

– Ты как? – спросил я.

– О-о-ой, – ответил он.

– А у тебя что, нет похмелья? – поинтересовался он, вглядевшись в меня спустя минуту.

– Почему нет? Есть.

Быстренько собрал столик с яишенкой и позвал звезду рок-н-ролла, всполоснувшую лицо, завтракать. Две хрупкие, напуганные рюмки выставил меж нами.

– Нет-нет, – запротестовал Михаил, – чаю.

Чаю так чаю. Я выпил спирта один. Ради такого прекрасного случая решил позабыть о своих правилах. Не каждый день неподалеку от меня спит звезда рок-н-ролла. Начнем раньше, к черту этот день, пропьем его, какой с него толк.

Михаил старательно уселся за стол, поставил рядом так и недопитую, едва початую бутылку с пивом, которую он унес в ванную и принес оттуда на кухню. Дуя на чай, зацепился за бутылку ненавидящим взглядом и переставил пиво на подоконник, чтоб не видеть.

– Ничего, что я выпью еще? – спросил я с искренней бодростью.

Михаил только головой покачал.

Понемногу проснувшись, мы обрадовались бурному возвращению наших вчерашних ночных друзей. Они пришли забрать нас и вывезти на обильный воздух.

Загрузили все, что могли, в их машину и отправились к реке, на рыжие берега, потреблять жареное мясо.

Глядя там на нас, щедро и часто запрокидывающих головы, Михаил не сдержался и присоединился к принятию новых порций спиртного.

День, начинавшийся так медленно и закостенело, вскоре нежданно, словно взмыв вверх перед самыми глазами, разом потерял формы и очертания; взлетая, мы умудрились несколько раз провалиться в странные ямы, где подолгу хохотали, грубо толкали друг друга веселыми руками – и время тем временем не двигалось вовсе.

Где– то к полудню мы были так первозданно и нежно пьяны, словно никогда не знали иных состояний, и это было органичным донельзя, настолько органичным, что сердце кувыркалось от счастья, а мозг мягко пылал.

День можно было скомкать небрежно, а можно вновь развернуть, как скатерть, и любовно расставить в приятной последовательности чаши и стаканы, разложить пахучие мяса.

Не помню, как все остальные, а я твердо впал в то редкое и замечательное состояние, когда от каждой новой рюмки трезвеешь, поэтому пьешь, не останавливаясь, насмешливо ожидая, когда же тебя, пьяную рогатину, прибьет, наконец.

… Миша ты мой Миша, чему же ты научил меня, ничему хорошему…