Текст книги "Русская жизнь. Водка (июнь 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Евгения Пищикова
Филины

Три застольных разговора

Некоторое время тому назад я увлеклась идеей документального театра и сделала записи нескольких пьяненьких бесед. В окраинной распивочной, в «Елках-палках» и в кафе «Пушкин»; втайне я надеялась, что разговоры получатся совершенно одинаковыми – независимо от суммы счета.

Мне казалось, что хотя бы атмосфера разговоров должна быть схожей, печальной и нежной, как у Леото: «… крик этого филина в ночи! Какое блаженство, блаженство грусти, тайны, одиночества, жалости к бытию».

Однако все получилось по-другому. Мои филины, я бы сказала, кричали довольно жизнерадостно. Общая же тема вышла такая: одно из главных удовольствий жизни, это удовольствие «побухать и по… здеть». Причем второе – чуть ли не важнее. Главное – поговорить! Разница обнаружилась лишь в том, что если посетители рюмочной склонны были говорить обо всех как о себе, то величественные виверы из дорогого заведения – о себе как обо всех. Вместо свидетельств тайной власти водки получились свидетельства тайной и мощной власти бесцельного, бесконечного, беспомощного, беспощадного ВРП (великого русского пи… жа).

Стоячка

Первая запись сделана в летнем кафе возле одной из автобусных остановок в окраинном районе. Перед нами – несколько высоких стоячих столиков возле павильона, тент и заборчик. На заборчике и в дождь и в ведро сидит с пьянешенькими подругами Сивая Лена – позор микрорайона, шленда и крикунья. Но как ни странно, не эта компания никудышек (излюбленное местное определение) задает в заведении тон. Местечко славится особой атмосферой – постоянные клиенты распивочной организовали нечто вроде семьи, живущей коллективной беспечностью, но и коллективным порядком. Так получилось, что женщин среди завсегдатаев больше, чем мужчин. Заведение облюбовали продавщицы двух торговых рядов, расположенных поблизости. Продавщицы составляют большинство верхнего, благополучного «семейного» круга и патронируют неприкасаемый, скандальный женский кружок.

Наконец, в «семью» входят и дамы старшего поколения – в былом старушки-бутылочницы. В последние два-три года, когда собирательство перестало приносить существенный доход, пожилые дамы просто «встречаются» в кафе, придавая собранию домашнюю, респектабельную атмосферу. Место стало поистине знаменитым. Очевидно, все завсегдатаи дорожат заведением – оно им необходимо для диалога с жизнью.

Продавщицы утешаются сравнениями с жизнью «неприкасаемого» кружка, и эта редкая снисходительность позволяет всмотреться в жизнь спившихся дам.

У никудышек есть свои корпоративные настроения – они гордятся тем, что могут себе позволить жить как «хотят», а не так, как «нужно». Что жизнь их «отпустила». Опьянение так же трудно описать, как боль или эротический катарсис. Очевидно, это ускорение. От ускорения мышления до ускорения старения. Никудышки – люди уже нездешние. Местность, откуда они приносят к равнодушному прилавку распивочной свои пустые бутылки и банки – страшная страна абсолютной бешеной свободы, в которой можно прожить год или два.

Беседы в стоячке строятся особым образом. Сначала идет вступление в разговор. Только что кончился рабочий день, продавщицы медленно возвращаются с войны. Они воевали с покупательницами. И воевали самым тяжелым образом – держали глухую оборону, редко-редко позволяя себе перейти в наступление. Они тяжело опираются на свои столики, готовясь расслабиться. Нужно уже приступать к беседе. И сразу же начинать с задушевных тем, как бы отодвигая день и переводя «еще не праздник» в «уже праздник». Сначала поспешает эпическая часть беседы, во время которой каждая из собеседниц как бы наново завоевывает свое место в застольной иерархии. Эпическая часть – это борьба за лидерство. В кружке мужчин вечер начинается с армейских баек, в женском кругу дамы быстренько освежают воспоминания о двух главных героических днях – свадьбе и деторождении.

Разговор еще неровный, нервный, а тема героико-задушевная, так что столкновения неизбежны.

Могучая река вечернего разговора берет свое начало с малой капли, из чистого «Истока» или «Путинки», глотка очаковского «Джин-тоника». Влага не покрывает еще дна. Дно жизни еще открыто, обнажено.

– Мне, например, прокалывали пузырь!

– Какой, мочевой?

– Да ты что, дура? Ну этот, детский, ну какой там?

«Да ты что, дура?» – обязательное для начала разговора присловье. Потом машина общения пойдет ровнее.

– А у меня на свадьбе платье было такое нежненькое, сливочное. И сама я была такая девочка…

– Так ты что, замуж девочкой выходила?

– Да ты что? Ты что – дура?

А вот за столиком дамы постарше. Хотя темы у них другие, работа притирки идет тем же самым чередом:

– В четырех стенах сижу. Только в сберкассу хожу и вот сюда. А так хоть с рассадой начинай разговаривать.

– А зачем тебе рассада?

– Привыкла. Как без рассады-то?

– А куда ты ее высаживаешь?

– Никуда.

– Ты хоть под окнами сажай.

– Кому? Соседям?

– Себе!

– Себе я в ящик сажаю. А так совсем бы дома скучно.

– У меня три метра кухня… вот там можно с ума сойти…

Три метра пола и четыре стены.

– А ванна есть?

– У кого?… У меня?…

– У меня!

– А, ну да, это обязательно…

– Лежачая?

– Кто?

– Ванна – лежачая?

– Не, она на ножках таких стоит, как у всех. У всех же на ножках.

– Ну, ты совсем дура. Ты в ванну лечь можешь?

– Не могу. Спина не сгибается.

– Тьфу, ебты. Ванна сидячая у тебя или лечь можно?

– Чего ты, б… ь, привязалась? Тебе помыться, что ли, негде?

– Ну, ты дура совсем. У меня смеситель японский!

Чуть позже главной темой разговоров становится великое судилище (судятся люди, судится жизнь) – и беседа приобретает вкус, живость, интерес.

– А ты в окно смотри, все повеселее, – советует семейная пожилая дама одинокой пожилой даме.

– Я смотрю. Все вокруг ремонты делают, выносят коробками. Прям не стесняются перед людьми свои вещи выворачивать. Соседи палас вынесли – ну такой загаженный! Как же они с ним жили? И ведь не с пола сняли. Со стены.

– А откуда знаешь, что со стены?

– Знаю. Там такой темный квадрат от чеканки. Чеканка у них на ковре висела, я видела.

А от главного столика доносится чистый голос самой Авторитетной Продавщицы – она разговаривает со своей подругой. И уже приступила к судилищу.

– Она насквозь фальшивая, лживая вся. Напоказ живет. Поехала в марте с дочкой в Египет – триста долларов путевка на двоих. Там разве за триста долларов нагуляешься? Лучше уж дома сидеть, не позориться. Самолет без мест у них был – кто первый влез, тот и сел. Они на обратном пути сидели на полу в самолете. От гостиницы ходили до моря три километра. Все в пыли на обед приходили. Это мне дочка ее рассказала. А она – ничего не рассказывает. У нее все прекрасно. Сует под нос фотографии, такая с понтом под зонтом – «мы с дочей под пальмой», «я в купальнике возле бассейна».

– Загорели?

– На солнце-то, конечно, солнце-то некупленное.

– Ну, это ж главное. Что с собой привез, то и твое.

– Да я ничего не говорю. Врать не надо, вот что я говорю. Или купила себе шубейку из хомячьих жопок. Смотреть не на что – одни нитки. Из хвостиков и жопок шуба, кусочки такусенькие, даже не лапки. А на мамином безднике к богатой братиной родне приставала: «Вы, мол-де, не подскажете, как летом за натуральными шубами ухаживать? Боюсь, мою шубу моль поест!» Тьфу! Я ей говорю: мажь свою шубу вазелином! Ты что, не знаешь, как за жопами надо ухаживать? А вообще-то нитки не портятся, не расстраивайся. А она мне что?

– Что?

– Ты, говорит, Тамара, пьешь, потому у тебя ничего и нету. А чего у меня нету? В квартире чистота, всегда обед с супом. Одета хорошо, дочь одеваю хорошо.

– А она сама-то выпивает?

– Нету. Не пьет. У нее родители пили, так она гнилая насквозь. Короче, меня аж трясти начало. Я говорю: у меня побольше твоего есть, у меня друзья-подруги есть, а тебе обновку показать иной раз некому. Зачем она нужна тогда – если не для кого? Веришь, зимой у нее напарница заболела (они в смену уборщицами на Госзнаке работают), ей и поговорить больше не с кем! А похвалиться-то охота. Так она по соседям ходила. Звонит в дверь, ей открывают. А она врет: «Газом, – говорит, – что ли, в подъезде пахнет? Вам газом не пахнет?» И крутится перед дверью в этой шубе своей.

– Да, друзья – это главное.

– На людях жить надо, вот что. Вот мы постояли, мне и хорошо.

– А где та подружка твоя, веселая такая? Как она, помнишь, пела: «Та-та-та, ыыыыыыыыы… Да-да… ыыыыыыыыы, хоп-хирьеп, динь-динь, и там еще блин-блин-блин». Я аж плакала, прям аэропорт Тушино потек. Как хорошо пела!

– Отпела она свое-то. Зашилась она.

– Ох ты! Был друг, да и пропал. А чего?

– Да вот сынишка у нее как раз пропал. У нее сынишка же маленький. Полгода ему было тогда, сейчас, значит, год. Полгода назад она пошла с ним гулять и с девчонками за гаражами выпили они. Самое большее часа три простояли. Начали, еще утро было, и вроде постояли так нормально, выпили, и все. А потом она просыпается, темно за окном. Смотрит – она дома, в кровати, а ребенка-то и нет. Ни коляски, ни ребенка.

– А муж?

– Часов семь было вечера. Муж еще с работы не пришел. Она на улицу, бегает, плачет. А там мороз, темно, все с работы возвращаются. А в милицию идти страшно, такой выхлоп у нее.

Позвонила матери, плачет: «Мама, я Ваню потеряла!» А мама ей говорит: «Вот скажи мне сейчас, что зашьешься, дура сраная, а то чует мое сердце – никогда больше сына не увидишь. Так и знай: материнское сердце – вещун. Зачем, – говорит, – я тебя только рожала, пять килограммов ты была, всю меня наизнанку вывернула, лучше б я вместо тебя пять литровок водки родила, все равно в тебе кроме водки ничего нет. Мы б с отцом те литровки давно бы выпили, и забыли бы, а так уже тридцать лет ты нам нервы рвешь».

Ну, она орет, конечно, в ответ: «Зашьюсь, зашьюсь!»

Слушай, а я только сейчас сообразила – ребенок же три с половиной весит обычный, ну ребенок, когда рожаешь, – значит, мы что, по семь поллитровок в себе таскаем? Без стекла? Не, мужикам это не понять…

– Да погоди ты, что с мальчиком-то? Нашли?

– Он же у матери ее был. Мать-то в полдень где-то звонила ей по телефону. Слышит, что она на улице и уже никакая. Мяучит чего-то. Тогда мать-то приехала и внука увезла. А она уже дома была к ее приезду, спала уже. До квартиры, ничего не скажу, сама дошла. А как и чего – не помнила, конечно. А так она очень хорошая, и Ваню своего очень любит. И муж у нее почти непьющий. И семья хорошая. Машина у них с мужем, ремонт. Вот она полгода уже не пьет.

– И чего делает?

– Чего делает? Живет. В лес они ходят, я видела.

– Сколько сил у нее, наверное, новых.

– Вот тут ты, подруга, не права. Когда бросаешь пить – силы уходят. Им же неоткуда приходить. Пока из пряников энергию нажжешь – зае… ся. А тут от одного стакана прям выхлоп из жопы. Прям летишь.

Возле стола появляется Сивая Лена, уважительно говорит Авторитетной Продавщице:

– Извиняюсь, что не попрощалась.

– Так ты ж здесь. Чего тебе прощаться?

– Я ссать уходила.

– А…

Авторитетная Продавщица смотрит на Лену с доброжелательным интересом: не будет ли сегодня скандала, зрелища? Но Лена отворачивается и бредет к своему заборчику.

– Так мы что говорили-то?

– Про бросить пить.

– А ты слышала про женщину из Подольска? Мне рассказывали – ей приснилось какое-то слово, одно слово. И она на следующий день ни капельки не смогла ничего выпить. Организм не принимает, изо рта выливается. В газете писали, что она вспомнить это слово не может, а если вспомнит, то всю Россию спасет.

Подруга Авторитетной Продавщицы вздыхает:

– А что это может быть за слово? Разве что – «пи… ец».

– Нет, она говорит – слово хорошее.

Ровное место

А сейчас декорации другие – самое обычное московское заведение. Как сказали бы наши герои – «кормушечко». Относительное уединение. Обычный счет – в тысячу, самое большее в тысячу двести рублей на человека. Это если – с водкой. За столом – старинные, школьные еще друзья – Серега и Бор, Инна, жена Бора, и безымянная девушка, подруга Сереги. Все члены компании принадлежат к одному кругу – офисной интеллигенции.

Серега: О, потолстел!

Бор: Поправился. Лицо поправилось.

Серега: Бароны стареют, бароны тучнеют…

– Постарел. Пока ехали, два раза нас какой-то чмонстр из 34-го региона подрезал. Так что ты думаешь, даже не подумал догнать его или там отомстить.

– Медом им здесь намазано? И так уже ползаем по центру, как насекомые.

Голоса мешаются, слышен ровный праздничный гул начинающегося застолья, выкрики бражников, предвкушающих удовольствие.

– О, кушаньки подано!

– Кто первый тост?

– Да ладно тебе…

– Мы не якуты, что бы пить молча!

Девичий недовольный голос: Девушка, я просила половинку супа…

Кто– то из друзей кричит: Молодости хочется! Жизни! Давайте пьянку устроим! Затопим по-черному!

Инна, супруга Бора: Охолонись, дружок!

Бор: Серега, я хочу самку человека!

Слышны шлепки, натянутый дамский смех:

– А я тебе кто?

– Ты самка сверхчеловека!

Серега: Что поделать, если я больше всего на свете люблю бухать и пи… деть. Вот отними у меня это – что от меня останется?

Бор: А вот скажи, если бы так случилось, что нам бы не на что было пивка выпить, вискарика, водочки там – ты бы технический спирт пил?

Серега: Разговоры тогда были бы другие. Технический спирт – это сила. Его выпить, как на родную землю сесть. Но вообще – вопрос. Помнишь Вольского, который в Нью-Йорке сейчас. Мне про него Сима такую историю рассказала… Короче, на что мы способны, чтобы накатить. Приехали к нему погостить мама с папой. И возникла у Вольского проблема: где выпивать ежедневную дозу. Пьет он граммов триста в день, по вечерам.

Бор: Ничего страшного, кстати.

Серега: Нормальный парень, кто говорит. Но вокруг же Манхеттен, вот в чем проблема. Дома, значит, родители не одобряют, а в местных барах тоже не особенно накатишь. Там один раз нальют, второй плеснут, а на третий раз бармен тут как тут: итс о кей, да итс о кей. Остограммиться не дадут спокойно, а триста – вообще никак. Так он знаешь чего придумал? После первого же дринька клал голову на руки и сидел так минуту-другую. Бармен тут же: все в порядке? «Нет, – говорит, – ничего у меня не в порядке. У меня сегодня папа умер». Бармен тут же заводит свой кленовый сироп: «Держись, дружище, возьми себя в руки, твой старый бизон глядит на тебя сквозь дырочку в облаках, бла-бла». Сто грамм обеспечены. И вот он выпьет, высморкается, молча покивает головой: мол, спасибо, мудрый черный гондон, ты мне очень помог в трудную минуту, и – в следующий бар. Тут главное – не позабыть, где уже был. Так весь Нью-Йорк и обошел за тот месяц, что родители у него гостили.

Бор: Да… У Стогоффа, помнишь: «Кто не дрочил в день смерти дедушки, пусть кинет в меня камень»?

Девичий голос: Ф-Ф-Фууу

Серега: А помнишь, Бор? «Водка лишь открывает врата внутрь, но не обеспечивает безопасности пути и не гарантирует достижения цели. Путь водки заказан для женщин. Mannerbund, „мужской союз“, „пьяное братство“ должны существовать в тайне от жен и девиц, в оппозиции им».

Серега: А как же? «Пить с женщиной – это низость. Лишь те, кто спят с мужчинами, пьют с женщинами, а те, кто спят с женщинами, пьют с мужчинами».

Девушки (с шутливым негодованием): Чего ж вы с нами выпиваете?

Серега: Бор, мы разве выпиваем? Вот этот жалкий графин называется – выпивка?

Бор: Добавки?

Инна: Боря!

(Через час.)

Серега: Да я за тридцатку в месяц ложусь на работе, на! Я лежу там, нах… Ладно, ладно, уваливайте. Чтоб тебе, Бор, на дороге ни гвоздя, ни палки.

Бор (кивает на Инну): Да это ей чтобы ни палки. Машину-то она поведет.

Серега: А знаешь, что я сегодня сделаю? Приеду домой, напьюсь и позвоню в три часа ночи другу! Для чего еще друзья существуют?

Бор: Это кому?

Серега: Тебе, нах…

Высота

Дорогое место. Два вивера сидят за столиком. На столе – ноутбук, бумаги; алмазные огни бродят в водочном графине. Наши бульвардье (Иван и Филипп) – рекламщики из приличного агентства. Иван – начальник группы.

Филипп: «После пятидесяти жизнь только начинается» – как, нравится?

Иван: Ничего. А я не мог это где-то слышать?

Филипп: Не знаю. Идеи носятся в воздухе. Но на баню это никто не вешал. И в наружке не использовал. Я еще думал насчет широты и долготы. «Сорок градусов русской широты».

Иван: Нет, широту уже «Славянская» использовала. У них было – «Широту русской души измерить нельзя».

Филипп: Ах, да. Слушай, я тут нашел прикольную афганскую пословицу: «День для сильных, а ночь – для слабых».

Иван: Хорошая. Только не в духе времени. Я бы сказал – очень не в духе. А вот тебе индонезийская, вполне, кстати, описывающая, что с нами случится, если мы не сделаем работу: «Когда обезьяны объедаются, страдают белки на нижних ветках».

Филипп радостно смеется.

Иван: Ладно. Нашел что-нибудь про женские водки?

Филипп: Времени почти не было. Навскидку пока. Так… Российская винно-водочная компания считает неверным стереотип, согласно которому женщины предпочитают водку пониженной градусности с ароматическими добавками… Вот что они говорили: «Это то же самое, что предлагать женщине автомобиль, который не может набрать скорость более 30-40 км/ч, да еще и должен пахнуть цветочками». Мило. «Дейрос» запустил новый бренд – водку «Дамская». Рецептура традиционная, зато бутылки с бабочками. Так… проводили исследования… выяснили, что женщины – это 35 % покупателей водки в России. Бла, бла, идеальный напиток для девичника, целевая аудитория – женщины от 25 до 45 лет со средним уровнем достатка. В Березняках Пермской области 8 марта проходила акция: «Для женщин шестой литр водки – бесплатно!» Прелестно, на мой взгляд… Новосибирский ликеро-водочный завод «Каолви» выпустил водку «Бабий бунт», часть зонтичного бренда «Загадки русской души». В зонтик еще входит водка для молодежи «Русские горки» и для зрелых людей «Дело чести».

Иван: Креативщики.

Филипп: Ага. Ну и еще к относительно женским причисляются водки с названиями, имеющими статус неформальности, близости и, в ряде случаев, родственности. Как то: «Долгожданная», «Зятек», «Катюша», «Крестница», «Лебедушка».

Иван: Не густо.

Филипп: Так времени же не было!

Иван: А ты сам чего придумал? Учти, нужно лучшее название женской водки. Нужно найти слово, одно слово, – но что бы ее захотелось пить. Хочется выпить, я хочу это выпить. Ты хочешь это выпить?

Филипп: Я всегда хочу это выпить. Ну, я придумал «Разводка» и «А ну-ка, отними!» Шаловливо, по-моему.

– Исключено. Водка – это не смешно.

– Не смешно?

– Над водкой нельзя смеяться. Клиент не поймет. Он зашитый. Потом водка – это в любом случае серьезно. Так… Давай просто говорить, говорить о чем угодно… трендеть. Водка – это тренд? Сама по себе? Это покупка чего? Покупка свободного времени. Выпил, и свободен.

Филипп: Выпила и свободна.

Иван: Выпила и свободна. Кому ты нужна, когда выпила? Выпила, и иди себе, поболтай с подружками. Сейчас главный тренд не любовь, а дружба. Водка «Одноклассница». М-да.

– Может быть, «Вдохновение»? Что-то с балетом?

– «Что-то с балетом» к женской дружбе не имеет никакого отношения. Найди-ка мне, дружок, синонимический ряд на «подружку»

Филипп: Секундочку… Читать?

Иван: Не томи.

Филипп: Наперсница, приятельница, метресса, названая сестра, однокашница, побратимка, приятелка, товарка, компаньонка, шерочка, машерочка… баба, бабец, бабешка, бабища, жена, женщина, п… да (с ушами).

Иван: Какое хорошее название!

Филипп: Спутница, кобыла, посконщица, мужичка, разбаба, маруха, фефела, предмет, дульсинея, обоже, присуха, закадычка…

Уж дело близится к утру, и диктофон давно отключился, и время идти на работу, а в «Пушкине» все слышится гогот неутомимых бражников.

* ЛИЦА *
Олег Кашин
Крепкое рукопожатие

Сухой закон Федора Углова

I.

Протягивает руку и представляется:

– Углов.

Рукопожатие оказывается неожиданно крепким, я невольно отдергиваю руку, и бородатый мужчина в черной рубашке, который вывел ко мне старика под руки, замечает мое смущение и, когда мы здороваемся за руку уже с ним, преувеличенно ахает:

– Вот по рукопожатию сразу видно – наш, русский человек.

Мне бы, дураку, по рубашке и словам сразу понять, кто это, но я совершенно искренне, – в конце концов, это он привел Углова в комнату, – интересуюсь:

– Вы врач?

– Да практически, – хохочет мужик. – Друг семьи, – и через паузу: – Ну и соратник, конечно.

Достает откуда-то напечатанную в две краски (черную и оранжевую – цвета «имперки», имперского знамени) газету «Славянская община» и показывает опубликованное на последней странице стихотворение: «Юноше и девушке, обдумывающим житье: что бы сделать для Родины хорошего такого?! Скажу, не задумываясь: Дите! Поезжай в Комарово, на улицу Отдыха, найди там нашего самого дорогого, бескорыстно доброго, мудрого и простого с лучистыми глазами Учителя, поклонись, познакомься… И делай ее – Жизнь – с Федора Григорьевича Углова!»

– Это я сам написал, – бородатый отбирает у меня газету, чтобы поставить на ней автограф, а я тем временем читаю подпись под стихотворением: от информагентства «Слава России!» А. М. Ковалев.

– Прилечь бы, – просит академик Углов. А. М. Ковалев укладывает старика на диван. Обычно Федор Углов действительно проводит свои дни на даче в Комарове, но сейчас в больницу на обследование легла Эмилия Викторовна, третья его жена, и Федор Григорьевич – в городской квартире на Петроградской стороне, вместе с сыновьями Владимиром и Григорием и вот этим А. М. Ковалевым. Григорий (он закончил консерваторию по специальности «дирижер-хоровик», но сейчас зарабатывает тем, что пишет музыку для рекламных роликов) работает в другой комнате, а Владимир вместе с поэтом-патриотом помогают мне разговаривать со стариком: я задаю вопрос, Владимир повторяет его криком отцу в ухо (слуховой аппарат остался на даче), Углов отвечает, а Ковалев потом объясняет, что он имел в виду.

Я так подробно описываю эту процедуру не из, упаси Боже, желания поиронизировать над старостью, а прежде всего для того, чтобы самому запомнить эту встречу вплоть до последней детали. Просто мой собеседник – самый старый человек, с которым я когда-либо разговаривал. Ему 104 года.