Текст книги "Русская жизнь. Попса (май 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

IV.

Картина мира, предлагаемая умняком во всех его ипостасях, довольно последовательна. Она реализуется на всех трех планах – в дешевой мистике, самопальном психоложестве и инструкциях по достижению успеха – не меняясь в своих основных чертах.

Как уже было сказано, попса является сниженным, бюджетного исполнения вариантом чего-то хорошего. То же самое относится и к умняку: он вроде бы похож на настоящие книги «про это», но труба пониже и дым пожиже. Зато такое легче писать и гораздо легче читать.

Чтобы понять, как это выглядит на практике, приведем несколько образчиков.

Вот, например. В серьезных непопсовых сочинениях, посвященных духовной жизни и мистическому опыту (хотя бы в хорошей христианской литературе, такая есть), можно прочитать, что следует прощать людей, причинивших тебе зло. Это говорится очень осторожно, с пониманием того, что прощение – дело тяжелое, нетривиальное, и по последствиям своим едва ли не более разрушительное, чем месть или держание обиды. Говорить о таких вещах приходится, но нужные слова даются считанным единицам.

В любом умняке можно прочесть то же самое. Но это будет простое объяснение. Если книжка мистическая, то там будет сказано, что непрощение отягощает «карму», а прощение, наоборот, списывает кармические кредиты. Если книжка психологическая, будет дан совет: «Не порть себе нервы, больше думай о позитиве». Если карьерно-бытовая, посоветуют не тратить время на ерунду, не обижаться на конкурентов, ибо конкуренция – вещь естественная, а постараться понять, как тебя ущучили, выучить прием и самому кого-нибудь ущучить впоследствии. Во всех трех случаях дается вроде бы правильный совет – «надо прощать». Но сам тон разговора и предлагаемые обоснования пошлы, глупы и отвратны.

Или, скажем, попсовые книжки о семейных отношениях. В самом деле, существует проблема выстраивания таковых, и на эту тему даже можно сказать кое-что осмысленное. Попсовая литература может воспроизводить некоторые штампы – например: «Даже если ты очень любишь человека, не позволяй ему собой манипулировать». Мысль на самом деле сложная и требующая, во-первых, тактичности и деликатности от того, кто ее высказывает и объясняет на практике, и, во-вторых, работы ума читателя или читательницы. Попсовая книжка решает эту проблему с хрустом и хряком, превращая сказанное в пошлую рекомендацию типа: «Любовь-морковь – все фигня, ты не расслабляйся, а то тебе на шею сядут, а чтоб не сели, делай то-то и то-то». Разумеется, «то-то и то-то» не работает, а вот отношения портит и чувства убивает.

И, разумеется, никому не выйти замуж за миллионера, воспользовавшись умняцкой рецептурой. А вот какое-нибудь говно может и прилипнуть: если женщина ведет себя так, как написано в попсовой книжке, ее будут считать дурой – то есть легкой добычей.

***

– Извините, пожалуйста, вот вы книжку смотрите, я хочу тоже посмотреть… – раздалось у меня над ухом.

Я держал в руке толстый синий том, на котором было написано: «Агни-Йога. Учение Елены Рерих». Он стоял на полке в магазине «Москва», чуть правее Гурджиева, но левее Кастанеды.

Книжку я взял, чтобы освежить впечатления. Они оказались теми же: я скорбно ржал, и даже как-то увлекся.

– Так вы берете или нет? – голос над ухом стал настырным.

Я поднял глаза и увидел женщину средних лет, совершенно обыкновенную, слегка побитую жизнью, но не более. Правда, лицо выдавало: выпуклость глаз, впалость щек. Было как-то сразу понятно, что тетенька не чужда духовности, и, может быть, даже практикует уринотерапию.

– Пожалуйста, – я отдал ей синий том.

Та быстро, жадно пролистала его, ища что-то свое, и разочарованно положила на полку.

– Не понравилось? – поинтересовался я. Такое проявление хорошего вкуса со стороны явной потребительницы умняка удивляло.

– Это у меня есть, – отмахнулась тетенька. – Прибалтийское издание, первое еще. Я думала, тут остальные книги. «Высшая Агни», – наклонилась она ко мне со значением. – Там практики здоровья. Лечение ауры через энергию. Не знаете, не проходило?

– Нет, но скоро издадут, – пообещал я уверенно. – Скоро-скоро.

Юрий Сапрыкин
Вечная весна в одиночной камере

Ненавистный русский pops

Вначале декабря мне позвонили с Первого канала – пригласили вручить приз прессы на новогоднем концерте в Кремле. Что такое новогодний концерт Первого канала и откуда берется приз прессы – я не знал, но голос в трубке сказал, что приз нужно будет вручить то ли Пугачевой, то ли певице Максим – и оба варианта показались мне справедливыми, к тому же у меня плохо получается отказывать незнакомым людям, если они просят о чем-то безобидном; в общем, в назначенный вечер я оказался в Кремлевском дворце. По скользкому паркету фойе прохаживались дамы, заставляющие вспомнить строчку из песни Ларисы Долиной «Я надену все лучшее сразу», в буфете подавали жюльены и семгу, девочки-подростки пили шампанское, в воздухе было разлито предчувствие праздника. Раздался третий звонок, ведущий Галкин объявил Кобзона, и началось.

На сцене было много удивительного – красные сапоги Леонтьева, похожее на яйцо Фаберже платье Маши Распутиной, обдуваемые искусственным ветром куклы-несмеяны из группы «Серебро». Музыка, под которую выступали эти люди, напоминала звуковое сопровождение в недешевом столичном ресторане – она не отвлекала от разглядывания сапог, в ней не было страсти, восторга или ужаса, она существовала на правах необязательного и не раздражающего фона – как если бы трещали дрова в камине. Ни одна мелодия не застревала в голове, ни за одну строчку невозможно было зацепиться; когда Ирина Аллегрова выдала нелепый, в стилистике лихих 90-х, припев – «Улетали принципы под откос», – это было хотя бы что-то. Я списывал собственное равнодушие на слабое знание материала, но потом огляделся – оказалось, что публика, мягко говоря, тоже не бьется в экстазе. Никто не подпевал, не танцевал, не вскакивал с мест. Люди смотрели на сцену немигающими пустыми глазами, многие достали видеокамеры и наблюдали за концертом через видоискатель – будто репетируя новогодний телепросмотр. Зал оживился лишь однажды, и «оживился» – слабо сказано, это была массовая истерика: выступала Ротару, и впавшим в исступление зрителям удалось даже выпросить не положенную по регламенту вторую песню. На исходе шестого (!!!) часа представления меня вызвали за сцену, выдали почетную грамоту и сообщили, что вручить ее нужно вовсе не Пугачевой и не Максим (которых, собственно, и не было), а некоей Вике Дайнеко, чье имя я слышал во второй раз в жизни – до этого я мельком видел Дайнеко в каком-то телешоу, там она каталась на коньках. Но на исходе шестого часа было уже все равно.

В самом слове «поп» нет ничего дурного – это музыка для развлечения (застолья, танцев, секса), которая нравится большому количеству людей. И ничего более. Челентано, Нино Феррер, Вадим Мулерман и даже Жанна Агузарова – это все поп, попс, попса, как угодно. Шестнадцатилетний Лагутенко, спевший клейким лукавым голосом: «Алло, попс, я выхожу на связь!» – явно имел в виду нечто такое, к чему стоит стремиться. Поп требует не столько мастерства или таланта, сколько интуиции, прирожденной точности, дзенского умения попасть в яблочко, не целясь. В англоязычных источниках это называется pop sensibility – чувство попа – и в смысле этой самой сенсибилити, способности создать легкий, совершенный в своей простоте и точности продукт – Юрий Шевчук и группа «Гости из будущего» мало чем отличаются (я прекрасно представляю почему-то, как Ева Польна поет под хаус-аккомпанемент шевчуковскую «Осеннюю» – «Люби всех нас, Господи, тихо, люби всех нас, Господи, громко»). Если уж мы заговорили об англоязычных источниках – гипотетическое противостояние Шевчука и Евы Польны на этой территории давно осталось в прошлом, последние рецидивы конфликта относятся ко времени возникновения панка и индастриала, сейчас вся неакадемическая англосаксонская музыка – это, в некотором смысле, поп. Манифест новой поп-эпохи – книга бывшего журналиста New Musical Express Пола Морли Words and Music. Вся современная музыка выводится в ней из двух произведений – ультраавангардного опуса Элвина Люсье I am Sitting In My Room и песни Кайли Миноуг Can‘t Get It Out Of My Head. С точки зрения вечности они равнозначны и в равной степени прокладывают дорогу в будущее. Поп может не быть оригинальным, но не может не быть модным, поп обязан учитывать звук и образ, который «сейчас носят». В этом смысле идеальным российским поп-музыкантом является, конечно, Виктор Цой, – который, кстати, во всех интервью настаивал, что «Кино» играет поп-музыку, и не гнушался передирать The Smiths и The Cure, а в посмертном альбоме коллеги и вовсе положили две его песни на эйсид-хаусный синтетический ритм и басовый рифф, позаимствованный с пластинки New Order Technique.

Разумеется, в современном российском попе ничего подобного и рядом нет. Русский попс – это вялый и неповоротливый зверь, хоть каким-то подобием «поп сенсибилити» обладают в нем 2-3 человека – Меладзе, Матвиенко, Фадеев, но и у тех после поточной работы на «Фабриках» дзенское чувство хита срабатывает в одном случае из десяти. Русские поп-звезды (за исключением ветеранов и все той же певицы Максим) интересны не в качестве музыкантов, а как некие экзотические существа – c похожим чувством люди посещают зоопарки или смотрят фильмы про пингвинов, а уж Киркоров всяко занятнее и пингвина, и бегемота, и жирафа. В популярности артистов вроде Билана или Лазарева тоже есть нечто зоологическое – так, одна моя университетская знакомая говорила в начале 90-х про Преснякова-младшего: «Песни мне не нравятся, но вот его экстерьер…» И совершенно непонятно, почему эти нелепые и в чем-то трогательные люди вызывают такую бешеную ненависть.

По количеству проклятий в свой адрес с российской поп-музыкой могла бы конкурировать только «банда Ельцина»: попсу громят православные фундаменталисты и патриоты-государственники, творческая интеллигенция и внесистемные рокеры. У последних с попсой особые счеты: послушать здешних мейнстримных рок-музыкантов и их рупор «Наше радио» – так в стране попросту нет беды страшнее и напасти злее. Прекрасный музыкант Шевчук на полном серьезе разыскивал записи, где Киркоров поет без фонограммы, и собрал однажды внушительный хор рокеров, чтобы спеть песню «Попса – розовая пасть голодного пса»; «Наше радио» снабжало свои диски нашлепкой «Проверено – попсы нет». При этом никаких внятных претензий к попсе – за вычетом абстрактных разговоров о пошлости и бездуховности – практически не существует. Дешевые бессмысленные тексты? А если Билан по-английски поет – по-прежнему тексты раздражают или уже нет? Фонограмма? ОК, у любого электронного музыканта – хоть у Kraftwerk, хоть у Daft Punk – музыка на концерте идет из маленькой пластиковой коробочки, никто не делает вид, что она делается прямо на глазах у потрясенной публики. И ничего. Да, русская попса вторична и старомодна, но вряд ли это такой уж смертный грех; клиенты «Нашего радио» тоже не отличаются свежестью музыкальных идей.

На самом деле, ненависть вызывает не собственно поп-музыка, все претензии – не к текстам или аранжировкам, а к способу, каким они попадают в мир. Попса как таковая обязана быть действенной и эффективной, экономические показатели кажутся вполне объективным способом ее оценки – Кайли Миноуг лучше Натали Имбрульи просто потому, что продает больше пластинок. Русский попс выглядит так зловеще потому, что природа популярности в нем абсурдна и непрозрачна, здесь люди становятся звездами нипочему, и звездность их ни в чем не выражается. Что, у какого-нибудь Влада Топалова фанатки дежурят в подъезде? Или альбомы его расходятся миллионными тиражами? Или песни звучат из каждого окна? Он вообще кто? Для русского попса настоящий успех – это сигнал опасности, выскочек здесь не любят (см. все недавние success stories, от Земфиры до Максим). Русский попс согласен быть фоном, обоями, белым шумом; хитрость в том, что у этого фонового шума не может быть альтернативы, его невозможно просто взять и выключить, он всегда где-то рядом и будет рядом всегда. Идут годы, люди рождаются, взрослеют и стареют, меняют цвет волос и страну проживания, бьют спортивные рекорды и совершают научные открытия, – а Леонтьев и Долина по-прежнему здесь, и выглядят точно так же. Вечность в России 2008-го – это не банька с пауками, а зал Кремлевского дворца, где люди смотрят на сцену немигающими пустыми глазами. Можно даже не аплодировать и не подпевать.

Эдуард Дорожкин
Так не пойдет

Цензура в глянце

Мы все ужасно страшимся введения политической цензуры. Некоторые даже говорят, что она уже есть. На этот счет ведется полемика, в защиту свободы слова от вмешательства власти пишутся воззвания, журналистские организации ведут печальную статистику случаев, когда отбить СМИ от атак политиков не удалось. Но кто, кто поднимет голос против цензуры значительно более опасной – и существующей уже давно, зримо, осязаемо? На каждой газетной полосе, на любом журнальном развороте. Даже в интернете. Цензуры, которой подвергает журналистский труд неквалифицированный, боязливый, малообразованный редактор и главный цензор современности, как бы начальник нынешнего Главлита, – Рекламодатель.

За 17 лет работы в журналистике с цензурой собственно политической мне пришлось столкнуться лишь однажды – причем совсем не в наших, а как раз в западных СМИ. Я тогда был переводчиком у московских корреспондентов «Фигаро», «Либерасьон» и британской «Обсервер»: они очень дружили. Я был их языком и ушами – по-русски корреспонденты не говорили. Проработал два месяца – и ушел. Потому что там, где по-русски было «да», на страницах их свободных изданий выходило «нет». И наоборот. Точку поставила поездка в Гомельскую и смежные с ней области, попавшие под чернобыльское облако. Тогда все трое напечатали тонны не то чтобы совсем лжи, а довольно странного, вязкого продукта, в котором реальные факты были повернуты таким образом, чтобы у читателя сложилось впечатление вселенской катастрофы, тотального ужаса, конца света. Впечатление, которого, клянусь, в той поездке не было.

Все остальные мои случаи столкновения с цензурой к политике никакого отношения не имеют. Но некоторые из них, особенно в последнее время, не просто настораживающие – а прямо пугающие. По сравнению с ними казавшаяся мне ужасно несправедливой замена коммерсантовским редактором «цена ему – рупь с копейками» на – «цена ему – рупь с мелочью» кажется мне верхом лояльности.

Взять хотя бы еженедельный городской журнал «ТаймАут», где я год с лишним вел колонку. Звонят, предлагают тему – письмо академиков против клерикализации нашего общества. Отлично. Я припоминаю, как Клара Новикова по телевизору объясняла, что «Великий пост хорош, как всякая диета», еще какие-то забавные факты, свидетельствующие о том, что общество-то воспринимает религию исключительно фольклорно – как повод пить или не пить, есть или не есть. И под конец мне удается выудить из памяти сюжет действительно нестандартный. В советские еще времена один мой приятель из числа людей с нетрадиционной ориентацией познакомился с неким чудесным фрезеровщиком и, сев на велосипед фрезеровщика, они отправились к месту отправления порока. Местом этим оказалась каморка фрезеровщика с обязательной иконой Божьей Матери в углу. Так вот, прежде чем приступить к греху, фрезеровщик накинул на икону платок: «Чтобы не увидела». С таким отношением к Богу, писал я, об излишней клерикализации общества беспокоиться не стоит. Эффектно? Нет! Вокруг этой совершенно невинной истории в редакции разыгрался невероятный скандал. Меня, человека, ненавидящего публичные проявления любых форм и видов сексуальности, обвинили в пропаганде гомосексуализма и потребовали выкинуть абзац из текста. Я сказал, что вместе с ним полетит в урну и колонка. Думали-гадали, что делать. И меня осенило. А если, спросил я, на велосипеде с моим приятелем поедет проститутка – и она накинет на Божью Матерь косынку, тогда о?кей? О?кей. Колонка пошла. Ее хвалили. Но ведь это глупо, абсурдно, невозможно.

Возможно. В последнем, так и не пошедшем в печать тексте я должен был размышлять о благотворительности. «Вы уж там помягче, – говорил редактор, заказывая колонку. – Все-таки дело такое, богоугодное». Я объяснил, что по Москве бродят своры журналистов, писателей, литераторов, готовых сделать помягче, пожестче, как скажут, – и это обойдется дешевле, чем собачиться со мной. «Но хотелось бы все-таки вашего взгляда, иронии, дорожкинщины, что ли». Я написал колонку. На мой взгляд, абсолютно безобидную. Про то, что сейчас благотворительность вошла в арсенал пиар-агентств как один из главных, надежнейших инструментов для привлечения внимания к персоне или продукту. В качестве примера привел акцию в одном элитном супермаркете: звезды эстрады и ТВ фасовали икру, хамон, взвешивали маракуйю, запаковывали рябчиков; прибыль от акции шла в детские дома или куда-то еще в хорошие руки. Но сумма этой прибыли, те деньги, на которые звезды наторговали, была совершенно несравнима с пиар-эффектом от акции: в гастроном повалила вся Рублевка. Нужна ли нам светская благотворительность – и стоит ли поддерживать именно такие ее формы? Я написал также о «благотворительном» рэкете со стороны государства: что это такое, знает каждый бизнесмен, начинавший в нашей стране свое дело. «Текст не пойдет, – сказал редактор. – Вы что? У нас героини – Чулпан, Дина! А вы тут со своими сомнениями портите всю картину. Они обидятся. Вот перепишете заметку, скажете, что все должны заниматься благотворительностью и как славно, что все это у нас есть, тогда ради Бога».

Я не стал переписывать заметку не из упрямства. Того, чего от меня хотели, я сказать не мог. Это была бы колонка не Эдуарда Дорожкина, а кого-то еще. Для меня в тот день закрылось еще одно издание, где можно было высказывать соображения, хоть сколько-нибудь отличные от тех, которые приняты на рынке.

Авторская колонка вообще – жанр исчезающий. Авторов нет, а те, что есть, отказываются писать по указке. Еще в одном городском журнале я, в числе прочих, вел колонку, посвященную миру СМИ. Главный редактор журнала известен как истовый борец за свободу слова, мысли, жеста – и мы с ним дружны. Но факт остается фактом. Мне было предписано не взирать на лица, должности и звания – о, для таких целей я прекрасно подхожу. Как-то под мое критическое перо попал Аркадий Мамонтов – человек, утверждавший с экрана, что моряки «Курска» стучали в обшивку. Сейчас реальные обстоятельства страшной истории уже известны. «Эдуард, – голос главного редактора был очень, очень, очень взволнован, так, как будто речь сейчас пойдет о совместном рождении детей. – Я не могу, понимаете, при всей моей любви к вам, при всех своих установках я не могу». Что такое? Оказывается, журнал заключил чрезвычайно выгодный рекламный контракт с РТР. И вот на столе свободолюбивого редактора с одной стороны лежал мой текст, а с другой – контракт на несколько миллионов. И что было делать? Сделав все возможные реверансы, вычеркнули – и продолжают же писать об ужасах заглотного режима!

В безвыходной ситуации оказалась и девочка-редактор, заказавшая мне колонку для одного глянцевого журнала. Мне таких девочек вообще ужасно жалко. Руководство требует повышать литературный уровень глянца, а авторы, те, которые со слогом, пишут все, что в голову взбредет – да к тому же взбалмошные. У меня она вычитала: «Вся обвешанная Луи Вюиттоном». «Понимаете, Эдуард, нельзя быть обвешанной Луи Вюиттоном – они наши рекламодатели, будет скандал, обидятся. Давайте обвесим ее… ну хоть Гуччи, пусть вся будет в Гуччи».

Но я– то, когда пишу про Луи Вюиттон, имею в виду определенный социальный слой, привычки, представления о роскоши, манеры, возраст, если угодно. Это для великого писателя, с его лупой или чем-то там еще, неважно, на чем плывет господин из Сан-Франциско, -«Атлантиде», «Титанике» или «Принцессе Софье», а для нас, живописателей текущего момента в периодической печати это все – никак не детали, а самая суть. В общем, и здесь не договорились. Зато рекламодатель торжествует.

Если так пойдет (а скорее всего именно так оно и пойдет), шутка Довлатова про бдительного редактора, исправившего «На столе стояли Марс и Венера» на «На столе стояли Маркс и Венера», уже не будет казаться приветом из далеких времен. И политическая цензура будет совсем ни при чем.