Текст книги "Русская жизнь. Попса (май 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Ирина Глущенко
Горькая колбаса

Соцзаказ: писатели о мясо-молочной промышленности

Советская система не разделяла жизнь и искусство. Ключевая идея соцреализма состояла в том, что художник должен находиться в гуще социалистического строительства. Другое дело, что, как объяснял А. В. Луначарский, не обязательно показывать, что есть на самом деле, – важно, чтобы читатель или зритель получил представление о том, что будет, что в итоге получится. Но пафос строительства нового мира пронизывал все стороны жизни, а потому для художественного произведения не было тем низких, недостойных. Были, возможно, темы запретные, но это уже совсем другой вопрос. «Мастера пера, инженеры человеческих душ теперь привлечены в качестве квалифицированных специалистов к общественно полезному труду: ездят по стройкам, создают истории заводов, описывают процесс производства», – пишет Ирина Лукьянова в биографии Корнея Чуковского.

Неудивительно, что бурно развивающаяся пищевая промышленность тоже должна была быть воспета.

В Совнаркоме озаботились этим вопросом.

Перед нами удивительный документ, представляющий собой стенографическую запись совещания наркома мясной и молочной промышленности СССР Смирнова с писателями. Дело происходит 25 июля 1939 года.

Открыл совещание нарком.

Тов. Смирнов: Мы решили созвать сегодня совещание для того, чтобы помогли нам организовать работу, как можно было бы лучше и быстрее создать историю мясной и молочной промышленности, ибо мясная и молочная промышленность развивалась под непосредственным руководством тов. Сталина.

С места: У меня к вам такой вопрос: как вы мыслите, что это будет история мясной и молочной промышленности в отдельных томах или это будут отдельные книги отдельных писателей – очерки на материале совхоза, птицеводческой фермы. Может быть, это будет повесть на этом материале, может быть, это будет роман, который будет написан тем или иным писателем?

Тов. Смирнов: Я не писатель, я хозяйственник. И мне кажется, что желательно было бы, чтобы история развития мясной и молочной промышленности была написана в порядке очерков, но последовательно. Допустим, если описывается процесс развития только мясной промышленности, то этот процесс должен идти от начала до конца, будет ли это один том или десять томов, все равно… Если описываю свиноводческую ферму, то должно быть описано все от начала до конца. Я так представляю это себе… Но, во всяком случае, здесь интересно послушать точку зрения автора.

Х.: Мне кажется, что прежде чем приступать к этой работе, нужно создать здесь, в Наркомате, краткую схематическую историю, нужно создать скелет, который бы потом оброс художественным мясом…

Вопрос: Где это будет издаваться?

Смирнов:…это уже дело техники.

С места: Это дело стиля.

Смирнов: У нас в этой части затруднений не будет.

С места: Дело в том, что издание книги сейчас представляет собой известную трудность. Издательства чрезвычайно ограничены бумагой.

Смирнов: Если дело в бумаге, мы сделаем.

С места: Это большая трудность… Все зависит от того, что будет написано – беллетристическое ли произведение, или очерк, или прикладное произведение…

Тов. Аргутинская: Дело не в бумаге… Дело в том, в какой форме будет издаваться и печататься то, о чем вы говорите. Мне казалось, что в основном нужно взять отображение живого человека. Если вы показываете отображение живого человека, то вы его показываете в определенном производстве, в котором он находится…

Юфит: Если писателю хочется писать на материале мясо-молочной промышленности – это его личное дело, он это будет делать независимо от совещания, которое сегодня созвано.

Последнее высказывание можно считать уже немножко еретическим. Что это за такая свободная воля художника? Во всяком случае, поддержки взгляды Юфита не получили, наоборот, с места поднялся товарищ Беркович и еще раз разъяснил стоящую перед писателями задачу.

Тов. Беркович: Тов. Смирнов говорил относительно Московского и Ленинградского мясокомбинатов. Работники мясной и молочной промышленности знают, какое огромное значение сыграли для трудящихся эти предприятия, которые были созданы под руководством т. Микояна.

Однако у писателей все еще были сомнения.

Тов. Рихтер: Я боюсь выступать. Я не искусный оратор. Это мне всегда мешает. Но другой раз нельзя не выступить… Для колбасников интересно делать хорошую колбасу, чтобы ее ели. Это такое же условие, которое нужно и нашему писателю, чтобы его читали. Как бы нам ни платили, если книгу не будут читать, нам будет очень горько.

Но пищевики очень хотели получить книгу. Они говорили, безусловно, искренне: ведь каждому хочется, чтобы его дело было воспето.

Фирсанов, нач. Главхладопрома: Я руковожу главкомом холодильной промышленности. Если бы я был мастером художественного слова, я бы мог написать такую книгу, которую перепечатали бы за границей, потому что история холода очень богата.

Тов. Волынкин: Мастера художественного слова испугались предложений, которые были выражены, что надо писать историю мясной и молочной промышленности. Я слышал со стороны отдельных товарищей, что история будет неинтересна, что ее никто не будет читать. Я хочу рассказать об интересной странице нашей промышленности – яично-птичной промышленности. Возьмем наши подмосковные фабрики. Колхозник до сих пор считает, что куры не носятся без петухов, а в наших социалистических предприятиях, где сидят в клетках сотни, тысячи кур, и мы снабжаем прекрасным диетическим яйцом, правда пока только нашу столицу. Когда говоришь, что наши куры несутся без петухов, то колхозники не верят.

Мы эту курицу заставили – у колхозников курица дает 50 -70 яиц в год – давать 180 яиц в год на круглое стадо.

Смирнов: В нашей промышленности работает около миллиона людей. Наш народ воспитан товарищем Микояном – у нас текучесть небольшая, у нас есть люди с большим стажем, для писателя это является плюсом.

Несмотря на все усилия, дело с места не двигалось. Никто не хотел писать ни про холод, ни про кур, которые несутся без петухов. Пришлось обращаться к самому Алексею Толстому – патриарху советской литературы.

Беседа его со Смирновым тоже стенографирована. Состоялась она 3 октября того же 1939 года. Судя по всему, автор «Хождения по мукам» был не очень в теме, поэтому Смирнов начал с краткого изложения истории вопроса.

Смирнов: Мясо-молочная промышленность до организации Советской власти была в руках прасолов, которые, с одной стороны, стремились обжулить мужика, скупая у него скот за бесценок, с другой стороны, продавали мясо животных, обманывая потребителя.

За годы Советской власти ЦК нашей партии, товарищи Сталин и Микоян создали сильнейшую индустриальную промышленность, такие комбинаты, как: Московский, Ленинградский, Бакинский и др. Например, Московский комбинат кормит четырехмиллионное население, армию, дает превосходные продукты: колбасы различных сортов, различные деликатесы, мясо-консервные комбинаты-гиганты, затем молочную промышленность, сыродельную, холодильную, промышленность мороженого сухого льда, клее-желатиновую промышленность. Все это создано за годы Советской власти. Примерно в июле месяце мы собирались здесь с некоторыми товарищами-писателями посоветоваться, как эту промышленность отразить в литературе, отразить людей, которые создали эту промышленность, отразить роль товарища Микояна, который в 1926 -1927 гг. вступил на пост Народного Комиссара снабжения и поставил вопрос о создании мясной и молочной промышленности и вообще о создании пищевой промышленности.

В ЦК партии тов. Сталин лично давал указания по этому поводу.

Когда началось строительство Московского и Ленинградского мясокомбинатов, всякие леваки, правые оппортунисты, троцкисты писали массу жалоб в ЦК партии о том, что Наркомснаб, в данном случае, тов. Микоян, неправильно делает, начиная строительство этих комбинатов. Они считали, что этого делать не следует, что это выброшенные деньги и т. д. Был бы скот, а переработать всегда сумеем.

Тов. Сталин написал тогда лично: за что можно ругать тов. Микояна, так это за то, что он поздно стал строить мясокомбинаты.

История показала, что если бы не было таких мясокомбинатов, то как бы пришлось снабжать трудящихся крупнейших столиц колбасными изделиями, копченостями, мясопродуктами. То же самое и по ряду других городов. Вот и хотелось как-то написать, отразить в литературе, в художественной литературе, все великие, большие дела.

Прошлый раз, когда мы собрали товарищей, в порядке совета высказывались различные предложения, чтобы это изобразить в художественной литературе, в виде очерков, повести, рассказа, но окончательно не нащупали правильного направления, поэтому у нас к вам просьба, которая заключается в том, чтобы нам помогли советом, что лучше написать: повесть, очерк или рассказы, и порекомендовали писателей, кто сможет справиться с этим делом, и чтобы мы могли быть уверенными, что это дело будет сделано. А то бывает так в части художественной литературы, что начинаем хорошее дело, но не доводим до конца. Вот в чем заключается наша просьба.

Мысль была изложена достаточно ясно. Не вдаваясь в дальнейшие дискуссии, патриарх советской литературы перешел к конкретным предложениям.

Тов. Толстой: Я думаю, что надо создать две вещи, по линии кино и по линии художественной литературы. Это нужно написать, и я даже могу назвать имя автора и думаю, что он справится. Это должен быть не простой очерк, а художественный очерк.

И пишется не так, что дают писателю аванс, а он пишет, что видел то-то и то-то, скот и т. д. Это никому не нужно. Нужны люди, лучшие люди, которые все это делают. Ведь это само не делается, с неба не падает.

Постольку поскольку дело касается людей, то тут вступает в силу искусство, но не очерк, не повесть, построенная на вымышленном материале. Это очень интересно. Это грандиозное предприятие… Я думаю, что можно рекомендовать вам одного такого очень интересного толкового человека – ленинградский писатель Григорьев Борис. Очень добросовестный, и он мог бы, я думаю, взяться за это дело. Если хотите, я могу его вызвать, он приедет, с ним поговорите. Он большой художник, настоящий, и человек культурный, любит работать по материалам – и, второе, я считаю, необходимо кино.

Причем кино должно быть фактическое. У нас почему-то пренебрегают кино. Непременно нужно выдумывать. Покажем сейчас, как оно есть. Это фантастичнее самой фантастики и для нашего зрителя было бы интересно, а мы не знаем, что делать. Мы рассказываем и слушаем с интересом об этих гигантах. История вредительства, которое там было, левачество и борьбу, очень интересно это отобразить.

Это правильно – показать наши гиганты. Наши продукты. Я постоянно езжу за границу. Там нет таких продуктов, как у нас.

Тов. Владов: Нигде нет, кроме Америки, таких гигантов, как у нас.

Писателя было уже не остановить. Он с вдохновением принялся перечислять знакомые ему продукты.

Тов. Толстой: Там сплошь тухлятина. Вы покупаете у нас продукт, он свежий. Наши колбасные изделия очень хороши. Некоторые сорта сосисок – они не отстают от пражских знаменитых сортов. Сосиски, ветчина, лучшие эти продукты – пражские. Все оттуда пошло.

У нас в искусстве еще живы политпросветские тенденции: публика – дура. И ее нужно учить. Да она не желает этого, народ у нас стал ученый, образованный.

Судя по всему, приглашая к себе Толстого, Смирнов смутно надеялся, что ему удастся уговорить его самого. Но настаивать не решался. Толстой, напротив, твердо стоял на своем.

Тов. Толстой: Мне кажется, что писатель Григорьев Борис – ему сорок лет, он участник гражданской войны, я его хорошо знаю, я с ним много раз разговаривал – будет подходящим. Он ищет всегда фактический материал, он умеет с ним обращаться.

Тов. Владов: А если вас, т. Толстой, попросить написать эту книгу?

Тов. Толстой: У меня столько работы, что, пожалуй, из этого ничего не выйдет. У меня: один сценарий, роман «1919 год», Академия наук – литература СССР и всемирная литература, две правительственные комиссии… Руководить этим делом я буду с удовольствием, поговорю с т. Григорьевым, посоветуюсь с ним.

Тов. Владов: А если бы, грубо выражаясь, этот заказ дать вам, а вы уже можете пригласить в помощь, кого найдете нужным, но чтобы книга была ваша.

Тов. Толстой: При той нагрузке, которую я сейчас имею, я этого сделать не смогу. Я думаю, что из московских писателей вряд ли кто сможет это сделать, а Григорьев это сделать сумеет.

Разговор явно шел в русло, избранное Толстым.

Тов. Смирнов: Важно, что вы дали согласие на то, чтобы взять общее руководство. Это двинет дело вперед. Мы ходим уже два-три месяца вокруг этого дела, и оно не двигается, а все уже есть, чтобы начинать работать. У нас на комбинате сидит т. Казмичов. Вы, может быть, знаете его, это писатель, но у него ничего не выходит.

Тов. Толстой: Нет, я не знаю его. Я с ответственностью говорю. Я предлагаю тов. Григорьева. С ним я поговорю.

Поняв, что большего от Толстого не добьешься, нарком перевел разговор на другую тему.

Тов. Смирнов: Или возьмите сыроделие. Старая Россия знала только такие сорта: голландский, русско-швейцарский, а у нас сейчас более 60 сортов сыров.

Тов. Толстой: Я никак не соберусь съездить в этот магазин сыров.

Тов. Смирнов: Мы вам пришлем образцы сыров. Особенно интересные сыры в керамической таре. Вы кушаете сыр, а он оказывается с селедочкой или с килькой. Замечательная закуска – острая. И сейчас в большом ходу. Во-первых, содержание вкусное и, во-вторых, в керамической банке, которая оседает в доме для хозяйственной надобности.

И все же другие сотрудники Наркомата не успокаивались. Григорьев почему-то не вызывал доверия.

Тов. Троицкий: Одного человека мало.

Тов. Толстой: Если создать бригаду, то ничего не сделают, будут валить друг на друга.

Тов.Троицкий: Здесь может быть рассказ и повесть. Как вы на это смотрите? Наряду с целой книгой, которой займется тов. Григорьев, написать ряд очерков.

Тов. Толстой: Я говорю против бригады. Когда создаются бригады, начинают друг на друга валить.

Тов. Троицкий: Мы это знаем по опыту наших Коллегий: как создашь комиссию, так и валят друг на друга, и никто не работает.

Тов. Толстой: Я представляю себе, в какой манере это должно быть. В манере, как пишут американцы. С одной стороны, жизнь взята как она есть, а с другой стороны, художественный очерк.

Идея понравилась.

Тов. Владов: Вот, Киплинг написал джунгли. Описывает там все ужасы…

Тов. Толстой: Все европейские литераторы постоянно в оппозиции. Всякий выдающийся писатель на Западе, он находится в оппозиции к существующему строю. Писать отрицательные стороны -это легче. У нас часто вместо художественной литературы начинают давать все в сладких тонах. Это все неверно. Все это фальшь, подхалимаж. Нудно читать. Избегнуть этого можно человеку, который серьезно занимается этим делом.

Однако Троицкий не унимался. Ухватившись за идею художественного многообразия, он снова вернулся к вопросу об авторе.

Тов. Троицкий: Тогда можно было бы, чтобы наряду с Григорьевым работали три-четыре писателя над тремя-четырьмя произведениями. Нас интересует молочная промышленность, консервная и другие.

Тов. Толстой: Я бы сделал так: открываете книгу, и там первое «О прошлом» – московские бойни. Жулики-купцы. Зощенко чудно напишет об этом интересную, сатирическую вещь.

Тов. Владов: У меня есть интересные материалы по бакинской бойне: для того, чтобы не мыть бойню, не давать туда воду, пускали на бойню 25-30 свиней, которые языком вылизывали все дочиста.

Тов. Толстой: Я думаю, что Зощенко заинтересуется таким живописным, интересным материалом.

Тов. Смирнов: Нужно одну книгу издать по мясной промышленности, одну – по молочной и специально по яично-птичной промышленности. Это очень интересная промышленность.

Тов. Постригач: Вы были на выставке и видели инкубаторы?

Тов. Толстой: Был три раза и не мог дотолкаться. Я считаю – нужно вызвать сюда писателя Григорьева и с ним поговорить. Нужно обязательно привлекать молодежь, а генералов, вроде Пильняка, не надо.

Откуда в беседе, датированной 1939 годом, упоминание о Борисе Пильняке, который к тому времени был уже не только арестован, но и расстрелян? Видимо, ведущий советский писатель А. Н. Толстой не слишком следил за судьбами своих коллег. В любом случае, поручить Пильняку новую литературную задачу было никак невозможно. Тем более, что свой долг перед мясо-молочной промышленностью СССР он уже выполнил, написав роман «Мясо». Скорее всего, именно изъятие из обращения этого романа, принадлежавшего перу «врага народа», и вызвало в наркомате потребность заполнить вакуум, организовав новый художественный проект.

В любом случае, сотрудники наркомата тактично промолчали, поправлять Толстого не решились. Разговор завершился на двусмысленной ноте.

Тов. Владов: Если Алексей Николаевич берется за это дело, то нам нечего больше искать.

Тов. Толстой: Я думаю, на этом мы с вами остановимся. Можете вы мне завтра позвонить. Я буду в 2 – 2.25 минут на городской квартире. Я живу сейчас за городом. Мы с вами поговорим.

***

Было ли недоверие к товарищу Григорьеву чем-то обосновано или сотрудники наркомата инстинктивно чувствовали, что Толстой просто пытается таким способом снять с себя ответственность, но ожидаемых результатов встреча не дала. Не написал произведения о мясной промышленности и Михаил Зощенко.

Спустя некоторое время следующий шаг вперед все же был сделан. На стол Смирнова лег план романа, посвященного героическому труду мясников. Автором, однако, был не рекомендованный Толстым писатель Борис Григорьев, а некий Павел Казмичов.

План эпического романа о мясе так и остался нереализованным, пополнив список других амбициозных, но несостоятельных творческих проектов предвоенного периода, самым масштабным из которых был, разумеется, так и не построенный Дворец Советов.

Дмитрий Быков в биографии Бориса Пастернака заметил, что Сталину удавалось побеждать политических противников, строить гиганты индустрии, изменять образ жизни людей, но справиться с литературным процессом, несмотря на все усилия, он не мог. В известном смысле это можно отнести не только к отношениям Сталина и Пастернака, но и вообще к отношениям между советской властью и искусством. Ведь литература нужна была не только идеологически выдержанная, но и качественная, а поколению политических лидеров, воспитанных на русской классике, было несложно отличить серьезное художественное произведение от предлагаемой им ремесленной поделки.

И все же советская пищевая промышленность создала себе памятник, имеющий огромное культурное и даже эстетическое значение. Только произведение это сочинили не профессиональные писатели, и проходило оно не по ведомству художественного творчества. Тем не менее эта книга потрясла воображение миллионов людей и, отпечатавшись в их сознании, стала образцом, на который оглядывались следующие поколения.

Речь идет о «Книге о вкусной и здоровой пище».

Ефим Зозуля
Сатириконцы

Воспоминания

Жутко подумать – то, о чем пойдет речь в настоящем очерке, происходило без малого двадцать пять лет назад… четверть века!

Но это – обычное лирическое отступление, в котором, к сожалению, ничего утешительного не содержится и содержаться не может…

Приступим к делу.

В январе 1914 года я приехал в Петербург. Куда было направиться в поисках литературной работы? Тогда к начинающим писателям относились не так, как теперь. Незадолго до моего приезда я послал в петербургский еженедельник «Солнце России» рассказ на конкурс, организованный этим журналом. Рассказ получил премию и был напечатан. Не без чувства торжественности я пришел в редакцию. Но меня, премированного автора, приняли так холодно и небрежно, что я долго туда не ходил. В журнале все были чем-то заняты – было не до молодых авторов.

Сделав некоторые другие попытки получить работу, я решил зайти и в «Новый Сатирикон», к его редактору и знаменитому писателю-юмористу Аркадию Аверченко.

Дело в том, что Аркадий Аверченко иногда, главным образом, по праздникам печатался не только в столичных, но и в крупных провинциальных газетах. В некоторых печатался и я. Бывали случаи, когда наши рассказы помещались рядом. Может быть, думал я, – просматривая номера газет со своими рассказами, Аверченко заметил и мою скромную подпись?

Расчет оказался верным.

Когда я, прийдя к Аверченко, назвал себя, он знал мою фамилию.

– Как же, как же, – любезно сказал он, – я знаю ваше имя и фамилию.

И, как решительно все, с кем я знакомился, он спросил:

– Это настоящая фамилия?

– Да, – ответил я. – Настоящая.

Аверченко жил на Троицкой улице, в доме № 15. Двор был опрятный, гладко выложенный и выходил, так как был проезжим, и на Фонтанку.

Квартира Аверченко, состоявшая из трех комнат, производила очень уютное впечатление. В комнате побольше, куда был ход из передней, была столовая и приемная. Рядом, в комнате поменьше – с всегда открытой дверью – за письменным столом у окна, работал Аверченко, а в следующей, последней комнате была спальня. Дверь в нее тоже всегда была открыта, и виднелись штанги разных размеров, гантели и стул или два, заваленные газетами и книгами.

Стены во всей квартире вместо обоев были обтянуты сукнами. В спальне – синего цвета, в столовой – кремового, а в средней, рабочей комнате – лилового, или в этом роде.

Дверь мне открыла горничная Надя, небольшого роста блондинка с умными, зоркими глазами. До моего прихода она говорила по телефону, и, впустив меня без всяких расспросов в столовую, поспешила продолжать разговор.

Телефон стоял на столе Аверченко, и для того, чтобы держать трубку постороннему человеку, т. е. не сидящему за столом, нужно было нагнуться. Как-то так неудобно был расположен аппарат. И Надя говорила, нагнувшись над плечом Аверченко. Разговор был не деловой. Речь шла о родственниках Нади, о поклонах какой-то куме, о чьем-то приезде.

В дальнейших моих посещениях Аверченко (он по всем делам редакции «Нового Сатирикона» принимал у себя на дому), я не раз видел Надю в такой позе, что не мешало Аверченко работать. Надя, простая девушка, но очень тактичная и умная, держала себя свободно, с достоинством, чувствовала себя как дома и поддерживала в квартире и в обращении с многочисленными и разнообразными посетителями удивительно теплый тон.

Это было характерно для Аверченко, ибо источником этого тона был, конечно, хозяин.

Аверченко был добродушен, доброжелателен, глубоко порядочен, демократичен, и – при наличии в нем также и воли и решительности и достаточной доли упрямства и всяких других человеческих слабостей – все же нельзя было представить себе, чтобы он был с кем-нибудь груб, резок или неделикатен.

В первую голову это видно было по тому, как себя чувствовала горничная Надя.

Аверченко был высок ростом, плотен, носил пенсне с очень толстыми стеклами. Один глаз у него был вставной, а другой очень близорук. Глаза он лишился в молодости, в Харькове: психически заболевший человек ударил палкою в стеклянную дверь, за которой стоял Аверченко. Осколком стекла был выбит глаз.

Выражение лица у него было неизменно приветливым. На вид он казался лет 34-35-ти. Да так ему примерно и было.

Он принял меня очень ласково. Пригласил позавтракать. Надя мгновенно приготовила кофе, яичницу. Все было так просто, скромно, человечно. Аркадий Тимофеевич расспрашивал меня о том, когда я приехал, как я думаю устроиться, просил дать в «Новый Сатирикон» рассказ.

Ни разу за приблизительно два с половиной года моей работы (в качестве секретаря редакции «Нового Сатирикона») этот тон моих встреч с Аверченко не нарушался. Отношение Аверченко ко мне оставалось неизменно теплым и заботливым. И на этом не стоило бы останавливаться, если б точно такое же отношение не было характерно ко всем служащим редакции и издательства и к сотрудникам.

Между тем молодость Аверченко была не из легких. Он много нуждался, и поголадывал, и менял профессии, и прогорел в Харькове с журналом, и натыкался на резкие отпоры со стороны авторитетных людей.

Так, например, горестна была его первая (и единственная) встреча с А. М. Горьким.

Как– то, в молодых своих странствованиях, Аверченко явился к Горькому со своими рассказами.

Горький прочел его рассказы, посмотрел на их автора, молодого человека в узких брюках со штрипками, в крылатке, в высоком котелке – на молодого человека, блиставшего, по-видимому, в то время манерами завсегдатая оперетки и летних загородных садов, – и сказал:

– Ничего не выйдет, молодой человек, из ваших рассказов. Плохо. Займитесь чем-нибудь другим.

М. Горький, как известно, отличался весьма широким диапазоном в оценке литературных произведений. Многогранность его вкуса достаточно известна.

Но неизвестно, какие рассказы дал ему читать Аверченко – у него были рассказы и очень легкого поверхностно-щегольского тона, а были рассказы и глубокие, сердечные.

Так или иначе, Аверченко это отношение к нему Горького ошеломило.

Он никогда не говорил об этом, хотя история этого была известна вокруг и, конечно, с его же слов. Заговаривать об этом с ним не советовали, хотя вообще Аверченко не был внешне самолюбив и мстителен.

Больше ни к каким крупным писателям Аверченко со своими рассказами не ходил.

И странно – другой, достигнув такой славы, как Аверченко, такой самостоятельности и независимости, мог бы «проявлять власть» над теми, кто зависел от него.

Но сколько благородства, сдержанности, доброжелательности, терпения и чуткости проявлял Аверченко к молодым писателям!

Каким чутким показал он себя редактором!

Какое высказывал он несокрушимое добродушие, когда даже задевали его!

Были сотрудники «Нового Сатирикона», которые позволяли себе открыто издеваться над ним, а Аверченко нисколько не реагировал на их выпады.

Например, поэт Василий Князев написал на него, когда Аверченко уже был в расцвете славы, эпиграмму, одновременно гордясь рифмой к трудному слову «Аверченко»:

 
Крючок приверчен ко
Двери. Дверь заперта. Чудесно!
Твори, Аверченко!
Твори!
Бумага бессловесна.
 

Этот Князев был близким сотрудником «Нового Сатирикона». Он подписывал свои стихи, фельетоны и прочее – кроме имени и фамилии – псевдонимами «Джо», «Вильгельм Теткин».

Это был удивительный человек. В нем клокотал боевой темперамент. Любимым его развлечением было участие в петербургских пригородах в кулачных боях, в так называемой «стенке». «Стенкой на стенку» в то время шли извозчики, мясники и всякие молодцы подобного типа. Небольшой и щуплый Князев лишился всех передних зубов в этих доблестных боях.

Поразительно терпение и подлинное добродушие, с какими относился к нему Аверченко.

Князев обзывал его в глаза буржуем, ругался, требовал денег. Как-то я зашел по делу к Аверченко и застал его в столовой несколько растерянным и смеющимся.

Аверченко рассказал мне, что за несколько минут до моего прихода здесь был Князев и до того разошелся, что хотел разбить большую дорогую вазу, которая стояла на столе, наполненная фруктами. Надя его с трудом успокоила.

– Я угостил его, – сказал Аверченко, – честь честью, а он… чорт его знает… Ну и публичка! – добродушно пожал он плечом.

– Это уж слишком, – сказал я. – С чего он это?

Аверченко опять пожал плечом.

– Чорт их знает, – сказал Аверченко, – мелкая богема, а ведь интересно – он ведь не пьет!

Мне как– то при встрече -ни с того ни с сего, как говорится, без «здравствуйте» Князев сказал, что если он не буйствует и не подерется с кем-нибудь, то не может писать… И улыбнулся всем узким своим лицом и странным кривым ртом с выбитыми зубами…

Писал он резво, претендовал на знание русского народного языка, был зол, ядовит. Беспощадно налетал на группу правых поэтов и писателей, решившихся печататься за крупный гонорар в журнале «Лукоморье» – еженедельнике, издававшемся при «Новом Времени» и имевшем явную тенденцию культивировать шовинистически-патриотическую литературу.

Прикидывался он очень левым, выдавал себя чуть ли не за пролетария, но ничего путного из него не получилось.

Видным «сатириконцем» он не стал – его сатира все же не сильна. Это был дезорганизованный человек, и творчество его было хаотическое. Он был стихийным анархистом-забиякой, и таковым оставался, по-видимому, и в годы революции.

Он работал в «Красной газете», и на этой работе успеха не имел.

Когда хоронили Блока – я видел его сухощавую фигурку впереди траурной процессии. Он был «весь в коже» – кожаная тужурка, кожаные брюки, кожаная фуражка (летом, в жаркий день…). В таком виде он возглавлял похоронную процессию – важно поворачивая во все стороны свое узкое лицо с тем же кривым беззубым ртом…

Затем я видел его лет шесть назад в Ленинграде совершенно состарившимся. Где он сейчас, мне неизвестно. В печати его работ нет.

Аверченко умел просто и благожелательно относиться к самым различным людям, не обращая внимания на неприятные выходки по отношению к нему с их стороны.

В этом отношении характерен, как сотрудник «Нового Сатирикона», не один только Князев.

Причем важно отметить, что положение «Нового Сатирикона» и его редактора, знаменитого писателя, было не таково, чтобы журнал зависел в какой-нибудь мере от тех или иных сотрудников, как бы они ни были желательны для журнала.

Трудно даже представить себе, что в те времена должен был вытерпеть заурядный издатель, чтобы заполучить знаменитого и, следовательно, выгодного для тиража писателя. Что, например, приходилось переживать Корецкому, издателю журнала «Пробуждение», пока А. И. Куприн или другой известный писатель давал ему рассказ. Тут играли роль не только денежные авансы. Сколько нужно было – помимо этого – ухаживать за знаменитостью, удовлетворять его прихоти, таскаться с ним по ресторанам, пока знаменитость не давала, наконец, своего произведения.

Аверченко никогда не приходилось этого испытывать. Самым знаменитым и желанным автором в «Новом Сатириконе» являлся он сам, заискивать перед сотрудниками ему было совершенно незачем, и поэтому было удивительно, что он так терпеливо относится к причудам и странностям молодых и неизвестных авторов.

А Аверченко очень охотно печатал именно молодых, нисколько не страшась их принадлежности к богеме.

Какие разговоры и слухи ходили, например, о В. Маяковском, приехавшем из Москвы, где он разгуливал в своем знаменитом розовом фраке и в еще более знаменитой желтой кофте.

Аверченко смело начал печатать Маяковского в «Новом Сатириконе» и охотно печатал его.

Но прежде чем написать о Маяковском – несколько слов о Валентине Горянском – втором после Князева мучителе Аверченко.