Текст книги "Русская жизнь. Попса (май 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Елена Веселая
Бирюлево-товарная

Счастье с «Биркин»

Любимая поговорка интеллигентных родителей – «Встречают по одежке, провожают по уму» – снова актуальна. Только если раньше логическое ударение делалось на второй части фразы, то теперь всепоглощающей популярностью пользуется первая. По одежке и встречают, и провожают, от тряпочек зависит чистое небо над головой, успех на работе и счастье в личной жизни. Из всех сказок для нас важнейшей оказалась сказка о Золушке. В роли феи выступают все кому не лень, даже телевизор. «У вас никогда не будет второго шанса произвести первое впечатление!» – повторяет с экрана Эвелина Хромченко. И ей трудно не верить.

Миллионы девушек вступают во взрослый мир с мыслью, что для счастья достаточно переодеться. И это не может быть неправдой – хотя бы потому, что об этом каждый день вещает Первый канал. «Неудивительно, что у хозяйки нашего магазина все получается! – вздыхая, поведала мне продавщица в ювелирной лавке. – Мне бы ее возможности одеться, я бы мир перевернула!» Вера в то, что сумка «Биркин» превращает бирюлевскую красавицу в леди Диану, настолько сильна, что носит характер эпидемии.

Отечественные «служительницы культа» (культовые сумки, культовые туфли, культовые средства для укладки волос), юные и не очень, впитывают «философию» (еще одно модное слово, относящееся теперь ко всему – от йоги до вуду) роскоши с жадностью, начисто лишенной рефлексии. Здесь не до метафор и самоиронии – девушка каждую минуту своей жизни готова к встрече с прекрасным. Принцем, естественно. Или даже королем – возраст значения не имеет. Важен размер королевства.

Я вовсе не против Бирюлева как вполне, может быть, симпатичного района нашего города, где, вероятно, живут прекрасные люди. В смысле своего отношения к вещам все мы немножко из Бирюлева, вне зависимости от того, где живем – в Москве, Риме или Лондоне. Сообщения о Даше Жуковой, покупающей в лондонском бутике десяток одинаковых сумок разных цветов, время от времени будоражат незрелое воображение пользователей сайта compromat.ru. Московские барышни, коллекционирующие «Биркин» и идущие бог знает на какие ухищрения, чтобы хоть немного продвинуться в очереди за счастьем, отдадут все на свете только за то, чтобы потом, небрежно развалясь на диванчике в ресторане и поставив свое сокровище на специальную скамеечку, лениво пропеть подругам: «Я „Биркин“ люблю за то, что это самая удобная сумка!» Не верьте, подруженьки. «Биркин» – сумка большая, тяжелая, носить ее можно только на сгибе локтя, внутри все сваливается в кучу, как в мешке. «Биркин» – чистый случай «удушения за престиж».

Вообще, понятие «удобство» из этого мира изгоняется со страстью почти шаманской. «Я привыкла носить неудобные вещи, – говорит одна моя московская знакомая, красавица и светская дама, – поскольку все красивое обычно неудобно». «Сошла с каблука – сошла с дистанции», – говаривал один известный московский стилист, ныне покойный. За ним эту остроту повторяют все кому не лень. Без туфель «Маноло» в борьбу за счастье лучше не вступать – шансы равны нулю. Если, конечно, смотреть на жизнь серьезно и не увлекаться гитаристами, менеджерами средней руки и прочими бывшими одноклассниками.

Но вернемся к «Биркин». Несколько лет назад в московском бутике Hermes, куда рвутся души любительниц «Биркин» и где, как в любом другом магазине этой марки, девушек выстраивают в очередь (сумку приходится ждать года два), было введено устное правило: сумку кому попало не продавать. Это значит, что Hermes был немало озабочен тем, что культовая сумка попадала в руки молоденьких золотоискательниц, «не заслуживших», с точки зрения магазина, этой высокой чести. Магазин понять можно – этак любая простушка обзаведется «Биркин» и станет вводить общественность в заблуждение по поводу своего статуса. Магазин попытался максимально усложнить доступ к предмету престижа. Каждой соискательнице рекомендовали стать сначала клиенткой Дома, проникнуться его философией (опять же!), купить пару сервизов или седел, а уж потом становиться в очередь. Наши девушки, не будь дуры, съездили в Милан и Париж и заказали себе сумки без всех этих хлопот.

Те, кому счастье занять очередь в «Hermes» не светит даже в перспективе, утешаются польскими и китайскими подделками под вожделенный символ статуса. Они свято верят в то, что определить подлинность сумки может только тот (или та), кто Знает. На московских презентациях можно видеть смышленых барышень с «Биркин» поросячье-розового цвета из фальшивой, покрытой перламутром змеиной кожи. Вызывая зависть подруг, они вправе не ждать от них подвоха, какой, бывает, подстерегает обладательниц настоящих сумок – когда ты даже не можешь уследить момент, в который доброжелательница легким профессиональным движением нырнет в твое кожаное сокровище, вывернет внутренний ярлычок и завистливо протянет: «О-о, какой у тебя номер маленький! Из первой серии? Сколько ждала?»

Настоящая «Биркин» или китайская, суть одна – вещь призвана произвести впечатление на окружающих, придать своей обладательнице товарный вид. Можно сколько угодно рассуждать о том, что наша страна была долгие годы ущемлена, не одета, не обута и не накормлена, и то, что мы имеем сейчас, лишь следствие всеобщего равенства в бедности. Может быть, то, что мы сегодня переживаем, напоминает годы Великой Депрессии в Америке, когда на фоне всеобщего кризиса появился термин «золотоискательницы», и девушки были готовы голодать, а также пойти на все праведные и неправедные уловки, лишь бы скопить на серебристую норковую шубку (именно серебристую, сначала короткую, а потом и в пол – таков был критерий успеха тех лет, тогдашний «Биркин»). Стремление «казаться, а не быть», столь мало популярное в сегодняшних странах с устоявшейся демократией, похоже, еще долго будет заставлять наших барышень тратить на экстерьер больше зарплаты. И это, кажется, вполне оправдывается. В смысле, приносит желаемые дивиденды.

Недавно одна моя знакомая «урвала» у прогрессивных одесских дистрибьюторов новый фетиш – сумку «Kieselstein». Стоит, как «Биркин», выглядит победительно уродливо, из кожи рептилии, с металлическими головами грифонов в качестве украшения. Эффект, производимый сумкой на окружающих, приятельница оценила сразу. «Представляешь, я захожу в бутик в Швейцарии, а они как все на меня набросятся! Да где вы взяли, да сколько стоит… Я реально почувствовала себя женщиной богатой и со вкусом!»

Вот ради этого все и делается. Хочется чувствовать себя богатой, и чтобы это чувство с тобой разделяли окружающие. Хочется быть похожей на картинку, красиво одеться, носить бриллианты (почему-то никому не хочется копировать образ жизни кумиров, например, усыновить пару-тройку эфиопских младенцев, как Анджелина Джоли или Мадонна), приобщиться к внешнему проявлению успеха. И тогда от тебя, как от заговоренной, отступят бедность и подлость ежедневного бытия. И будет тебе счастье. Как раз такое, какое бесконечно улыбается нам из всех глянцевых дыр. Счастье настолько же попсовое и целлулоидное, насколько попсовы и целлулоидны сами персонажи, на которых нам предстоит быть похожими.

* ХУДОЖЕСТВО *
Людмила Сырникова
Смех в зале

Владимир Спиваков против Ирины Аллегровой

Приехал из-за границы мой знакомый скрипач. Зашел в гости. Попросил включить телевизор. Я подумала: почему бы и нет, человек, возможно, соскучился по Родине. И включила. Телеканал «Культура». Мелькнуло что-то зеленое, потом картинка сменилась, и на экране возник Владимир Спиваков. Оператор крупным планом показывал его лицо. Оно было мокрым и страдальческим. Не желая фиксировать, как крупная капля пота срывается с кончика носа маэстро, оператор совершил отъезд: показалась манишка, потом фрак, дирижерский пульт, а затем целый оркестр и пианист Николай Луганский. Спиваков водил руками из стороны в сторону, держа дирижерскую палочку, как художник держит кисть, Луганский морщил лоб и поджимал губы. Звуки, извлекаемые посредством этих манипуляций, были Вторым фортепианным концертом Рахманинова.

– Выключи эту попсу, – подал голос скрипач.

Дождавшись, пока я щелкну пультом, он добавил, что слышать этого не может, видеть этого не может, что любое произведение Спиваков превращает в «семь сорок».

– Брамс, парам-парам-парам, брамс, парам-парам-парам! – пропел скрипач финал бородатого анекдота и нервно засмеялся. – Музыка для климактерических баб!

Мне вдруг стало неприятно. В спокойном состоянии он был похож на врача: у него всегда было очень гладкое розоватое лицо и такие же руки, будто только что вымытые детским мылом. Белый халат гармонировал бы с подобной внешностью куда больше, чем черный фрак. Но сейчас от волнения он совсем раскраснелся, и от его европейской дистиллированности не осталось и следа: в чертах проявилась какая-то коммунальная мелочность, и трудно было поверить, что он выносит свой вердикт от имени высокого искусства. Да и сам вердикт был предельно банален: Спиваков не нравится никому, кроме людей, бесконечно далеких от музыки.

Под каким-то благовидным предлогом я выставила вон расстроенного скрипача: разговаривать с ним о чем-то ином было уже невозможно, а обсуждать рефлексии на тему попсы и опопсовения некогда хороших, подававших надежды музыкантов и вовсе бессмысленно, по меньшей мере, до тех пор, покуда попса не перестанет быть преступлением вместо того, чтобы стать, наконец, жанром. Людвиг ван Бетховен был куда как умнее: завершая единственную данную Россини аудиенцию, он сказал: «До свиданья. И пишите побольше „Севильских цирюльников“! Вам, итальянцам, лучше всего удаются оперы-буффа». И это был профессиональный, но не судебный вердикт. Россини рассказал об этом Вагнеру во время их встречи (тоже единственной). К тому моменту он был уже автором Stabat Mater.

Но обвинения в преступлениях продолжают звучать. Правда, не совсем там, где следует. Строго говоря, их нужно бы направить по иному адресу – например, по адресу симфонического оркестра телевидения и радио Любляны, благодаря которому миллионы людей узнали, что же такое «The best of Mozart, Verdi, Bizet, Rakhmaninov, Stravinsky». Etc., etc. Вообще говоря, неплохо бы оставить в покое исполнителей и перейти к композиторам. С композиторами дело совсем швах: Брамса, серьезнейшего из серьезных, считавшего себя наследником Бетховена, знают по Венгерскому танцу № 5 и, что всего ужаснее, за него и любят, а вовсе не за Ein Deutsches Requiem. Глазунов знаменит испанским танцем из «Раймонды», Бородин – «Половецкими плясками», проклятием Моцарта стала Симфония № 40, а весь Бах сведен к нескольким тактам «Прелюдии и фуги». Что уж говорить о каком-нибудь Эдварде Григе, заживо замурованном в «Пещере горного короля». Сам Бетховен, не написавший ни единой оперы-буффа, ни единого венгерского танца, не баловавшийся ни плясками, ни вальсами, ни польками, ни мазурками, умудрился попасть в ряды сочинителей попсы: первые такты его Пятой симфонии подхватили миллионы мобильных телефонов, едва только это стало возможно технически.

Останься скрипач у меня в гостях, он, верно, сказал бы, что и Бетховен, и Брамс, и Рахманинов, узнав, на какие яркие и дешевые лоскуты их растащили примитивные потомки и потворствующие их ожиданиям спиваковы, испытали бы чувство разочарования и гадливости. Но – о боги! – Шостакович как-то признался в письме, что более всего хотел бы написать такую мелодию, как песенка Герцога из «Риголетто»: чтобы «сегодня написал, а завтра ее уже пела вся Италия». Впрочем, не вся. Некоторая часть Италии непременно повторяла бы: «Как можно!? Это же попса!»

Верди написал не одну такую мелодию. И вся Италия поет их по сей день, вне зависимости от возраста, социального статуса или развитости эстетического вкуса. Для простоты Верди сравнивают с Вагнером: «Как можно было в те годы, когда уже жил и творил Вагнер, писать такую примитивную музыку, из трех нот?!» Вагнер, по его собственным словам, был против «музыки, которая лишь услаждает слух» и «обслуживает только развлекательные вставки», но разве не Вагнер сочинил «Полет валькирий» и свадебный марш из «Лоэнгрина»? Траурный марш из «Гибели богов»? Вагнер. Рихард Вагнер. Именно за это, а не за байрейтскую концепцию, его любит широкий, так сказать, слушатель. Малера он тоже любит – за одну-единственную мелодию, адажиетто из Пятой симфонии, волею судеб и при участии Лукино Висконти ставшее махровой попсой. Музыку, долженствовавшую, по замыслу композитора, выражать восторг от созерцания красоты окружающей природы, потомственный аристократ нервно протащил через всю «Смерть в Венеции», не ведая, что творит: сегодня ни один траурный марш не может сравниться с этим адажиетто. Сначала один кинорежиссер, потом другой, а после и телевидение подхватили малеровскую мелодию, и от замысла бывшего главного дирижера Венской оперы не осталось и следа. Растиражированное адажиетто служило исправно: там, где требовалось выжать слезу, оно было тут как тут. Больше повезло даже хору пленных иудеев из «Набукко» – при его помощи выжимали слезу в основном, когда требовалось помянуть жертв Холокоста. Так тонкий, сложный, элитарный Малер оставил попсовика Верди Из Трех Нот далеко позади.

Попсой может стать что угодно, любая эстетически завершенная мелодия, ее нужно всего лишь запомнить, заучить и размножить. От нее самой требуется немногое – простота, внятность и краткость, чтоб широкий слушатель не успел заскучать. Ведь, заскучав, он уйдет и никогда не вернется, навеки оставшись в цепких объятиях Ирины Аллегровой. Так что при виде того, как на концертах Владимира Спивакова, когда оркестр бисирует какой-нибудь полькой «Трик-трак», тетеньки с халами и золотыми зубами утирают восторженные слезы, я искренне радуюсь. Потому что душа откроется только душе, попсу способна победить лишь попса. Не будь Спивакова, с тетенькой случилось бы то же, что случилось с моим скрипачом. Спустя пару месяцев после его визита в Москву я побывала у него в гостях в Брюсселе. Я нашла его все тем же, медицински-розовым, обстоятельным, с лоснящимся спокойным лицом. Мы поболтали о том о сем. И тут он вдруг вскочил со стула с криком: «А!» И потащил меня в соседнюю комнату. Там стояли домашний кинотеатр и музыкальный центр.

– Послушай, – сказал он. – Потрясающе! Или ты это уже слышала?

И нажал на кнопку. Из колонок донесся голос Романа Карцева, а потом громкий смех в зале.

Дмитрий Быков
Массолит

Культуру для бедных надо уважать

I.

Как показывает практика и свидетельствуют опросы, Советский Союз образца семидесятых во многих отношениях был идеальной для России моделью общественного устройства. Речь не о том, что такое устройство хрупко и недолговечно, зависит от нефтяных цен и международной конъюнктуры, растлевает собственных граждан молчанием и дурманит водкой, – но о том, что именно умеренный застой (до перехода в маразм) лучше всего соответствует особенностям российской истории и национальному характеру. Выбирать надо из того, что есть. Из разных образов России, которыми мы располагаем, образ России брежневской едва ли не наиболее привлекателен. Репрессий мало, они точечны, на них еще надо нарваться. Сатрапы сами чувствуют определенную вину за подавление свобод (а не гордую расстрельную правоту, которую демонстрируют сегодня философствующие заплечных дел мастера). Отдельные совестливые гебешники даже предупреждают диссидентов о грядуших обысках, что уже похоже на общественный договор. Есть узкий, но действующий канал для эмиграции («Еврей – не роскошь, а средство передвижения»), и у этого канала есть тот несомненный плюс, что принадлежность к еврейству из постыдной превращается в завидную. Есть интернационализм, окультуривание окраин, немедленная расправа с пещерной националистической идеологией (которой, я убежден, так и надо) и попытка создать политическую нацию под названием «Советский народ». Разумеется, в газетах полно лжи, а смотреть телевизор вовсе невозможно, – но это, как мы убедились, вовсе не эксклюзивная принадлежность застоя. В остальном все укладывается в один из главных принципов советской империи, удерживающий ее как от крайностей тоталитаризма, так и от бездн либерализма: «Ничего нет, но все можно достать». Это одинаково касается неизданных шедевров и докторской колбасы, причем распространяется как на столицу, так и на провинцию (более того – у провинциала вполне есть шанс дорасти до московского статуса, а если не хочет – можно состояться и вне Москвы, как Дедков или Курбатов; Новосибирск, Красноярск, Владивосток – центры умственной и культурной жизни, вполне сопоставимые с Москвой или Петербургом). Принцип ежедневной борьбы за существование в СССР был блестяще реализован – так что если нам и есть к чему стремиться, этот идеал находится в прошлом, а не в будущем. Типологически эта эпоха, давшая небывалый расцвет культуры, соответствует Серебряному веку – и в описании Анатолия Королева (роман «Эрон») предстает чрезвычайно на него похожей: кружки, сборища, тайные оргии, всеобщая сексуальная озабоченность, тепличная закрытая жизнь, перегрев которой становится все ощутимее, а тяга к энтропии – повелительнее… Кстати, и в романах Мамлеева о московской эзотерике тех времен отчетливы параллели с тем же началом века и русским религиозным ренессансом, приобретшим в семидесятые оккультный характер в связи со слишком долгим ущемлением православия.

Были девушки, роковые и загадочные; были мечты о радикальном переустройстве общества, расплывчатые и усладительные; был свой Блок, воплотившийся в столь же музыкальном и универсальном Окуджаве (сделавшем после революции истинно блоковский выбор); был свой Столыпин, называвшийся Косыгин и кончивший более мирно; при Брежневе хватало своих Распутиных; была конкуренция с дряхлеющим Западом и конвергенция с ним же, имевшая все перспективы успешно закончиться, но обрушенная бунтом простоты, которую по глупости приняли за свободу. Короче, все было довольно интересно – и равняться на этот образец сегодня уже затруднительно, ибо тогдашняя Россия в интеллектуальном, промышленном, да и в нравственном отношении давала нынешней серьезную фору (нынешнее наше время скорей похоже на середину тридцатых). Но по двум параметрам не грех ориентироваться на те застойные, а на деле бурные и сложные времена: во-первых, удержание окраин осуществлялось не только военной и административной силой, но и культурной экспансией, главным отечественным ресурсом. Кавказ, Средняя Азия, собственная наша Сибирь (ныне полузаселенная китайцами) были полноправными составляющими не только административного, но и культурного пространства империи. Об этой культурной и образовательной экспансии на Кавказ, об опоре на местную интеллигенцию (которая не могла же вымереть и разъехаться поголовно!) сегодня смешно и говорить, а между тем в таком говорении было бы куда больше смысла, чем в риторике о поднятии с колен и всякого рода суверенностях. Второй прекрасной особенностью позднего СССР было большое количество и высокое качество массовой культуры. «Совок» был вообще страной довольно культурной, образованной, и если элита тогдашнего гуманитарного сообщества, может быть, и не поражала философическими прорывами и широтою эрудиции – то и низы не были столь очевидно быдловаты, невежественны и агрессивны. Существовал подлинный средний класс, столь взыскуемый ныне; он составлял реальное большинство и совершенно размылся в результате последующего расслоения. Впоследствии его пытались формировать искусственно, но возникнуть он может только сам собою. Для этого достаточно обеспечить его соответствующей культурой. Это ведь процессы взаимосвязанные: иногда сначала появляется читатель, и тогда писатель отвечает на его заказ. А иногда (и в России, где все делается сверху, так бывает чаще) сначала появляется культура, а потом нарастает ее правильный потребитель. Агрессивно насаждаемая классика и всеобщее среднее образование сотворили советское чудо: появился огромный слой читающего и мыслящего обывателя. Кого-то это бесило – скажем, Солженицын называл этого обывателя «образованщиной» и отказывал ему в праве называться интеллигентом; для консерватора-Солженицына большое количество мыслящих людей в государстве, разумеется, представляется опасностью. Это губительно для архаических традиций, которым он всю жизнь интуитивно симпатизировал. Кто-то, напротив, усматривал в этом постепенном превращении народа в интеллигенцию главную надежду для советского проекта; в числе последних были Стругацкие, Трифонов, Искандер и другие «прогрессисты». Грань между элитарной и массовой литературой постепенно стиралась. То, что представлялось тогдашнему читателю посредственной беллетристикой и вызывало регулярные нападки высоколобых критиков, – сегодняшнему показалось бы переусложненным, почти эзотерическим текстом. В самом деле, читатель современной молодежной прозы (не будем называть имен, чтобы лишний раз не пиарить их) едва ли одолеет даже раннюю, «городскую» прозу Юлиана Семенова, а уж в «Семнадцати мгновениях весны» увязнет безнадежно. О том, как выглядит война в современном понимании, лучше всего свидетельствует только что законченный фильм Марюса Вайсберга «Гитлер капут» – утробно-гыгыкающий парафраз анекдотов о Штирлице.

Впрочем, у тогдашнего и нынешнего «массолитов» принципиально разные задачи. Тот ставил себе целью в популярной форме внушить некие идеи, образовать, развить – то есть вместе со всем советским проектом был устремлен все-таки ввысь, к образу нового человека, к усовершенствованной модели, прочь от имманентностей и данностей. Нынешний ставит себе целью опустить, опередить в падении, окончательно низвести к планктону. Тогдашний – цивилизаторский и в некотором смысле просветительский масскульт; нынешний ориентирован на предельную деградацию масс, чтобы они окончательно сделались собственностью элиты, инструментом ее прокорма, и не отваживались даже задуматься об изменении такого положения вещей. Ситуацию эту еще можно выправить, если сами авторы массолита задумаются о ее возможных последствиях – и вспомнят о советском опыте массовой литературы, к которому мы и обратимся ниже.