Текст книги "Русская жизнь. Добродетели (ноябрь 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Людмила Сырникова
Keep smiling

Офисные добродетели

Главная добродетель среднего класса – добродетель совсем не хитрая. Заключается она лишь в том, чтобы быть средним классом. Быть тем, чего, по общему мнению, нет. Или почти нет, но оно вот-вот должно появиться, только все никак не появится. Быть основой экономики цивилизованного государства. Быть как на Западе. Быть как у людей. Быть самой широкой целевой аудиторией. Быть основной группой налогоплательщиков, которые за свои же собственные деньги имеют право. Быть главной политической опорой действующей власти, которая эту власть сама выбрала и сама же не переизберет, если что. Быть теми, с кем считаются. Быть наиболее страдающим от финансового кризиса сегментом. Быть наиболее тонкой (в России) прослойкой. Быть надеждой и опорой, но все же в большей степени надеждой.

За пятнадцать капиталистических лет Россия пришла к тому, что роль страдающего народа в интеллигентском сознании перешла к среднему классу. Глашатаи среднего класса поклонялись интеллигентским кумирам – Чубайс с Гайдаром ездили в гости к Окуджаве, трезвоня об этом на всю страну и показывая себя по телевизору. Интеллигенция, в гроб сходя, благословила, и с тех пор средний класс есть самое ущемленное, самое уязвимое, самое страдающее, самое бесперспективное (наподобие апельсинов в северных широтах), самое несчастное и девиантное, что только может быть в России. Первое время средний класс отождествлялся с демократией. Давайте восклицать, друг другом восхищаться, высокопарных слов не надо опасаться. Газета «КоммерсантЪ» разговаривала с читателем латинскими крылатыми фразами. Этот дискурс обладал весьма продолжительным временным континуумом, иллюзия сделалась уже очевидной, но с ней не хотели расставаться. Так до сих пор никто и не воскликнул (даже в газете «КоммерсантЪ»): Mala tempora currum!

А ведь давно пора. Потому что о главной своей добродетели – быть средним классом – средний класс давно забыл, если вообще когда-либо знал.

А что осталось? В общем-то, ничего особенного, ничего выдающегося не осталось. Все как у людей.

Важной добродетелью среднего класса является соблюдение правил приличия. Главным правилом приличия считается хорошее настроение. Улыбка – звериный оскал капитализма – в любое время и в любом месте. Сотрудники корпорации, улыбаясь, едут в тесном лифте в 9 утра и желают друг другу приятного дня. Включая компьютер и занимая свое рабочее место, они улыбаются и на вопрос: «Как дела?» отвечают: «Прекрасно». Расходясь по домам, они улыбаются из последних, казалось бы, сил и желают друг другу «приятного вечера». Нет ничего, что звучало бы в офисе или в телефоне с большей частотой, чем пожелания хорошего дня и приятного вечера. Эти кальки с английского, вполне органично звучащие по-русски, кажутся тем не менее совершеннейшими варваризмами, потому что лицемерие претит русскому человеку. Он не умеет улыбаться, встретившись с незнакомцем глазами, он не умеет желать хорошего дня, а на вопрос «как дела?» он начинает и в самом деле рассказывать, как у него дела. Светскость из салонов и романов перекочевала в офисы, а вовсе не в квартиры. Обитатели квартир – вместо того чтобы составить смычку с обитателями офисов – составили смычку с обитателями очередей. «Че вылупился?!» – кричат им в очереди. «Быдло!» – отвечают они. И те, и другие уверены, что день удался. В самом деле, к чему им пожелания хорошего дня.

Вот то– то и оно, знала бы дающая классовому слободскому врагу свой последний и решительный бой в очереди интеллигенция, во что превратился средний класс, порождение вчерашних любителей Окуджавы.

Он утратил духовность. Не в том смысле, что предпочитает Окуджаве песню «Я не такой, как все, я работаю в офисе». И не в том, что не выходит на демонстрации, призывающие очистить Москву от Церетели. Все это, в конце концов, дело вкуса, – справедливо считает интеллигенция. Но духовность как участливость, духовность как отзывчивость, духовность как душевность – эти свойства русского народа, а значит, и русского среднего класса, безвозвратно утрачены. На смену им пришло невмешательство в частную жизнь, полагаемая этим самым средним классом колоссальной, фундаментального свойства добродетелью.

Ни один представитель среднего класса не станет обсуждать прыщавую секретаршу, сохнущую по экспедитору. Или отечного генерального директора, загремевшего в больницу с неприятным заболеванием. Или зарплату коллег. Конечно, конспирологи уверены в том, что и стенокардия директора, и вагинальная секреция секретарши, и спермотоксикоз семнадцатилетнего экспедитора, и уж тем более «размер компенсации» сидящего за соседним столом менеджера среднего звена – все это живо интересует каждого представителя среднего класса, интересует до такой степени, что дома, в мрачной и таинственной темноте, менеджеры устраивают спиритические сеансы, выведывая у духов Рокфеллера и Моргана размеры компенсаций и прочую частную информацию, мастерят из воска фигурки начальства, в которые затем яростно втыкают булавки, а также смешивают золу с мочой, привораживая неприступных экспедиторов. Но пусть вся эта слободская конспирология будет уделом слободских конспирологов, начитавшихся газеты «Жизнь». Реальная жизнь далека от этих примитивных моделей. У интеллигенции другое развлечение – пытаясь выстроить конструкцию тайного частного бытия менеджера, интеллигенция подходит к этому ответственному делу со всем – немалым – накопленным европейской культурой опытом экзистенции. В Германии клерк-людоед отрезал своему любовнику, тоже клерку, половой член и съел его. Отрезание и поедание было произведено с полного согласия жертвы, зафиксированного документально. Телеведущий спрашивает людоеда в зале суда: «Вы не голодны?» Людоед смеется. А вы читали, читали Эльфриду Елинек? Это то же самое, что Франсуаза Саган, только гораздо, гораздо честнее. Менеджеры в галстуках ползают на коленях перед строгими госпожами на конспиративных квартирах, едят дерьмо, стонут и канючат: «Бей меня по мудям!», а после, наутро, приняв душ и смыв с себя дерьмо, направляются в офис: «Хорошего дня!» Едучи в лифте, они думают только о дерьме, только о расчлененке, только о хлещущей крови и вытянутых жилах.

Но на лицах их сияют фальшивые улыбки, сквозь сахарные, тщательно отбеленные зубы доносятся фальшивые слова. Бедные, бедные заблудшие овечки, – думает начитавшаяся Сорокина интеллигенция. Интеллигенция никак не соблюдает правила невмешательства в частную жизнь – она сделала вмешательство культурным кодом, трендом, направлением, она размахивает Мишелем Уэльбеком и сладостно, страстно и неостановимо копается в грязном белье горячо любимого ею, неизменно защищаемого ею среднего класса. И разница состоит в том, что если средний класс и думает о крови и дерьме, то о своем дерьме, а интеллигенция – всегда о чужом, она извечно лезет не в свое дело, интеллигент – это кошмарная помесь вуайериста со сплетником, для которого, как и для бабки на лавочке у подъезда, нет границ и дверей, но сфера его интересов куда шире бабкиной.

Всех этих неприятных особенностей представитель среднего класса, скромный менеджер, лишен, вместо них у него – сплошные добродетели. Главная из которых, конечно, состоит в кротости – в том, что он позволяет относиться к себе как к ребенку – бессловесному, несознательному и чахоточному. Он есть, и вместе с тем его нет…

Эдуард Дорожкин
Семь заповедей

Великосветские добродетели

Существует такое нехитрое соображение: наши недостатки являются продолжением наших достоинств. Московский свет устроен по-другому: добродетели его фигуранток суть выражение их пороков. Что же, однако, нужно для того, чтобы прослыть добродетельной особой?… О! список совсем невелик.

Завести свой бизнес. Отчего-то (я никак не пойму, отчего) светское общество упорно отказывает дамам в главном женском праве – сидеть на шее у мужа. Женщину, имеющую смелость не скрывать истинного положения дел, обязательно запишут в какую-нибудь бранную категорию – «гламурная соска», «рублевская жена», а то и еще покруче. Для того, чтобы иметь возможность беспрепятственно тратить мужнино состояние на свежий подвоз в «Третьяковку» (имеется в виду проезд, а не галерея), необходима маскировка в виде салона красоты, магазина цветов, агентства по подбору персонала или хотя бы визитки с указанием рода занятий – «декоратор», «специалист по имиджу» да хоть даже и «журналист». Моя светская подруга ужасно волновалась, что у нее нет «статуса», но потом все как-то наладилось – сначала возник «историк искусств», потом случился «психолог», а теперь она «консультант по поло». Тоже дело. Среди важных светских занятий имеется также «проект-менеджмент» и «студентка МГИМО», настоящая палочка-выручалочка для несчастных светских хроникеров, которым приходится из ничего рожать подписи к фоторепортажам. «С подругой» теперь не пишут – за такое оскорбление можно и схлопотать. На крайний случай, если уж совсем ничего в голову не идет, «с гостьей вечера». В любом случае, быть просто чьей-то женой или любовницей сейчас уже совсем неприлично – прошли, знаете ли, те времена, когда было все дозволено.

Принимать участие в воспитании ребенка. Нет, разумеется, речь не идет о том, чтобы ребенка самостоятельно пеленать, кормить или, упаси Господь, читать ему на ночь сказку. В каждой светской семье этими глупостями занимается няня. Няня – самая дефицитная специальность на рынке труда, и единственная профессия, представительницы которой во время кризиса подняли оплату за свои аринородионовные услуги. Однако, с точки зрения света, чрезвычайно важно, чтобы ребенок не был «заброшен». Поэтому раз в неделю светская девушка самостоятельно отвозит дитя в школу – или забирает его. Сделать и то и другое обычно не позволяет напряженный график: работа учредительницы СПА-салона отнимает все силы и время, а ведь еще надо успеть осмысленно переодеться к вечеру. Но в свой день рождения ребенок чувствует себя королем: оставить чадо без веселого праздника детства – ужасное некомильфо. В одном из «Аркашиных» ресторанов заказывается стол, созываются друзья, знакомые. Ребенок в коляске (или без) усаживается во главу стола, и неизбежная няня кормит его детской фуа-грой, пока гости накачиваются взрослой.

Любить животных. Без этого, действительно, никуда. Кошечки, собачки, попугайчики и прочая домашняя живность – не в счет. Любить надо крупных животных. Например, лошадей. Каждая суббота должна начинаться с поездки в конно-спортивный клуб, где специально обученные люди ухаживают за лошадкой, как за британской королевой. Можно прокатиться – а можно и не прокатываться, а так – потрепать по холке, дескать, ты жива еще, моя старушка, убедиться в том, что корма задали, сбруя в порядке – и поехать в «Причал» на бранч с такими же небезразличными любителями животных. Как ни странно, большое распространение сейчас получили кролики. Я знавал одну даму (сейчас они с мужем в бегах), у которой их было аж сто штук – и все ужасно симпатичные. Меня несколько беспокоит их судьба: хозяева скрываются от правосудия, в стране кризис, охрана подмосковного дворца с мезонином хочет есть…

Заниматься благотворительностью. Ах, сколько метких строк написано на эту тему! Актрисы, жены министров, владелицы соляных копей и морских пароходств – не только Чип и Дейл, все спешат на помощь. Пометку «благотворительный» не имеют ну разве что приглашения на свадьбы и похороны. На моей памяти только за последний месяц под этим благородным грифом продавали сосиски в супермаркете, вешали икру, разливали водку, пели оперные арии, танцевали и даже продавали землю с обязательным подрядом на строительство. Я не знаю ни одной светской дамы, которая не была бы вовлечена и сердцем, и душой в реализацию какой-нибудь благотворительной программы – и не рассказала бы публично о своей деятельности с подобающей ситуации интонацией скромности. Странное дело: все вроде знают – да хоть от Тургенева, – что добро надо творить тихо, но тихо не получается, а получается невероятно громко – с аукционами, банкетами, разворотами в газетах, аплодисментами и даже государственными наградами. Эта светская благотворительность, направленная на повышение продаж, приняла столь массовые формы, что в пьяных разговорах пиарщики признают: на рынке жуткий дефицит благотворительных идей, – и надеются, что кризис подкинет какие-нибудь новые объекты для благотворения, иначе – ужас и нищета.

Хвалить все русское. Кроме, конечно, одежды, машин, техники, ну и еще много чего. Мода на отечественный продукт, затеянная нынешним премьером в прежней его должности, обычно имеет два выражения: гастрономическое и туристическое. В стометровые позолоченные гостиные краснокирпичных особняков вернулись чай со слоном, продукция фабрики «Красный Октябрь», «Брауншвейгская» и «за 28 копеек». Черная треска, дорада и сибасс готовятся уйти в отставку, освободив дорогу для стерлядки и путассу. Все чаще и чаще светские приемы принимают вид советских застолий – с мясным, рыбным, овощным нарезом, с капустой по-гурийски и увядшей веточкой петрушки. Не пить водку снова стало ужасным моветоном. Она снова появилась на модных тусовках, раньше надменно воротивших носы от нашей спасительницы. Русский стол, русский лес, русская рыбалка, русская охота, русская музыка – попробуй тут возрази. Почти каждый вечер слышу рассказы о каких-то невиданно прекрасных местах, где побывали очередные патриоты России. Набор впечатлений довольно стандартный: церковь, речка, кабак – эдакий турпакет «Тарковский».

Дружить с геем. Всенепременная, необходимейшая добродетель для дамы, которая не желает прослыть глупой необразованной страшной бабой с сомнительным вкусом. Причина многочисленных внутрисемейных конфликтов: пузатые супруги, поклонники творчества Григория Лепса, обычно не разделяют слишком широких взглядов жены – но в целях сохранения ячейки вынуждены терпеть «пидорасика» и даже принимать его у себя дома. Дружба с геем, по замыслу инициаторши, не только демонстрирует либерализм взглядов (каковой либерализм, на удивление, сохраняет притягательность в глазах света, в остальном вроде поумневшего), но и является своеобразным пропуском в мир высокого гламура, и в самом деле довольно сильно населенного членами профсоюза. На самом деле, пропуском туда являются деньги, и они одни, – но к пониманию этого каждый пусть приходит сам.

Иметь Духовного Наставника. Именно так, с двумя большими буквами. В районной газете, где я работаю, есть рубрика про быт. Мы спрашиваем, как человек решает проблемы с ГАИ, какую книжку прочитал, на что потратил в последний раз тысячу долларов, а что приобрел за большую сумму. Так вот, все чаще в ответах фигурирует тема Бога. «Последняя книжка, которая вам понравилась? – Святое Евангелие». «У кого вы были недавно в гостях? – У моего Духовного Отца». «Кто был у вас в гостях? – Сестра Прасковья». «Последняя серьезная покупка? – Икона Спасителя, написанная рукой художницы из Августейшей фамилии». «Чай или кофе? – Как Господь пошлет». Ну что тут скажешь… Список закрыт.

Борис Кагарлицкий
Эпоха Кинг Конга

Новый кризис: он возвращается

Когда несколько лет назад на экраны кинотеатров вышел римейк знаменитого «Кинг Конга», наиболее удачными моментами фильма показались не спецэффекты, а кадры, создававшие общий фон повествования. Толпы безработных на площадях, демонстрации, суповые кухни для голодающих… Короче, Великая депрессия.

Классический фильм о Кинг Конге действительно снимался в разгар депрессии, причем он принадлежал к числу тех масштабных проектов, с помощью которых индустрия пыталась пережить кризис. Недостаточно уже было просто снять хорошее кино или придумать захватывающий сюжет. Нужно было найти какое-то абсолютно нестандартное и грандиозное решение, которым можно было бы привлечь в кинотеатры обнищавших людей, считающих каждый цент.

Черты времени отразились и в сценарии, ведь героиня фильма, попадающая на тропическом острове в лапы добродушного, в сущности, чудовища, отправлялась в эту поездку, чтобы спастись от безработицы. Выход фильма на экраны был по-своему тоже символичен: премьера состоялась в 1933 году, когда, с одной стороны, Великая депрессия уже завершалась, а с другой стороны, мир уже начал крениться ко Второй Мировой войне. Торжество нацизма в Германии, начало новой гонки вооружений, резкое усиление экономической роли государства – все это были закономерные следствия глобального кризиса. Но они же, в некотором смысле, позволяли этот кризис преодолеть. Возникал новый порядок вещей, при котором ценой за продолжение развития все чаще оказывался отказ от свободы. Разумеется, прогрессивный либерализм Ф. Д. Рузвельта в Америке резко контрастировал с тоталитарными репрессиями в Германии, но Соединенные Штаты тоже готовились к войне. В ходе кризиса Америка не только пострадала, но и многое выиграла. Сложилось новое соотношение сил в мировой экономике, при котором Британия не только утрачивала лидирующие позиции, но и резко ослабляла связи со своими колониями. Поднимающаяся Америка готовилась к заполнению возникающего политического вакуума и неизбежной в таких условиях схватке с Германией. Новые рабочие места создавались на военных заводах и для строительства дорог, которые с самого начала имели стратегическое назначение.

Герои фильма, привозя в Нью-Йорк Кинг Конга, делают по большому счету то же, чего пытались добиться в реальной жизни авторы сценария, – преодолеть таким образом свои экономические трудности. Символично, не правда ли?

Кстати, неправильно думать, будто Великая депрессия была временем, когда масштабные экономические проекты совершенно прекратились. Инерция бурной экспансии 20-х годов не могла исчезнуть в один миг. Именно в разгар депрессии в Нью-Йорке происходит «высотная гонка», когда сразу три компании пытаются построить самый высокий небоскреб в городе (и в мире). Три здания возводились одновременно – Уолл Стрит, 40, Эмпайр стейт билдинг и Крайслер билдинг. Правда, Эмпайр стейт билдинг несколько отставал по времени, но именно это позволило ему, в конечном счете, выйти победителем, поскольку проект был расширен и увеличен по ходу работ. Каждое из зданий-соперников держало титул высочайшего небоскреба мира в течение нескольких месяцев, пока Эмпайр стейт билдинг не превзошел всех. Однако после 1 мая 1931 года, когда состоялось официальное открытие величайшего небоскреба, обнаружилось, что некому снимать в нем помещения. Среди острых на язык ньюйоркцев здание получило прозвище Empty State Building («Пустой-стейт-билдинг»). Лишь десять лет спустя все помещения, наконец, были сданы, а дохода владельцам небоскреб не приносил до 1950 года. Зато с него сразу же стали прыгать самоубийцы, первым из которых еще до завершения проекта стал уволенный рабочий-строитель.

Высотная гонка 1930-1931 года отнюдь не была средством против депрессии в духе последующих идей Дж. М. Кейнса, призывавшего гасить кризис масштабными общественными инвестициями. Напротив, она представляла собой отчаянную попытку частного капитала доказать, что все идет нормально, несмотря на явный, происходящий на глазах у всех распад экономики и социальный кризис. Это был своего рода пир во время чумы, мегаломаниакальный вызов реальности, ближайшим аналогом которому могла быть только знаменитая атлантическая гонка 1912 года, в ходе которой погиб «Титаник».

Чудовище, карабкающееся по огромному пустому небоскребу, а затем там погибающее, оказалось образом фантастическим, но вполне в духе времени, закономерным порождением Великой депрессии.

Кинг Конг являлся далеко не единственным культурным мифом, связанным с той эпохой. Эрих Фромм в «Бегстве от свободы» пишет, что у Диснея в образе Микки-Мауса отразились бессилие и ужас маленького человека перед разбушевавшейся и вышедшей из-под контроля рыночной стихией. И в самом деле, этот персонаж появился на экранах в самый разгар кризиса. Правда, первый мультик с Микки-Маусом вышел в свет еще в 1928 году, но его триумфальный успех относится именно к 1929-1931 годам. В 1930 году опубликованы первые комиксы о его приключениях.

Надо сказать, что мышонок Микки выглядел тогда совершенно иначе, чем сегодня. Он был маленьким и жалким, а его экранное существование сопровождалось сплошными неприятностями, источниками которых были не только другие, более крупные и агрессивные существа, но и обезличенные силы вроде огня и воды, которые обретали какую-то собственную жизнь, наносили по нему решительные удары, разрушали все, что он делал. В фильме 1930 года The Fire Fighters («Пожарные») огонь, вырывающийся из окон горящего здания, неожиданно превращается в мощный кулак, резким ударом сбрасывающий мышат-пожарных с лестницы. Точно так же Микки беспомощно пытается сопротивляться огромным волнам в фильме Wild Waves (1929). Впоследствии, по мере того, как менялось, преодолевая кризис, американское общество, эволюционировал и образ Микки-Мауса, который в послевоенных лентах предстает уже вполне ухоженным, сытым и обладающим все большей собственностью (у него появляется дом, машина, собака Плуто и так далее).

Точно так же и миф о Кинг Конге в послевоенных версиях полностью утрачивает первоначальный драматизм, воспроизводясь снова и снова как серия трюков и обязательных эпизодов (обезьяна с девушкой на ладони на Эмпайр стейт билдинг и т. д.).

Вместе с драматизмом сюжетов уходит и память об их первоначальном происхождении. Это тоже по-своему отражает восприятие Великой депрессии американским, а позднее и глобальным обществом. Драма 1929-1932 годов постепенно свелась к серии грустных картинок, изображающих очереди безработных за пособием, толпы плохо одетых мужчин на городских улицах, а иногда еще для экзотики вспоминают плоты с гниющими апельсинами, которые сплавляются по американским рекам (продавать их невыгодно, а раздавать даром полуголодному населению противоречило бы рыночным принципам).

Что на самом деле происходило и почему – сейчас мы размышляем на эти темы не больше, чем о том, зачем Кинг Конг лезет на Эмпайр стейт билдинг. Он туда должен по сюжету залезть, и все тут.

Вытеснение из массового сознания травматических воспоминаний о Великой депрессии происходило поэтапно. С одной стороны, драма кризиса 1929-1932 годов была заслонена еще более грандиозной трагедией Второй мировой войны. Причем военная трагедия, хоть и была кровавой, оказывалась и куда более оптимистической. И дело не только в победе над фашизмом (торжестве добра над злом, демократии над диктатурой и т. д.), но и в том, что массовые участники событий воспринимали себя героями, а не жертвами, – они сражались, принимали решения, рисковали, побеждали. Если драма Великой депрессии была историей бессилия, то трагедия войны завершалась торжеством коллективной воли свободных людей (парадоксальным образом лозунг «Триумф воли», выработанный нацистской пропагандой, в наибольшей степени описывает как раз самосознание англо-американской демократии). Не случайно американские культурные мифы второй половины 1930-х разительно отличаются от тех, что бытовали в начале десятилетия. Два наиболее известных: Бэтмен и Супермен представляют собой воплощение осознанной и сконцентрированной доброй силы, которая неумолимо преодолевает любые препятствия.

На экономическом уровне уроки Великой депрессии считались хорошо понятыми и усвоенными, так что повторение подобных событий в будущем оказывалось заведомо невозможным. Ответом была теория Дж. М. Кейнса о социально-регулирующей роли государства, которое должно создавать своими действиями сознательный противовес капиталистическому циклу: если рынок переживает снижение деловой активности, правительство должно увеличивать инвестиции. Социальная защита населения была провозглашена своего рода догмой нового капитализма, который все больше нуждался в социалистических подпорках. Эти элементы социализма в буржуазном обществе имели, однако, двойственную природу. С одной стороны, они способствовали поддержанию стабильности, выживанию и развитию системы (как, впрочем, и буржуазные элементы в позднем феодальном обществе), а с другой стороны, они создавали наглядное доказательство того, что жизнь вообще может быть устроена по другим принципам. Более того, из теоретической перспективы эти иные принципы превращались в систему практических институтов, функционировавших здесь и сейчас. Классовая борьба из столкновения масс с силами системы все больше превращалась в противостояние структур и институтов внутри самой системы. Это, впрочем, таило в себе определенную опасность и для самих масс: полагаясь на «свои» институты в рамках демократического государства, трудящиеся постепенно утрачивали привычку к борьбе, готовность к ежедневной мобилизации для защиты своих прав – то, на чем вообще-то и основывается жизненная сила гражданского общества.

«Окончательная преодоленность» и «невозможность возвращения» Великой депрессии стали своего рода догмами общественного сознания, настолько очевидными, что вопросы о том, как депрессия была преодолена и почему она никогда не вернется, сначала ушли на второй план, а потом и окончательно стерлись из общественной памяти. Существование потребительского общества на Западе стало аксиомой, а для Восточной Европы и многих стран третьего мира оно сделалось естественной и единственно возможной целью.

Можно сказать, что уроки Великой депрессии – вполне по Фрейду – вытеснялись из коллективной памяти сначала стихийно, а потом и вполне сознательно. Начиная с 1980-х годов, когда на политическую сцену вышли идеологи неолиберализма, мировая экономика вступила в новый этап, на котором борьба против разросшихся социалистических институтов сделалась главной целью элит Запада, а затем и всей планеты. Демонтаж социального государства, дерегулирование, приватизация, уничтожение общественного сектора (т. е. всего того, что было порождено опытом Великой депрессии) опирались на уверенность в невозможности возвращения глобального кризиса. Реванш буржуазии, кульминацией которого стала капиталистическая реставрация в бывшем Советском Союзе, имел в качестве идеологической и психологической основы эту уверенность. Депрессия никогда не вернется. Ужасы 30-х годов являются таким же историческим мифом, как Кинг Конг на Эмпайр стейт билдинг – мифом культурным. О том, что подобные культурные мифы воплощают совершенно реальные коллективные страхи, надежды или переживания, никто уже не подозревал. А потому возвращение кризиса казалось не более реальным, нежели материализация мифических фигур, порожденных творческим воображением кинематографистов.

Общество, сложившееся в Европе и США после Великой депрессии и Второй мировой войны, должно было уступить место новому порядку, при котором массовое потребление сохранялось не на основе государственной политики и социалистических институтов, а за счет стихийного саморазвития рынка. Потребление превращалось в новую религию, а потому, по законам религиозного мышления, оно уже не имело ни причины, ни естественных внешних оснований. Оно должно было бесконечным и чудесным образом поддерживать себя само, превращаясь из экономического фактора в естественную основу жизни. О том, насколько потребление зависит от труда, и насколько сам труд является заложником социальной организации, теперь можно было не думать.

Вполне по законам мифа, забвение и незнание были жестоко наказаны. Прошлое вернулось в ужасающей и непредсказуемой форме нового кризиса, который стал возмездием за многолетнюю социальную безответственность правящих классов. Но, как всегда бывает в истории, те, кто вызвали кризис, сами же на первых порах и руководят работами по его преодолению. А потому груз новой депрессии будет переложен на плечи трудящихся так же, как это произошло и в 1929-1932 годах. Правящие классы в первую очередь спасают себя. Другой вопрос, насколько они в этом преуспеют.

Первое издание Великой депрессии породило фашизм и мировую войну, но оно также породило народные фронты, революцию в Испании, антиколониальные выступления в Индии и массовый подъем левого движения, которое поставило под вопрос само существование капитализма. Разумеется, сталинский СССР вместе с западной социал-демократией серьезно способствовали тому, чтобы этот кризис, в конце концов, нашел себе реформистское, а не революционное разрешение. Но сегодня уже нет ни Советского Союза, ни социал-демократии в том смысле, в каком она существовала на протяжении большей части ХХ века (исторические названия партий говорят об их политике не больше, чем древние племенные имена Бельгии, Иберии или Венеции об их сегодняшнем населении).

Отсутствие вменяемой левой альтернативы – тоже одно из последствий многолетнего невнимания к историческим урокам. Неготовность общества к кризису на всех уровнях гарантирует, что он будет затяжным и мучительным. И призраки прошлого получат достаточно шансов, чтобы материализоваться.

И, увы, шансов увидеть колонны нацистских штурмовиков, марширующих по улицам европейских (и российских) городов, куда больше, чем надежд на то, что мы в один прекрасный день обнаружим Кинг Конга, вновь карабкающегося по этажам Эмпайр стейт билдинг.