Текст книги "Русская жизнь. Добродетели (ноябрь 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Елена Веселая
«Это про меня!»

Интеллигентские добродетели

Лет 25 назад по телевизору довольно часто показывали встречу в Останкинской студии с академиком Лихачевым. На вопрос, кого можно считать интеллигентным человеком, Дмитрий Сергеевич ответил в том смысле, что интеллигентность – единственное качество, которое нельзя имитировать или подделать, и именно поэтому люди, не обладающие этим качеством, ненавидят обладающих.

«Это же про меня!» – подумали тут многие и приосанились на диване.

Это было еще до того, как в широком постсоветском обиходе процвел солженицынский термин «образованщина», согласно которому не каждый человек с высшим образованием мог считаться интеллигентом. Интеллигентность подразумевала некий набор ценностей и добродетелей. Академик об этом ни словом не обмолвился, но аудитория-то не только их знала, но и была согласна, что им можно и нужно завидовать. Список, если и существовал, всегда был то ли засекречен, то ли сожжен, то ли съеден перед прочтением. Носители этого тайного знания с детства слышали о том, что такое хорошо и что такое плохо. И главной провинностью или же символом жизненной неудачи служила измена идеалам «прослойки». Как можно им изменить? Не поступив в институт («Учись, деточка, а не то будешь всю жизнь разгружать вагоны!»), попав в армию («Там из тебя сделают идиота!»), поклоняясь мамоне («Деньги в жизни – не главное, главное – идеалы!»), женившись или выйдя замуж за «человека не нашего круга».

Причем понятие «не нашего круга» было вполне растяжимым. Героиня «Весны на Заречной улице» так и не смогла скрыть отвращения и страха перед своими учениками из вечерней школы. Оно зависло у нее на лице, свело скулы, отчего лицо перестало быть хорошеньким. Но рабочих хотя бы предписывалось уважать. Русский интеллигент, по капле выдавливавший из себя Чехова, все-таки тогда еще помнил, что это наши «кормильцы». Их надо любить, а может, и просвещать. Они не виноваты, что не знают того, что знаем мы. Как любить и чему учить, было неясно. Примиряло всех относительное имущественное равенство. Рабочий тащил в дом купленный в рассрочку телевизор, учитель шарил по развалам в поисках книги. Каждому свое, всем – мир во всем мире. До нынешней пропасти между «чистыми» и «нечистыми» было каких-нибудь 30-40 лет…

Гораздо хуже, если происходило столкновение с «мещанством». Помню, у Паустовского где-то описано, как к ним в дом пришла невеста брата. «Пирожные брала вилкой», – пишет автор. «Не нашего круга», разве не ясно?

В восьмом классе у меня появилась мечта. Я хотела работать в театре костюмером или парикмахером. Узнала, где учат этим профессиям – оказалось, есть ПТУ прямо рядом с домом. Туда брали после восьмого класса. Скандала не было. Дома мне просто тихо («интеллигентно») дали понять, что девушки из хорошей семьи не бросают английскую спецшколу ради того, чтобы всю жизнь рыться в чужих волосах: «Подумай, как к тебе будут относиться окружающие? Хочешь быть обслугой? Ты потеряешь всех своих друзей – они перестанут с тобой общаться». С мечтой было покончено.

Вторая попытка пробраться в театр закончилась еще одним молниеносным классовым уроком, правда, удар был нанесен с другой стороны. Соседка по лестничной клетке, дочь нашего управдома, уговорила меня поступать в ГИТИС – на театроведческий факультет. «Только придумай, что написать в анкете про родителей, – советовала она мне. – Я написала, что мама уборщица. Пролетарское происхождение еще никому не мешало!» Я решила, что не буду скрывать профессию родителей – они мне ничего плохого не сделали!

Соседка оказалась права. На первом, творческом собеседовании мне сказали, что я прекрасно подготовлена. На втором стали задавать совсем другие вопросы – о родителях, о школе… И тут же порадовали: «У вас нет шансов!» Я, вместо того, чтобы гордо повернуться и уйти (как воспитывали), слабо пискнула: «Почему?» – «Вы москвичка, из интеллигентной семьи, вам 16. Для вас не будет трагедией, если не поступите. Устроитесь куда-нибудь еще. У нас тут люди приезжают из Владивостока с направлением из рабочего театра – им это нужнее».

Думаете, я расстроилась? В первую минуту – да, ужасно. Но домой шла с гордо поднятой головой. И впрямь – я уже интеллигент по рождению, мне не обязательно иметь запись об этом в дипломе и трудовой книжке. Пусть бьются те, кому это надо. Пусть, в конце концов, завидуют!

В девятом классе я влюбилась в одноклассника. Мы сидели за одной партой, вместе прогуливали уроки, после школы часами ходили вокруг моего дома, разговаривая… конечно, о книжках. Все остальные темы были «не интеллигентными». Я поняла, что мое чувство взаимно, когда предмет моей любви принес мне «Мастера и Маргариту» – книга тогда только что вышла, ни у кого ее не было. Это был знак особого доверия, общей «тайны». Реакция моей мамы была странной: «Откуда у него эта книга? Кто его родители?» Родители его, как и мои, оказались журналистами, зато дед его был когда-то видным кагэбэшником, попавшим своими трудами даже в «Архипелаг ГУЛаг». Дефицитные книги доставались в особом «распределителе» (Господи, слово-то какое – теперь не все даже догадаются, что оно означает!)

Это и решило судьбу моего романа. Мама предъявила ультиматум: «Мальчик – не нашего круга. Когда-нибудь вы с ним окажетесь по разные стороны стола – он будет тебя допрашивать». Это был единственный случай вмешательства в мою личную жизнь, но запомнила я его навсегда. И с тех пор оценивала молодых людей с точки зрения «стола».

Роман, как и все школьные привязанности, умер бы и так, естественной смертью. Но мне был дан урок классового и политического сознания. И что теперь? Дед давно помер, мальчик вырос. Я тоже. Мы встречаемся иногда. Мальчик носит шляпу, служит советником у какого-то то ли депутата, то ли олигарха. Я смотрю на его упитанную и немного брюзгливую физиономию и не признаю в нем человека, когда-то читавшего Булгакова. Теперь-то я понимаю, что мама была права. Не в том, что нас разделит стол следователя, а в том, что круги разные и жизнь разведет.

Кстати, о книгах. В моей молодости по книгам в незнакомом доме можно было судить о характере, пристрастиях, интеллекте хозяина. Мы всегда бросались к книжному шкафу в первую очередь, оценивая личность собирателя по названиям на корешках. Книги было трудно достать, и библиотеки собирались осмысленно. Содержимое шкафа могло привлечь, заинтриговать или отпугнуть. Ну, а уж если хозяин дома сам писал книги, то этому обстоятельству не могло противостоять ни одно девичье сердце. Поход в «Книжную лавку писателей» с обладателем членской книжки СП сегодня, пожалуй, можно сравнить с приглашением провести уик-энд на Сардинии.

Книги были главной ценностью и главной валютой. Один очень известный ныне телеперсонаж, учивший меня много лет назад журналистике, попросил как-то напечатать на машинке его статью. «Я мог бы заплатить вам, но мне кажется, лучше в знак благодарности подарить вам книгу», – важно сказал он. Я была просто счастлива, получив сборник стихов Пастернака. Какие там деньги, кто считает?

Интеллигенция в пролетарской стране всегда была вынуждена как бы извиняться за свой образ мыслей, но в этом извинении было больше классовой гордыни, чем истинного смирения. Буржуй в стране победившего социализма так и остался «недорезанным», а интеллигенция – «гнилой». Действительно, что может быть у нормального пролетария общего с людьми, которые живут не по-человечески и занимаются черт знает чем? Работу в советском учреждении они презирают и называют «сотрудничеством с властью», дети их всегда поступают в институт (конечно, по блату) и никогда не служат в армии, и даже простой разговор с водопроводчиком в их исполнении превращается в апофеоз презрения к честному работяге. Да и вообще – многие из них евреи. Попробуй полюби таких!

После школы я решила пойти работать. Университет – только вечернее отделение, надо зарабатывать. Только как? Навыков после школы – никаких, фанаберии – выше крыши. Я точно знала, что я – звезда, умнее и грамотнее всех. Но это все как-то не понадобилось. В результате пригодились единственные уроки, которыми в школе я манкировала – английской машинописи. Я попала в самое идеологическое заведение, какое можно себе представить – в иностранный отдел Гостелерадио. Как же я стеснялась своей первой профессии! Даже избегала встреч с одноклассниками – они все поступили на дневное, а я… печатаю на машинке! Потом уныние сменилось гордыней: я стала всем говорить с вызовом: «Работаю машинисткой!» и следить за реакцией. «Ах, вам не нравится? Ну и катитесь отсюда!» Лишь спустя несколько лет и стыд, и гордость ушли в песок, и я поняла, что машинистку переросла. Надо двигаться дальше.

В соседнем отделе работал молодой человек, знавший наизусть всего Гумилева. Он не курил, но все рабочее время простаивал на лестнице с курившими секретаршами, рассказывая им «Декамерон» своими словами. Секретаршам льстило внимание умного дяденьки. Они хихикали и краснели. Он и не пил, хотя присутствовал на всех редакционных посиделках, остроумием возмещая отсутствие компанейских вредных привычек. Молодого человека устроили в насквозь пропагандистское заведение по блату, но он ни минуты не собирался там работать. Не хотел «служить режиму». По его словам, демонстративно ничего не делая, он элегантно «косил» от идеологии. Человек он был невредный, начальник отдела был интеллигентом, поэтому терпел «сеньора из общества», который его забавлял. Я до сих пор общаюсь со знатоком Гумилева. Он по-прежнему нигде не служит. А бывшие коллеги, уехавшие в разные страны, все так же поддерживают его – то компьютер привезут, то пальтишко подбросят. Интеллигентные же люди!

«Не сотрудничать с режимом» хотели многие. Некоторые поступали совсем уж радикально, как, например, Ольга Свиблова, в трудовой биографии которой была работа дворником. А сколько бородатых мальчиков в очках читали свои книжки в тесных лифтерских и котельных! Работать в «учреждении» вообще было стыдно. Деньги тоже были чем-то стыдным, о них было неприлично говорить. Без них можно было прожить – достаточно было иметь хороших друзей, которые и накормят, и напоят, и спать уложат, и оденут, если что. Жаждущих подробностей отсылаю к творчеству Сергея Довлатова, рыцаря интеллигентского образа 70-х годов прошлого века.

Была и другая точка зрения – надо работать в идеологии, чтобы способствовать смягчению нравов. Кто, если не мы, будет работать в газетах и журналах, бороться с мракобесием и реакцией? Подобными же доводами оправдывались те, кто вступал в партию, – надо улучшать структуру изнутри. Улучшений не возникало, а вот люди эти теряли в глазах окружающих статус интеллигенции.

«Не верь, не бойся, не проси» – лагерные принципы были усвоены интеллигенцией весьма прочно. С годами, правда, оказалось, что просить-то уж точно не зазорно. Та же г-жа Свиблова не смогла бы провести ни одного из своих блистательных мероприятий без регулярного облета спонсоров. Современные богачи, очарованные неподдельной интеллигентностью блондинки, которая и просит-то не для себя, а на хорошее дело, время от времени дают денег, благодаря чему мы видим в столице достижения мировой фотографии.

Изменилось и отношение к самим деньгам. Теперь не стыдно работать там, где платят. Вся молодая кинокритика, поднимавшая «новое русское кино» в начале 90-х и готовая в те годы до хрипоты спорить за бутылкой красного вина об оттенках серого цвета на экране, организованно спланировала в «глянец». Теперь никого из них не затащишь в кинозал, зато в фасончиках, трусах и часах все разбираются. Ну и, конечно, в рекламодателях, их вкусах, пристрастиях и национальных особенностях.

Книги теперь не вписываются в интерьер, а разговор о них может показаться странным. Более того – я уже давно не встречаю молодых людей, которые говорят со мной на одном языке. То есть слова вроде бы понятны, но если где-нибудь случайно упомянешь о Паоло и Франческе, Рафаэле или даже о Пьере Безухове, на меня смотрят непонимающими глазами. Рафаэль для них в лучшем случае – один из рекламодателей, открывший ювелирный магазин на Тверской, а Леонардо непременно носит фамилию Ди Каприо.

Некоторые бывшие «люди искусства», правда, еще испытывают рудименты стыда за измену «большому и чистому». Разговаривать с ними – беда и неудобство. Неловко слушать нытье на тему «вообрази, я здесь одна» от немолодых женщин, строящих себе дома на деньги рекламодателей. В котельных было, конечно, лучше.

Я оказалась там же. То есть, в мире прекрасного. На вопрос: «Чем вы теперь занимаетесь?», отвечаю привычно: «Вечными ценностями». То есть, бриллиантами. Кстати, как-то встретила в аэропорту города Милана писателя Виктора Ерофеева. Там-то и произошел описанный выше диалог. «Как, и вы тоже?» – ахнул писатель, имея в виду себя. Вот тут-то мы и сравнялись – если не в интеллигентности, то в оценке собственных занятий.

Евгения Пищикова
Смотрящие

Мещанские добродетели

Нет более вечных и крепких добродетелей, чем мещанские. На них стоит мир. Попробуем перечислить хотя бы некоторые из них, начиная с самых тихих, самых кротких, самых воинственных.

Чистоплотность. Мальчик спрашивает: «Папа! Что такое чистоплотность?» – «Не знаю, сынок. Наверно, чисто масса на чисто объем…» Ну, не милый ли анекдот – а если вспомнить цикл «про новых русских» во всей полноте, так один из лучших. А удача-то в чем? Удача анекдота в совпадении с жизненной правдой или, напротив того, в оглушительном несовпадении. Тут – второе. Кому, как не новому русскому «из девяностых» знать, что такое чистоплотность. Ведь все первые бизнесмены (как космонавты) родом из крестьян, из мещан; а чистоплотность – одна из главных женских мещанских добродетелей. Мещанские добродетели вообще делятся на мужские и женские, в этом отличаясь от интеллигентских, – те «общечеловеческие». То есть (по определению) мужские; и интеллигентная девица, принимая добродетели своего круга, во многом отказывается от своего пола.

Символ мещанской чистоплотности – постельное белье, вывешенное на балконе. А то еще и развешанное во дворе. Демонстрация чистоты. Меня всегда удивляло и умиляло это ритуальное развешивание простынь. Казалось бы, мещанская семья очень закрытая, всегда немного ханжеская – и вдруг такой публичный вынос простыни на всеобщее обозрение. В этом (казалось мне) есть что-то древнее, азиатское – все начиналось с демонстрации белья во время важного для клана ритуала – свадьбы (нечистота простыни как доказательство чистоты невесты); а теперь демонстрация чистоты белья свидетельствует о чистоте семьи – фамильных устоев и обычаев. Соседи могут удостовериться: белье в этом доме (в этой квартире) – кипенно-белое. Кипельно-белое. Эти два довольно противных определения редко когда используются в другом контексте – все больше насчет простынок.

Наталья Трауберг (переводчица Честертона и Льюиса, человек, естественно, интеллигентской традиции) вспоминает слова отца Станислава Добровольскиса, которые тот сказал ее дочери перед конфирмацией: «Главное, туфельки ставь ровно». Наталья Леонидовна, очевидно, считает этот совет в чем-то основополагающим. Речь тут идет о борьбе порядка с хаосом. Нисколько не хочу умалить важности ровно поставленных туфелек, и прямой спинки, и прочего, что считается самым главным в воспитании девочки из «хорошей семьи». Но почувствуйте разницу между туфельками и простынями. Одно – порядок, другое – чистота. А порядок в доме и чистота в доме – бесконечно разные вещи. Первое – способность упорядочить, осмыслить и встроить в жизненную систему все на белом свете. В том числе и все нечистое. А чистоплотность – это отрицание нечистого, идея дома как убежища от «жизненной грязи». Грязь – это и доброе матерное слово, и дурная новость, и лишняя бутылка, и сигаретная пачка, и похабная книжка, и нежеланная правда, и неожиданное знание – вон, вон. Поэтому женщины, умеющие блюсти порядок, но не чистоту, так презираемы в мещанских семьях. Они – не чистоплотны.

Смекалка. Смекалка – мужская добродетель. И к тому же добродетель чуть ли не официальная. Это одно из тех редких достоинств сословия, которые признаны, обдуманы, включены в список черт и особенностей «русского характера». Порукой тому – многочисленные пословицы. Для сметливого солдата – и варежка граната. Боец со смекалкой воюет и палкой. Главный только мигнул, а народ уже смекнул. Не нужен нам ученый, а нужен смышленый. Наша сметка на вашу «нет-ка».

В последней поговорке брезжит истинная правда – правда о том, откуда эта достопочтенная добродетель растет.

Смекалка – великое замещение «нельзя» на «можно попробовать», и растет она из особого отношения русского мужчины к слову «нет». Психологи называют это отношение «инфантильным»; ну да что ж возьмешь с психолога. Всякий образованец готов облаять исполина. Но, тем не менее, вот простейший пример того скромного конфликта интересов, из которого, верно, и выводит свою родословную смекалка.

Приходит в магазин свойский посетитель (пацан, мужик) и добродушнейшим, компанейским голосом говорит продавщице: «А дай-ка мне, сестренка (дочка, красавица), бутылочку-другую водки «Журавушка». А продавщица, холодея от нехорошего предчувствия, говорит чистую правду: «Журавушки» нет. Конец. Мир обрушивается в бездну, человек из последних сил удерживается на краю, бледность его пугающа, в глазах – красные огни: «КАК нет?» «Кончилась». «А ты пойди в подсобке поищи!» И ведь знает свойский человек, что разговор бессмысленный, а сделать с собой ничего не может – не выносит душа той ужасной определенности, той конечности надежды, той стены, которая есть в словах «нет» и «нельзя». Ум его мечется возле стены не в поисках выхода, а в поисках входа – маленькой дверки, лазейки в сказочное царство «А вдруг!» и «А если?» А если приложить смекалку, вдруг все и получится?

Ведь что представляет собой этот любопытнейший способ мысли? Это такой род творческого озарения, экстатическое состояние ума, когда предполагается, что ничего невозможного нет и быть не может. Какое там европейское отношение к «нельзя» как к законному запрету (с которым можно и должно смириться), какое там и «суда нет»! А мы еще посмотрим. А мы поборемся еще!

В бытовой своей ипостаси смекалка проявляет себя самым привлекательным образом – непонятно как чинятся семейные машины, неясно из чего строятся дома на дачных участках. И в каждой семье, в каждой деревне найдется еще один из самых лучших мужских типов, которые только рождает мещанский мир – человек-чудак. Самодеятельный изобретатель, сметливый, немеркантильный мужичок, который «желает странного».

Хочется – перехочется. Вот это «перехочется» – одна из самых важных мещанских добродетелей. Она не мужская и не женская – она детская. Так воспитывают детей. Мистагоги-рекламщики считают городское мещанство важной аудиторией, а того не знают, что работают с этой аудиторией вхолостую. Побуждение к покупке у простого человека не совпадает с тривиальной «философией потребительского общества». Принято считать, что желание – это главная победительная сила, а в мещанской семье все знают, что желание – это слабость. Даже больше – опасность, грех.

Покупка делается не оттого, что хочется, а для того, чтобы больше не хотеть. Чтобы «перехотеть». Желание – опасная стихия, мечта может сломать человека. Девочке, девушке еще можно разрешить мечтать, а юнцу мечта – западло. Неоднократно в самых разных простых семьях я слышала важное присловье; обсуждая того или иного молодого человека, матери семейств повторяли: «Так-то все хорошо, главное – ЧТОБЫ НЕ ОПРОКИНУЛСЯ».

В крепкой семье считается важным, чтобы юноша не то что бы бежал вперед (учился, делал карьеру), а чтобы он не опрокинулся назад. Не оборотился, не обернулся, не стал бы вглядываться в темень слишком простой, слишком свободной, совсем уж бессмысленной жизни.

Ценности дружбы. Конечно, дети в простых семьях должны учиться. Главной считается наука жизни. С чем уходит ребенок из всякой родительской семьи? Из интеллигентской – ребенок уходит с символическим капиталом. Буржуазные семьи строят для ребенка трамплин. Есть еще социальный лифт – как-то до него нынче добраться? Из простой семьи дитятя выносит багаж жизненных навыков и умений.

Во многом этот багаж противопоказан молодому карьеристу – так как мещанская семья старается задавить в юнце мечту, но есть и кое-что полезное. Великая вера в добродетель жизненного круга, ближнего окружения, клана. Вера в друзей. Помочь может только свой – что ж, свои и помогают.

Недавно мне рассказали удивительную историю о дружеской мужской взаимопомощи простых людей, русских пацанов. В самом сердце Финляндии, в сказочном хвойном бору затерялась небольшая лесная дорога. Замечательна она тем, что посреди асфальтового полотна есть люк. Называется он – тяжелый магистральный люк для смотровых колодцев. И вот представьте себе – некая дружеская компания из небольшого русского городка (расположенного близ границы) зачастила на эту дорогу с совершенно определенной целью. Цель – злонамеренный обман финской дорожной службы. Подъезжает отечественный автомобилист к чугунной крышке, открывает ее и проваливает машинное колесо в дырку. Ох, беда-беда! Машина, накренясь, стоит посреди дороги, водитель бегает вокруг и набирает финскую службу спасения. Ущерб-то какой, господа чухонцы! Ось-то сломалась! И полуось тоже. Да, и сделка сорвалась – опоздал из-за вашего головотяпства к бизнес-ланчу. Какой бизнес-ланч в лесу? Не ваше дело, где русскому деловару нальют и насыплют, – платите еще и моральный ущерб. Долго кормился этим промыслом небольшой провинциальный клан – и если уж совсем становилось плохо с деньгами у какого-нибудь близкого этому прекрасному кружку человечка, его отводили в сторону и шепотом говорили: «Прости, Витек, в долг не даем из принципа, чтобы ты не привыкал к благотворительности, а вот адресок один, так и быть, скажем. Дадим тебе не рыбку, а удочку!»

И вдруг случилась самая настоящая неприятность – финские дорожники крышку заварили. Подъехал очередной Витек к люку – а кормушечка и екнулась. Позвонил тут Витя друзьям, и вихрем примчались на лесную дорогу все члены дружеской компании. Привезли с собой атмосферу мужской взаимопомощи, все добродетели сословного единства и газовую горелку. Отрезали друзья крышку люка, и, под одобрительный гул, Витек въехал колесом в родную дырку.

Стыдливость. Есть у меня подруга Катя, сосредоточие всех тех добродетелей, о которых я здесь упоминала, и всех тех, до которых еще и не дошла. Например, выносливость – женская же добродетель?

Катя считает себя выносливой. И любит об этом поболтать. «Из школы, – говорит она, – я ничего не вынесла, а с работы сразу вынесла два ведра майонеза!»

И про «хочется – перехочется» имеется у нее своя история. «Муж, – рассказывает она, – запил у меня этим летом. Да еще в деревне, у мамы. Надо ж в Москву его перевозить – а как? Чистый фантомас. Посадила я его в автобус, едем кое-как. Автобус раз в два часа останавливается – девочки направо, мальчики налево. А мой штаны расстегнуть не может, не то что пипиську держать. Пытался, так у него струя, веришь ли, во все стороны, как поливалка. Вот я, пока держала своего зомби, сама ничего сделать-то и не успевала. Ну, ничего – хотелось и перехотелось».

И про стыд Катя знает лучше многих других. «Стыдно, – говорит она, – когда видно!» – «А что видно, Катя?» – «Видно, что у тебя ничего нет. Что ты гол, как сокол. Нечем прикрыться, не за кого спрятаться». Вот это Катино представление о стыде кажется мне страшно интересным. Что нужно стыдиться не чего-то дурного, что ты сделал, или чего-то нехорошего, что в тебе, у тебя есть, а главный стыд – это когда ничего нет. Вот этот-то главный стыд и надо скрывать, прятать. Мне кажется, что если когда-нибудь отыщется какой-нибудь фантастический русский клад, что-то вроде главного сокровища отечества (на поиски такого рода невозможных чудес американские мифологи любят посылать Индиану Джонса), то это будет тщательно запрятанный пустой ящичек. Спрятали, потому что стыдно, что – пустой.

Напрячься. «У такого легче украсть, чем попросить», – иной раз говорит Катя про того или другого своего знакомого, но я знаю – ей вообще легче украсть, чем попросить. Катя ничего не крадет (разве что вынесет ведерко-другое майонеза), но она никогда и ничего не просит. В этом главное отличие интеллигентских и мещанских жизненных укладов. Елена Веселая считает, что это интеллигенты усвоили лагерную мудрость: «Не верь. Не бойся. Не проси», только приноровились просить. Так вот, кто б там эту мудрость ни усвоил (я-то считаю, что скорее мещанские сословия приняли эти слова всей душой), но просить простые люди никогда не умели и никогда не научатся.

Но главное знание, которое я получила от Кати – это ее уверенность, что в каждой семье должен быть «смотрящий». «Смотрящий» – это Катя взяла опять же из лагерного фольклора («смотрящий» зоны, «смотрящий» отряда), но я слышала, что таких людей называют еще «держателями».

Чаще всего это женщины, которые удерживают семью, удерживают пьющих своих мужей, «держат» детей.

Уходит такой человек, и семья рассыпается; те домочадцы, что послабее – пропадают, «опрокидываются».

«Катя, – спрашиваю я, – а как это – держать? Что нужно делать, чтобы держать?»

«Не могу сказать, как, – говорит Катя. – Надо НАПРЯЧЬСЯ».