Текст книги "Русская жизнь. Корпорации (февраль 2009)"

Автор книги: авторов Коллектив

– Как-то все это грустно выглядит.

– Ну, есть и другая позиция – грустно то, что происходило до сих пор.

– Ну да, как СССР. Его падение было катастрофой, но и его существование было катастрофой. Есть ли какая-то альтернатива катастрофам? Может ли, например, церковь сейчас стать сплачивающим надсословным институтом?

– При нашей конфессиональной пестроте?

– При новом Патриархе.

– Знаете, Патриархия контролирует в основном столицы субъектов федерации, а по периферии страны у нас сектанты царят. И где-то ислам. Поэтому формально – да, может, и я понимаю власть, которая сделала ставку на РПЦ. Но на территории всей страны – вряд ли.

– Значит, катастрофа неизбежна?

– Есть, мне кажется, альтернатива. Нужно отказаться от идеологии распределения ради достижения социальной справедливости. Сколько можно заботиться о благе народа?! Может быть, придет время, когда народ сам о себе позаботится?

– И что тогда ставить во главу угла?

– Доход, рынок. Тогда возникают политические институты. Именно рынок может обеспечить поступление ресурсов для распределения между сословиями. Но рынок не является сам ресурсом, он предполагает классовое расслоение и демократические институты согласования интересов классов. К сожалению, мифология «построения рынка», которую реализовывали реформаторы, предполагала, что рынок есть еще один ресурс, такой же как природное сырье. Так что сословная структура должна – в идеале – подвинуться и освободить место для рынка и его политических институтов. Ведь везде сосуществуют относительно мирно сословное мироустройство и рынок.

– Последние восемь лет можно ли в этом смысле считать упущенными?

– Посмотрите на Москву, можно ли считать упущенными эти годы?

– Наверное, можно. От пробок задыхается, стройки кругом, грязь.

– Но это болезни развития. Может быть, их нельзя было избежать. Всегда в мире, когда много ресурсов, возникает вот такой бардак, когда нужно освоить, освоить, освоить как можно больше. Что Сан-Паулу, что Москва – мало чем отличается.

– Мы же думали, что Москва не отличается от Парижа и Лондона, а она от Сан-Паулу не отличается. Это обидно.

– Мне кажется, что вы манифестируете интеллигентские инстинкты подражания и заимствования. Из века в век интеллигенты бегут или просто ездят за границу, пытаются привезти что-то. Из века в век пытаются встроить чуждые институты и формы в наше сословное общество. И им обидно, что у них не получается, что Москва еще не Лондон, несмотря на их усилия. И винят в этом они не себя, а власти, которые, по их мнению, не хотят из Москвы делать Лондон. Вы только посмотрите на названия дачных поселков, офисных центров! Владельцы изо всех сил пытаются убедить потенциальных покупателей, что у них на пятачке в 6 соток есть уже и Париж, и Лондон.

– А получается Бангладеш почему-то. При том, что у нас же нормальный европейский народ.

– Нет.

– Почему? Люди и образование получают, и стандарты потребления европейские.

– Какое люди образование получают? О чем вы говорите? Естественнонаучное – хорошее, да. Потому и уезжают технари и естественники. Мировоззренческое – кривое совершенно. Никто же не знает своей страны. Историю вообще никто не знает. Архивы закрыты, истории нет – есть ее художественная интерпретация, написанная интеллигентами. Пушкиным, Карамзиным и далее до Солженицына. Никто не знает ни истории, ни структуры, ни территории. И это тоже один из корней проблем. Понимаете, люди – они же хотят, чтобы было лучше. Как образец для подражания берут Голландию. Или там Германию, или что-то еще. Или Штаты. При этом их не интересует то, что есть, их интересует только то, что будет. А надо – посмотреть, как реально, а не нормативно организована сейчас власть. Есть ли она вообще. В «Программе-2020» вообще нет слова «муниципалитет» – там только регионы, как будто люди живут в регионах.

– Да, когда в 1994 году Солженицын выступал в Госдуме и говорил о земствах, все смеялись, а теперь выясняется, что именно на этом уровне все плохо.

– Опять у вас оценка. Что значит плохо? У нас на этом уровне много чего есть, но это все не государственное. Вообще непонятное что-то. С советских времен кое-что сохранилось. Я с удивлением узнал, что в Москве около 50 тысяч семей ведут личное подсобное хозяйство. Есть в Москве районы, где выращивают картошку. Сохранились закрытые группы с системой внутреннего контроля, причем не обо всех мы знаем. Но мы ездим в метро и по трассам, а туда не попадаем, мы ничего этого не видим. Очень интересная реальность у нас. И она не находит отображения ни в политике, ни в социальном знании.

Борис Кагарлицкий
Хаос крепчал

О развитии капитализма в постсоветской России

Отечественный капитализм в разгар «лихих 90-х» окрестили «олигархическим». Греческое слово «олигарх» вошло в новую русскую лексику настолько, что в полуразрушенной деревне мужики, указывая вам на единственный не покосившийся дом, сообщают: «Здесь живет наш олигарх».

Однако в начале нового столетия олигархи куда-то подевались. Не то, чтобы всех посадили, как Ходорковского. И не все убежали за границу, как Гусинский с Березовским. Просто стали они как-то разом незаметны, тихи и благопристойны. Потому ли только, что испугались?

Удивительным образом дискуссии об экономической жизни у нас в стране имеют обычно мало общего с экономическим анализом. Либералы, естественно, жалуются на засилье государства и бюрократов, которые шагу не дают ступить представителям частного бизнеса. Такие же разговоры, правда, я слышал от праволиберальных публицистов и применительно к Америке, не говоря уже про Францию и Германию, где, по их мнению, царят «ужасы социализма». Кто-то из либеральных экспертов недавно обнаружил, что во всем мире нормальный капитализм существует только в одной единственной стране, да и та – Сингапур.

Левые, со своей стороны, будут ругать капитализм, не вдаваясь в подробное обсуждение того, как он в современной России работает и в чем его специфика. Впрочем, на теме олигархии левые с либералами, скорее всего, сойдутся и дружно примутся осуждать плохих людей, которые делают свой бизнес с согласия и одобрения Кремля.

Между тем, олигархический порядок в экономике давно сменился другим – корпоративным. Крах рубля в 1998 году оказался переломным моментом, резко изменившим правила игры. Инвестировать средства в страну стало выгодно, другое дело, что эти капиталовложения не решили структурных проблем общества, нуждавшегося в гораздо более масштабных и скоординированных усилиях. На рубеже 1990-х и 2000-х годов произошла важнейшая структурная мутация российского капитализма, который сделался упорядоченным и внешне цивилизованным настолько, насколько вообще может быть благопристойным буржуазный порядок в стране, живущей за счет вывоза природных ресурсов. Эта зависимость отечественной экономики от мирового рынка сырья и топлива оставалась неизменной, но в остальном логика бизнеса изменилась. Олигархические конгломераты, созданные случайно и хаотично, перестраивались, меняя хозяев и структуру управления, превращаясь в классические корпорации с четкой иерархией, жесткими бюрократическими правилами и стандартами. Они обрастали аппаратом профессионалов, от которых зачастую зависело больше, чем от высших начальников, заседающих в правлениях. Одна за другой российские компании выходили на западные биржи, выставляя на продажу свои акции, продвигая на международном уровне свои бренды. Поток нефтедолларов позволил отечественным корпорациям накопить капитал в масштабах, существенно превышавших их потребности на внутреннем рынке. То есть, мы видим классический случай «перенакопления капитала», описанный еще в начале ХХ века Розой Люксембург.

Это не значит, будто в России больше не было потребностей в инвестициях или эта потребность была полностью удовлетворена. Но корпорации, руководствовавшиеся рациональным выбором (как поступили бы любые другие частные компании в любой другой стране), не вкладывали денег в отрасли, прибыльность которых была бы ниже, чем тех, откуда они уже получали деньги. Иными словами, отечественная промышленность их не интересовала вообще, а про научные исследования и долгосрочные программы технологических разработок не заходило и речи. Государство, конечно, могло бы стимулировать альтернативные проекты развития. Но у отечественных начальников не было и нет никаких идей и интересов иных, нежели у их партнеров из частной бюрократии. Чиновники могли тратить деньги на амбициозные и показушные проекты, но им даже не приходило в голову хоть как-то стимулировать самостоятельное развитие общественного сектора и публичной сферы, не совпадающих по своим устремлениям с частным бизнесом.

К тому же у нефтяных или металлургических компаний просто не было опыта в производстве другой продукции. Осваивать этот опыт, налаживать связи и создавать для себя новую рыночную сферу оказывалось невыгодным. А уж нерыночную – тем более. И никакие разговоры о патриотизме ничего изменить не могли, ибо для капитала важна не патриотическая риторика, а норма прибыли. Западные компании вложили некоторое количество средств в свои сборочные предприятия на территории России, тем самым обеспечив промышленный бум 2003-2007 годов, тогда как отечественные корпоративные элиты предпочитали более выгодные и перспективные варианты. Они вывозили деньги за границу, но делали это уже не так, как обезумевшие новые русские в начале 1990-х годов и пришедшие им на смену олигархи конца того же десятилетия. Новые русские просто прятали деньги в западных банках и оффшорах, а олигархи без разбора скупали все попадающиеся им под руку объекты, заботясь о престижности покупки больше, нежели об ее экономической эффективности. Они вкладывали деньги в недвижимость, дорогие отели, футбольные клубы. В середине 2000-х годов русские инвестиции за границей стали совершенно другими. Отечественные корпорации приобретали целые компании, причем не все подряд, а те, что соответствовали профилю их собственной деятельности. Они скупали предприятия своих конкурентов, поставщиков или дилеров. Во всех этих случаях корпорации руководствовались общепринятыми нормами, стремясь увеличить свою долю рынка и контроль над ним, избавиться от необходимости делиться прибылью с посредниками и привлекать новые технологии. Максимизация прибыли, накопление капитала. Все правила цивилизованного капитализма соблюдались неукоснительно.

Если собственники прошлого десятилетия вели себя как примитивные беспозвоночные существа, пытаясь без разбора захватывать все, что попадало в поле их зрения, бессмысленно расширяя свое влияние во всех направлениях, то новая корпоративная элита была способна вырабатывать некоторое подобие инвестиционной стратегии. Нервно-мозговая организация отечественной буржуазии поднялась на новый уровень эволюции. Это были уже вполне развившиеся и опасные хищники.

Приход на Запад русского бизнеса с большими свободными деньгами вызвал там напряжение. Поскольку же отсутствие перспективных инвестиционных планов на родине, в сочетании с огромным и свободным капиталами, делало русских инвесторов за границей чрезвычайно настойчивыми и агрессивными, это не могло не спровоцировать недовольства западных компаний. Некоторые европейские страны стали принимать заградительные меры, чтобы сдержать натиск крупного русского бизнеса. Подобные меры явно противоречили принципам свободного рынка, проповедуемым самими же западными гуру, но подобное положение дел вполне естественно в реальной практике, которая, увы, имеет очень мало общего с идеологией. Эта напряженность в бизнесе объясняет охлаждение отношений между Кремлем и западными правительствами куда лучше, чем ссылки на нарушение прав человека в нашем Отечестве. Подобных нарушений было более чем достаточно при Ельцине, но они совершенно не мешали дружбе. Казахстан, Китай или Албания явно уступают России в демократическом развитии, но их правительствам некоторые вольности прощаются.

В свою очередь корпорации продолжали сотрудничать с Кремлем, но происходило это уже совершенно иначе, чем в годы Ельцина, когда решающую роль играли личные связи. Единоличное принятие решений и произвол хозяев, бессмысленно ворочающих случайно доставшимися им миллионами, уступили место организованным бюрократическим процессам, как на уровне компаний, так и на уровне государства.

Как бы ни жаловались на жизнь либеральные публицисты, как бы ни сетовали журналисты и бизнесмены на засилье бюрократии, на самом деле именно при Путине российский капитализм начал хоть в какой-то степени соответствовать мировым нормам. И кстати, недовольство чиновничеством является нормой для любого бизнесмена в любой стране.

Чиновники стали получать места в правлениях корпораций, где все еще присутствовал государственный капитал. С точки зрения либералов это – ужасающее свидетельство «огосударствления экономики». Однако на практике не столько государство подчиняет бизнес, сколько интересы бизнеса подчиняют себе повседневную деятельность правительства. Контролировать чиновников, состоящих в руководстве компаний, власть практически не может, да и не хочет. Никаких официальных механизмов контроля над государственными пакетами акций нет. Зато чиновники используют свои позиции для того, чтобы подчинить правительственные решения корпоративным интересам. Когда нам говорят, что государство владеет половиной акций «Газпрома», на практике это означает лишь то, что «Газпром» владеет по меньшей мере третью российского государства. Ради его интересов развязываются газовые войны то с Украиной, то с Белоруссией, ради поддержки нефтяников девальвируют рубль, ради спасения заигравшихся банкиров растрачиваются последние деньги, ранее закачивавшиеся в Стабилизационный фонд. Только очень наивные люди могли думать, будто эти средства накапливаются ради защиты государственных или общественных интересов. На самом деле это был резервный фонд крупного бизнеса, переданный на хранение государству. Это с самого начала понимали все. И действовали соответственно.

В чем здесь специфика России? Ни в чем. Нет никакой специфики. Есть только масштабы и наглость, с которой эгоизм элит претворяется в практическую политику под аккомпанемент филистерских всхлипываний бессильного гражданского общества, делающего вид, будто оно представляет какие-то моральные или политические принципы, отличные от принятых в среде начальства.

Еще Ленин в начале ХХ века написал про сращивание корпоративного аппарата с государственным. Это норма монополистического капитализма, утвердившаяся на Западе задолго до того, как она проявилась в России. Только на Западе, в условиях демократии и гражданского общества, чиновники и руководители бизнеса принуждены лицемерить, придавая благопристойный вид своим связям, смысл которых, впрочем, с полной очевидностью проявляется в моменты кризиса. Власть корпораций оформляется демократическими институтами так же, как брачные торжества придают респектабельность сексу. Хотя и до брака, и после, в постели люди делают примерно одно и то же.

В России, напротив, лицемерит гражданское общество, утверждающее, что отстаивает некие «цивилизованные нормы». На практике, эти цивилизованные нормы давно и агрессивно внедряются в жизнь нашей страны, и в этом наша трагедия. Проблема не в том, как бы получше и побольше внедрить в России (или в Китае, Парагвае, Антарктике) требования буржуазной цивилизации, а в том, как справиться с этой цивилизацией прежде, чем она окончательно доконает человечество.

Сращение государственного аппарата и капиталистических монополий Ленин считал одним из признаков империализма. Российская власть, чуть оправившись от унижений 1990-х годов, сразу же стала демонстрировать признаки империалистического поведения. Ругают ее за это и левые, и либералы. Ругают дружно, захлебываясь от праведного гнева и демократического пафоса. Только надо уточнить, что такое империализм. А это есть не что иное, как агрессивное, вплоть до применения вооруженной силы, отстаивание интересов своего капитала на международной арене. Основа империализма все в том же сращении государственного аппарата и монополий. Они нуждаются друг в друге и прекрасно работают вместе. Идеи, лозунги, патриотическая риторика – все это очень мило и полезно, но только тогда, когда за этим стоит реальный интерес. Есть нефть, газ, металл. Есть Крупп, Дженерал Моторс, есть печально известная в Латинской Америке «Мамита Юнай» (Юнайтед Фрут). Теперь в этом же списке есть «Газпром», «Роснефть», «Русал» и многие другие.

Поток нефтедолларов не только способствовал внешней экспансии российского капитала, безудержному росту частной корпоративной бюрократии и распространению в ее среде наглого чувства самоуверенности и безнаказанности. Он дал отечественным компаниям, как на первых порах казалось, неограниченный доступ к международному банковскому кредиту. Дорогая нефть позволяла брать в долг любые суммы при полной уверенности должников и кредиторов в возможности эти средства вернуть. В итоге, имея огромное количество свободных денег, российский бизнес погрузился в долги. Не чувствуя себя ничем связанными, не испытывая никакой ответственности, корпоративные элиты формировали собственную стратегию развития так, будто никаких объективных ограничений не существует. Впрочем, здесь они тоже не были оригинальными – точно так же мыслили их коллеги в США, Западной Европе, Китае.

Между тем дорогая нефть сменилась дешевой, а мировой экономический подъем – глобальным кризисом. И не надо тешить себя иллюзиями: все только начинается. Это не легкое недомогание, а катастрофа. Не болезнь, которая «сама пройдет», а тупик системы.

У российской империалистической коровы обнаружились проблемы с рогами. И хорошо бы только это. Нашим элитам не повезло. Их в очередной раз подвела история. Они опоздали. Мировой капиталистический рынок, куда они так стремились, ради успешного участия в котором они прилагали столько усилий, совсем не похож на естественный и единственно-возможный порядок вещей. Глобальный корпоративный произвол привел планету к самому тяжелому экономическому кризису за все время существования человечества. Власть корпораций в России довела страну до того, что она оказывается на грани очередного финансового краха. Управляемая демократия, построенная на согласовании интересов элит, хозяйство в основе которого лежит перераспределение ресурсов между теми же элитами и компаниями, идеология, оправдывающая эту практику в качестве «особого пути» и «высшей миссии» для России – все это уходит в прошлое.

Капиталистический мир движется к полнейшему хаосу и Россия, как всегда, идет в первых рядах.

Борис Парамонов
Рашкины дети

Из цикла «Матка Махно»

Мать-земля: извечный образ тождества рождения и смерти, утробы и могилы. Цветаева это помнила сильнее других: могла бы -взяла бы в пещеру утробы. Стихи Цветаевой – образ русского материнства и сыновства одновременно. Мать, родив, не отпускает, тянет обратно. «Материнство и младенчество» в русском варианте: инцест. Закономерная, неизбежная, «естественная» реакция сына – ненависть.

Русских не понять вне этого основоположного отношения. Русские ненавидят Россию. Ненавидят все: красные и белые, богатые и бедные, коммунисты и антисоветчики, зэки и мусора, Иван Грозный и Петр Великий, Ленин и Сталин, Горбачев и Ельцин, старые евреи и новые русские. Русская история – это до сих пор не прекращающаяся, длящаяся, вечная попытка русских избавиться от России, свести ее на нет. Самый акт русского сознания – «неантизация» России, «ничтожение» ее. Это из Сартра: бытие и ничто как два полюса феноменологического отношения, сознание и есть «ничто». Но русскому сознанию не бытие противостоит, а Россия.

Это знал самый страшный из русских писателей – Гоголь. Что значит «Вий»? Это – «хуй»; но он в земле, из земли вылезает, и на нем земля: образ поглощения русского человека кошмарной, не дающей родиться матерью. «Земля во рту» называется одна статья Мережковского, – это вам не «грядущий хам»! Попадая в Россию, Гоголь непрерывно ездил – убегал от России по России же: модель русской истории. Равнозначное (не говорю, что равносильное) «Вию» сочинение новейшей русской литературы – «Смерть Манона» Ю. Милославского. Манон – бандит, перед смертью изнасиловавший мать: разгадка озадачившей Солженицына аффектированной любви блатных к матери. Но кто кого изнасиловал? Почему у него нечаянно женское имя? Россия сама себя сечет, сама себя «любит». Раз сечет, значит любит. Об этом углубленно – у Делеза в исследовании о Мазохе: как амазонка родила Христа в акте партеногенеза, самозарождения; точнее – сын самозародился в совокуплении с садистической матерью. В мире мазохиста нет отца: только мать и сын. Но русский Христос – карающий, «сжигающий» (Блок). У Блока есть статья «Дитя Гоголя»; выясняется, что это Россия. Где же мать? И кто кого родил, кто кого убил? «О Дева-Мать, дочь собственного сына!» (Данте, а рай или ад – не помню). Русский традиционный, «онтологический» мазохизм давно трансформировался в садизм, и в России уже не мать детей давит, а дети уничтожают мать. Как не видеть, что новейшая русская история – самоуничтожение России? Какие еще нужны доказательства, коли был не только Сталин, но и Горбачев-Ельцин: империя одного, что «потлач» другого. «Мертвые души»: русский сюжет – не рождение, а смерть, не любовь, а некрофилия.

Русские не потому плохи, что русские, а потому что – Россия. Есть славянофильская теория «государства и земли»: государство может быть так и сяк, но земля – свята. Ложь: в России земля хуже государства – земля не в смысле «крестьянской общины», а в самом простом, почвенном, географическом. Недаром сказано: Россия пала жертвой своих пространств. Государство пыталось быть «культурой» – хотя бы в смысле полицейского порядка, который ведь тоже культура. «В России правительство – единственный европеец»: не кто-нибудь, а Пушкин! Не люди отчуждены государством, а государство – землей. Сталин наихудший, потому что в нем государство соединилось с землей, их уже не различить. Сталин видится бабой; вот почему так страшны его усы. «Мистическая баба» Розанова не умилительна, а страшна. Соотечественники, страшно! Сам Розанов не только умилялся, но и боялся: Гоголя боялся. Россия – Гоголь вне искусства: поставьте мать и сына вместо отца и дочери, и получите страшную месть, без кавычек и со строчной, не литературу, а жизнь. Россия – месть сыновей матери.

Русская иллюстрация к Делезу:

 
Пиршество матерей
Богатырш на кургане в броне до бровей
В рукавищах могучих душивших поганых детей
Богатырши-Микулишны пьют, а не плачут
А придут супостаты – в атаку поскачут
На конях в рукопашный без страха, сомнений и мук
И заплачет зазряшный сопливый малыш Почемук
 
 
(Сергей Стратановский)
 

Это интеллигенты до недавних еще пор сопливились, теперь почемуков нет, и все вопросы отвечены. Что делать? – Воровать. Кто виноват? – Россия.

Тут суть: в России не люди плохи, а земля, сама Россия плоха, тем, что огромна, безмерна, не в огляд и не в подым. Преодолена человеческая мера, какое-то «золотое сечение». Люди были как везде – среднего достоинства. Государство было плохое, но можно перебиться. Земля не замечалась, когда была своя, уездная, до соседней деревни, от Долгуши до Заболотья, когда ее было «мало», даже и в сельскохозяйственном смысле. Крах наступил в четырнадцатом году: людей скучили, и стала ощутимой вся эта русская громада. Слишком много соседей, и нет между ними забора. Русские пространства провоцируют космический ужас, не дают забывать о нем, самосознание России – паскалевское. Россия переживает дурную бесконечность. Война же страшна была тем, что – стоячая, об этом Блок гениально написал. Уже зарылись в землю. Так все вроде бы зарылись, и немцы, и французы. Но у тех земля – «четыре угла», а у русских от Белого до Черного. И это «защищать»? Реакция была – не врага убить, а самое землю. Выбраться из нее, убив ее. Ее убивали в мифе Распутина. Царица – материнский образ. Это была не интрига и не сплетня, а именно миф, Антеев миф, амбивалентное припадание к земле. Фантазия о Распутине – любовнике царицы – инцестуозная фантазия, символический инцест, ставший одномоментно актом сыновнего бунта против матери. Это «Манон». Это даже и не во времени было, а сразу, в миге и вечности, не было, а есть. Произошло то, что Деррида называет «мгновенное уничтожение всей системы означающих». Жизнь во всеобщем означаемом – то есть в «чистом бытии» – и есть инцестуозная могила, рай и смерть вдруг, разом, вместе. «Рай» это смерть, небытие, «чистое бытие». В семнадцатом году Россия вырвалась в чистое бытие, равное ничто.

Как русские люди справлялись с жизнью раньше, до семнадцатого года? Убегая из России, растекаясь по полям. Русское спасение – поле, но не аграрное, а «типографское», маргиналия. Русский нормален только тогда, когда он маргинален, центробежен, эксцентричен. И большевикам сопротивлялись исключительно на окраинах. Окраина – место, с которого виден край, и сам этот край. Образ русского спасения – «Украина». В четырнадцатом году край исчез, стало «от края и до края, от моря и до моря». Это нечеловеческие условия существования, антигуманные кондиции. И с фронта бежали землю делить. Но Распутин был уже убит – вошел в землю, как библейские персонажи входили в женщин.

Но бежали, бегали, убегали – всегда. «Землепроходцы». «Проходить землю» – как в прошедшем времени: пройти в смысле уйти, выйти за пределы, «мы это уже проходили». Но русских ловили и оставляли на второй год, второй срок. Россия не кончается по определению. Определения, собственно, быть не может: предел – граница, а за какие границы не залезет следом власть; да и не власть, а сама земля, она же длится, ее можно прервать только морем. Требуют у русских «извинения» за оккупацию. А в чем извиняться, если сами жертва? Русские жертва, а виновна земля, это она длится «за границу», которой нет, граница – это не «Латвия», а конец самой земли. За морем синичка – это русская Синяя птица. От России можно отгородиться только морем, тремя морями, океаном. А если не море, то хотя бы река, а если не река, то пороги на реке. Вот Бог, а вот порог. Даже Бог в углу, в «красном». Большевицкая революция – вместо красного угла «красный уголок». Россия – угол. «Поставить в угол». Мордой к стене. К стенке. Расстрелять четырехклассника. Русский Лобачевский даже параллели в бесконечности заставил сойтись – разумеется, углом. Это и есть баня Свидригайлова. Каторжная баня: «я никогда больше не буду один». В России режим до того достал человека, что даже одиночное заключение непременно вдвоем: а как же без пары? без «наседки»? как петуху без курочки? Россия бесконечна, и тем более от нее некуда уйти. Беспредельность – значит бескачественность, однородность, единство, всеобщность, тотальность. Тоталитарна земля, а не режим. По Гегелю: Россия – абстрактная всеобщность, не подвергнутая негации. И русская негация производится не мыслящим субъектом, как положено, а самой всеобщностью: самоотрицание, самоубийство, самострел.

«Мы застрелили толстую бабу Россию»: поэтический лозунг начала революции. Дело не в качестве стиха и не в русофобии – а в констатации факта: это так, было, да. Да и гений то же: «пальнем-ка пулей в святую Русь». Это ведь не какой-нибудь пролеткультовец, а сам Блок. Гений – всеобщее, выговариваемое индивидуально, «субстанция как субъект». А в России – что субстанция, что субъект. Что «Торпедо», что «Зенит» (Пригов). Все гениальны. Дезертиры семнадцатого года и Лев Толстой в Астапово – одно и то же. Ясная Поляна? Сжечь, как Шахматово! Сам и сжег убежав. Раскольник, бегун, самосожженец. Недаром его от Святой Православной Церкви отлучили. «Сам отпал». Вот русский идеал: отпасть, отделиться, очутиться в бегах, в нетях, в лимитрофе. Дистрофики в лимитрофах. Кто из дискриминируемых русских в Латвии, Литве, Эстонии уехал в Россию? Летчики-контрабандисты, севшие в Индии и вытащенные из узилища – удивительно! – Россией, тут же запросились обратно в Латвию. Жители Курильских островов спят и видят отойти к Японии. Как их, кстати, назвать? курильщики? или, может быть, куряне? О, Русская земля, ты уже за холмами.

Русский начинает нормально жить, только очутившись – не за границей, необязательно, – а в отдалении, отделении, на отшибе, в окружении чужих. Он «окачествуется». И непременно, чтоб эти чужие были в чем-то его «культурней». С чукчами русский, если это не Абрамович, станет чукчей. См. у Бабеля «Берестечко». Нужно чувствовать границу, забор, дистанцию. Пафос дистанции, как говорил Ницше. И никаких Гегелей: «провести границу значит уже переступить через нее». Нет, сделать неприступной: и не «государства», не «отечества», а собственную, собственности. Приватизироваться. Знать: за забором – не враги, нет, – но чужие. Не одалживаться спичками, а уж тем более папиросами. «Товарищ, закурить не найдется?» – выжечь каленым железом, вот этой папиросой морду прижечь, чтоб не лез, сука.

Русский выбор: блатной или фраер.

Но сегодня и воры – не в законе, и у них беспредел. А ведь приватизация и беспредел – абсолютно противоположные понятия. Воровской «закон» – в отделенности, в выделенности, «избранности», а не «вор Всея Руси». Изолятор входит в понятие вора. Блатной, ставший президентом (мечта Гайдара), – еще один Сталин, а не «врастание вора Рокфеллера в культуру». Сегодняшняя воровская практика – тотальное уничтожение системы означающих, погружение в универсальное означаемое, существование как «бытие»: небытие. Манон и смерть Манона. Сами же братки и убивают один другого («друг друга?»), новая гражданская война, «брат на брата». Мусора тоже братки. И все – сыновья Великой Матери. Уже воздвигнут памятник эпохе – аллея на Ваганьковском, что ли, кладбище, блатной мрамор, барельефы бандюг в полный рост. Этот мемориал встал в ряд к Мавзолею, да что Мавзолей – к Фальконету! Придите поклониться на эту новую Поклонную гору: здесь хоронят Россию. Уже даже не хоронят, а «подхоранивают». И «поджениться» ей больше не светит: перевелись «мужи», даже и насильники. Россия, мол, женственна, но не может обрести мужа, ею владеют исключительно насильники, от Петра до Маркса, она не выработала в себе собственного «мужеского светоносного начала». А ей и не надо его вырабатывать, надо – убить. После Петра – реванш России: бабье в течение века, все эти кошмарные Анны Иоанновны. Великая Екатерина сместила картину, зато она-то и раскинулась от моря до моря, сидяй на престоле. И насильники России сегодня – собственные: собственные сыновья, сукины дети.