Текст книги "Бамбуковая колыбель"

Автор книги: Авраам Шварцбаум

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Глава 3. Еврейский центр в Тайпее

НА ЭТОТ РАЗ мы с Барбарой вписались в китайское общество гораздо быстрее. Двора тоже приспособилась к нему легко и быстро. Каждое утро, в сопровождении двух подружек, живших в том же поселке, она отправлялась за два километра (по грунтовой дороге и через деревянный мост) в местный детский сад.

Чтобы родителям было легче издали их опознать, все дети в нашем поселке носили яркие желтые шляпы с вышитыми на полях именами. На шляпе Дворы было вышито «Хсин-Мей».

Каждое утро мы с Барбарой, стоя в дверях, смотрели, как эти трое малышек спускаются по извилистой дорожке, и провожали их взглядом до тех пор, пока они не превращались в крохотные желтые пятнышки на фоне горного склона. Четыре года назад мы созерцали ту же картину с завистью в душе. Теперь мы радостно улыбались, зная, что одна пара этих подпрыгивающих на спине косичек принадлежит нашей собственной дочери.

Само собой разумеется, что мы стремились продолжать наше возвращение к еврейской жизни. Потому нас очень обрадовало известие о том, что во время нашего отсутствия в Тайпее был создан Еврейский центр.

Когда нам сообщили, что в праздники в Центре состоится Б-гослужение, мы заранее договорились, что на протяжении всего праздничного периода будем ночевать в маленькой гостинице, расположенной неподалеку от Центра.

Центр размещался в перестроенном жилом доме в северной части города. Место для Б-гослужения было, конечно, странноватое, но, с другой стороны, этот дом вполне вписывался в пеструю группу зданий, которые его окружали.

В нескольких шагах ниже по улице размещались казармы китайской Национальной армии. Отполированные солдатские штыки багрово отсвечивали в пламени светильников, дымившихся у алтаря таоистского храма, находившегося тут же, совсем рядом с казармами.

Вплотную к Еврейскому центру примыкало посольство Саудовской Аравии, а сзади, высоко над всеми этими сооружениями, поднимались к небу зеленые склоны Я Минь Шан(«Заросшей горы»), господствующей над Тайпеем.

К тому времени (это было в 1977 году) американское военное присутствие на Тайване сократилось до чисто символического уровня, так что Центр унаследовал от армии много религиозной утвари, в том числе свиток Торы, принадлежавший бывшей армейской синагоге.

Однако в Центре не было ни раввина, ни кантора. Почти все обязанности по организации Б-гослужения легли на плечи молодого, крепкого израильтянина по имени Нахум – одного из немногих евреев Тайпея, имевших за плечами несколько лет учебы в ешиве.

На службе в Рош-а-Шана присутствовало почти шестьдесят пять человек. Это были евреи из самых разных кругов общества, по-разному относившиеся к вере. К тому же они представляли самые разные виды занятий – среди них были бизнесмены, студенты, учителя, журналисты… В Б-гослужении участвовали и обычные туристы.

Некоторые из них пришли на службу в одиночку, другие – вместе с семьями. Кроме израильтян, здесь были евреи из Соединенных Штатов, Германии, Канады, Голландии, Южной Африки, Франции, Греции, Великобритании, Австралии, Новой Зеландии и Ирака – словом, из самых разных стран, собравшиеся для молитвы в экзотическом Тайнее.

Многоязыкий говор, наполнявший зал, почти сразу стих, когда началась симфония религиозной службы, слившая бесчисленные языки рассеяния в единый язык еврейской литургии – иврит.

В этой пестрой, в общем-то, западной толпе выделялись несколько восточных лиц, принадлежавших китайским женам и детям укоренившихся на Тайване евреев.

Глядя на них, я вдруг испытал странное и даже неприятное чувство. Я словно новыми глазами посмотрел на эту западно-восточную смесь. Поначалу она мне показалась просто занятной и курьезной. Но затем я с удивлением осознал, что смотрю как бы на свое собственное отражение в зеркале: ведь именно такими должны были казаться окружающим мы с Барбарой вместе с нашей Хсин-Мей. Я-то давно перестал воспринимать Двору как китаянку – для меня она была просто моей дочерью.

Я почти никогда, даже в мыслях, не возвращался к загадочным обстоятельствам ее рождения, и тем более не задавался вопросом о ее происхождении. Но сейчас я с внезапной пронзительностью осознал, что все, что казалось таким обычным и естественным нам с Барбарой, должно было вызывать постоянное любопытство окружающих.

НА ЙОМ КИПУР все было куда интимнее, словно бы под сурдинку. Стоял туманный и тихий день. «Заросшая гора» казалась далеким серым контуром на фоне тусклого пасмурного неба.

Странно, но именно в это утро нам представилась возможность ближе познакомиться с Нахумом, который вполне успешно играл роль нашего кантора. Оказалось, что за его несколько грубоватыми манерами скрывается тонкая и уязвимая душа. Нахум рассказал нам, что родился как раз в Йом Кипур;

в этот же день родился и его младший сын. В тот самый день, вернувшись из госпиталя и узнав о рождении сына, он получил извещение о гибели своего брата, павшего на полях сражений войны Судного дня.

Его рассказ глубоко тронул нас и понятным образом на-ложился на молитву Кол Нидрей, сделав ее в тот день еще более значительной и волнующей.

На следующий вечер службу вел бывший раввин, весьма красноречивый оратор. Рассказывали, что он учился в ешивев Венгрии и оставил большую и процветающую лос-анжелесскую общину, чтобы занять пост на Тайване.

Его речь меня взволновала.

«Первый шаг на пути раскаяния, возвращения к религии, тшувы, —сказал он, цитируя одно из высказываний рабби Шимшона Рафаэля Гирша, – самый серьезный и трудный шаг для каждого из нас. Он особенно труден еще и потому, что в каждом из нас притаился невидимый адвокат, который в любую минуту готов доказать, что мы вообще никогда не грешили, и уж, во всяком случае, сильно преуменьшить и затушевать наши прегрешения.»

Речь раввина была убедительной и напористой, и его слова, как мне показалось, нашли сочувственный отклик в сердцах многих из присутствующих.

Позже в тот же вечер, когда служба уже приближалась к концу, молящиеся сидели, собравшись тесным кругом. Волна глубокого чувства, поднимавшаяся в наших сердцах, когда мы слышали звуки шофара, казалось, наполняла маленькую комнатку.

Поднявшись, чтобы присоединиться к общей трапезе после окончания поста Йом Кипур, я оглянулся. Рука раввина покоилась на широких плечах Нахума. В глазах Нахума стояли слезы.

Глава 4. Сукот: построить суку

НАСТУПИВШИЙ ЧЕРЕЗ ЧЕТЫРЕ ДНЯ праздник Сукот едва не застал нас врасплох. Мы еще не выработали привычку загодя строить сукуи теперь внезапно осознали, что у нас остается всего несколько дней для выполнения этой не такой уж простой задачи.

К счастью, у нас не было недостатка в строительных материалах. Бамбука вокруг было более, чем достаточно, и я немедленно принялся сколачивать из него каркас будущей постройки.

Пока я усердно занимался этим делом, проходившие мимо китайцы то и дело останавливались, с удивлением смотрели на меня, почесывали затылки и шли дальше, качая головами. По мере того, как сукавырастала, число зевак быстро увеличивалось.

Я покрыл крышу этого сооружения небольшими бамбуковыми ветвями и листьями, позаботившись оставить достаточно просветов, чтобы по ночам, как положено, видны были звезды. Затем, за несколько часов до наступления праздника, я перенес в сукунаш кухонный столик и стулья и расставил их на полу.

Двора помогла мне украсить суку:как и все еврейские дети в этот день, она с восторгом привязывала к свисающим с крыши ветвям всевозможные фрукты.

Примерно за час до наступления праздника, когда приготовления были в самом разгаре, Мей-Мей вдруг крикнула мне из дома, что к нам пришел какой-то гость. Я открыл дверь и увидел перед собой весьма серьезного с виду чиновника.

После обмена обычными любезностями чиновник сообщил, что он послан из университета, чтобы выяснить, что именно в предоставленном нам доме нас не устраивает. Нам стоит только намекнуть, продолжал он, и университет сделает все, что только возможно, чтобы выполнить любое наше желание.

Это непонятное заявление совершенно сбило меня с толку. Мы и без того уже не раз выражали университетскому начальству искреннюю благодарность за поистине замечательные условия, которые оно нам предоставило – как же могло возникнуть впечатление, будто мы чем-то недовольны?!

Я горячо заверил чиновника, что дом нас полностью удовлетворяет, что мы очень довольны и чрезвычайно за все благодарны.

Теперь настала его очередь недоумевать.

«Раз так, – запинаясь от неловкости, проговорил он, – почему вы решили выехать из старого дома и построить себе новый снаружи?»

Мей-Мей, как обычно, прислушивалась к разговору из кухни. Не успел я ответить, как она вмешалась в беседу и с большим апломбом объяснила:

«Завтра пятнадцатый день восьмого лунного месяца. Китайцы празднуют осенний День Луны, едят праздничные лакомства и гуляют при лунном свете. Хсу Суен-Шунь и Хсу Тай-Тай (мистер и миссис Хсу) – йо-тай рен(евреи), у них принято отмечать этот праздник по-своему – есть и спать снаружи, в полном соответствии с китайской поговоркой:

“Надень луну вместо шляпы и звезды – вместо накидки”.»

«Теперь я понимаю! – обрадованно сказал чиновник. – А я и не знал, что наши обычаи так похожи на еврейские! Гунг Хси! Гунг Хси!(Приятного вам праздника!)»

« Хаг самеах» – вежливо ответил я.

Глава 5. Галилея

КАЖДОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ Двора вместе с другими еврейскими детьми из Тайпея и окрестностей отправлялась на утренние занятия по ивриту, которые проводились в Еврейском центре. Преподавательница, миссис Ариэли, уроженка Тель-Авива, обучала их основам языка, еврейской истории и религиозным обычаям.

Я сопровождал Двору на эти уроки и, пока она занималась, обычно ждал снаружи, коротая время в разговорах с другими родителями или заглянувшими в Центр гостями.

В один из таких дней я разговорился с приятной пожилой женщиной и с удивлением узнал, что она родом из Тьенсина, где некогда существовала процветающая еврейская община, похожая на шанхайскую и харбинскую.

Рассказывая свою историю, женщина то прихлебывала из чашки крепкий китайский чай, то затягивалась сигаретой, которая дымилась в ее морщинистых пальцах, и тогда сигаретный дымок окутывал ее хрупкую фигурку, тонувшую в глубоком плетеном кресле, так что мне начинало казаться, будто я сижу в затененной кружевными занавесками викторианской гостиной.

Ее голос доносился как бы издалека, с отдаленных холмов или из дальних лесов.

«Я родом из зажиточной семьи, – рассказывала она. – Мои родители бежали из России, от революции. Они были хорошими евреями, и отец, разумеется, помогал еврейским организациям в Тьенсине, однако своих детей ему хотелось воспитать на классический русский манер. Поэтому меня учили русскому, английскому и французскому языкам, но даже не подумали обучить ивриту.

Круг наших знакомых был весьма космополитичным, а религию нам заменял сионизм. Но кашрутмы все-таки соблюдали, еврейские обычаи и праздники были мне знакомы, я даже гордилась своим еврейством.

Мы и после смерти отца жили насыщенной, полной жизнью…»

Она грустно посмотрела на раскачивавшийся в саду куст бамбука, и я вдруг испугался, что она замолчит. Но, по-видимому, она не нуждалась в поощрении и в действительности была рада, что может хоть с кем-то поделиться воспоминаниями о далекой, давно прошедшей молодости.

«Потом в Китай пришла революция, и все сразу кончилось, – помолчав, продолжала она. – В 1949 году мы с матерью решили покинуть Тьенсин, но буквально за считанные дни до отъезда я вспомнила, что скоро годовщина папиной смерти. Коммунисты тогда еще не запрещали нам свободно передвигаться по стране, поэтому на следующий день я отправилась в синагогу.

У дверей синагоги я увидела двух китайцев. Один из них дружелюбно меня приветствовал – это был местный смотритель; другой был мне незнаком.

Смотритель позволил мне войти. В синагоге стояла тишина, и теплый утренний свет заливал помещение. Я подошла к тому месту, которое всегда занимал отец. Это почетное место вблизи возвышения было закреплено за ним в знак признания его заслуг перед общиной.

Я стала читать молитву, которую выучила когда-то в детстве. Когда я кончила молиться и открыла глаза, я снова увидела того незнакомого китайца и растерялась от неожиданности: он молился, завернувшись в талит, и его молчаливый, загадочный облик показался мне исполненным необычайного достоинства и благородства.

Он молился сосредоточенно и страстно. На мгновение наши глаза встретились, потом я повернулась и вышла из синагоги, оставив его одного. На следующий день мы выехали в Израиль.»

Она опять замолчала, заново вызывая к жизни эти далекие воспоминания.

«Много лет спустя я отправилась в Галилею, чтобы навестить своих близких друзей, которые когда-то тоже эмигрировали из Китая. Они поселились в мошавеи хорошо приспособились к израильской жизни. В отличие от нас, они сумели вывезти с собой множество китайских вещей. Было так приятно снова держать в руках эти знакомые, дорогие сердцу предметы…»

Помню, в тот вечер мы обсуждали статью, которую незадолго до того опубликовал тогдашний израильский президент Ицхак Бен-Цви. Бен-Цви, как вы, возможно, знаете, очень интересовался старинной китайской еврейской общиной города Кайфенга.

Эта община, основанная древними ближневосточными торговцами, путешествовавшими по Великому шелковому пути, с годами все более и более китаизировалась и накануне своего исчезновения была близка к полной ассимиляции.

Бен Цви, однако, утверждал, что и поныне в Китае живут потомки этой общины, которых легко узнать по форме носа и другим типично семитским чертам. Легко себе представить, что у нас, бывших жителей Китая, эта статья вызвала большой интерес.

В ходе разговора мой взгляд упал на маленькую статуэтку, которую мои галилейские друзья поставили на столик в углу. Статуэтка изображала человека в китайском наряде, сосредоточенно склонившегося над книгой, которую он держал в руках.

Мое внимание привлекли черты его лица. Его нос был намного больше, чем у обычного китайца, да и во всем его облике было что-то мучительно знакомое.

«Этта, – сказала я, – тебе не кажется, что эта статуэтка изображает одного из кайфенгских евреев? Посмотри на его лицо.»

«Рена, ты сошла с ума, – ответила подруга. – Тебя все еще преследуют воспоминания о той встрече в синагоге. Тебе везде мерещатся китайские евреи!»

В ту ночь, мучимая бессонницей, я открыла окно своей спальни.

Только тут, среди галилейских холмов, можно ощутить настоящий Израиль, подумалось мне. В комнату вливался теплый мягкий воздух, луна заливала ее таким же серебристым светом, каким, как мне казалось, была залита в то памятное мне утро синагога.

Я вышла в салон и взяла со столика статуэтку.

«Ну, что ж, мой маленький друг, – сказала я, – вот ты, наконец, и в Израиле. Стой вот тут у окна и вдыхай воздух своей страны.»

С этими словами я заснула.

Проснувшись утром, я обнаружила, что статуэтка исчезла с подоконника. Я обыскала весь дом. Я подумала было, что ночью она свалилась вниз и разбилась, но нигде не было видно никаких обломков.

Мне было ужасно неудобно. Друзья посмеивались надо мной и даже помогали мне в моих поисках, но все было бесполезно – статуэтка исчезла без следа.

Этта предположила, что какой-нибудь школьник проходил мимо, заметил статуэтку и стащил ее с окна, пока я спала. Я не возражала, но думала про себя: «Ну, что ж, мой друг, теперь ты затерялся где-то в Галилее. Наконец-то ты дома, наконец-то ты в Эрец Исраэль…»

Мгновение спустя Двора выбежала, пританцовывая, из классного помещения и бросилась с разбега в мои объятия.

Глава 6. Царица суббота

КАК-ТО РАЗ Я НАШЕЛ в своей ежедневной почте письмо, извещавшее, что в Еврейском центре намечается вечернее субботнее Б-гослужение с участием приехавшего в город американского военного раввина. Мы опять договорились о ночлеге с хозяином той же крошечной тайпейской гостиницы и с нетерпением предвкушали, что наконец-то проведем настоящую еврейскую субботу.

В назначенное время в Центре собралось человек двадцать местных евреев, в основном – регулярных посетителей. Из случайных разговоров мы узнали, что приехавший на короткое время раввин принадлежит к реформистской общине, приписан к американским частям в Корее, но время от времени совершает поездки по различным районам Дальнего Востока. Президент Еврейского центра представил его как рабби Абрамса.

Рабби Абраме начал с того, что возможность отпраздновать субботу вместе с замечательными представителями тайпейской еврейской общины представляется ему настоящим замечательным чудом. Затем он заявил, что должен нам кое в чем признаться.

«Пою я ужасно, – сказал он с хорошо натренированной улыбкой. – Поэтому я решил, что будет лучше, если я запишу все положенные субботние мелодии на магнитофон. По ходу Б-гослужения я буду в нужных местах включать пленку, и вы получите замечательную возможность услышать голос замечательного кантора.»

Я не мог поверить, что он говорит все это всерьез. Однако после нескольких таких упражнений с магнитофоном я уразумел, что он не шутит. Не берусь сказать, что было нелепее – эта субботнее Б-гослужение под магнитофон или пение американских народных песенок на Рош-а-Шана, которым нас когда-то угостили в американской реформистской синагоге.

Когда служба кончилась, я подошел к раввину.

«Рабби Абраме, – сказал я, – у меня есть замечательная идея!»

«Валяйте!» – радушно отозвался он.

«К тому времени, когда вы будете у нас в следующий раз, я приготовлю пленку, на которой будут записаны голоса членов общины, подпевающих вашему кантору.

На вашей пленке будет голос кантора, а на моей – голоса собравшихся. У вас будет начало каждого фрагмента, а у меня – продолжение. Мы зажжем свечи, поставим на стол оба магнитофона, включим их на нужном месте, а сами спокойно отправимся себе в бар и, пока суд да дело, выпьем по рюмочке-другой. Что вы на это скажете?»

Не дожидаясь ответа, я от чистого сердца пожелал ему «доброй субботы» и присоединился к Барбаре, которая уже ждала меня снаружи.

ПОСЛЕ ЭТОЙ комической истории мы с Барбарой решили проводить все субботы дома, в Тамсуе. Каждую пятницу Барбара пекла домашние халы, а Мей-Мей готовила к столу специальную рыбу.

Поначалу мы долго ломали голову, не зная, где взять кашерноевино для кидуша. Это была нелегкая проблема – на Тайване кошерноговина, как и других кошерныхпродуктов, естественно, не было и в помине. Поразмыслив, мы решили, что вино можно приготовить дома.

Мы приобрели громадный глиняный кувшин и закупили на рынке несколько килограммов изюма и смородины. Каждый килограмм фруктов мы заливали литром кипятка, затем добавляли всевозможные специи, в том числе, гвоздику и имбирь, и оставляли эту смесь на три дня в холодном месте. Потом смесь процеживалась, в кувшин добавлялись три фунта кускового сахара на галлон; вся масса перемешивалась до тех пор, пока сахар не растворялся полностью.

Получившийся напиток снова ставился в холодное темное место. Основательно перебродившая смесь еще раз процеживалась и уже после этого разливалась по бутылкам. Этот нехитрый технологический процесс обеспечил нас вином на весь остаток проведенного на Тайване года.

Оставалась еще проблема субботних свечей. Разумеется, достать белые свечи не составляло никакого труда, но мы поначалу не учли того, что в Китае белые свечи ассоциируются вовсе не с праздником, а с трауром и похоронами. Помню, в первую же субботу, когда Барбара зажгла белые свечи, Мей-Мей страшно всполошилась:

«Бай-Лан, Бай-Лан, что ты делаешь? Разве ты не знаешь, что белые свечи приносят несчастье? Люди подумают, что у нас в доме завелись духи!»

Увидев как переживает наша Мей-Мей, легко было себе представить, как отнесутся к нашим белым свечам другие китайцы. Портить себе радостную субботнюю атмосферу нам совершенно не хотелось, поэтому мы решили вместо белых свечей зажигать красные – благо у китайцев они ассоциируются с удачей и благополучием.

Я завел обычай каждую субботу перед заходом солнца гулять с Дворой по окрестным лугам. Полевые цветы покачивались на вечернем ветру, внизу, под нами, поднимаясь и опускаясь, дышало море, солнце меняло свой цвет, медленно скрываясь за горизонтом.

На далеком берегу, обрамленные туманной вечерней дымкой, ясно выступали белоснежные паруса рыбацких лодок. Высоко в облаках призрачная луна терпеливо ожидала того часа, когда она сможет залить все вокруг своим холодным сиянием.

Мы приветствовали Царицу Субботу, как некогда рабби Ханина и рабби Яннай. Дождавшись ее прихода, мы возвращались к нашему субботнему столу, где нас ожидали две благоухающие, глазированные халы, бутылка виноградного вина и язычки веселого пламени, танцующие над толстыми красными свечами.