Текст книги "Бамбуковая колыбель"

Автор книги: Авраам Шварцбаум

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Глава 7. Визит в Гонконг

В МАРТЕ Я ПОЛУЧИЛ очень привлекательное в профессиональном плане предложение выступить с лекциями в Корее, Гонконге и Таиланде. Когда программа турне была разработана, я связался со всеми интересовавшими меня дальневосточными авиакомпаниями, чтобы выяснить, смогут ли они обеспечить мне кошернуюпищу во время полета.

Всюду меня заверили, что это пожелание является вполне законным и не вызовет никаких затруднений.

Первым в моем расписании значился вечерний рейс «Китайских авиалиний» по маршруту Тайвань – Гонконг. Вскоре после взлета стюардессы начали разносить еду. Мне принесли завернутый в двойной слой фольги и, вдобавок, запечатанный пакет, на котором значилось, что его содержимое приготовлено под надзором Главного раввината Швейцарской республики.

Я снял фольгу и с восторгом обнаружил, что основное блюдо – это ребрышки в густой мясной подливке.

До этого момента я и сам не отдавал себе отчета, насколько я соскучился по мясу и, вообще, привычной американской пище.

Сказать по совести, я никогда не был таким неистовым вегетарианцем, как Барбара, и в Штатах нередко лакомился цыпленком, которым нас угощали на субботних приемах наши невегетарианские друзья.

Здесь, на Тайване, нам варила, в основном, Мей-Мей, и хотя она готовила просто великолепно, ее представления о западной кухне были весьма далеки от наших. Поэтому даже если бы нам и удалось достать кошерныепродукты, вряд ли ее котлетки на пару хоть отдаленно напоминали бы тот сочный, хорошо прожаренный кусок мяса, который лежал передо мной на подносе, обжигая паром мои алчные ноздри.

Я проглотил эту вкуснятину с понятным аппетитом.

По завершении визита в Гонконг, где моя лекция, кстати сказать, имела большой успех, я отправился в Сеул – на этот раз утренним рейсом «Корейских авиалиний».

Опять подошло время завтрака, и опять стюардесса предложила мне кошернуюпищу, завернутую в защитную фольгу. На сей раз я заранее начал облизывать губы, предвкушая очередной кулинарный сюрприз. Вот почему, развернув фольгу и обнаружив там уже знакомые мне ребрышки, я испытал легкое разочарование. Для восьми часов утра еда была не очень подходящая.

Тем не менее, если не особенно привередничать, это блюдо было совсем неплохо и по-прежнему имело приятный ностальгический привкус.

Серия лекций в Корее тоже прошла с большим успехом, но мне было не до похвальных рецензий – меня уже дожидалось заказанное ранее место на рейс «Таиландских авиалиний», который должен был доставить меня из Сеула в Бангкок.

Очередная стюардесса, на сей раз – в традиционном таиландском наряде, грациозно поставила передо мной украшенный вычурной резьбой поднос из сандалового дерева, на котором лежал, отсвечивая серебряной фольгой, уже хорошо знакомый мне пакет. Тяжелые подозрения зашевелились в моем мозгу. Увы, они оказались вполне основательными – на прикрепленной к пакету наклейке я прочел: « Кошернаяпища. Эти ребрышки с подливкой приготовлены под контролем Главного раввината Швейцарской республики».

Перелет был долгий, и стюардесса еще дважды приносила мне все тот же пакет с кошерными, уже порядком надоевшими мне ребрышками.

Стоит ли говорить, что на обратном пути, возвращаясь «Японскими авиалиниями» в Тайпей, я уже хорошо знал, что меня ждет, – и действительно, я не был обманут в своих предчувствиях.

В аэропорту меня восторженно встречали Барбара, Двора и Дов Хаим. И что же? Не успели мы переступить порог дома, как Мей-Мей радостно крикнула из кухни:

«Хуа-Пэнь, я приготовила тебе сюрприз. Бай-Лан велела мне сварить что-нибудь еврейское, и я решила сделать тебе подарок – кошерныеребрышки в мясной подливке!»

Глава 8. Евреи не едят свинину

ИСТОРИЯ ЕВРЕЙСКИХ ОБЩИН в Китае насчитывает более тысячи лет. Она закончилась только в нынешнем столетии. Главной причиной их исчезновения был катастрофический упадок еврейского образования.

Начиная с семнадцатого века, в этих общинах не было настоящих раввинов. Вскоре там не осталось ни учителей, ни стремления сохранить еврейскую традицию.

В середине девятнадцатого века один путешественник рассказывал о двух-трех сотнях евреев, еще живших тогда в Китае:

«Они утратили свою религию и почти неотличимы от окружающих. Они поклоняются идолам и не делают обрезания. По одежде, внешности, обычаям и вере они настоящие китайцы.»

В 1941 году японцы, оккупировавшие Кайфенг, опубликовали данные, согласно которым еврейское население города насчитывало всего 180 человек.

Один из последних известных нам китайских евреев был обнаружен за два года до нашего приезда раввином еврейской общины Токио Мэвином Токайером.

Находясь в Японии, рабби Токайер услышал, что где-то на Тайване живет едва ли не последний потомок настоящих китайских евреев. Это сообщение его, естественно, весьма заинтересовало, но, увы, – кроме имени этого человека – Ши Хунь-Мо – он ничего о нем не знал.

Тогда Токайер отправился разыскивать его на Тайвань, но здесь, к своему удивлению, обнаружил, что людей по имени Ши Хунь-Мо на острове пруд пруди. Потеряв надежду найти самостоятельно этого человека, он обратился за помощью к сыну генералиссимуса Чан Кай-Ши.

Поскольку все мужчины на Тайване проходят обязательную военную службу, а имена всех военнослужащих, как побывавших на военной службе, так и ныне проходящих ее, хранятся в главном компьютере тайваньского военного министерства, найти необходимого Ши Хунь-Мо оказалось довольно просто – достаточно было просмотреть список всех людей, носивших это имя, и выяснить, кто из них, заполняя анкеты, назвал иврит в качестве своего второго языка. В списке был обнаружен всего один такой человек.

Как и рабби Токайер, мы с Барбарой не могли упустить возможности познакомиться с последним представителем исчезнувшей еврейской общины Китая и тоже начали собственное расследование. Впрочем, нам не пришлось долго искать – президент тайпейского Еврейского центра сразу же дал нам адрес Ши Хунь-Мо, предупредив при этом, что, хотя мистер Ши открыто признает свое еврейство, он предпочитает не афишировать свой еврейский образ жизни и весьма разборчив в выборе гостей.

Барбара тут же написала мистеру Ши (естественно, по-китайски), что в связи с приближением Песах мы были бы рады угостить его кошернойпасхальной пищей и, разумеется, мацой. Мистер Ши немедленно ответил на ее письмо и назначил нам время визита.

Спускаясь по узкому переулку к его дому, мы не переставали удивляться некоторым довольно-таки странным совпадениям.

Пять лет назад мы жили в нескольких минутах ходьбы от этого самого места. Буквально еще несколько шагов, и мы бы увидели наше прежнее жилье, находившееся на самом краю рисового поля.

На меня нахлынула волна воспоминаний. Именно сюда мы принесли нашу новорожденную дочурку, крохотный темноглазый сверток, свалившийся на нас так неожиданно и без предупреждения, маленькую китайскую девочку, которая положила начало цепи событий, изменивших весь ход нашей жизни.

И вот теперь, пять лет спустя, мы проходим рядом с этим домом, направляясь на встречу с еще одним китайским евреем!

Мистер Ши уже ждал нас у дверей своего дома. По виду он был неотличим от других китайцев, разве что глаза у него были круглее, и черты лица – тяжелее, чем обычно. Мы обменялись приветствиями и прошли в дом.

Это было одно из многочисленных похожих друг на друга строений в особом квартале, предназначенном для отставных военных, – простой однокомнатный домик с узенькой спальней, служившей одновременно кабинетом и заполненной книгами, картами и бумагами.

Мы разговорились, и хозяин охотно рассказал нам свою историю.

К моменту нашей встречи он был холостяком лет пятидесяти с лишним. В 1949 году он бежал с материка вместе с другими сторонниками генералиссимуса Чан Кай-Ши. Тогда его родители были еще живы. Теперь они уже наверняка умерли. У него были два брата, но один из них погиб от рук японцев в Китае, а другой – в Корее, в боях с американцами. Его дед занимался врачеванием, а отец был разъезжим торговцем, коммивояжером.

Молодым человеком Ши много путешествовал со своим отцом, побывал в Персии и даже в Хайфе. Он помнил, как отец показывал ему надгробные камни с ивритскими надписями на тамошнем кладбище.

Однажды, во время поездки в Шанхай, он показал находившемуся там проездом раввину из Минска бумагу со своей родословной.

Раввин внимательно изучил документ и сказал, что его предки действительно были евреями. По совету раввина он начал учить иврит. Он с гордостью показал нам образцы своих письменных упражнений на иврите.

В доме Ши отмечались три еврейских праздники – Рош-а-Шана, Пурим и Песах, а заодно и три китайских – Новый Год, Праздник Луны и Праздник Дракона. Свинину он не употреблял в пищу, потому что дед когда-то сказал ему, что «евреи не едят свинину».

Однажды он посетил Кайфенг, но нашел там всего три еврейских семьи, которые жили в ужасающей бедности и зарабатывали на хлеб, работая уличными разносчиками или рикшами.

Они еще помнили, что их предки были евреями, но уже ничего не знали об иудаизме.

Мистеру Ши особенно приглянулась наша Двора. Он искренне обрадовался, узнав, что она обращена в иудаизм. Возможно, он усматривал в этом обращении продолжение цепи, звенья которой уходили на тысячу лет в прошлое. Он сознавал, что ассимиляция, смешанные браки и веротерпимость китайского общества привели к тому, что эта цепь – если не считать его самого – уже прервалась. Может быть, ему показалось, что благодаря Дворе ее можно будет теперь восстановить.

Проведя около часа в такого рода приятных разговорах, мы оставили ему пасхальные подарки и мацу и пожелали доброго здоровья. Он проводил нас до конца переулка, где мы распрощались. Пройдя несколько шагов, он обернулся и крикнул нам вслед:

«Ле-шана а-баа бе-Иерушалаим —в следующем году в Иерусалиме!»

Глава 9. Поезд в Каошунг

ПОСЛЕ ИСТОРИИ С РЕБРЫШКАМИ в подливке я уже старался держаться поближе к дому; тем не менее, время от времени мне все-таки приходилось читать лекции в других колледжах и университетах Тайваня.

Однажды, как раз из-за этих выездных лекций, мне пришлось ехать поездом в Каошунг, находящийся на самом юге острова. Мне нравилось путешествовать поездом, тем более, что купе первого класса на Тайване были вполне комфортабельными.

Проводники в голубых мундирах разносили чай и раздавали пассажирам горячие освежающие напитки. Пейзаж за окнами менялся с калейдоскопической скоростью. Обнаженные, пожалуй, печальные после осенней жатвы, мелькали справа и слева рисовые поля. Иногда за крутым поворотом внезапно появлялся висячий мост, а внизу, прямо под его хрупким каркасом, плескались в ручье ребятишки. Медлительные буйволы провожали проходящий поезд снисходительным и равнодушным взглядом.

На этот раз состав делал множество остановок, высаживал и подбирал пассажиров на маленьких придорожных станциях, и в Тайване в мое купе вошла какая-то женщина, тащившая за собой огромный глиняный кувшин.

Она уселась на скамью напротив и усердно принялась устраивать свою поклажу непосредственно рядом с моими коленями.

Поскольку места в купе, естественно, не хватало, ей, в итоге, пришлось поставить кувшин к себе на колени. Мне никогда не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь тащил за собой в пассажирский вагон такую громоздкую поклажу, и, поскольку кувшин вторгся отчасти и на мою территорию, я, в конце концов, решился и спросил соседку, почему она не сдала его в багаж.

«Что вы! – воскликнула она. – Это совершенно невозможно!»

Поезд мчался через горные перевалы. Вокруг, на покрытых террасами склонах, виднелись крохотные возделанные поля. Пейзаж был привычный, делать было нечего, а любопытство продолжало меня подстрекать.

«Ваш кувшин, наверно, очень тяжелый, – снова заговорил я. – Вам будет неудобно все время держать его на коленях. Почему бы вам все-таки не сдать его в багажное отделение?»

«Это было бы большим неуважением.»

Ее ответ совсем сбил меня с толку.

«Не понимаю, – сказал я. – О каком неуважении может идти речь, если ваш кувшин поедет в багажном отделении? Там ведь все равно никого нет. Он там никому помешать не может.»

Я нарочно подчеркнул эти слова, потому что мне-то ее кувшин мешал и даже очень – я то и дело отодвигался от острых краев этого вместительного сосуда, ибо они упорно грозили разодрать мне штанину.

«Нет, нет, я никак не могу с ним расстаться, – решительно сказала женщина. – Это было бы, знаете, как-то не по-дочернему.»

«Как это – не по-дочернему – изумился я. – Да что у вас в этом кувшине, наконец?»

«У меня там мой отец», – простодушно объяснила она. «Ого! – подумал я, внезапно вспомнив, на что способны китайцы ради того, чтобы как следует выполнить свои обязанности по отношению к родителям. – Как хорошо, что я не коген.»

Глава 10. Китайское письмо

ПОКА МЫ С БАРБАРОЙ один на один сражались с китайскими нравами и обычаями, наша маленькая Двора вела свою собственную борьбу – за овладение китайской каллиграфией.

В отличие от большинства других языков, китайский язык не имеет алфавита. Каждая китайская «буква»-иероглиф тщательно выписывается и представляет собой целую картинку, выражающую определенное понятие. Таких иероглифов существуют тысячи. Они состоят из горизонтальных и вертикальных линий, точек, крючочков и наклонных черточек, и поэтому обучение китайскому письму представляет собой медленный и довольно мучительный процесс.

Большинство людей испытывает большие трудности в овладении техникой начертания иероглифов, поэтому учиться каллиграфии лучше всего с раннего возраста. Китайские дети начинают с самых простых линий и, по меньшей мере, час в день посвящают тренировке в их начертании. Двора вместе со своими одноклассниками училась писать, снова и снова копируя иероглифы, начиная с самых простейших.

Но у китайцев каллиграфия – не просто наука письма; это еще и вид искусства, во многом сходный с живописью.

Для того, чтобы стать действительно каллиграфическим, изображение иероглифов должно отличаться оригинальностью, стилем, силой и иметь индивидуальный характер.

Современный китайский философ Лин Ю-Тань как-то сказал, что «каждая горизонтальная линия подобна скоплению туч в боевом строю, каждый поворот линии – это мощно натянутый лук, каждая точка подобна камню, низвергающемуся с высокого утеса, каждый изгиб напоминает медный крюк, каждая удлиненная линия походит на старую виноградную лозу, а каждый быстрый, размашистый мазок – все равно, что бегун на старте.»

Мы с Барбарой по сей день убеждены, что в почерке Дворы, даже когда она пишет на иврите или по-английски, можно обнаружить следы ее занятий китайской каллиграфией.

Каллиграфия – одновременно и самое уважаемое, и самое распространенное из китайских искусств. Преклонение перед написанным словом с детства входит в китайское сердце, и буквально в каждом доме можно увидеть хотя бы несколько образцов каллиграфического искусства.

В школах детей учат никогда не рвать и не выбрасывать исписанную бумагу, даже если она уже ни на что больше не годится.

Еще во время нашей первой поездки на Тайвань я заметил на улицах и дорогах множество стариков с бамбуковыми корзинами на плечах, которые собирали валявшуюся на земле бумагу. Тогда я, естественно, решил, что они просто убирают мусор, тем более, что хорошо знал, что они время от времени сжигают собранную бумагу в каких-то маленьких пагодах, стоявших на краю деревень.

Потом я понял, что уважение китайцев к любому клочку бумаги с начертанными на нем иероглифами столь велико, что они просто не могут видеть, как она валяется под ногами или вообще в неподходящем месте. Эти маленькие пагоды, где собранную бумагу предавали почтительнейшему сожжению, так и назывались Хси-Цу-Ту —«Пагоды уважения и сочувствия к бумаге».

Речь и письмо – два воплощения одного и того же импульса, одно и той же потребности передать другим людям наши чувства, мнения, реакции и мысли. Одна из этих форм воплощения опирается на слух, другая – на зрение; одна передает информацию при помощи звука, идущего от органа речи к органу слуха, другая – при помощи изображения, создаваемого рукой и впитываемого глазом. Китайцы придали обоим этим вариантам человеческого общения ясные, четкие и, главное, глубоко эстетичные формы. Китайская речь достигает вершин мелодичности, а китайская каллиграфия позволяет начертанным на бумаге словам подняться до уровня поразительных художественных образов.

Ту же внутреннюю эстетичность, которая делает китайский язык столь возвышенным и вдохновенным, я открыл позднее и в иврите. Но хотя письменный иврит тоже обладает впечатляющими декоративными элементами, а ивритская устная речь эстетически удивительно хороша, не эти особенности святого языка вызвали у нас почтительнейшее преклонение.

По мере тщательного изучения традиционных текстов и общения с образованными людьми, мы с Барбарой начали понимать, что главным сокровищем иврита является его уникальная способность служить средством выражения всего, что есть Кдуша, —то есть святости. Тут иврит становится Словом, поднимаясь на невероятную высоту.

В то время, как у китайцев признаком образованности человека является его способность мелодично говорить и умение искусно рисовать иероглифы, у евреев одним из главных признаков духовности, неотделимой от истинного еврейства, является способность пользоваться языком так, чтобы с его помощью прославлять мудрость Всевышнего и выражать свою веру в Него.

Глава 11. Философия Конфуция

ВО ВРЕМЯ НАШЕГО первого пребывания на Тайване его многочисленные, бросающиеся в глаза храмы, пагоды и алтари казались нам не более, чем любопытными архитектурными, историческими и культурными достопримечательностями. Религиозная сторона дела от нас как-то ускользала.

Эти строения были очень различными: от крохотных пагод, возводимых крестьянами на своих полях, до впечатляющих старинных архитектурных сооружений, занимавших большую площадь и нередко построенных на самых вершинах гор.

Китайская теологическая система, являющаяся, как известно, причудливой смесью пантеизма, то есть религиозной теории, обожествляющей силы природы; пестрого набора культов самых разных личностей, обожествленных за свои прежние заслуги (зачастую трудно бывает определить, изучая их биографии, где историческая реальность переходит в миф); буддизма с его потусторонним стремлением к Нирване; конфуцианства, проповедующего моральные и этические ценности, провозглашенные в учении Конфуция и его учеников, и таоизма, отстаивающего естественную простоту и смирение как главные ориентиры, которые должны стать вехами для каждого человека, находящегося на праведном пути.

Впрочем, большинство рядовых китайцев почти совершенно равнодушно к тонкостям всех этих изящных доктрин; их эклектическая вера черпает из каждой из них по потребностям.

Нам самим зачастую трудно было разобраться, кто есть кто среди бесчисленных богов и идолов, заполняющих собой тот или иной храм. И действительно – в одном и том же храме можно было порой встретить до двух десятков различных изображений, фигур и реликвий, которые мирно соседствовали друг с другом и сообща управляли духовным миром своих почитателей.

Случалось иногда, что какой-то храм был целиком посвящен какому-то одному божеству, и раз в год в нем происходило специальное богослужение в его честь. В такие дни статуя этого бога (или богини) снималась со своего постамента, и ее торжественно проносили по всей деревне и ее окрестностям.

Это были яркие, волнующие процессии, и мы с Барбарой наблюдали за ними с таким же интересом, как и сами жители деревни.

Всякий раз они сопровождались оглушительными звуками – непрерывно трещали фейерверки, выстреливая разноцветные огни на многометровую высоту, без устали грохотали барабаны, не умолкая, звенели колокола, неистово ревели трубы. Приторный чад фимиама и едкий запах отстрелянных фейерверков разъедал ноздри, дымная пелена расстилалась над всей деревней.

По мере продвижения к процессии присоединялось все больше и больше набожных почитателей этого божка. Завидев статую, они нередко впадали в почти гипнотический транс или, напротив, в самый безудержный экстаз, который проявлялся самым неожиданным и непривычным для нас образом – то в прыжках босиком по раскаленным углям, то в полосовании тела какими-нибудь острыми предметами.

Однако в нынешний наш приезд мы вдруг ощутили, что все это неприкрытое идолопоклонство сильно нам мешает, наполняет нас растущей неприязнью. Мы стали избегать всяческого контакта с храмами и проводимыми ими церемониями.

Единственным исключением остались для нас гробницы – фамильные склепы, которые китайцы традиционно возводят в знак уважения к своим умершим предками, а также чтобы умилостивить их.

С этими гробницами мы познакомились случайно, во время одной из наших регулярных субботних прогулок по окрестностям. Наткнувшись как-то раз на узенькую тропинку, мы пошли по ней, минуя обработанные рисовые поля, разгороженные плотными бамбуковыми заборами, за которыми стояли уединенные крестьянские дома, и вскоре увидели вдали характерные очертания небольшой пагоды.

Мы решили, что это какой-нибудь очередной храм, но, подойдя поближе, были поражены, увидев, что, вместо привычной вереницы идолов и изображений, внутри находится один-единственный алтарь, на котором лежит груда каких-то загадочных деревянных табличек.

Пока мы осматривали помещение, к нам присоединился незнакомый молодой китаец. Мы обменялись приветствиями, и я спросил его, что означают эти таблички, и какой цели служит само строение.

Юноша объяснил, что каждая табличка символизирует какого-нибудь ближнего или дальнего предка, а надписи на табличках описывают характер и дела покойного. Храм представлял собой попросту семейный склеп. По определенным дням кто-нибудь из членов семьи, то ли по собственному почину, то ли в качестве представителя рода, приносит сюда еду, питье или какие-нибудь предметы, необходимые покойным предкам.

Поначалу я решил, что в этом культе предков главную роль играют ворожба, колдовство и магия. Но постепенно я понял, что ошибся – поклонение духам умерших является, в сущности, лишь еще одним свидетельством того центрального места, которое отводит семье и роду философия Конфуция.

Этот философ учил, что после смерти предки должны почитаться точно так же, как при жизни. Те подношения, которые в глазах китайца свидетельствуют о почитании предков, являются на самом деле символом сохранения семейных связей, а отнюдь не попыткой вымолить у предков удачу. Семейный ритуал не имел ничего общего с магическими заклинаниями – он был выражением долга, признательности и уважения ко всем создателям рода.

Осознав это, я понял также, что в этом своеобразном культе предков есть и другая сторона. Связь между предками и потомками была явно двусторонней. Китайцы верили, что судьба живых может быть изменена стараниями покойных, а загробное благополучие покойников может быть обеспечено земными стараниями их здравствующих потомков.

Мое знакомство с этим аспектом китайской культуры совпало с наступлением йорцайт —годовщиной смерти – моего собственного отца.

Мы с Барбарой стремились расширять свои познания в иудаизме и, естественно, мы привезли с собой на Тайвань множество еврейских книг. Перед йорцайтя просмотрел некоторые из них и в книге Мориса Ламма «Смерть и траур в иудаизме» наткнулся на такую фразу:

«Еврейский кадишесть, в сущности, не что иное, как рукопожатие поколений, своеобразное звено, связывающее собою их жизненную цепь».

Хотя умом я понимал абсолютную уникальность иудаизма, я все-таки не мог отделаться от напрашивавшегося сравнения наших еврейских обычаев с определенными сторонами окружавшей нас китайской культуры. Слова Ламма о «рукопожатии поколений» словно подхватывали основной мотив китайского культа почитания предков. Концепция взаимной и двусторонней связи между покойными родоначальниками и их живыми наследниками присутствует также и в еврейской культуре.

«Благословение, данное нашим праотцам, Аврааму, Ицхаку и Яакову» является в ней центральной темой; мы точно так же просим у Всевышнего сострадания и милосердия в знак признания их праведности.

В то же время мы признаем, что наши собственные деяния могут повлиять на наших родителей даже после их смерти, поскольку дурные деяния потомков бросают тень на репутацию всего рода, а их хорошие дела ставятся в заслугу хорошо воспитавшим их родителям.

ПРИБЛИЖАЛСЯ ОТЪЕЗД, и мы ощущали, что покидаем Тайвань с глубоко противоречивым чувством.

С одной стороны, мы ощущали глубокий и искренний интерес к китайскому и тайваньскому народам и уважали их древние традиции. С другой стороны, нас явно отталкивали многие ритуалы и обычаи, которые не просто отличались от еврейских, но и находились в прямом противоречии с заповедями Торы. В первую очередь, это относилось к религиозной жизни большинства китайцев – к их храмам, богам и богиням, духам и идолам, церемониям, которые воплощали собой самую суть того, что Тора называет авода зара —идолопоклонство.

Последние дни нашего пребывания на Тайване были суматошными и насыщенными.

Нам пришлось побывать на многих прощальных вечеринках, приемах и банкетах. Мы накупили множество подарков и сувениров для своих американских друзей и родственников, упаковали свои пожитки и договорились о перевозке нашего личного багажа. Я представил последние отчеты деканатам тех факультетов, где читал лекции, и нанес обязательные визиты вежливости различным университетским и правительственным чиновникам.

Разумеется, я поблагодарил их всех за оказанную нам помощь.

Когда со всем этим было, наконец, покончено, нами овладело странное, непередаваемое и почти неуловимое чувство печали.

В последний день перед отъездом мы с Барбарой и Дворой снова отправились по той самой узенькой тропинке, по которой столько раз ходили во время своих субботних прогулок.

Утренний воздух пахнул свежестью и росой. Над вершинами гор вставало солнце. Мы шли молча, узнавая знакомые по прежним прогулкам приметы – вот уединенный крестьянский дом, рядом с которым там и сям разбросаны орудия труда, вон там суетятся по двору цыплята; вот ручей, который по-прежнему ведет бесконечный разговор с нависшей над ним ивой; а вот и семейный склеп с его изогнутой крышей, напоминающей красную руку, поднятую к небесам.

В этот день мы зашли дальше обычного и свернули на тропу, по которой никогда не ходили. Вокруг нас смыкались высокие стебли бамбука. Двора устала, и я нес ее на руках. Мы медленно пробирались между качающимися по обе стороны тропы зелеными стенами. Через несколько минут мы поднялись на вершину холма, присели в тени раскидистого дерева и распаковали еду, которую предусмотрительная Мей-Мей дала нам с собой. Извилистая дорожка, по которой мы только что прошли, змеилась под нами, а далеко вдали можно было разглядеть море.

В эту ночь, нашу последнюю ночь на Тайване, Мей-Мей нанесла нам официальный визит. В руках у нее был маленький пакетик, завернутый в красную ткань.

«Бай-Лан и Хуа-Пэнь, – тихо сказала она, – мы с вами стали как одна семья. Перед всеми четырьмя морями, перед самыми отдаленными уголками земли мы с вами теперь как братья, как друзья. Пожалуйста, примите мой скромный подарок. Это наш домашний бог, Ту-Ди-Гень. Он управляет землей и всем хорошим, что есть на ней.»

В ту же ночь, дождавшись, чтобы все уснули и наступила полная тишина, я поднялся, тихо оделся и вышел в соседнюю комнату. Я взял божка, которого подарила нам Мей-Мей, запаковал его в ту самую красную материю, в которой она его принесла, вышел из дому и по извилистой дорожке спустился в спящую, затемненную гавань. Рыбацкие лодки мерно поднимались и опускались на воде, погруженные в свою ночную Дрему.

Я поставил сверток на землю, огляделся и, отыскав среди прибрежной гальки камень размерами и весом побольше других, поднял его с земли. В моих ушах звучали слова из Галлеля:

«Их боги сделаны из золота и серебра, это творения рук человеческих. У них есть рот, но они не могут говорить; есть глаза, но они не могут видеть. Уши есть у них, но они не слышат; нос есть, но не могут нюхать. Их руки не могут чувствовать ничего; их ноги не могут ходить; слова не проходят через их гортань…

Ибо небеса принадлежат Г-споду, и земля – это та земля, которую Он дал людям.»

Я размахнулся и изо всех сил ударил камнем по свертку, несколько раз подряд, пока под моими ударами его содержимое не превратилось в мелкие осколки. Потом я поднялся и швырнул сверток далеко в спящее море.

На следующее утро мы с Барбарой, Дворой и Довом Хаймом покинули Тайвань.