Текст книги "На круги своя"

Автор книги: Август Юхан Стриндберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Проснулся он оттого, что Джакомо тронул его за плечо. К тому времени уже миновала полночь.

Они улеглись в постель, но Ботвид, успевший отдохнуть, был совершенно бодр, ему хотелось поговорить.

– Чему ты веришь по-настоящему, Джакомо? – начал он.

– Собственным глазам и ушам! Да и тем не всегда, в особенности когда спать хочу, – отвечал Джакомо, зевая.

– А в незримое и неслышимое не веришь?

– Нет, на это я права не имею.

– Стало быть, ты не веришь, что небесное может открыться нам здесь, на земле?

– Господи, верю, конечно! Знаю ведь, оно уже открывалось и открывается ежедневно и ежечасно.

– И тебе открывалось? Где? Когда?

– Во всем, что видит мой глаз и слышит ухо! Ты разве не веришь, что Господь создал мир? Ну, то-то же! Он избрал мир, дабы через него открываться нашему глазу и уху.

– Но мир греховен и порочен!

– Неправда это, – сказал Джакомо и отвернулся к стене.

– Значит, не греховен? А как же наши дурные помыслы и желания?

– Кто сказал, что они дурные?

– Святые Божии люди так говорят!

– Врут они! И святых нынче нету!

– Эк куда хватил! Святых нету! Ну а такие, как святой Августин, назову хотя бы его одного…

– Да-а, вот уж святой так святой, право слово! Он и крал, и лгал, и поведением неприличным отличался, по крайней мере, так он сам говорит в своей «Исповеди».

– И ты будешь писать Мадонну?

– Да, буду! Она уж открылась мне! Что есть Мадонна? Невеста плотничьего подмастерья, узнающая, что она в тягости! И выглядит она совершенно определенным образом. Но чтобы представить это красиво, надобно увидеть, ибо красота есть правдивость!

– Вон как ты рассуждаешь! Красота есть высочайшее, так мы полагаем, высочайшее, что открывается лишь немногим избранникам Божиим!

– Чепуха! Поглядеть на тебя – ну вылитый избранник! Ты слыхал про величайшего художника Италии, про Рафаэля, который умер несколько лет назад? Он писал своих возлюбленных и называл их Мадоннами, а теперь они висят в церквах, и люди им поклоняются. Можно ли желать большего? Рафаэль любил их за то, что они прекрасны, стало быть, в прекрасном являет себя Господь! Вот увидишь, потомки будут поклоняться и Рафаэлю, но за те качества, каких у него не было, а не за те, какими он обладал.

– Так ведь это язычество!

– Все – язычество! Поклонение человеку старо как мир! Вы думаете, жизнь идет вперед? Нет, всего лишь по кругу! И вот что я тебе скажу: в восхищении Божиим твореньем куда меньше язычества, чем в отвержении оного! Ты когда-нибудь видел нагую женщину?

– Господи Иисусе Христе, ты что говоришь?

– Погоди, то ли еще будет! Старина Христос вновь мало-помалу отступает перед Аполлоном, восстающим из руин разрушенных храмов. В умах народа проистекает работа, о которой ты знать не знаешь!

– Так, может, и Один с Тором восстанут? Ведь это боги наших предков.

– Нет, этим восставать незачем, они были безобразны. Зевс был богом, Один же – идолом, божком. Чувствуешь разницу?

– Конечно.

– Ладно, допустим… Видел я твоего ангела Гавриила. Ты хотел пересоздать дело Создателя! Ты читал Деяния апостолов? Читал про волхва [6]6
  Джакомо смешивает рассказ о Симоне волхве (Деян., 8) с греческими мифами о Прометее, создавшем первого человека из глины, и о Зевсе, породившем из своей головы богиню Афину Палладу.


[Закрыть], желавшего создать человека из своей головы? Знаешь, что содеял с ним Господь?! Сам я в это не верю, но ты-то веришь. Господь поразил его молнией… или еще чем.

– То, что ты говоришь, звучит как правда, но я чувствую, это ложь! Бог создал мир прекрасным, да дьявол вмешался, и с грехом пришло безобразное.

– Доброй ночи тебе, старый греховодник, – сказал Джакомо, натягивая на голову одеяло. – Приятных снов.

– Доброй ночи! – сказал Ботвид. – Защити нас Пресвятая Дева!

Ненадолго оба затихли. Потом Джакомо приподнялся в кровати и сказал:

– Тебя когда-нибудь любили, Ботвид?

– Нет, – отвечал тот, – никто меня не любил.

– А сам ты любил?

– Нет! По-моему, земная любовь – низкое чувство, роднящее нас с животными.

– Нас многое роднит с животными, и все это мы получили от Бога, Ботвид. Доброй тебе ночи!

– Доброй ночи!

* * *

Настоятель и духовник основательно обсудили происшествие в часовне и поначалу хотели отослать Джакомо восвояси, но не дерзнули, потому что рекомендовал его сам король, а с королем ссориться опасно, тем паче теперь, когда ходят тревожные слухи о близкой церковной редукции [7]7
  Редукция – на сейме в Вадстене (1526) было решено передать церковную десятину королевской казне; одновременно были признаны наследственные права Густава Васы на Грипсхольмский монастырь.


[Закрыть], впрочем, Джакомо, наверное, сумеет все-таки написать порядочную картину, при всем своем безбожии, ведь его собратья-художники в большинстве люди безбожные. Стало быть, Джакомо остался, однако на условиях, которые определил сам, а именно: работать он будет в одном из покоев замка, столоваться же у привратника. Против последнего условия монахи не возражали, но отпирать старинные покои никак не желали: там, поди, полно всякой мерзости, что осталась с давних времен. У Джакомо это до невозможности возбуждало любопытство, и он не успокоился, пока не получил ключи от упомянутых покоев. И в одно прекрасное утро они с Ботвидом подошли к окованной железом двери на третьем этаже, которая вела в таинственные помещения.

Ржавые петли заскрипели, дверь отворилась, и навстречу хлынули затхлый удушливый воздух и тьма, местами прорезанная полосками света из оконных ставней. Джакомо первым бесстрашно вступил в эту обитель мерзости, с большим удовольствием озираясь по сторонам. Первое помещение было сводчатое, оборудованное под химическую лабораторию. С потолка тенями свисали высохшие ящерицы, летучие мыши и змеи; большая печь посреди одной стены загромождена ретортами и колбами, стеклянными масками, клещами и тиглями. Над дверью готическими буквами выбито слово Земля.Ботвид перекрестился, но с любопытством разглядывал необычайные вещи, назначение коих только угадывал, однако они внушали ему тайный трепет. Джакомо, судя по всему, был вполне удовлетворен увиденным и кивком выразил безмолвное одобрение здешней обстановке.

Затем они открыли дверь следующего покоя. Когда Джакомо сумел отворить ставни очень широкого и высокого окна, их взору предстал огромный шар с изображениями планет и звезд, подвешенный на цепи к макушке крестового свода. Астролябия и зрительная труба, конторка с письменным прибором и астрономическими таблицами, высотомер, солнечные часы, компас, а также несколько столов и лавок довершали убранство. И над дверью тоже единственное слово – Воздух.

Они вошли в третье помещение, а говорун Джакомо до сих пор не проронил ни слова. Кромешная тьма – они безуспешно ощупывали стены в поисках окна. Но когда глаза привыкли к темноте, увидели в слабом свете, падающем сквозь открытую дверь, высокий канделябр, поблескивающий как золото. Ботвид – он нес кресало и факел – высек огонь и зажег в канделябре расписную свечу. Тотчас оба почуяли сильное благоухание гвоздики и розы, и перед ослепленным взором предстала картина, повергшая их в восхищение. Под ногами расстилался ковер зеленой шерсти, мягкий, с длинным, как трава, ворсом; посредине – утопленный в полу мраморный бассейн, устланный по краю шкурами барсов; посредине же бассейна – столп, а на нем беломраморная статуя: женщина, готовая шагнуть в воду. Стенная роспись изображала греческие портики, где меж колонн виднелся ландшафт, озаренный теплым золотистым солнцем; в глубине лавры и померанцы вперемежку с темными кипарисами, колонны же на переднем плане увиты виноградом и ползучими розами, чьи побеги сходились на потолке в огромный сноп, а сноп этот поддерживали голые мальчуганы с крыльями за спиной и с луками.

Надпись над дверью гласила: Вода.

Поначалу Ботвид глаз не мог отвесть от прелестного ландшафта на стенах, а уж когда увидел беломраморную женщину, впал в безмолвный восторг, он чувствовал себя безгрешным, сильным и вместе с тем испытывал такое благоговение, какое вызывали у него прекрасные напевы в большом храме. Джакомо несколько времени молча наблюдал за ним. Потом сказал:

– Признаешь ли ты теперь божественную силу красоты?

– И все же, – отвечал Ботвид, – это создание человеческих рук.

– И все же оно превосходит сотворенное самим Господом!

– Выходит, человек сильнее Бога? Нет, это бесовское наваждение! Ты увлекаешь мои помыслы на ложные пути. И все же! Перед женщиной я, наверное, чувствовал бы себя грешником, но перед этим изваянием я чист! Неужто создания самого Бога нечисты, тогда как создания грешных людей чисты? Возможно ли такое?

– Наверное!

– Как бы то ни было, в этом греха нет.

– А ты уверен, что в другом есть грех?

Ботвид не ответил.

Они погасили свечу и вошли в четвертую комнату. Здесь их встретил поток красочного света из высоких витражных окон, сквозь которые сияло солнце. Стены были тоже расписные, разбитые на четырехугольные поля, где помещались натюрморты: зайцы, кабаны, утки, тетерева, являющие взору окровавленные свои внутренности; блюда с крабами, ракушками, всевозможной рыбой; корзины с яблоками, айвою, виноградом, смоквами. А поверху тянулся фриз, где вакханки и сатиры катили винные бочки, гонялись за нимфами, которые с полными кубками в руках бежали от них и падали под цветущими померанцевыми деревьями. Посредине стоял стол, уставленный серебряными сосудами и майоркским фаянсом; чучело павлина с развернутым хвостом красовалось меж двух римских ваз, еще полных высохшими цветами. Виноградные гроздья с засохшими ягодами, обглоданные кости с остатками мяса, винные кубки, где испарившееся вино оставило лишь красный осадок на стенках, ведерки, в которых стояли наклонясь кувшины с вином, хотя лед давно растаял, а вода высохла; стулья и лавки опрокинуты, ножи и вилки брошены на тарелках, а на дальнем торце стола, где некогда сидел хозяин, виднелось на скатерти красное пятно.

Джакомо поднял было крышку с глубокой миски, но тотчас опустил ее и отшатнулся, потому что там кишмя кишели белые черви.

Ботвид, испуганно озиравшийся вокруг, первым нарушил молчание:

– Это грех!

Джакомо указал на изжелта-красные буквы над дверью – Огонь, —потом спросил:

– А кто последним жил в этих покоях?

– Последний владелец, говорят, он испустил дух, сидя с друзьями за пиршественным столом. Но когда это было, я не знаю.

Джакомо кивнул на красное пятно.

– Здесь оно и случилось. Завидная смерть! В расцвете жизненных сил! Я прямо воочию вижу их всех! Вот хозяин, а рядом с ним хозяйка – любовница, не жена. Он молод и силен, она молода и красива. Вокруг сидят дамы, тоже молодые, красивые, и кавалеры, сильные, молодые мужчины; в душе у них ярко горит огонь жизни, питаемый душистым легковоспламенимым топливом, какое предоставляют им все царства природы. Лесные звери дают им свою кровь, что наполняет плоть соками и огнем; небесные птицы, водные рыбы и ракообразные раздувают пламя; земные плоды приглушают пожар, чтобы он не стал пожирающим, и, наконец, богоданная виноградная лоза дарует духу крылья, пробуждает веселье, убивает мучительные мысли. Разве ты не видишь, как вспыхивают щеки, как огненные взоры дам пожирают гибкие тела юношей, когда те наливают вино и чистят апельсины, так что прохладный сок брызжет им в лицо? Разве не слышишь шум голосов и смешки, приглушенные возгласы и громкий хохот, нежный напев лютни и резкие звуки рога, когда гофмейстер призывает наполнить кубки? По-твоему, все это грех? Разве ты не видишь этот пустой кубок, который был полон, когда его отодвинули прочь? Разве не видишь, как дух вина воспарил, поднялся в воздух, но оставил осадок! Можно ли тут не поверить, что у вина есть дух! Летучий, бренный, это правда, ибо все бренно, однако в недолговечности его и заключено счастье, ведь иначе он пробуждал бы лишь отвращение. Бренный, как веселье! Ведь что есть веселье? Ты скалишь зубы, но обещаешь не кусаться, вроде как череп на погосте, который с неизбывной веселостью смеется надо всем и вся, над тем, что все кончилось – и утомительная радость, и утомительная печаль.

Мудрый человек жил в этом доме! Ты понял эти четыре надписи над дверями? Нет, вряд ли! Первая была – земля.Там он искал бренное первовещество. Клал в тигель землю и прокаливал, пока не нашел это первовещество – ничто,из коего Бог сотворил мир. Второй покой назывался – воздух.Он смотрел в зрительную трубу, взыскуя небесных тайн. Ночные туманы оседали на стекле, а что он видел такого, чего не видел бы невооруженным глазом? Рой мерцающих искр во мраке, а более – ничего! Тогда он пришел к выводу, что все, чего он искал в вышине, уже есть внизу, на земле. Вода и огонь, холод и тепло, первозданные силы горячей жизни, которые в соперничестве взаимоуравновешиваются. Пусть огонь пылает, но держи под рукою воду, чтобы не сгореть; когда же огонь потухнет и ты остынешь – всему конец! Земная, чувственная твоя натура сгорела бы дотла, если б прекрасное не охлаждало тебя. Ты чувствовал себя чистым как снег и холодным перед неприкрытой красотою! Горячи себя вином, унимай жар в объятиях любви, веруй в то, что имеешь, но поклоняйся одной только красоте, ибо она превыше всего!

Ботвид внимал ему с удивлением и восторгом. Все помыслы, какие он молитвами и самоотречением оттеснил в дальние уголки души, вновь явились перед ним и приняли живой облик. От речей Джакомо его смиренная плоть словно пробуждалась к новой жизни. С раскаянием и стыдом думал он о прошлом, о том, что назовет теперь своей простотою, и решил наверстать упущенное. Видел себя этаким кредитором жизни, которая до сих пор упрямо отказывалась платить. Но теперь уж он до последнего гроша стребует с нее все, что ему причитается.

Он схватил Джакомо за руку и бодрым, звучным голосом произнес:

– Ты открыл мне новый путь, держи факел высоко, и я последую за тобою, только не уходи от меня!

– Это новое время врывается сюда с новыми ветрами; не отставай, Ботвид, иначе пойдешь ко дну, не борись с течением – затянет в омут. Давние боги мертвы, а природа живет, ибо она вечна!..

Они пошли назад, через все четыре покоя, из которых Джакомо выбрал себе под мастерскую два последних. Заявил на них исключительные права и категорически воспретил Ботвиду входить туда, потому что работать мог только в полном одиночестве. Ботвид станет меж тем копировать карандашные наброски, привезенные из Италии и изображавшие римские и греческие статуи, а также фрагменты новых мастеров, что писали библейские сюжеты с живой натуры.

Решение Джакомо было законом, ибо пожелания свои он выражал способом, не терпящим прекословий, хотя никто знать не знал, что воспоследует в случае неповиновения.

Он сильнее всех, полагал Ботвид; он всегда прав, считала Мария; в нем дьявол сидит, говорил старый привратник.

* * *

Шло время. Джакомо чуть ли не целыми днями пропадал в мастерской, работал над картиной, а вечера проводил в обществе девушки, и порой они приглашали Ботвида присоединиться к ним. Однако чаще всего ему выпадало играть в триктрак со стариком привратником, которого нисколько не тревожило, что дочка подолгу бывает вместе с чужим художником.

Ботвид жил во хмелю вновь пробудившихся услад. Его душа разорвала оковы давних представлений, которые держали ее в плену. Порою он изумлялся, с какою легкостью новые дерзкие помыслы заняли место старых, а отсюда заключил, что старая его вера была шаткой постройкой, без опоры в соответствующих реальностях; и новые суждения являлись ему в готовом виде, словно из-под земли вырастали. Правда, временами давние чувства всплывали снова, хотя лишь в силу привычки, и толкали его к внезапным и неправильным поступкам, идущим вразрез с собственными его убеждениями, и Джакомо весьма над ним потешался. К примеру, когда старик за игрою подпускал крепкое словцо, Ботвид осенял себя крестным знамением, при том что отнюдь не считал греховным помянуть в сердцах древние божества. А наткнувшись в альбомах Джакомо на Венеру, потрясшую его своею красотой, он от восторга призывал Деву Марию.

Занимался он тем, что срисовывал римские скульптуры, совсем недавно извлеченные на свет Божий и пробудившие ту самую любовь к язычеству, которая в анналах искусств дает имя целой эпохе – началась она на рубеже XV и XVI века и зовется «Возрождение» (Ренессанс) – и была открыто направлена против христианства как силы, способной сделать мир лучше. Требовалась ли миру ломка, замена старого на что угодно, пусть даже нелепое, но могущее сильнейшим образом перетряхнуть старое существование, или все дело в радостном взгляде язычества на мир, возвращающем радость больному меланхолией человечеству, или в неспособности спешно сделать что-нибудь новое, по причине коей хватались за первое попавшееся под руку и в результате шли вспять, воображая, что продвигаются вперед, или язычество содержало в себе здравое зерно, неподвластное смерти, – во всем этом Ботвид разобраться не мог, но жил с вновь воспрянувшей силой, радовался жизни, любил природу и поклонялся красоте.

Наконец однажды утром Джакомо объявил, что картина готова, и, прежде чем отнести ее в монастырь, позвал Ботвида посмотреть.

Не без живейшего душевного волнения Ботвид вместе со своим наставником поднялся в таинственные покои, где после того первого посещения ни разу не бывал.

В первых трех помещениях все осталось почти как раньше, но мимоходом он заметил, что мраморный бассейн наполнен водою. Когда они вошли в большой столовый покой, их встретила темнота, потому что занавеси на окнах были задернуты. Однако сквозь полумрак Ботвид все же различил человеческую фигуру, проступавшую на фоне чистого света; ему почудилось, будто в комнате есть еще люди, и он напрягал зрение, пытаясь высмотреть, сколько их. Разглядел крупную мощную мужскую голову, которая показалась ему знакомой, и тут – яркий луч света рассекает темноту, мгла распахивается, словно двери, и Ботвид стоит лицом к лицу с привратником и его красавицей дочкой. Девушка стояла на лестнице замка, старик – внизу, на заднем плане виднелось озеро и остров Хернёланд, а на озере – лодка, в которой сидел молодой человек с лютнею; на переднем же плане грызлись из-за кости две собаки.

Сначала Ботвид удивился, а когда поближе присмотрелся к красивой молодой женщине, которая застенчиво, испуганно, удивленно и недоверчиво внимала известию о том, что станет матерью, пришел в восторг. Ее круглое белое личико с черными детскими глазищами производило впечатление невинности, составлявшее контраст с улыбчивой и вместе досадливо-лукавой гримаской рта; на ней было платье лазоревого шелка – слегка приоткрывая округлые плечи, оно облекало своими складками восхитительную грудь и тонкий стан, а затем прелестными мягкими линиями стекало вниз, к выставленной вперед ножке. Ботвид замер в восторге, меж тем как Джакомо ходил по комнате, прибирая одежду, разбросанную на лавках и скамейках.

В конце концов Ботвидово молчание стало Джакомо невмоготу, и он сам начал:

– Что ты думаешь?

– Красиво, – отвечал Ботвид с легким замешательством, – но это не Мадонна! Что скажут монахи?

– Монахи будут в восхищении, ведь они никогда не видели натуру.

– Ты уверен?

– Вполне! Они никогда не покидают стен обители, а натура никогда не бывала в монастыре.

– Но разве же не лукавство так их обманывать!

– Лукавство! Они мечтали о Мадонне, но я ведь никогда ее не видел и не могу дать больше, чем имею! Признаёшь ли ты наконец, что она прекрасна?

– Признаю! Но мне кажется, эта картина изображает скорее дочь, которая вынуждена признаться старику отцу в прегрешенье, нежели девицу, безвинно в этом обвиненную.

Оба долго молчали. Ботвид вдруг заметил лазоревое платье, свисавшее из-под нижнего края картины, и вздрогнул. Возможно ли? Ведь это ужасный грех и насмешка над тем, что свято, по крайней мере для других. Он услыхал за спиною легкие шаги, тихий возглас – Мария повисла на шее у Джакомо, который тщетно пытался высвободиться, показать взглядом, что они не одни. Ботвид обернулся, стараясь произвести как можно больше шума, и теперь увидел ее: полузакрытые глаза, на лице смущенное и лукавое выражение, точь-в-точь как на картине. Значит, это правда! Джакомо нарушил мучительное молчание:

– Ботвид считает, что вид у тебя, Мария, недостаточно святой.

– Я тоже так думаю, – сказала она, – но Джакомо уговорил меня, я не хотела, и, по-моему, это очень грешно.

– Грешно! – перебил Джакомо. – Жаль, конечно, монахов, ведь при виде этакой красоты они потеряют душевный покой, но без искушения нет добродетели!.. Ну что ж. Коли Ботвид налюбовался, можно нести картину к месту назначения.

Картину, которая по недавнему обычаю была написана на холсте, скатали в рулон и спустили вниз через окно, а засим художники подхватили концы рулона под мышку и понесли в монастырь, где монахам не терпелось увидеть долгожданный образ. Церковь украсили зеленью, часовню же Марии убрали цветами, пол усыпали духмяным желтым подмаренником, а под сводом развесили гирлянды и венки ятрышника и ночных фиалок. Свечи горели при солнечном свете, собравшиеся монахи истово молились. От церковного нефа часовню отделяла завеса – для вящего эффекта, ибо в надлежащий миг она падет и откроет картину, меж тем как благочестивое собрание преклонит колена и вполголоса запоет «Ave Maris Stella» [8]8
  «Радуйся, Звезда Морей» (лат.) – католический гимн во славу Девы Марии.


[Закрыть], ведь ради такого случая можно единственный раз нарушить устав.

Ботвиду и Джакомо понадобилось несколько часов, чтобы прибить большое полотно к деревянному заднику алтаря. Однако монахи умели ждать и не выказывали признаков беспокойства. Наконец Джакомо вколотил последний гвоздь, и по его знаку завеса пала, причем они с Ботвидом остались невидимы, так как схоронились за резною скамьей на хорах. Тихий шепот пронесся по церкви, будто ветер подул. Приор и духовник опустились на колени, вся братия последовала их примеру; и вот послышалась песнь; неумелые голоса звучали негромко и нестройно, словно шум подвыпившей недовольной толпы.

Джакомо пристально наблюдал за монахами сквозь ажурную спинку скамьи, видел их горящие взоры и благоговейные жесты; потом с удовлетворением улыбнулся и шепнул Ботвиду:

– Вот видишь! Видишь! Красота побеждает! Какой беспредельный самообман! Несдобровать нам, если б они знали! Но ведь не знают! Блаженны верующие и не увидевшие! [9]9
  Перефраз слов Иисуса, обращенных к Фоме неверующему: «Блаженны не видевшие и уверовавшие» (Ин., 20, 29).


[Закрыть]

Ботвид усмехнулся, хотя совесть его была неспокойна. Пение продолжалось, мрачное, будто идущее из-под земли, потом стало слабеть, видимо приближаясь к концу, монахи замолкали, один за другим, слышны всего лишь несколько хриплых, надтреснутых голосов, тогда как остальные раскашлялись от непривычного напряжения. А когда наступила тишина, вся братия погрузилась в безмолвную молитву, не сводя глаз с прекрасного образа юной Богоматери; тишина такая, что были слышные легкие движения губ и судорожные вздохи; снаружи, на кладбище, шелестели деревья, какая-то птица щебетала на подоконнике. Джакомо и Ботвид заскучали и начали прикидывать, как бы уйти, но тут, к всеобщему изумлению, поодаль, у парадного входа, лязгнуло оружие и зазвенели шпоры, а под сводами церкви разнесся могучий мужской голос:

– Есть тут кто?

Все обернулись. Приор встал и жестом велел нарушителям покоя удалиться.

– Есть тут кто? – снова вскричал гневный голос. – Отвечайте, черт побери!

Приор твердым шагом, молитвенно воздев руки, направился к пришельцам.

– Ба, вот и сам настоятель! – воскликнул нарушитель спокойствия, шагнув навстречу приору. – Я королевский секретарь и имею для картезианской обители важные сообщения, каковые не терпят отлагательства.

Засим он прошел к главному алтарю и стал там – с покрытой головою и при полном вооружении.

Монахи вскочили на ноги, во весь голос закричали: «Святотатство!» – и, грозно размахивая руками, обступили незнакомца.

– Тихо, именем короля! – прогремел секретарь и обнажил меч.

Приор не мог более блюсти молчание, ибо здесь призывали судию, коего он не признавал.

– Ваш король до нас не касается, ибо наш правитель не от мира сего, в этих стенах властвует лишь Распятый.

– Властвовал, отче приор! Но более не властвует, ибо сословия и государственный совет признали наследственные притязания короля на картезианский монастырь Pax Mariae вкупе с принадлежащими к оному усадьбами. Так обстоит дело! Через две недели вас здесь быть не должно, ибо тогда стены будут разрушены. Вы поняли?

Приор, конечно, понял, но не хотел верить собственным ушам. Секретарь же был не из тех, кто тратит время на долгие разговоры. Он исполнил свою миссию и собрался уходить. Однако приор открыл рот и выплеснул из себя словесный поток, который так долго сдерживал.

– Неужто настали последние дни? – начал он. – Неужто князь мира сего уже взял верх над сынами Божиими? Какие времена грядут для народов, коли изгоняют их пророков? Кто скажет теперь угнетателям слово правды? Куда бежать отчаявшимся? Горе тебе, приспешник Велиалов, входящий с мечом в святилище Господне! Вспомни слова Праведного: кто мечем убивает, тому самому надлежит быть убиту мечем! Горе господину твоему, пославшему тебя возвестить победу зла! Горе тому, кто разрушает выстроенное по велению Господню; проклятие падет на дом, воздвигнутый из разрушенных стен святыни; насилие, распри, ненависть поселятся там и навлекут беду на потомков твоего господина! О народ, народ, ты сменишь сладостный ярем небесного твоего владыки на рабские цепи беспощадного земного правителя, который будет сечь тебя железными батогами и отбирать последний твой грош, когда же ты упадешь под бременем и захочешь обратить помутневшие взоры твои горе, он станет попирать тебя пятою и бросит в башню, ту самую башню, что ты воздвиг из разрушенной святыни! Будьте вы прокляты…

– Уймись, монах! – вскричал секретарь и занес меч. – Ты, бездельник, на то сетуй, что придется тебе уйти отсель да работать, себя укоряй, что держал народ в оковах духа и становился меж людьми и Богом, на то ропщи, шарлатан, что обманывал ты простаков своими кунштюками и учил поклоняться идолам! Чем вы занимались, когда я вошел сюда? Стояли на коленях перед картиною! Призывай на то проклятия, что смеешь ты коверкать сотворенное Господом, уродуешь Его свершения. Грядет новое время, оно уже наступило и несет с собою услады и жизнь, все станет по-другому! Уж мы-то выкурим трутней из улья, но работники будут жить. А потому внемлите голосу разума! Ступайте в жизнь, ничтожные полускопцы, отряхните с себя прах, сбросьте юбки, оденьтесь, как подобает мужчинам, рассуждайте, как подобает мудрецам: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем!» Итак, вы слышали мое последнее слово, и дьявол меня побери, ежели через две недели вы отсель не уберетесь! Вам все понятно? – И, не дожидаясь ответа, он вышел вон.

– Как по-твоему, кто из них прав? – шепотом спросил Ботвид, когда они с Джакомо потихоньку выбрались из церкви.

– Трудно сказать, но каждый верил в то, что говорил!

* * *

Покою Марии пришел конец. Однажды утром приор проснулся ни свет ни заря оттого, что в стену над его кроватью кто-то стучал. Он прислушался и различил мужской голос. Стук становился все громче и ближе, стена прямо-таки ходуном ходила, и распятие, которое висело на ней, упало. Посыпалась штукатурка, кирпичи и куски известки покатились в келью, и наконец в дыру просунулась кирка каменщика. Великий снос начался, и на месте, где стоял монастырь, вновь отстроят Грипсхольмский замок. Монахи уходить не желали. Кочевали из кельи в келью, из залы в залу, но кирка и лом неумолимо их преследовали. В конце концов осталась одна только церковь, где они и поместились, а жили щедротами благочестивых окрестных обитателей. Все уговоры и увещевания пропадали втуне – пришлось выставить окна, но горемычные монахи спали под сквозняком на холодном полу. И тогда артельщик надумал их выкурить. Для этой цели окна вставили на место, а посередь пола запалили большой костер из шерсти и звериного волоса, что заставило-таки монахов покинуть церковь. Теперь одни разбежались по окрестным дворам, где сердобольные хозяева заботились о них, другие же подались в города, приискали себе дело, многие даже женились.

Между тем Джакомо и Ботвид, по тогдашнему обычаю сведущие во всех изящных искусствах, были приняты на службу – им предстояло украсить строящийся замок скульптурою и росписью. Оба с удовольствием смотрели, как сносят старый мрачный монастырь. Грипсхольмская бухта, прежде такая спокойная, полнилась жизнью и движением. Стук, грохот, пение работников, ржание лошадей, звон колокольчиков, баржи с известкой разгружаются у берега, в ближних рощах валят строевой лес.

Ботвид был словно одержим всеми этими витающими в воздухе духами нового времени; в неистовом порыве к разрушению он порою сам хватал лом и принимался выламывать камни из монастырских стен, или крошил киркою искусный орнамент на песчанике, или разбивал нос изваянию какого-нибудь святого. Он полагал и советовал, что церковь надобно снести, но хозяин свободного имения, что на мысу Калькудден, вызвался откупить ее для прихода, за весьма крупную сумму, каковую король счел за благо принять.

Церковь уцелела, а благодетель, господин Самсинг фон Бокстадхёвде, который по причине самодурства пользовался дурною славой, снискал теперь у прихожан благоговейный почет.

Джакомо обручился с Марией и жил в упоенье. Впереди лежало бесконечно светлое будущее, и могучая душа художника целиком предалась своим наклонностям, ибо теперь ему незачем было писать библейские сюжеты, он мог без удержу наслаждаться радостными мирами язычества, где все пребывало еще в том невинном состоянии, что якобы господствовало до грехопадения.

Миновало лето, пришла осень, а за нею ранняя зима. В округе опять стало тише, ведь постоянные снегопады не позволяли работать в полную силу. Как-то раз Ботвид и Джакомо отправились в лес поохотиться на белок. Забрели они далеко от дома, и добыча была богатая; зимнее солнце, и без того не поднимавшееся над верхушками деревьев, уже клонилось к закату, струило свой розовый свет меж отяжелевших от снега елей, можжевеловые кусты, похожие на заснеженные человеческие фигуры, там и сям высовывали зеленые пальцы из-под белых плащей. Охотники остановились на прогалине и, присевши на расчищенный ветром камень, достали мешок со снедью. Движение и чистый воздух сделали свое дело: оба изрядно проголодались и под оживленную беседу закусили немудреным припасом. Джакомо подарит беличьи шкурки Марии, на подбой для шубы, а Ботвид – дочке рыбака с Хернё, с которой он недавно свел знакомство, и его уже начали ею поддразнивать.

Джакомо аккурат хотел передать Ботвиду деревянную фляжку, из коей хлебнул за здравие девушки крепкого старого пива, сдобренного духмяным вереском, – как вдруг поодаль, этак на расстоянии полета стрелы, послышалось сиплое карканье, и целая стая ворон снялась с места отдохновения, явно против воли, и, хлопая крыльями, замельтешила в воздухе.

– Здесь мертвечиною пахнет, – сказал Джакомо, собирая в мешок остатки снеди.

Ботвид встал, и оба зашагали к тому месту, откуда взлетели вороны. Снег там был испещрен трехпалыми вороньими следами, похожими на капканы, а кое-где валялись клочья человеческих волос и обрывки черной шерстяной ткани. Молодые люди поискали вокруг, но больше ничего не нашли, хоть и под можжевеловыми кустами смотрели. Ботвид подошел к огромной пушистой ели, нижние ветви которой шатром нависали над самой землею. В ту же секунду раздался пронзительный визг, будто бы женский, однако ж не человеческий, – из-под ели вышмыгнула мохнатая лисица с лоскутьями мяса в зубах и вмиг исчезла. Собаки у них нет, о погоне и думать нечего; Джакомо, который слыл смельчаком, полез было под ветки, но тотчас выскочил оттуда, бледный, без шапки.