Текст книги "На круги своя"

Автор книги: Август Юхан Стриндберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

ВТОРОЙ РАССКАЗ НАЧАЛЬНИКА КАРАНТИННОЙ СЛУЖБЫ

KARANTÄNMÄSTARNS ANDRA BERÄTTELSE (перевод C. Фридлянд)

Он покинул родную Христианию с чувством глубокой досады, поскольку люди проявили к нему жесточайшую несправедливость. Достигнув сорока лет, он написал лучшую из всех современных драм, он нашел новую форму, он наполнил ее новым содержанием, отвечавшим чаяниям молодого поколения. Но старики еще были живы, и публика, актеры да и критика почувствовали, что их идеалы блекнут, что с крушением идеалов рухнут и они сами, ибо едва в искусстве утвердится новое направление, следовать которому они не сумеют, их в самом непродолжительном времени провозгласят устаревшими. Его шедевр обзывали дурацким, освистывали, ему советовали вернуться в Америку, где он уже побывал, оставив там брошенную жену.

Однако вместо того, чтобы вернуться в Америку, он взял да и уехал в Копенгаген, где обрел пристанище на Виммельскафтет и свел дружбу с эмигрантами из Швеции и Финляндии.

После нескольких месяцев ожидания он смог пристроить свою драму в один из копенгагенских театров, имел успех и тем самым как бы получил своего рода сатисфакцию.

Он, полагавший, будто уже свел все счеты с жизнью, начал вдруг пробуждаться и поглядывать по сторонам. Но свое возвращение к жизни он совершил с глухим смирением, почти с фатализмом, каковой отразился и в его излюбленном речении: «Готов ко всему!»

* * *

Меж тем результат успеха его пьесы начал сказываться и в приглашениях со стороны местных писателей, а однажды вечером он отправился с визитом к одному весьма значительному литератору. У которого любили собираться восходящие звезды искусства и литературы. Блестящий ужин затянулся, однако ж некоторые стулья так и остались незаняты, поскольку предполагалось, что после закрытия театра поднабежит еще несколько гостей. В половине одиннадцатого за столом возникло оживление, ибо ожидаемые, а именно три дамы и два кавалера, все как один незнакомые норвежскому гостю, действительно пришли. Впрочем, одна из дам поздоровалась с ним и протянула руку как старому знакомому. Он тотчас шепотом осведомился у хозяйки, кто это такая.

– Как кто такая? Да это же фрекен Икс, с которой вы разговаривали за ужином у доктора Е.

– Неужели? Подумать только, что я при своей отменной памяти не сумел запомнить фрекен Икс! На днях я прошел мимо нее в театральном фойе и даже не поздоровался!

– Значит, вы не заметили, что она очень хороша собой?

– Да неужто?

И он вытянул шею, чтобы более пристально разглядеть молодую даму, которая заняла место на дальнем конце стола.

– Она и впрямь очень недурно выглядит.

– Как вам не стыдно! Она известная красавица среди привлекательнейших дам Копенгагена!

– Н-да, раньше я действительно увлекался блондинками, но в последние годы устремил свой взор на брюнеток.

Затем разговор перекинулся на другие темы. После ужина гости перешли в салон, и тотчас эти двое, копенгагенская красавица и норвежский гость, оказались друг подле друга. Он даже принес ей чашку чая. Когда же она спросила, кто проводит ее домой, он воскликнул: «Разумеется я!» – и это предложение было с охотой принято.

К тому моменту, когда гости собрались уходить, эти двое оказались, непонятно почему, до такой степени увлечены своим разговором, что небольшая группа дам и господ с лукавой улыбкой обступила их плотным кольцом. Но наша парочка ничего этого не замечала, а все разговаривала и разговаривала.

Спустившись по лестнице, они услышали вслед «Спокойной вам ночи!» и звонкий смех. Это смеялась молодая и прелестная хозяйка, склонясь над оградой балкона.

Они пошли вдоль берега, мимо мостов. Разговор продолжался без малейших пауз, и, пока они подошли к известной улице, он успел получить от нее приглашение отужинать у нее завтра в компании с молодой, очаровательной художницей. Впрочем, она поторопилась предупредить его, что у нее все очень просто, поскольку живет она в пансионе, каковой содержит суровая пожилая дама.

Затем они расстались, как расстаются добрые знакомые и коллеги.

В одиночестве возвращаясь к себе домой по ночным улицам и пытаясь восстановить в памяти события минувшего вечера, он еще раз обратил внимание на ту странность, что никак не может вызвать в памяти ее внешность; он как профессионал настолько привык фотографировать взглядом людей и события, пейзаж и интерьеры, что решительно не мог понять своей теперешней беспомощности. К тому же он заметил про себя, что на сей раз она была совершенно другая, нежели при их первой встрече. В ней не было ни следа независимости, а была лишь мягкая покорность, некоторая меланхолия, что весьма ей шло и вызывало сочувствие. И когда они говорили о злосчастной судьбе одного человека, в голосе у нее дрожали слезы. Вот голос он запомнил: глубокий, озабоченный, с едва заметными перепадами, голос этот манил уйти подальше от большого города, пробуждал воспоминания о лесах и морях, о звуках природы, о пастухах и стогах сена. Тут он, уж кстати, припомнил, как в течение вечера все с ней обходились – ну прямо как с малым ребенком: посмеивались над ее творениями, искали у нее протекции, а она в ответ лишь смеялась. Она даже позволяла себе говорить всякие наивности, которые были первоначально задуманы как нечто вполне серьезное, но по ходу разговора обернулись гримасничаньем.

Единственный, кто принял ее всерьез, был он сам, чужой человек. Он-то и сумел увидеть, что она вовсе не ребенок, а женщина, с которой можно разговаривать обо всем, что тебе интересно, о людях и о книгах, ни разу не ощутив при этом надобности разъяснить сказанное.

* * *

Проснувшись на другое утро вполне отдохнувшим, он попытался припомнить события и людей вчерашнего дня. Обычно после каждого очередного знакомства, чтобы постичь новый характер, он имел обыкновение вызывать в памяти «соответственные речи», как он это называл, вспоминая старых друзей, походивших на того, чей характер его заинтересовал. Порой эта психологическая процедура совершалась сама по себе, и, когда он стремился вспомнить нового знакомца, на передний план выступал образ знакомца старого, в большей или меньшей степени заслоняя собой образ нового. Вот и теперь, когда он припоминал вчерашнюю фрекен Икс, он не мог представить ее себе, не увидев рядом с ней свою замужнюю, не первой молодости кузину, которая всегда была ему глубоко безразлична. Таким образом эротические мысли, если даже таковые имелись, были оттеснены на задний план, и осталась лишь память о добром друге женского пола. Вот почему он в полном спокойствии отправился ввечеру к ней, без малейших признаков того смущения, которое обычно испытываешь, желая произвести впечатление на молодую даму.

И вот почему его приняли как старого знакомца; он увидел себя в девичьей, элегантно обставленной комнатке с превосходным письменным столом, живыми растениями, семейными портретами, коврами и удобными стульями.

Поскольку ее подруге-художнице что-то помешало прийти, он был вынужден довольствоваться ее обществом, хотя, как ему казалось, это не совсем отвечало правилам хорошего тона. Но прямая и безыскусная манера хозяйки прогнала прочь раздумья, которым он хотел предаться и которые наверняка носили бы обидный для нее характер.

Итак, они сидели друг против друга и вели непринужденную беседу. На ней было черное шелковое платье с синими отворотами в стиле ампир и темная кружевная накидка, которая спадала с плеч наподобие сети. Это придавало ей весьма женственный вид, а услышав ее привычный светский тон, он почему-то вдруг подумал: «Не иначе она в разводе!» Лицо ее, которое он теперь разглядывал при полном освещении, имело гладкий, словно лепной лоб, свидетельствующий о сильной воле, не переходящей, однако, в упрямство, глаза были большие, резко очерченные, как это свойственно детям юга, а нос, казалось, во время роста вдруг изменил решение и, совершив изгиб где-то на середине, стал весьма походить на римский. Эта, весьма неожиданная линия носа придавала особый шарм ее профилю, напоминавшему камею.

Сегодня их разговор носил еще более оживленный характер, поскольку к этому времени им удалось накопить некоторый запас совместных впечатлений, которые можно дополнительно обсудить, знакомств, которые можно подвергнуть анализу, предложений, которые можно проверить. Они сидели рядом и словно бы вырезали силуэты своих друзей, а так как ни один из них не хотел выглядеть злопыхателем, вырезали аккуратно, не самыми острыми ножницами.

За этой невинной игрой мысли он невольно обратил взгляд на большую, полную роскошных роз корзину для цветов. Глаза ее тотчас сумели прочитать его мысли, и в то же мгновение слуга внес бутылку вина и сигареты, а хозяйка поднялась с места и подошла к розам.

«Она помолвлена», – подумал он и почувствовал себя совершенно лишним.

– Эти розы я получила в подарок от своего друга перед его отъездом, – сказала она.

И затем, чтобы доказать, что она вовсе не помолвлена, небрежно отломила ветку, но букет оказался скреплен проволокой, она принялась искать ножницы – ножницы же, как выяснилось, лежали в шкатулке для шитья на нижней полке этажерки, она опустилась на колени да так с них и не встала. И, продолжая стоять на коленях, она воткнула две самые красивые розы в петлицу его сюртука, а затем протянула руку, чтобы взять бокал вина, и чокнулась с ним.

– Розы и вино служили рефреном в одной из моих баллад! – сказал он, находя ситуацию слегка нелепой, впрочем, не столь уж и значительной.

– О, прочтите мне свою балладу.

Он совершенно ее забыл.

Она поднялась, снова села, и тут он дерзнул обратиться к ней с просьбой рассказать про свою жизнь; она рано уехала из родительского дома, родители ее разошлись, хотя и без официального развода, поскольку оба были католики, воспитывалась она в монастырском пансионе, сперва в Лондоне, затем в Париже, Италии и еще много где; в Париже и у английских монахинь ее особенно донимали религией, и в конце концов она на все плюнула, естественно ощутив после этого некоторую пустоту, но ожидая, подобно всем остальным, что в мир рано или поздно придет что-то новое. А в настоящее время она, как и ее ровесницы, все свои интересы устремила на вызволение человечества из бедности, освобождение его от гнета. Ницше ненадолго приковал ее внимание – как, впрочем, и многое другое, – после чего она отложила его в сторону, внеся перед этим небольшие коррективы в свои чрезмерно завышенные надежды на всеобщее равенство.

Покуда она все это рассказывала, он заметил, что за спиной у нее сквозь штору, прикрывавшую дверь, которая, судя по всему, вела в другую часть квартиры, пробивается свет. Его словно молния ударила при мысли, что с ним затеяли шутку: возможно, его хотят представить в комичной ситуации, как поклонника, а может, дверь была не закрыта единственно из соображений приличия. Эти целительные раздумья удерживали их беседу далеко от всякого флирта, и, когда подали ужин, он начал укорять себя за то, что заподозрил свою гостеприимную хозяйку то ли в дурных намерениях, то ли в недостатке доверия.

В половине девятого он собрался уходить, но достаточно ей было высказать предположение, что ему, возможно, хочется посидеть в кафе, как он остался.

Спустя час он снова собрался уходить, и снова его удержали.

– В конце концов это моя забота, как человека более взрослого и разумного, оградить вас от неприятностей.

Она не поняла, что он этим хочет сказать, и объяснила, что считает себя человеком независимым и что хозяйка пансиона привыкла к ее поздним ужинам.

Наконец интуиция подсказала ему, что здесь что-то неладно, он встал и откланялся.

По дороге домой он сказал себе самому: «Нет, люди далеко не так просты, их нельзя определить с помощью нескольких формул, недаром я ровным счетом ничего не понимаю ни в этом вечере, ни в этой женщине».

* * *

Потом они встретились в музее. В пальто она выглядела как молодая женщина, лет примерно тридцати, а может, и больше. У нее были усталые складки в уголках губ и еще тонкие морщинки, похожие на те, которые возникают от частого смеха. Однако настроение у нее было грустное, она дала понять, что рассорилась с отцом и что в самом недалеком будущем предполагает уехать отсюда. Потом она завела речь об отношениях своего нового друга с театрами и издательствами, просила при случае помочь связями и советом. Держалась она с материнской нежностью, а известная небрежность в туалете доказывала, что она вовсе не стремится произвести на него впечатление как женщина.

Но когда она предложила вместе с ним отправиться в театр, он вынужден был отказать ей, ибо чувство подсказывало, что ее не следует компрометировать таким образом, да и ему не следует так подставляться, поскольку его неопределенное финансовое положение никак не предполагало любовную интрижку.

Тогда взамен она предложила совместную прогулку. Далее ему было предложено заглянуть к ней, но заглянуть уже в ее новое жилье, куда она успела переехать. (Выходит, ей отказали в пансионе из-за меня, подумал он, но не рискнул высказать свою мысль вслух.)

Тут уж пробудилось его писательское любопытство, он захотел разгадать тайну этой женщины, тем более что он до сих пор не встречал человека, который умел бы с такой скоростью менять пристанище.

Когда ввечеру он позвонил у ее дверей, его проводили в зал и попросили немного подождать. После того как фрекен завершила свой туалет, его провели в переднюю, где они и встретились. Стало быть, здесь так было принято.

Они двинулись в западном направлении, по пустынному бульвару, ведущему мимо зоопарка, зашли в какую-то пивную, судя по всему, хорошо ей известную. В шубе и с нарядным платочком на голове она в темноте весьма напоминала старушку, а поскольку и ходила она несколько сгорбившись, он подумал, будто в ней есть что-то от ведьмы. Однако когда они вошли в светлый зал, где она, сбросила шубу и платочек, перед ним вдруг предстала юная красавица. Зеленое, цвета мха, простое платье плотно облегало фигуру восемнадцатилетней девушки, а гладко зачесанные волосы делали ее похожей на старшеклассницу. Он не мог скрыть свое восхищение перед подобным волшебством и обежал глазами всю ее фигуру, словно желая высветить лучом прожектора притаившегося врага.

(Эрос! – подумал он. Ну вот я и погиб!)

Она прекрасно сознавала, какой произвела эффект, она словно вся засветилась и сидела в этом светлом сиянии, уверенная в своей победе, а на губах ее змеилась торжествующая улыбка, ибо она прекрасно видела, что он побежден.

И тут им овладел страх. Его душа теперь словно лежала у нее в кармашке, она могла бросить ее в реку или в ручей, и за это он возненавидел девушку. Единственное свое спасение он видел в том, что и его пламя может подействовать на нее, пробудив в ней сходные чувства, чтобы она так же надежно была при нем, как и он при ней. И с этим, не вполне отчетливым желанием он сделал то, что сделал бы на его месте всякий другой мужчина: он прильнул к ней, он предстал перед ней крохотным дитятей, он пробудил ее сострадание, причем сострадание великое, милосердное сострадание к надломленной душе мужчины, проклятой, не чающей ни надежды, ни блаженства. Она все услышала и восприняла это как дань, спокойно, величественно, по-матерински, а вовсе не злорадно, словно кокетка.

Когда наконец после холодного ужина они собрались уходить, он поднялся, чтобы прочесть в газете расписание поездов. Вернувшись к столу, он хотел расплатиться, но официант сказал, что ему уже заплатили. А кто заплатил? Фрекен! Тут он весь вспыхнул из-за несправедливого подозрения, что она полагает, будто у него нет при себе денег, и потребовал, чтобы ему по меньшей мере дозволили заплатить за себя.

– Не знаю, как это заведено у вас, – вскричал он, – но у нас, в моей стране, для мужчины считается позором, если он позволяет даме платить за себя!

– Вы были моим гостем.

– Не был! Мы вместе вышли из дому! А теперь больше не сможем сюда прийти! Вы понимаете, в каком свете вы меня выставили? Вы представляете, как меня будут называть эти официанты?

И когда официант был призван, чтобы все переиграть заново, получился очередной скандал, так что он в гневе вскочил с места и швырнул на стол свою долю.

Она всерьез обиделась и решительно не желала признать свою неправоту.

Настроение у обоих испортилось, теперь он решил, что она легкомысленна, просто-напросто легкомысленна, раз приглашала к себе, в свою девичью светелку, его, постороннего мужчину, да еще вдобавок поздним вечером. Или требования независимой женщины в том и состоят, чтобы ее воспринимали как равную мужчине во всех отношениях? Несмотря на все условности и предрассудки? Очень может быть, но все равно это казалось ему ненужным высокомерием, и он не переставал злиться.

На улице продолжалось то же неуютное молчание, пока она не протянула ему руку и не произнесла своим добрым, грудным голосом:

– Не надо сердиться!

– Нет, я не… не… Только никогда так больше не делайте.

Расстались они друзьями, и он поспешил в кафе, где уже так давно не был, частью от известной неприязни к тамошней обстановке, которая теперь не соответствовала его настроению, частью от того, что пообещал своей приятельнице проявлять умеренность.

Он застал там прежнее общество, но почувствовал себя среди этих людей несколько чужим и пришел к выводу, что уж ее-то он сюда ни за что не поведет. По этой причине он скоро ушел домой, где и погрузился в размышления, порой мрачные, порой радостные. Вспоминая тот миг, когда из мехового укрытия явилась ее юная красота, он увидел в этом некое зловещее предзнаменование. Это была не юная красота, с отблесками детского рая, а нечто демонически мрачное, сулящее гибель мужчине, убивающее в нем волю, несущее унижение и горе, бесчестие и позор. Но в то же время и нечто, чего нельзя избежать, неотвратимое, как судьба.

* * *

На другой день его пригласили вместе с ней к обеду у одного профессора искусствоведения.

В этот раз она выглядела совсем иной.

Это была светская женщина, с видом превосходства, уверенным тоном поддерживавшая беседу, сыпавшая весьма удачными остротами, эпиграммами, ни разу не затруднившаяся ответом, когда кто-нибудь позволял себе колкость. Порой она, напротив, держалась безучастно, становилась холодной и сумрачной. Профессор, который как раз вернулся с заседания судейской коллегии, рассказал, что сегодня они вынесли приговор одной детоубийце.

– А я бы ее оправдала, – вставила фрекен Икс.

Профессор, будучи членом академии, привык к правилам обхождения при дворе и потому был изрядно удивлен, но спорить не стал. Реплику дамы он воспринял как своего рода каприз и больше к этой теме не возвращался.

Настроение у всех сделалось несколько подавленное, и чужеземец, приглашенный дамой, почувствовал себя крайне неуютно в этом доме, где все разговоры так или иначе касались двора. Спору нет, его новая приятельница организовала это приглашение с самыми добрыми намерениями – она хотела сделать его более известным в городе и придать своего рода светский лоск этому, слывущему полуанархистом человеку. Но чувство неловкости еще более усилилось, едва разговор перешел на искусство, а профессор так и остался сидеть в одиночестве со своим мнением и своими академическими идеалами.

Когда позднее, уже за десертом, хозяйка спросила его, не хотел ли бы он наведаться к ним на журфикс, где ему доведется повидать множество местных знаменитостей, муж послал ей столь откровенный взгляд, что чужеземец, перехвативший этот взгляд, поблагодарил, твердо решив про себя не принимать приглашения. Дело в том, что скандинавы вообще пользуются дурной репутацией в высших сферах, недаром один норвежский художник своей новомодной живописью вызвал настоящий раскол в академии.

И снова он пал жертвой недомыслия своей приятельницы, введшей его в круг, где он был совершенно чужим и где его не слишком хотели видеть. Она же, судя по всему, ничего этого не заметила, вела себя совершенно как дома и оставалась по-прежнему беззаботной.

После обеда музицировали, и красавица держалась так, словно ее друга здесь и нет вовсе, она даже не глядела на него. Когда же гости начали расходиться, она попрощалась с ним, как прощаются с посторонним человеком, и предоставила совершенно другому господину право сопровождать ее домой.

* * *

Был послеобеденный час февральского воскресенья, и они прогуливались по бульварам в западной части города, где могли быть уверены, что не встретят никого из знакомых. Под конец они зашли в небольшой погребок.

Она рассказывала о своем предстоящем отъезде, и тут он почувствовал, что ему будет недоставать ее.

– Ну так поехали вместе, – без обиняков сказала она.

– Вообще-то мне и впрямь безразлично, где я нахожусь.

Это предложение разогнало сгустившиеся было тучи. Далее последовало описание Берлина, тамошние перспективы, театры и тому подобное.

– Но, – вдруг возразил он, – тогда я далеко уеду от своих детей.

– Ваших детей, – повторила она, – ваших детей. Я часто о них думала. Скажите, у вас нет случайно их фотографий? Я бы с удовольствием на них посмотрела.

Фотографии у него и впрямь были при себе, и, когда она повторила свою просьбу, он их показал. Девочки занимали ее куда меньше, но, едва увидев восьмилетнего белокурого мальчугана с прямым, повелительным взглядом, она пришла в восторг:

– Какое чудесное личико! Разве это не великое счастье иметь такого ребенка?

– Сегодня иметь, а завтра потерять!..

Она еще раз вгляделась в портрет, сравнила мальчика с отцом, пристально его разглядывая, так что он невольно испытал стыд, который не может не испытывать мужчина, когда женщина говорит то, что должен говорить он.

– Это вы, – сказала она, – и в то же время это не вы.

Он не стал выяснять, что она имела в виду, и тогда она попросила разрешения оставить этот портрет у себя.

Разговор продолжился, речь снова зашла о поездке, но она стала какая-то рассеянная и не отрывала глаз от фотографии.

Он никак не мог понять, что сейчас происходит у нее в душе, но чувствовал, что она ведет какую-то борьбу с собой и стоит на пороге нового решения. Одновременно он ощущал, как целая сеть тонких корешков протягивается от нее к нему и оплетает его; явно близилось нечто роковое. Ему стало как-то не по себе, захотелось вернуться в отвергнутый им круг друзей-мужчин, и тогда он попросил освободить его от данного ранее обещания никогда больше не наведываться в кафе.

– Неужели вас снова влечет назад, вниз? – спросила она материнским голосом. – Подумайте хотя бы о своем сыне.

Они пошли дальше, молча пошли в темный, но освещенный звездами вечер. Он предложил ей руку, он впервые предложил ей руку. Ветер рвал пелерину его пальто и бил ее по лицу.

– Вот о чем я мечтала раньше, – заметила она. Но он не ответил.

Когда они подошли к двери ее дома, она взяла его за руки, заглянула ему в глаза и промолвила:

– Не ходите туда, пожалуйста, не ходите к своим приятелям.

После чего опустила вуаль и, прежде чем он успел догадаться о ее намерениях, запечатлела поцелуй на его губах, не поднимая при этом вуали. Когда же он простер руки, чтобы заключить ее в объятия, она была уже за дверью, дверь с шумом захлопнулась, а он стоял как потерянный и решительно не мог уразуметь, что же здесь такое происходит. Потом мелькнула мысль: она меня любит! Она вовсе не играла со мной! Но надо же, какая дерзость! Хотя нет, она ведь опустила вуаль. Значит, она устыдилась своего поступка и убежала! Очень оригинально, но при чем же тут стыдливость? Да, другие страны, другие нравы!

Однако для мужчины все-таки унизительно, что первый поцелуй не вырван им, а получен. Хотя, с другой стороны, он не рискнул бы подвергать себя опасности схлопотать пощечину либо вызвать насмешку… Хорошо, что это случилось, теперь у него есть уверенность, а уверенность дорогого стоит.

Выходит, она его любит! Быть любимым – значит сказать себе: не так уж я и плох, если сыскался кто-то, кто считает, что я хороший человек! Это пробудило в нем веру в себя, надежду, он снова ощутил себя молодым, готовым еще раз пережить весну своей жизни. Стало быть, он сумел показать свои хорошие стороны. Привычка подавлять в себе дурное привела к расцвету хорошего, в этом и таилась облагораживающая сила любви, настоящей любви, а не какого-то притворства. Взяв на себя роль благородного рыцаря, человек вполне мог сжиться с этой ролью, так что она становилась его второй натурой. А поскольку это чувство проснулось благодаря то ли личной симпатии, то ли дружеским чувствам, оно оказалось вполне искренним. То обстоятельство, что он лишь потом разглядел всю ее красоту, что он был очарован ею как женщиной, лишь подтверждало его ощущение, что все идет должным образом, что не одна лишь соблазнительная внешность свела его с ума. Правда, он сознавал ее недостатки, но смотрел на них сквозь пальцы, ибо такую обязанность налагала на него любовь, ибо это был пробный камень любви, ведь без готовности закрыть на все глаза любви ждать нечего.

* * *

Он отправился домой и написал письмо, которое и следовало написать. Письмо кончалось такими словами: «И вот мужчина опускает голову на ваши колени в знак того, что ваша доброта одолела то недоброе, которое в нем было, но не вздумайте злоупотребить своей властью, ибо тогда уделом вашим станет судьба, обычная для всех тиранов».

На другое утро он отправил письмо с рассыльным.

Ильмаринен, его финский друг, с таинственным видом возник у изголовья его постели.

– Ну, – спросил Ильмаринен, – ты опять за старое?

– Похоже на то.

– А ты не слишком рискуешь?

– Рискую в крайнем случае стать несчастным, но ведь я и без того несчастен.

– Конечно, конечно.

– Какая-никакая, а перемена, все равно эту одинокую жизнь нельзя назвать жизнью.

Тем временем вместо ответа на письмо пришла телеграмма с предложением встретиться вечером, в присутствии редактора, который может быть ему весьма полезным.

Он ответил телеграммой же: «Не приду, пока не получу ответа на свое письмо».

Очередная телеграмма, где его просят подождать ответа до завтрашнего утра.

Он счел всю эту суету весьма бессмысленной, но на свиданье все же пошел. Она держала себя так, будто ничего не случилось. Ужинали, говорили о разных делах. Редактор оказался женатым господином, весьма приятным и никак не похожим на поклонника.

Но этим вечером она показалась ему непривлекательной: одета небрежно, пальцы в чернилах, а тон речей настолько деловой, что она предстала перед ним в самом невыгодном свете.

Он немало повидал в жизни, он встречал немало странных людей, но с такими ему сталкиваться еще не приходилось.

Домой он ушел с чувством превеликого облегчения, приняв твердое решение не следовать за этой особой в Берлин и не связывать более тесно свою судьбу с ее судьбой.

На другое утро от нее пришло ответное письмо, лишь укрепившее его в принятом накануне решении отступиться.

Она писала, что принадлежит к числу женщин, неспособных любить (Интересно, что это за женщины такие? Все сплошь литературщина, подумал он.) Он полагал, что уж сам-то любит ее, хотя в действительности был всего лишь влюблен в свое чувство… (Сдается мне, это Александр Дюма-сын!) Однако она просила разрешения навсегда остаться его другом и предлагала встретиться сегодня же.

Он ответил словами прощанья и благодарности.

Тут разразился бурный поток телеграмм и писем с нарочным, после чего, уже ближе к вечеру, заявился слуга и доложил, что внизу, в карете, его ждет какая-то дама.

Сперва он просто хотел отказаться и не выходить, но, поджидая ее у себя в комнате, он лишь укрепил бы связь между ними. Поэтому он решил все-таки сойти вниз, сел к ней в карету, где без всяких раздумий и разговоров, как бы ненароком, губы их встретились в поцелуе.

А уж после этого завязался бурный разговор, весьма напоминавший ссору.

Она требовала, чтобы он ехал вместе с ней, причем этой же ночью, но он наотрез отказался, потому что, если они столь откровенно будут вместе, на следующее утро все газеты сообщат о «похищении», а на это у него не хватит духу, как из-за ее родителей, так и из-за его детей. Он во многом зависит от помощи других людей, и если он прослывет среди них авантюристом, то ни на какую помощь больше рассчитывать не придется.

– Значит, вы меня не любите!

– Ах малышка, ты снова о том же!

И он невольно засмеялся. Они покинули карету и продолжили свою перебранку на зеленой улочке, сбегавшей к морю. Порой он обнимал девушку и поцелуем прерывал ее речь.

– Я вижу, что вы безумны, но я и сам почти сумасшедший, и со мной вы далеко не зайдете.

– Тогда я прыгну в море!

– Замечательно! А я прыгну следом, я умею плавать.

Наконец-то ему удалось ее рассмешить, и тогда они пошли в кафе, дабы прийти к окончательному соглашению.

Теперь сила была на его стороне, и он обходился с ней, как с маленькой девочкой, и вот что странно: когда он отвел ей эту роль, она охотно ее приняла и продолжала ее играть.

Интересно, а любили эти два человека друг друга или нет? Наверняка любили, недаром он прекрасно понимал, что связан теперь по рукам и ногам, а она, со своей стороны, после всего, что произошло, написала письмо матери, где признавалась в своей любви, только чтобы, ради Бога, онне узнал ничего об этом, иначе она станет рабой.

Слово за слово, они приняли следующее решение: она поедет одна, и они ничего друг другу не обещают, но будут переписываться, посмотрят, не выйдет ли встретиться летом, и, едва он займет более весомое положение, можно будет подумать о помолвке и свадьбе.

На том они и расстались, расстались, чтобы долгое время не видеться.

* * *

Потом он направился в кафе, ему хотелось вновь стать самим собой в кругу друзей, ибо за время многомесячной изоляции подле этой женщины он совершенно оторвался от своей среды, потерял почву под ногами, выстроил свою жизнь на шатком основании, словно молоденькая девушка, которую страсть превратила в зрелую женщину. Последний взрыв ярости показал ему, что перед ним фурия, которая надеется принудить его к слепому повиновению, ее лицо принимало самые разные выражения – от широкой ухмылки Полишинеля до оскала кошки, которая вознамерилась показать свои острые коготки.

Едва переступив порог кафе, он облегченно вздохнул с таким чувством, словно оставил позади нечто гнетущее, оставил, счастливо преодолел и завершил.

В кафе он застал шведа, который, вероятно приняв за чистую монету помолвку норвежца, привел туда свою даму. Дама эта была высокая и костлявая шведка, словно исхудавшая после тяжелой болезни. В голосе у нее звучали тревога и отчаяние, да и сам голос был какой-то замедленный, а глаза поблекшие.

Будучи художницей, хоть и не составившей себе имени, она была, что называется, вполне «независима», хотя и не свободна от тщеславного женского желания всегда появляться на людях в сопровождении мужчин, которых она якобы завоевала.