Текст книги "На круги своя"

Автор книги: Август Юхан Стриндберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Ничего, все образуется!

Тем временем настал вечер, и он прошел в отведенную ему комнату. Окна из этой комнаты выходили на три стороны, штор на окнах не было, а гардины, которые здесь висели, нельзя было задернуть. У него возникло такое чувство, будто он находится под надзором или сидит в карантине. А улегшись в постель, он увидел перед собой бюст тестя. Лицо у тестя отнюдь не было приятным, скорее даже наоборот, а в свете, падавшем снизу, оно принимало разные выражения, одно другого отвратительнее.

А завтра мне устроит головомойку этот чужой человек, которого я никогда до сих пор не видел, меня будут чехвостить, словно школьника, только потому, что в жизни мне не всегда везло. Ну и ладно, неприятностью больше, неприятностью меньше!

* * *

На другое утро он проснулся с ясным ощущением, что находится в той самой змеиной пасти, куда заманил его сатана. Причем нет ни малейшей возможности спастись бегством, вот почему он остался здесь, чтобы оглядеться вокруг и немножко поботанизировать. Преисполнившись легкомысленного поэтического настроения, он начал размышлять о своем нелегком положении… Получится сцена, которой ни у кого раньше не было. Это моя сцена, пусть даже от нее становится больно.

Настал полдень, но за обеденным столом было невесело, ибо место отца семейства зияло зловещей пустотой.

После обеда он поднялся к себе, чтобы привести в порядок нервы, и почти сразу же ему доложили о прибытии господина статского советника.

Он спустился вниз, то улыбаясь, то испытывая озноб.

На веранде стоял мужчина с виду лет сорока, одетый по-молодому, с живыми молодыми глазами.

Сначала он не понял, какое впечатление произвел на тестя, но потом почувствовал, что впечатление самое положительное, поскольку тот уважительно с ним поздоровался, извинился за опоздание, наговорил всяких учтивостей касательно произведений зятя, предложил ему присесть и даже несколько раз обратился к нему на «вы». Затем тесть завел речь о политике – он явился прямиком из Фреденсборга, затем долго рассуждал о всякой всячине, с явным намерением понаблюдать в ходе разговора за своим зятем, который молча сидел и внимательно слушал. Далее он обратился к своей супруге, спросил, есть ли у нее чем попотчевать гостя, затем снова обернулся к нему и спросил, есть ли у него какие-нибудь пожелания.

Нимало не раздумывая, он встал со своего места, подошел к тестю и сказал:

– Да, у меня и в самом деле есть одно желание: мне хотелось бы, чтобы отец моей жены говорил мне «ты».

Тут что-то сверкнуло в глазах старика, он раскрыл свои объятия, и наш скептик почувствовал то же самое, что и при встрече с тещей, он почувствовал, что завязались родственные узы, незримые узы, он был искренне растроган и ощутил себя ребенком.

– Ты славный парень, – сказал тесть, – потому что я видел твои глаза.

И поцеловал его в щеку.

– Но, – продолжил он, – ты получил Марию и, как я слышал, понимаешь, что именно ты получил в ее лице. Пусть же все будет хорошо, и чтоб ты никогда не приходил ко мне жаловаться. Если ты не сумеешь ее исправить, тащи ее за собой как груз, и да будет, Господи, воля Твоя!

Затем пили кофе и разговаривали, как и положено между добрыми родственниками и старыми знакомыми. После чего тесть пожелал отправиться на рыбалку. Он переоделся и вышел на публику в белой легкой одежде из кашемира, благодаря чему выглядел еще моложе. Брюки, вероятно, в свое время были частью его придворного костюма, потому что на них еще оставались следы золотого канта, но выглядело это очень симпатично. Он угостил зятя сигарой, которую получил от принца.

Этот статский советник отобедал при дворе, а теперь собирался на рыбалку с анархистом, и его несколько мучила совесть, ибо не так чтобы уж и давно он полагал, будто анархисты проявляют присущее им чувство стиля, лишь взрывая банковские сейфы. Просто смешно! Но старик так приятно рассуждал о современных идейных движениях и о скандинавской литературе вообще, да и деятельность зятя была ему вполне знакома, так что последнему нечего было смущаться. Однако более всего тесть приветствовал его взгляды относительно женского вопроса, что и сформулировал следующим образом:

– Ты написал все то, что и я сам бы хотел написать!

Конечно, это было сказано не вполне серьезно, но ведь все же было сказано.

Тем временем они поднялись на взгорок.

– Ты окуней когда-нибудь ловил? – спросил тесть.

– Нет.

– Вот и славно, значит, будешь помогать мне.

Помощь состояла в том, чтобы снимать пойманную рыбу с крючка, не повредив при этом искусственную муху. Поскольку все на свете требует сноровки, зять оказался поначалу весьма нерасторопным, за что несколько раз получил выговор. Но он до такой степени вошел в свою новую роль, что находил все это вполне естественным, как если бы сам рыбачил с собственными детьми.

С заходом солнца рыбалка завершилась, и тут на долю зятя выпала честь нести домой удочки, рыболовную сетку и даже самих рыб.

Вечер выдался очень приятный, тесть телеграфом перевел в Лондон деньги на дорогу и одновременно приказал молодой жене немедля приехать сюда.

– Это я все делаю для тебя, – сказал он зятю.

Иными словами, ее вовсе сюда не звали, а его заманили, как заманивают певчих птиц.

– Все сошло гладко, – сказал он перед сном теще, прощаясь с ней на ночь.

– Да, самое страшное уже позади, но это далеко не конец.

– Никак нам обоим предстоит взбучка?

* * *

Это и в самом деле был еще далеко не конец, поскольку на другое утро он получил письмо из Лондона, где она писала: «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай» (лорд Байрон вам кланялся), ибо, делая выбор между ней и ее родителями, он явно предпочел последних.

Но поскольку никакого выбора ему не предоставили, все это было просто глупостью, причем глупостью с каким-то скрытым подтекстом.

Другое письмо, адресованное матери, было написано в повелительном тоне и вроде как означало «желаю успеха!» Мать истолковала письмо следующим образом:

– Это просто-напросто ревность, она боится, что ты наговоришь про нее здесь всяких гадостей и встретишь поддержку, она ведь настолько властолюбива, что и собственным родителям не позволит собой командовать, а уж коли ты подружишься с ее отцом и матерью, то она станет ребенком и в твоих глазах.

Он счел такое объяснение вполне удовлетворительным, но не совсем понятным, поскольку ей вообще-то следовало бы радоваться, что он так быстро покорил ее родителей и тем самым добился примирения.

Отец сразу помрачнел, рассердился и отправил ей телеграмму с требованием немедленного ответа. Словом, на горизонте начали сверкать молнии и небосвод затянули тучи.

Опасаясь столкновения, которое может произойти в этом доме, он в свою очередь телеграфировал: «Я выезжаю в Копенгаген и, если ты не приедешь, начну хлопотать о разводе».

Но он никуда не уехал, так как надо было ждать ответа.

Всю эту ночь он не сомкнул глаз, потому что положение сложилось хуже некуда. Если она примет развод, то как прикажете в мгновение ока разорвать только что возникшие семейные узы? Кто он такой, недавно появившийся на правах родственника и завоевавший доверие семейства? И что подумают тесть с тещей? Ведь для такого поспешного разрыва должна быть серьезная причина.

На другое утро из Голландии пришла телеграмма от его молодой жены. Но раз уж все пошло наперекосяк, то и эта телеграмма была так странно составлена, что содержание ее в равной степени могло означать как: «Еду к вам», так и: «Уезжаю в Копенгаген и надеюсь там с тобой встретиться».

Эта телеграмма оказалась своего рода яблоком раздора, три дня подряд тесть, теща и зять толковали ее то так, то эдак, но никакая жена за это время не приехала. Все напряженно прислушивались к паровозным свисткам, ходили встречать каждый поезд, возвращались ни с чем и снова принимались обсуждать телеграмму. В семье больше не знали покоя, и ни один разговор не заводили без того, чтобы не оборвать его на середине и не прислушаться.

На вторые сутки терпение тестя иссякло, потому что в деле возникло весьма важное для него обстоятельство: скандал! Весь городок знал, что к ним приехал зять, а жена где-то «потерялась» и теперь ее даже разыскивают по телеграфу. Поэтому тесть целый день просидел у себя взаперти, а потом бесцеремонно приступил к обсуждению финансовых проблем.

– А у тебя есть надежные источники существования? – спросил он.

– Нет, они не более надежны, чем у любого другого писателя.

– Господи! Тогда поступай, как другие, и пиши для газет.

– Да мои статьи ни одна газета не хочет печатать.

– А ты пиши так, чтоб хотели.

Это было много больше, чем способен вытерпеть скептик и пиетист, и все же он терпел, терпел и молчал, твердо решив, что уж чем продавать свою душу, лучше взять в руки гитару и бродить с ней от дома к дому, как безголосый уличный певец.

Тесть, который в молодости и сам писал романы и стихи, но сдался в борьбе за хлеб насущный для семьи, имел, казалось бы, право сказать: поступай так, как поступил в свое время я. Но с другой стороны, старик по собственному опыту знал, до чего мучительна подобная распря, его охватило сострадание, и он завершил разговор дружескими, подбадривающими словами. Однако уже в следующее мгновение вновь проснулась его не лишенная оснований подозрительность, и воспоминание о принесенной им некогда жертве наполнило горечью его душу. Выходит, он должен растоптать несчастного, который подвернулся ему под ноги. И поскольку тот молчал и безропотно слушал, злой гений, должно быть, нашептал ему, что человек, способный так терпеть, наверно, лишь потому и терпит, чтобы когда-нибудь войти в этот дом законным наследником. Далее он перевел речь на неблагодарных дочерей короля Лира, которые забросили семидесятилетнего старца, дожидаясь, когда тот умрет, а заодно растоптали и честь своего отца.

Так прошел день, но, едва зять удалился к себе, за ним снова послали, чтобы продолжить разговор.

Умея разделять чужое горе, как свое, он даже и не пробовал защищаться, на мгновение вообразив себя старым и обесчещенным, презираемым и заброшенным родными детьми.

– Ты прав, – сказал он, – и тем не менее я не вижу за собой никакой вины.

Вечером третьего дня, после того как в Лондон была отправлена очередная телеграмма, к нему пришла теща:

– Уезжай завтра же, и чем раньше, тем лучше. Он тебя больше не желает видеть.

– Ладно, уеду.

– А если Мария приедет, ее все равно здесь не примут.

– Ты когда-нибудь видела человека в такой дурацкой ситуации, в какой нахожусь я?

– Нет, и муж мой тоже так считает. Просто он глубоко страдает, видя столь достойного человека, как ты, в таком унизительном положении. Короче, он страдает из-за тебя, а страдать он не любит. Мое мнение тебе известно, здесь виноваты не человек и не обстоятельства, ты борешься против чего-то другого, что преследует тебя и будет преследовать, пока ты не утомишься до такой степени, что начнешь искать покой в том единственном месте, где его только и можно найти. На мою дружбу ты всегда можешь рассчитывать, даже если расстанешься с моей дочерью, а мои молитвы и добрые пожелания неизменно будут сопутствовать тебе.

Оставшись один в своей комнате, он почувствовал себя несколько бодрее при мысли, что завтра утром кончится это унизительное положение, самое скверное из всех, в какие ему когда-либо доводилось попадать.

Чтобы отвлечься, он взял газету, это была газета официальная или, так сказать, придворная.

Пробежал глазами первую полосу до рубрики «Фельетон», где его внимание привлекла одна статья. Он начал читать, предполагая, что ее написал тесть, и сразу обнаружил широкий кругозор, уверенные оценки, изысканный стиль. Впрочем, вот, что его удивило: в статье звучала ненависть ко всему современному, включая все скандинавское, при том, что немецкая литература (которой в ту пору почти и не существовало) всячески превозносилась как ведущая, как задающая тон в цивилизованном мире. Германия, Германия всегда и везде.

Но, дочитав до конца, он увидел внизу подпись своей жены!

Значит, так: он пообещал ей никогда не читать ее статей и держал слово, чтобы избегнуть литературных дискуссий в семье. То, что она, выходит, придерживалась совершенно иных мнений нежели те, которые высказывала в беседах с ним, могло объясняться тем, что писать ей приходилось так, «чтобы напечатали».

До чего же двойную жизнь вела, оказывается, эта женщина, выступая в кругах радикалов отъявленной анархисткой, а в придворной газете – по-стариковски консервативной. Он просто не понимал, как можно до такой степени лихо перепрыгивать из поколения в поколение, и слишком устал, чтобы попытаться все-таки понять. Зато это объясняло, почему она даже не пытается понять, как можно сидеть без дела, когда под рукой есть бумага и перо.

И эдакая рутина, эдакая житейская мудрость, стариковский стиль, являющий миру плешь и застывшие глаза, а вовсе не красивую девушку с задорным смехом, ту, что могла, раскинувшись на диване, словно одалиска, поедать конфеты!

– Подумать только, что люди могут быть такими противоречивыми! – пробормотал он. – Оч-очень интересно. При случае напомню!

И он заснул, чувствуя себя более мудрым…

* * *

Он поднялся в семь часов, разбуженный батраком, которому предстояло доставить его багаж на станцию. Поскольку поезд отправлялся, по словам тещи, примерно около восьми, он не торопясь оделся и спустился в сад, где и встретил тещу.

Они стояли и говорили о его будущем, когда из окна на первом этаже прозвучал грубый и резкий голос. Это был голос тестя.

– Ты что, до сих пор не уехал?!

– Нет, поезд уходит без четверти восемь.

– Какой идиот тебе это сказал?

Сказала ему, как известно, теща, и потому он не мог ответить на вопрос, какой именно идиот дал ему неточные сведения.

– Одевайся, ступай на вокзал и посмотри в расписании, когда идет следующий поезд.

И, поскольку он замешкался, прозвучал очередной приказ: «Н-ну!» – будто удар кнутом.

Тут ему стало ясно, как он должен поступить: он попрощался за руку с тещей и ушел.

По его решительным шагам можно было понять, что в отличие от шагов, ведущих в логово льва, эти, напротив, ведут прочь и он никогда не вернется обратно, недаром же вслед ему тотчас прозвучало:

– Аксель!

Что-то защемило в его груди, но коль скоро он уже шел, то и продолжал идти, идти и идти, не оборачиваясь.

Он дошел до станции, посмотрел расписание, спросил, когда будет ближайший поезд, ответа не получил, снова вышел, определил по солнцу, где находится северо-восток, и двинулся по проселку. И все это так спокойно, словно действуя по давно уже составленному плану.

Скоро он вышел в поля, одинокий, без багажа, без крова, без пальто, только с палкой в руках.

Он ни на кого не держал зла; старик в общем-то прав, и даже его последний оклик прозвучал как просьба не сердиться на него за скверное настроение. Он даже испытывал некоторое чувство вины перед этим человеком, которому принес лишь заботы и огорчения. Но и признать себя виноватым он тоже не желал, ибо поступал так, как мог и как считал нужным.

Но сейчас он был свободен, оставив позади себя самый страшный ад, а солнце сияло, а земля перед ним была зеленая и открытая, и весь мир был перед ним. Он сбросил детский костюмчик, который ему пришлось носить целых восемь дней, снова ощутил себя человеком и мужчиной и все шагал и шагал.

План у него был такой: для начала дойти до какой-нибудь пристани, там телеграммой запросить свой багаж и, сев на пароход, уплыть в Копенгаген.

Все было бы очень смешно, рассуждал он сам с собой, если б не так трагично для стариков. Выглядит оно не очень хорошо, но ведь я справлялся и с более серьезными проблемами. Я рыцарь с большой дороги, ну и пусть, тем самым становятся излишними любые притязания на честь, достоинство и тому подобное. И вообще, когда больше нечего терять, становится очень весело. Э-ге-гей!

В следующий городок он вошел как старый солдат; попросил вина и курева. Развеселился, разговорился с хозяином. А потом строевым шагом двинулся дальше.

Время от времени на него накатывал приступ сентиментальности, он вспоминал слова тещи о дикой охоте, не мог не признать, что все выходит не совсем так, как надо, ибо подобных неудач он никогда еще не испытывал, и, раз другие люди это замечают, значит, так оно и есть на самом деле. Впрочем, все это еще ничего не значит, недаром же неудачи преследовали его с детских лет.

И все-таки: чтобы поставить человека в подобное положение!.. Да он и к врагу бы не отнесся с такой адской жестокостью.

* * *

Тем временем он достиг Оденсе, потом прибыл в Корсёр и, не снижая скорости, – в Копенгаген.

Был вечер, и он отправил рассыльного в семейство, у которого обычно проживала его супруга, наезжая в Копенгаген. Раз она не приехала в Арресковшё, значит, ей негде быть, кроме как в Копенгагене. На отправленной с рассыльным визитной карточке он написал всего одну фразу: «Хочу задать несколько странный вопрос: где моя жена?»

Лишь тот представитель рода человеческого, которому не доводилось полтора часа расхаживать в ожидании по тротуару взад и вперед, понятия не имеет о том, до чего медленно тянется время. Правда, ход времени убыстрялся надеждой после восьмидневного молчания в Гамбурге, после пяти недель одиночного заключения на Рюгене и недели адских мук на Фюнене увидеть наконец свою жену.

И вот спустя полтора часа гонец вернулся с другой визитной карточкой, на которой было написано: «Сегодня утром она уехала на Фюнен, чтобы встретиться с вами».

Бум! Бум! Бум!

«Теперь я вижу, что дело становится слишком занудным, даже и в качестве театральной интриги, – сказал он себе. – Если использовать это как тему романа, читатель отбросит книжку и воскликнет: «Нет уж! Слишком здесь наворочено! А для фарса недостаточно забавно!»

И все же, все же: так это было!

Потом он подумал: «Моя бедная, несчастная жена! Она направилась прямиком в львиную пасть! Вот уж ей достанется!»

Дело в том, что гнев ее отца не знал пределов, и в последний день теща даже сказала ему:

– Если она сейчас заявится, он ее прибьет!

Вот почему он и послал теще телеграмму, где сообщал о предстоящем визите и взывал к ее милосердию.

* * *

Раньше чем спустя четыре дня она никак не могла вернуться. Не желая появляться в Копенгагене, где газеты не преминут описать его «свадебное путешествие», он остановился в небольшом городке: там проживал его приятель с семьей. В трактире такая же плохо приготовленная свинина, что и на Рюгене, отчего за два дня человек теряет все силы, словно долго лежал в тифозной горячке. Жуешь, пока челюсти не заболят, и, если голодным сел за стол, поднимешься из-за стола и голодным, и усталым.

Вот и друг его тоже сильно переменился. Весь в ипохондрии из-за несбывшихся надежд, он благодарил случай, который ниспослал ему своего рода утешение, приведя к нему в дом знаменитого писателя, да еще в столь жалком состоянии, поэтому сочувствие его принимало хоть и самые сердечные, но в то же время оскорбительные формы. Когда же Аксель надумал было поведать о своих приключениях во время свадебного путешествия, слушатель посмотрел на него такими глазами, что Аксель поспешил завершить свой рассказ, дабы его не сочли лжецом.

Городок лежал среди болот, весь зарос старыми деревьями, здесь у человека без всякой видимой причины становилось грустно на душе. А когда он брел по улице, его удивляло, что за окнами стоят люди, которые провожают незнакомца смятенными взглядами и тотчас отступают в глубь комнаты или прячутся за гардинами. Его это несколько встревожило и вызвало подозрение, что среди этих людей прошел слух, будто он не совсем в своем уме.

Когда он спросил у друга, в чем тут дело, тот ответил:

– А ты разве не знаешь, куда попал?

Ответ прозвучал крайне странно и вроде как тоже содержал вопрос: не сошел ли тот с ума и не забыл ли, где находится.

– В городок N, – ответил Аксель, чтобы не навлекать на себя лишних подозрений.

– А ты разве не знаешь, что представляет собой городок N?

– Не знаю.

– Это своего рода приют. Жители живут с того, что призревают в своих домах умалишенных.

И друг расхохотался.

Больше Аксель вопросов не задавал, хотя и спросил у себя: может, меня заманили сюда, в ловушку, чтобы приглядывать за мной? Причины думать так у него были, потому что один раз он уже пережил в своей жизни нечто подобное.

С этого дня вся его жизнь была подчинена одному-единственному усилию: вести себя так буднично в высказываниях, так обывательски в поступках, чтобы никто не заприметил в нем ничего «необычного». Он не смел произнести ни одной оригинальной мысли, не смел высказать что-нибудь парадоксальное, и всякий раз, когда у него возникало желание поведать о своем свадебном путешествии, он сам себя щипал за колено. Постоянное опасение, будто за ним наблюдают, до такой степени угнетало его, что ему мерещились бдительные взгляды, слышались недоверчивые вопросы там, где на самом деле ничего подобного и в помине не было. Будучи человеком крайне впечатлительным, он подозревал, что весь городок источает болезненные флюиды этих безумцев. Ему было как-то не по себе: он боялся сойти с ума. И однако же, не хотел уезжать, отчасти из-за того, что боялся, как бы его не перехватили на станции, отчасти из-за того, что сам предложил жене встретиться в этом городе.

Дело в том, что из имения пришло письмо, в котором теща рассказывала про их тревогу и беспокойство после его исчезновения. Тесть, который хорошо представлял себе, что сделал бы лично он на месте несчастного, сразу подумал про самоубийство и горько рыдал. Искали вдоль берега, искали в лесах…

Тут он прервал чтение и почувствовал угрызения совести. Оказывается, добрый старик плакал! До чего ж он докатился, если люди могут такое о нем думать!

Тем временем Мария приехала к родителям, скоро они снова увидятся, если только он будет вести себя как следует, потому что она его любит.

Это был луч света в его жизни, он давал ему силы претерпеть этот ад, где все люди смотрят друг на друга искоса, чтобы понять, в своем ли уме другой. Но два последних дня принесли с собой новые муки. К обеду должен был приехать тот самый швед из кафе.

Аксель радостно поспешил на вокзал, чтобы встретить своего лучшего друга, того, кто лучше всех его понимал, того, кто, сам будучи беден, пытался добиться помощи для друга у богатых людей, помощи, которую не мог получить сам.

А навстречу ему из поезда вышел чужой человек с холодным взглядом, который отнесся и к нему, как к чужому. Никакой улыбки узнавания, никаких вопросов о том, как он поживает, словом, человек, не желающий вспоминать о прошлом.

После обеда Аксель отвел хозяина в сторонку и спросил:

– Швед на меня сердится, что ли?

– Сердится? Ну нет! Но пойми, что раз он женился на Лаис…

– Женился?

– …то и не желает, чтоб ему напоминали, что она была твоей подружкой.

– Это я, конечно, понимаю, но не виноват же я в том, что состоял с ней в близких отношениях задолго до того, как она вообще узнала о его существовании.

– Не буду спорить, но ты говорил про нее всякое…

– Точно то же, что говорили про нее и остальные, потому что люди и так все знали и еще потому, что она любила выхваляться своими победами и рассказывать о них всем подряд.

– Так-то оно так, но все-таки…

Швед остался у хозяев, и норвежцу пришлось проводить свое время в полном одиночестве.

Чтобы как-то убить время, он начал изучать местную растительность и заниматься биологией. Кроме того, отправляясь на прогулки, он прихватывал шприц с морфином, чтобы поглядеть, как отреагируют чувствительные растения на этот наркотик, из чего намеревался сделать вывод о наличии у растений нервной системы.

Однажды пополудни он сидел за рюмкой вина в саду ресторана на краю города. Как раз перед его столиком клонились к земле ветки яблони с маленькими красными плодами. Это вполне отвечало его намерениям, поэтому он встал ногами на стул, вонзил иглу шприца с морфином в мякоть и нажал поршень. Но нажал слишком резко, потому что яблоко упало.

И тут он услышал крики и вопли с вершины холма и увидел разъяренного человека, который в сопровождении жены и ребенка бежал к нему, размахивая палкой.

– Наконец-то я его изловил!..

Его? Наверно, речь идет о каком-нибудь давно разыскиваемом похитителе яблок.

Он призвал на помощь все свое буддистское спокойствие, слез со стула и снова сел, приготовясь к тому, что сейчас жандармы уведут его, как человека, пойманного на месте преступления и не имеющего возможности объяснить свое поведение, поскольку никакое начальство не поверит столь нелепому объяснению, что он, мол, только и хотел впрыснуть морфин в яблоко.

Разъяренному мужчине понадобилось, однако, не меньше минуты, чтобы обежать вокруг забора и войти во двор ресторана.

Норвежец сидел, словно приговоренный к смерти, ожидая, что его для начала огреют палкой, он почти решил умереть в бою как воин, а потому не торопился пускаться в ненужные объяснения и только думал: «Ничего более дьявольского мне за всю мою ужасную жизнь пережить не доводилось».

Шестьдесят секунд – это очень долго, однако и они подошли к концу.

Но то ли его вполне достойный вид, то ли хорошее вино и дорогие сигареты, то ли что другое оказало на разъяренного мужчину умиротворяющее действие, словом, сей разъяренный человек, к которому явно не каждый день приходили такие посетители, обнажил голову и только спросил, обслужили ли господина должным образом.

Учтиво ответив на вопрос, он заметил, что хозяин уставился на шприц, кисет с табаком и стакан воды.

Непринужденным тоном светского человека он поторопился объяснить всю необычность ситуации:

– Я, знаете ли, ботаник и хотел провести один эксперимент, когда меня застигли в несколько двусмысленном положении…

– Да ради Бога, господин доктор, будьте как дома! Не стесняйтесь!

Сказав несколько слов насчет погоды, хозяин пошел в дом, перед этим шепнув что-то слуге; гость, как ему показалось, расслышал сказанное, и это побудило его уйти, хотя и не проявляя спешки.

«Он подумал, что я один из этих умалишенных. Это меня и спасло. Но сюда мне больше приходить нельзя».

Шестьдесят секунд перенесенного унижения и занесенная палка еще несколько часов не давали ему покоя.

«Это не просто неудача, это что-то другое», – в очередной раз подумал он.

* * *

На другой день он гулял привычной тропкой по лесу и размышлял о своей судьбе.

Ну почему, почему ты не застрелился? Ладно, предоставим задавать подобный вопрос тому, кто сам на такое способен. Да потому, что в конце концов все трудности как-то улаживаются, а жизнь показывает, что рано или поздно все будет хорошо. Вот это я и называю надеждой. Вот на этом человек и стоит. Перехватывает мяч в игре и продвигается на поллоктя вперед. Другие утверждают, будто человека удерживает на плаву любопытство. Хочется посмотреть, что будет дальше. Все равно как при чтении романа или просмотре спектакля. Какой-нибудь жизненной цели я обнаружить не сумел. Религия, правда, твердит, что человек должен совершенствоваться, но лично я лишь наблюдал, как человека насильственно ставят в положение, из которого он выходит еще хуже, чем был. Надо сказать, человек и впрямь становится терпимее к своим ближним, но эта терпимость сродни безволию, ибо, когда он достигает положения, при котором можно высокомерно посмеиваться над чужими промахами, он уже и сам недалек от них. Разговоры, и весьма частые, о любви и о том, что надо любить ближнего своего, заставили его в конце концов сформулировать для себя следующий тезис: я и любить их не люблю, и ненавидеть не ненавижу, но я влекусь за ними точно так же, как они влекутся за мной.

То обстоятельство, что он никогда не падал окончательно духом под бременем забот, объяснялось тем, что он питал смутную уверенность, будто жизнь не представляет собой полную реальность, будто жизнь – всего лишь одна из стадий сна, а наши поступки, даже самые дурные, происходят под воздействием могучей суггестивной силы. Поэтому он был убежден, что до известной степени не несет никакой ответственности, не оспаривая при этом своих дурных черт, но в то же время сознавая, что где-то глубоко внутри него угнездился некий дух, полный высоких стремлений и страдающий от унизительного пребывания в человеческой оболочке. Этот, обитающий внутри него дух был наделен чувствительной совестью и порой, к его великому ужасу, мог напомнить о себе, проявить сентиментальность, рыдать над его греховностью и над своей собственной, над чьей именно, определить было трудно. Одна личность смеялась над глупостью другой, и это, как он называл, божественное легкомыслие спасало его от отчаяния надежней, нежели унылое копание в собственных несчастьях.

Воротясь домой, он увидел, что его дверь заперта. Догадываясь, в чем дело, он постучал и назвал себя. Едва только дверь отворилась, на шее у него повисла его молодая, взбалмошная жена, и он счел это вполне естественным, так, словно оставил ее всего двумя минутами ранее. Веселая, красивее, чем прежде, моложе, чем прежде, она вновь принадлежала ему, и ни одного слова упрека, никаких объяснений, вопросов, разве что такой:

– У тебя денег много или нет?

– А ты почему спрашиваешь?

– Да потому, что у меня их много, и я хочу устроить праздничный обед в Копенгагене.

Это им обоим понравилось: ведь, в конце концов, у них свидание. А почему бы и нет? Два месяца мучений забыты, стерты из памяти, словно их никогда и не было. Мысль о разводе, который уже обсудили сплетники, словно ветром унесло.

– Спроси меня сейчас кто-нибудь, из-за чего мы поссорились, – сказал он, – я бы при всем желании не мог вспомнить.

– Вот и я тоже нет. Но теперь нам больше никогда, никогда нельзя разлучаться. Не надо проводить вдали друг от друга больше чем полдня. Иначе жди беды.

– Твоими устами гласит мудрость, – сказал он. Но… но ведь она… и в памяти его мелькнули воспоминания то о Дувре, то о Лондоне, где они не расставались ни на минуту, и, может быть, именно поэтому все тогда пошло наперекосяк. Впрочем, поди знай… – Да, а как поживает твой добрый отец?

– Ты знаешь, он до того хорошо к тебе относится, что я даже его приревновала.

– Я и сам это заметил. А тебя он как принял?

– Знаешь, мне не хотелось бы об этом говорить. Но ведь это все ради тебя, вот почему я его и простила.

Они даже посмеялись над этими словами. Как, впрочем, и над всем остальным.

– Короче, сегодня праздник, а завтра работа!

* * *

Осень принесла с собой то, что хоть и сулила, но не выполнила весна. Они жили в красивом пансионе, правда, под самой крышей, но зато с видом на озера. Каждый со своей стороны возобновил контакты с прежними друзьями, так что они больше не были вынуждены проводить время исключительно вдвоем.