Текст книги "Поющий омуток (Рассказы и повесть)"
Автор книги: Авенир Крашенинников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Чтобы скоротать время, Иришка надумала сходить к Марте. Кобылу пока не запрягали – она шарахалась от вожжей и начинала мелко трястись. По дороге, до ряби вытоптанной подковами, Иришка поднималась к загону. Загудели, закружили пауты, но она уже привыкла к ним, не отмахивалась впустую. На пороге конюховки в тени сидел Сильвестрыч, споро ушивал дратвой какую-то кожаную штуковину. Сладковатые запахи навоза, нагретой кожи и табака держались в неподвижном воздухе, такие мирные, такие спокойные.
– К Марте небось? – кивнул старик, наматывая дратву и затягивая узел. – На траве она, за конюшнями.
Иришка поправила газетку, в которую завернула кусочки хлеба с солью, привычно, напрямую, перелезла через жерди, высохшие до костяного блеска, и увидела Марту. Кобыла понуро стояла в тени, изредка обмахиваясь хвостом. Неподалеку от нее, выпятив глыбистую холку, выискивала губами траву на ископыченной земле другая лошадь – Звездочка, лаково-шоколадная, с белым неровным пятном на лбу.
Зимой Сильвестрыч впрягал Звездочку в кошеву и возил тетку Евдокию по водохранилищу в правление, в контору. Он уважал Звездочку за выносливость и ровный бег, но в конце концов с нею разругался. У Звездочки, по его мнению, был зловредный характер: сколько раз она Сильвестрыча запросто предавала. По праздникам, бывало, всеми уважаемого старика прямо-таки силком затаскивали в одну избу, в другую, он привязывал Звездочку у крыльца, забегал на минутку – велик ли грех, а поздно вечером с лихой партизанской песней возвращался домой. Он боялся говорить старухе, у кого побывал, чтобы не навлечь на голову гостеприимных хозяев громы и молнии. «Дак ведь что получалось, – жаловался он потом тетке Евдокии и бабушке, – старуха тут же в кошеву и пускает эту злыдню по ее воле. И эта коварная изменщица по порядку прямехонько останавливается у каждой избы, где меня потчевали…»
И все-таки Сильвестрыч пустил умную Звездочку с Мартою, и, приподнимая морду, Звездочка то и дело посматривала на Марту озабоченно. Иришка развернула газетку, положила кусочек хлеба на ладонь, протянула Марте. Опахнув лицо Иришки теплым выдохом, бережно губами сняла Марта хлеб и снова прикоснулась к ладони, чуть-чуть прикоснулась, будто поцеловала. Иришка думала, что и Звездочка подойдет: вон как в струнку вытянула шею, затрепетала чуткими ноздрями.
– На, Звездочка, на! – звала Иришка, предлагая лакомство.
Кобыла переступила ногами, но тут же прикинулась, будто что-то заинтересовало ее в дальнем углу загона, и словно на цыпочках перенеслась туда.
– Мы оставим хитрюге кусочек, ладно? – говорила Иришка Марте, поглаживая ей морду. – А ты ничего не бойся, больше в обиду тебя не дадим…
Попрощавшись с нею, Иришка пристроила круто посоленный хлеб на голом камне неподалеку от Звездочки и снова перелезла через жерди. Сразу же за ними чернел хвойный островок леса, выпукло лежало овсяное поле, по которому вела чистая тропинка. Свиристели кузнечики, несколько васильков, редких теперь в посевах, синенько горели возле тропинки, в овсах стояла предвечерняя хлебная духота.
Широко разведя руки, точно собираясь взлететь, касаясь ладонями сухо позванивающих овсяных метелочек, Иришка пересекла поле, подошла к осинкам, отбрасывающим длинную прохладную тень, на черте которой шустро перепархивали мотыльки, будто васильки поднимались в воздух. Отсюда, влево по склону, к водохранилищу вела дорога, с обеих сторон в молодом малиннике, буро-желтом от недозревших ягод.
На берег Иришка вышла не сразу, а сперва отдышалась, огляделась, нырнула под ели. Крадучись, стараясь не хрустеть валежником, пробралась по хвойной подстилке, кое-где прикрытой шапочками кукушкина льна, неловко выгибаясь, очистила рукою с влажной спины меж лопаток колючие иглы и выглянула.
По зеркалу водохранилища скользили рыжие от солнца катера, высоко вскидывая рыбьи носы. Противоположный берег тоже был светел, солнечно пылали стекла, и совсем не верилось, что там может быть какая-то опасность. Иришка перевела взгляд на этот берег, приметила шесты-приколы, вкривь и вкось торчавшие из воды, – скоро к ним на вечерний клев причалят добытчики леща, судака, сорожки… Ни на большой воде, ни у берега Колянькиной лодки не оказалось.
Обманул, побоялся или случилось что-то? Иришка с досадою прищелкнула на голой икре впившегося комара. Мокрецы и комарье уже скапливались над головою, напряженно ныли…
Поправив панамку, Иришка вышла из укрытия и сразу же увидела Коляньку. Он сидел недалеко, над яром, обхватив колени руками, курил, и какая-то безнадежность была в опущенных его плечах, в согнутой фигуре. Сперва Иришка хотела снять босоножки и подкрасться сзади, но тут же раздумала и пошла в открытую. Колянька швырнул окурок под яр, обернулся, будто услышал ее шаги, поднял руку.
– Думал, струхнешь, не явишься, – сказал глуховато и, кажется, недовольно.
– Тебя, что ли? – усмехнулась Иришка.
Он молча спустился, обрушивая комочки глины, на серые приплесовые камни. Иришка едва поспевала за ним. В узкой бухточке, в конце неглубокого оврага, уткнулась носом в галечник лодка-плоскодонка, облезлая, будто в лишаях. Она зашипела днищем, ссаживаясь в воду, от нее, точно связанная одной веревочкой, разом метнулась стайка мальков. Иришка перепрыгнула на нос, балансируя руками, перебралась на кормовую скамейку, Колянька оттолкнулся веслом с мелководья, сел напротив Иришки, – лицо его было недружелюбно замкнутым, – стал умело, без всплесков, грести.
Иришка опустила руку за борт, вода была теплая, ласковая. Жалко, что столько дней уже не купалась. Оглянулась через плечо – с каждым Колянькиным гребком берег отдалялся, теряя мелкие подробности, разворачивался в широкую ленту, и деревня вся была видна двумя своими рядами домов вдоль улицы, избами, рассеянными повыше, на горе, амбарами, конюшнями. А другой берег отодвинулся еще дальше, и только сиренево-палевая вода расстилалась вокруг, мерно колебалась, точно дышала.
Колянька упирался ботинками в лодочную поперечину, штанины брюк призадрались, щиколотки были бледными, в рыжеватом пуху.
– Мы ведь вместе бегали, когда тебя отец с матерью привозили, – сказал он, перестав грести и лишь подправляя лодку веслом.
– Не помню, – призналась Иришка.
– Ну, ясно, – без обиды протянул Колянька, – много нас, голопузых, тогда было. А ты такая умытенькая приезжала, с бантиками, носилась с нами босиком, твой отец выходил тоже босиком, звал нас всех на рыбалку…
– Я вот о чем хотела тебя спросить, – чувствуя, как оттаивает внутри Колянька, протянула руку к нему Иришка. – Почему они хотя бы Марту не пожалели?
Колянька нахмурился, замедлил весла, поерзал на скамейке, словно устраиваясь поудобнее, и лишь после этого ответил:
– Они не пожалеют никого… Им самим потому что никогда больно не было.
Иришка поняла, о какой боли он говорит. Самой Иришке, до той поляны на краю оврага, тоже, пожалуй, так больно не было. Но она все-таки девчонка, у нее врожденный дар сострадания, а мальчишки, знала она, вылеплены из другого теста и могут быть жестокими нечаянно.
Видимо, в душе Билла-Кошкодава, в Гришкиной душе проросла какая-то особая жестокость, которую не могли объяснить даже такие всего натерпевшиеся люди, как тетка Евдокия и старый Сильвестрыч.
– Скажи все-таки, какие они? Подумай и скажи!
С приподнятого весла сорвались капли, Колянька посмотрел на мелкие круги, которые расплывались от них по воде, на лаково блестящую деревянную лопасть, ответил:
– Билл говорит: скучно ему всегда… А ведь все, все у него есть: маг, мотик, кинокамера, ружье централка, лайку ему отец подарил…
– Что за маг, что за мотик?
– Магнитофон, мотороллер, – с досадой пояснил Колянька. – Не перебивай, не то говорить не стану!.. Завидовал я: ничего ему предки – это он их так зовет, – ничего не жалеют. Сад содержат, на рынок ягоды, яблоки… Мать ему ноги готова мыть и воду пить. А он учиться не захотел, на заводе маленько поработал и руки в карманы: не для того, говорит, родился, чтобы спину гнуть. – Колянька сквозь зубы сплюнул за борт.
– А для чего он родился? – Иришка с вызовом подбоченилась, словно перед ней сидел сам Билл-Кошкодав. Колянька только пожал плечами и опустил весла в воду.
– Ну, а Гришка? Он ведь, кажется, на заводе. И семья у него большая. Тетка Евдокия знает…
– Все в зеркало смотрится. Шляпу ковбойскую где-то раздобыл. Сделает морду под ней корытом и смотрится. Его отец в детстве кулаком по башке за двойки учил, вот у него мозги в прерию и ускакали…
Иришка удивилась, до чего, оказывается, хорошо знал Колянька своих дружков-приятелей.
– А ты чего к ним пристал? И волосы зачем, как у девчонки, распустил? – напрямик спросила она.
– Меня из-за отца травить начали, а Билл и Гришка в обиду не давали. Да и интересно с ними было, не то что в школе или дома. А волосья, – Колянька взял рукоять весла под мышку, подергал нечесаную косицу, – волосья так: самому себе красивше кажусь.
Он криво усмехнулся, налег на весла, лицо его разгорелось пятнами. И больше не отвечал, как ни старалась Иришка разговор продолжить.
4
Ночью была парная теплынь – ни ветерка, ни шороха. Звезды лишь угадывались, водохранилище как будто само постепенно источало накопленный в избытке дневной свет, или это небо, которое никак не погасало на западе, просторно отражалось в воде.
Иришка, Петька и Сильвестрыч схоронились в травянистой ложбине, пропахшей конфетным запахом дикой мяты, и заливчик, в котором в прошлый раз Колянька укрывал лодку, был как на ладони и чудился бездонным в черной тени от яра.
Кончился вечер пятницы, в деревню понаехали с рюкзаками всякие родственники, знакомые да и просто отдыхающие, и долго желтели в избах окна, раздавались голоса, смех, возмущенный собачий лай, далеко слышные на большой воде. Поэтому тетка Евдокия не хотела особого шума, велела проследить, куда на этот раз направятся хулиганы. Петьке приказала поднять ее, а она позовет на помощь механизаторов – крепких парней. Сильвестрыч на всякий случай взял с собою ружьишко – незаряженное, для острастки, и теперь держал его на коленях, и ствол мутно и холодно поблескивал. Звуки в деревне утомленно стали пропадать, и вот наступила тишина, и все трое тоже невольно приглушили голоса.
– Ну прямо как в дозоре, – говорил Сильвестрыч, крутя головою в неизменной своей буденовке. – И, кажись, столько же мне годов, что и вам… Да-а, проскакала моя жизнь, как боевой конь. Главное что для меня было? Чтобы внуки мои не думали о куске хлеба, а думали, чем вот это, – он постучал пальцем по своему лбу, – вот это, – прижал руку к сердцу, – насытить. И чего им не хватает? – указал глазами он на водохранилище.
«Откуда узнала тетка Евдокия про Билла-Кошкодава, про Гришку, про Коляньку? – недоумевал Петька. – И что они сегодня сюда собирались?»
– Евдокия – баба серьезная, одним глазом больше видит, чем иные двумя, – уважительно пояснил Сильвестрыч.
Иришка помалкивала. Плохо, что Колянька точно не мог сказать время, когда Билл-Кошкодав и Гришка потребуют лодку, и, может быть, не сегодня, а в субботу. Она покусывала травинку, до рези в глазах всматривалась в пустынное водохранилище, на котором иногда медленно рассасывались темные круги: всплескивала крупная рыба. Первое возбуждение уже прошло, и теперь было только беспокойство, чтобы ничего там с Колянькой не случилось. Она снова переживала вчерашний вечер, припоминая подробности.
Колянька причалил подальше от пристани, выпрыгнул, подал руку, но Иришка сама перескочила с носа на замусоренный, в щепках, песок. Пока Колянька пропускал цепь в дырки, проделанные в веслах, обматывал ею рогатую корягу, но брюхо утонувшую в песке, запирал ржавый замок, можно было осмотреться.
На высоком угоре рядком стояли совсем деревенские избы, покрытые кольчугою шифера, казавшейся под солнцем позолоченной. Туда круто взбиралась тропинка, будто медная жила наискосок пересекала угор. Больше ничего с берега не было видно, а над водою, хищно поворачивая маленькие головы, парили чайки и вдруг устремлялись ломаным полетом за катерами. Водохранилище километрами отделяло Иришку от бабушки, от тетки Евдокии, от того чувства безопасности, которое всегда бывает в окружении родных людей. Иришка доверяла Коляньке, но на всякий случай думала: если что случится, то она возьмет да и поплывет на свой берег, а обессилеет – любой катер подберет.
– Пошли, – неохотно сказал Колянька и начал подниматься в гору, смешно согнувшись, иногда хрипло кашляя и сплевывая.
Нет, это все же была не деревня. Подальше от берега стояли приземистые бараки, серые, дряхлые, на кольях-костылях, потом двухэтажные кирпичные дома с крестовинами телеантенн на крышах, с магазинными вывесками по низу, еще дома, бревенчатые, добротные, таящие жизнь от улицы тесовыми заборами. Потянулись деревянные тротуары, гравийные дорожки, шахматным ферзем торчала труба какого-то завода; там, должно быть, и работали Билл с Гришкой. Но это был и не город в привычном для Иришки смысле, насыщенный движением, густой замесью звуков.
– А ты где живешь? – спросила Иришка, приостановившись у красной обезглавленной церквушки, занятой какими-то конторами; перед церквушкою, среди старых вельветовых деревьев, за облезлой оградкой сиротливо стояла пирамидка с порыжевшей звездою на макушке, без всяких надписей и венков; лишь у подножия на мелкорослой крапиве кучкою валялись сухие хвойные ветки.
– Вон там, – указал раскуренной папироской Колянька, – крыша без антенны, – и насупился.
Иришка разглядела небольшой дом, двумя окошками выходивший в проулок. Одно окно было разбито, заткнуто грязной тряпкой; забор возле дома, набранный из тонких реек, покосился, будто кто-то двинул его плечом.
– Пошли, – поторапливал Колянька.
– А кто здесь похоронен?
– Не знаю. Пошли!
– Тоже раскомандовался, – подбоченилась Иришка. – Что ты вообще-то знаешь?
– Сейчас с дружками своими, – он недобро покривил губы, – тебя познакомлю.
Опять представились двое шерстяных, со стесанными подбородками, с красными маленькими гляделками, и Иришка насторожилась, и почудилось ей, будто снова предстоит с отцовским чайником шагнуть от костра в пугающую черноту. Она прихватила зубами кожицу на нижней губе и, стараясь не озираться, последовала за Колянькой.
На скамье у одного из домов сидел парень с длинными, выкрашенными хной волосами, в атласной безрукавке и пестрой кофте, ударял по струнам гитары, будто стряхивая с пальцев воду, и заунывно, гнусаво приговаривал:
В гости заходили мы
Только через форточки,
Корешок мой Сенечка и я…
Трое таких же долгогривиков приседали в такт.
Заметив Коляньку с Иришкой, они заизгибались, завыкрикивали похабщину. Колянька прибавил скорости, но Иришка нарочито замедлила шаг и высоко вскинула голову, даже панамка съехала на брови.
В городе были такие же гитаристы, но там не выглядели они так несообразно, как перед бревенчатым домом с резными наличниками на окнах, рядом с палисадником, рябившим акациями.
Колянька поджидал Иришку за углом, жадно глотая табачный дым.
– Ты чего?
– От собак бегать нельзя, мне так отец говорил, – насмешливо ответила Иришка. – А ты брось папироску, сколько можно курить!
Но Колянька не послушался, закусил мундштук папиросы, вдвинув ее в уголок рта и процедив: «Стой здесь», сунув руки в карманы, приподнял плечи и расслабленно направился к пятистенному дому с застекленной верандой, обшитому тесом и окрашенному в нежный салатный цвет. Он посвистел под окнами и стал дожидаться, и видела Иришка, что развязность его напускная, на самом же деле весь он как будто скованный.
Нет, не чудище, которое нафантазировала Иришка, и не долгогривик, как предполагала тетка Евдокия, – высокий парень с небрежно красивым зачесом черных волос вышел из дома. Он ладонью поправил волосы, они снова упали на лоб. На нем были узкие техасы с блестящими пуговицами и шелковая бобочка. Лица его Иришка никак не могла разглядеть, потому что стоял он почти спиною к ней. Он что-то выговаривал Коляньке, тот вынул руки из карманов и безвольно свесил их вдоль туловища.
В это время – Иришка не заметила откуда – появился еще один парень, маленький, в брюках, покрывающих бахромою сандалеты, в кофте, расписанной красными кривыми огурцами. Это был настоящий долгогривик: рыжие патлы болтались по узким плечам, и скуластое лицо, обрамленное ими, было каменно-равнодушным. Он тоже что-то сказал Коляньке и похлопал его по спине.
Иришка уже видела: выходит к ним и напрямик высказывает все, что за эти дни передумала, что в душе накипело. Но ведь так она подведет Коляньку и не удастся схватить обоих, когда они приплывут. И все-таки Иришка вышла из-за угла и быстро, точно торопясь куда-то по своим делам, прошла близко от парней, свернула в ближайший переулок и чуть не бегом устремилась к водохранилищу. Сердце теперь колотилось под самым горлом, икры как будто резиной стянуло. Она спустилась по тропинке к лодке, села на борт и опустила ноги, не разувшись, в теплую прибрежную воду.
И все-таки успела заметить, как помертвел Колянька, успела заметить, что у высокого парня водянистые глаза и маленький капризный рот с выпяченной нижней губой. Не знай она, что сделал этот парень с Мартой, может быть, глаза его и рот показались бы не такими, но сейчас, честное слово, было в уголках губ что-то скверное.
Видимо, это и есть Гришка, а Биллом себя называет долгогривик. Вообще-то смешно: чего это мальчишки так хотят походить на девчонок – волосы отпускают, губы помадят, веки, ресницы подкрашивают? Неужели не понимают, как это противно! Что у них в голове происходит?
Она поболтала ногами в воде и обернулась: Колянька спускался к лодке.
– Во сумасшедшая, – сказал он, переводя дыхание, – чуть не засыпала меня! Ладно, до них не дошло. – Он утерся рукавом. – Ты хоть боялась когда-нибудь чего-нибудь?
– Темноты боялась.
– Люди страшнее. – Колянька долго проглатывал что-то, а потом отвернулся и принялся разматывать цепь.
«Почему так сказал Колянька?» – размышляла Иришка, коротая время рядом с Петькой и Сильвестрычем, высматривая в сумеречном свечении водохранилища знакомую плоскодонку. Ведь Колянька к чему-то готовился, решал про себя что-то, это Иришка чутко уловила и теперь все больше и больше беспокоилась.
Сильвестрыч попросил толкнуть его, если что, и, подтянув ноги к животу, положив под щеку свою знаменитую шапку, затих. Петька, позевывая, почесывал комариные укусы, томился: не привык бездельно провожать время.
– Ты на покос с нами пойдешь? – спросил он Иришку. – Сено ворошить?
– Зачем спрашиваешь?
– А у нас осталась бы жить? – Петька даже привстал: по-видимому, этот вопрос не сейчас придумался.
– Зачем, Петя? – серьезно ответила Иришка. – Я ведь городская. Только вот иногда у вас это вроде ругательства.
– Бывает. Наверное, от зависти. Да, видно, не в том дело… – Петька пошевелил руками, подыскивая еще слова, но ничего не добавил. – А Володька сейчас дрыхнет. Ему, кроме работы, остальное так себе… Уж такой спокойный, все заранее знает.
– Ты бы тоже поспал, тебе утром на работу.
– Пока работы немного. Давай лучше ты.
– Я все равно не засну. И рассвет хочу посмотреть, в городе его не увидишь.
– Да чего смотреть, дело обыкновенное: светает – пора вставать.
– Ну, а если можно не вставать?.. У нас в классе девочки вообще не знают, когда день начинается, – пожала плечами Иришка. – Их ни в какой поход не вытащишь…
– А ты с кем-нибудь из парней дружишь? – опять привстал Петька и отвернулся, хотя Иришка все равно бы не разглядела, как он покраснел.
– Со всеми в нашем классе дружу. У нас хорошие ребята.
– Я, пожалуй, вздремну, – сказал обрадованно Петька и стал устраиваться поудобнее.
Иришке сделалось скучно: оказывается, Петьке совсем неинтересно было слушать о том, какие в ее классе девочки и мальчишки. А вот Коляньке интересно. Когда переправлялись через водохранилище, он спросил:
– У вас все такие?
– Какие? – не поняла Иришка.
– Настырные! Да вы, наверное, все храбрые, потому что там на каждом шагу то милиция, то дружинники.
– Я их как-то никогда не замечала! – удивилась Иришка.
– А я вот стал замечать. – Колянька приналег на весла, под рубахой выпукло обозначились мускулы. – И еще забавно: впервой в жизни, – он даже приостановился, прислушиваясь к значению этих слов, – впервой я разговариваю с девчонкой… вот так, на равных…
– Попробуй-ка с нашими девчонками не на равных. Высмеют так, что целый месяц красным ходить будешь, – расхвасталась Иришка. – У нас девочки, ты знаешь, какие!..
– Расскажи! – оживился Колянька. – Какие, какие?
Иришка встрепенулась было, но вдруг поняла, что ничего особенного она припомнить не может. Только пообещала:
– Как-нибудь в другой раз.
И вот она пожалела, что не поговорила с Колянькой по-настоящему, хотя и не представляла, как по-настоящему говорят. Петька и Володька стали для нее почему-то ни капельки не интересными, она видела глаза Коляньки, такие, как будто он хотел услышать необыкновенную сказку. А потом они опять затревожились, заметались по воде, и он перестал на Иришку смотреть.
И чего она за него так волнуется? Ведь совсем недавно Коляньки для нее не существовало, совсем недавно она готова была выцарапать ему глаза, ну да, выцарапать… И вот теперь словно бы отвечает за него перед кем-то, от кого-то хочет его защитить, уберечь!
Стеклянно пискнула птица, чуть ворохнулись листья на черемухе, спеющей над ложбиною, прохлада защекотала щеку, водохранилище погрустнело, как это обычно бывает на больших реках в предрассветный час. Колянька не приплыл.
Они так же могли ждать его и в ночь на воскресенье, и еще долго-долго, если бы на другой день какая-то из переправившихся поселковых женщин не сообщила тетке Евдокии, что в канаве нашли Коляньку Мокеева, чуть не на смерть убитого.
– Ну, теперь все, – сказала тетка Евдокия и велела Сильвестрычу готовить лодку.
В ее распоряжении была добрая казанка с подвесным мотором, который хранился у Сильвестрыча в чулане. Получив приказ бригадира, Сильвестрыч надел фуражку с «крабом» – подарок пристанского шкипера, взвалил мотор на плечо и, приседая от тяжести, спустился к заливчику, где стояли на приколе лодки сельчан и дачников. Пока он прилаживал мотор, востроглазая Нюрка разбудила Иришку. Конечно, весь разговор тетки Евдокии и женщины из поселка она подслушала, но перед Иришкою не тараторила, как обычно, а только испуганно повторяла:
– Убили его, убили…
Иришка легла на рассвете, когда каждый зарождающийся звук будто выделен наособицу, и долго прислушивалась к голосам, звяку ведерных дужек, квохтанью куриц, лаю собак. Она лежала на раскладушке в стайке – прежде здесь держали поросенка, потом отец вычистил все, перестлал полы, расширил окошко, обшил досками стены и оклеил обоями, за обоями шуршало, будто кто-то пересыпал песок, а стекло обшаривал комарик и возмущенно зудел. Постепенно звуки поплыли, смешались, и Иришка крепко разоспалась. Теперь на щеке был рубец, лицо чуть припухло, она глядела на Нюрку, плохо соображая. Но мигом пришла в себя и через несколько минут, не успев сказаться бабушке, уже бежала к лодке, за нею еле поспевала Нюрка и ковылял Тузик.
Сильвестрыч вставлял весла в уключины, чтобы маленько отогнать казанку от берега, тетка Евдокия сидела на скамейке, держа на коленях клеенчатый портфель. Иришка с разлету толкнула нос казанки, буравя ногами, воду, влезла на него и села; с мокрых босоножек текли струйки.
– Ну, партизан, – только и сказал Сильвестрыч и стал пробираться на корму, к мотору.
– Ты чего это? – воскликнула тетка Евдокия. – Ни «куда», ни «здрасте»!
– Я с вами к Мокеевым. Я знаю, где он живет! – Иришка выпрямилась.
– Ну и партизан, – опять проговорил Сильвестрыч и дернул шнур-заводилку.
Мотор запыхтел, закашлялся и завинтил воду, передавая лодке мерное дрожание. Ветер забросил Иришке волосы на глаза – она в спешке забыла панамку, – и говорить стало невозможно. Лишь когда причалили и Сильвестрыч остался на моторе, а тетка Евдокия, пригласив кивком Иришку, зашуршала подошвами по галечнику, Иришка в нескольких словах рассказала о своей разведке. Она так и считала, что ездила в разведку.
– На разведку, – осуждающе повторила тетка Евдокия. – Да ведь мог этот Колянька погубить тебя, понимаешь?
– Не мог, – убежденно сказала Иришка, – не мог, он не такой.
– Странный возраст, – как бы сама с собою рассуждала тетка Евдокия, – вроде взрослые и ровно несмышленыши. Что-то мы с тобой, девка-матушка, недоучли.
Напрямушку от дебаркадера до церкви оказалось совсем недалеко, и дом Мокеевых Иришка заметила сразу. Вблизи он показался еще более запущенным, окна от копоти и пыли в радужных разводьях, слизкие отбросы валялись у самого крыльца. Тетка Евдокия толкнула дверь, в нос шибануло нашатырным духом, Иришка даже задохнулась. Перешагивая в сенях через ведра и всякую рухлядь, тетка Евдокия пробралась к другой двери, постучала.
– Ты бы, Иришка, не ходила за мной, мало ли что можно увидеть.
Но тут дверь распахнулась, и, пошатываясь, дыша перегаром, на пороге встала растрепанная Мокеиха.
– A-а, бригадирша, – хрипло, выдавила она, вцепившись в косяк. – Чего высматриваешь? – Зрачки у нее мелко дрожали, одутловатое сизое лицо передергивалось.
Иришку затошнило, она попятилась к выходу, но Мокеиха с пьяной зоркостью ее углядела.
– Невесту Коляньке привела? Ишь какая долгоногая… Бедный мой сыночек, – заголосила внезапно и стала сползать вдоль косяка на порог, – дочери меня бросили, один ты остался, за что убили тебя, несчастненького-о!
Тетка Евдокия кинула портфель, схватила Мокеиху за плечи:
– Перестань, Феня, перестань. В избу пойдем, пойдем в избу.
– Ты кто? – села та на пороге, с безумным удивлением уставилась. – Кто ты такая?
– Да опомнись, Феня, слышишь!
Иришка очутилась на улице. Яркий летний день царил над поселком, пропитывая солнцем каждую муравку; с хозяйственным гудением проносились пчелы, грузный шмель в богатой шубе пересчитывал лапками трубочки клевера. А из разбитого окна, будто из иного мира, доносился сожженный голос и другой, жалостный и осуждающий.
– Он жалел меня, прибирал за мной, «мамочка, говорил, родненькая-а»…
– Где Семен-то, Феня?
– На сеновале дрыхнет, чугунная башка.
– Ох, до чего же ты опустилась, Феня… У меня вон куда больше причин было…
– У тебя-a… Ты партейная!.. Плесни-ко лучше вон из той бутылки, да гляди, «Рубин» написано…
Послышался звон горлышка о стакан, потом не то вздох, не то стон.
– Лечиться тебе надо, Феня, погубишь ты и себя, и Коляньку.
– Да вот – все с мужиком, все помаленьку, чтоб ему меньше, ироду, и не заметила… Да что изменится, что? Одно и то же!
– Чего же тебе не хватает, чего от жизни требуешь, коли сама ей ничего не даешь?
– Не знаю… Вот здеся пусто.
– Ладно, о тебе после поговорим. Куда Коляньку увезли?
– На койку, в эту… в город… в Зареченск…
– А ты чего?
– Чего тебя принесло, какое твое дело? – на визге закончила Мокеиха. – В бригаде своей командуй, а тут не деревня, тут не твое дело!
– До всего мне дело. Неужто не осталось в тебе, Феня, ничего от прежней? Я что-то не вижу.
Мокеиха злобно рассмеялась:
– Разинь второй глаз, тогда увидишь!
Иришка вспыхнула, больно ей стало за тетку Евдокию, за Коляньку, она озябла вдруг, кулаки стиснула. Но состукала дверь, тетка Евдокия вышла, плотно прижимая портфель к боку. Лицо ее было строгим и печальным, в глазу, глубоко-глубоко, затаилась слезинка.
– Ты слышала? – спросила она немного погодя, когда уже миновали церквушку.
– По всей улице было слышно. – Иришка смотрела себе под ноги.
– Как поправится Колянька, заберу его к себе в бригаду. Ты ступай к Сильвестрычу, а мне еще надо кое-куда. Я так этого дела не оставлю… И пожалуйста, никому больше… а то вспугнем.
«Люди страшнее», – вспомнила Иришка слова Коляньки. Но как трудно считать Билла-Кошкодава, Гришку людьми! Тогда, на обратном пути в лодке, Колянька поправил: Иришка ошиблась, это высокий с чубом – Билл-Кошкодав, а маленький – Гришка. Но что же случилось, за что же они так избили Коляньку? Вспомнился и разговор в ночном у костра, который затеяла Нюрка, и все же назвать обоих самым страшным в мире словом язык не поворачивался.
А ноги будто сами понесли к дому, покрашенному в нежный салатный цвет, и из-за того самого угла она увидела отворенное окно, услыхала какую-то разорванную на куски музыку и хрипатые, словно задавленные, магнитофонные голоса, выговаривающие под эту музыку: «Пабу-дабу-дабу-да, хэбу-ха»! И появилась в окне и исчезла голова Билла с черным чубом, и дернулись на миг рыжие Гришкины патлы.
Музыка выла, хохотала, и словно волна захлестнула Иришку, она стремительно, будто в холодную воду, кинулась к окошку.
– Эй, вы, – закричала она, – слушайте, вы!..
За тонкими рейками забора, вскидываясь на задние лапы, металась дымчатая лайка величиною с теленка, скалила в черных ободьях пасти белые зубы. Музыка захлебнулась, из окна высунулся Билл-Кошкодав, лицо его с выпяченной нижней губой надвинулось, заслонило собой сверкающий день, и швыряла Иришка в это ненавистное лицо слова, будто пощечины!..
– Трусы подлые!.. Паршивые гады!..
В соседних домах зашевелились, кто-то выглядывал в окошко, кто-то на крылечке появился, а Билл-Кошкодав уже захлопнул створку и задернул плотную штору.
И лишь тогда Иришка опомнилась, и заплакала от бессилия, и бросилась по улице. В звенящем тумане сбежала она на берег, запрыгнула в лодку и уткнулась в грудь опешившего Сильвестрыча. Он неумело гладил ее по волосам, спрашивал что-то, а она всхлипывала, глотала слезы и ничего не могла сказать.
– Ну, будет, – прикрикнул наконец Сильвестрыч тонким голосом, – вода из берегов выпирает! – Взял Иришку ладонями за голову, отстранил от себя немножко. – Кто же тебя, красавица, так разобидел?
– Что я наделала, Сильвестрыч, что я наделала! Сбегут они!..
– Да говори толком.
– Тетка Евдокия не велела, а я… не смогла…
– Ах ты, голубиная душа, – вздохнул Сильвестрыч, терпеливо Иришку выслушав, и провел по ее щекам жестким, будто наждак, тылом ладони. – Далеко не убегут. – Он кулаком пристукнул по скамейке.
Деловито размахивая портфелем, приближалась к ним тетка Евдокия. Увидев поникшую Иришку, спросила:
– Все переживаешь?
– Еще бы, – развел руками Сильвестрыч, спасая Иришку от нового объяснения, – придумала тоже: выродков этих усовестить. Ты, Евдокия, не серчай…
– Девчонка, надо было тебя сразу высадить, – сказала тетка Евдокия. – Теперь придется тебя охранять! Ну да ладно, – смягчилась она, заметив, что у Иришки набухают губы, – пусть будет всем нам наука. Поехали.
Сильвестрыч дернул шнур, за кормою взвихрился зеленоватый бурун, а от носа казанки распушились на две стороны пенистые усы.
