Текст книги "Жена мудреца (Новеллы и повести)"

Автор книги: Артур Шницлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 47 страниц)

IX

На следующее утро, как доктор и писал Сабине, он отправился в больницу, где старый коллега радушно принял Греслера и по просьбе последнего взял его с собой на обход больных. С вниманием, которому он сам искренне радовался, Греслер обошел с коллегой все палаты, расспрашивая его подробно об истории болезни и лечении наиболее интересных случаев; высказывая свое мнение, он скромно добавлял: «В той мере, в какой нам, курортным врачам, удается следить за современной медициной». Обедал он вместе с несколькими ординаторами в скромном ресторане напротив больницы и так хорошо чувствовал себя за профессиональной беседой с молодыми коллегами, что решил отныне заходить сюда почаще. На обратном пути он купил билеты в театр, а вернувшись домой, принялся листать медицинские газеты и журналы, но с каждым часом становился все рассеяннее, отчасти из-за того, что ждал известий от Сабины, отчасти от неясных надежд на сегодняшний вечер. Чтобы приготовиться ко всяким случайностям, он решил запастись закуской и двумя бутылками вина – в конце концов это ни к чему его не обязывало. Он вышел на улицу, сделал необходимые покупки и велел доставить их к нему домой, а около семи часов уже прогуливался по Вильгельмштрассе, на этот раз не во вчерашней романтической мягкой шляпе, а в обычном черном котелке. Это он сделал, во-первых, для того, чтобы не обращать на себя внимания, а во-вторых, как решил про себя, чтобы проверить чувства Катарины.

Он рассматривал какую-то витрину, как вдруг за его спиной раздался голос девушки:

– Добрый вечер, доктор.

Он обернулся, протянул ей руку и с удовольствием взглянул на эту милую, изящно одетую девушку, которую любой принял бы за хорошо воспитанную буржуазную барышню; впрочем, доктор Греслер и считал ее такой, помня, что она дочь государственного служащего.

– Как вы думаете, – сразу же спросила она, – за кого принял вас вчера мой зять?

– Понятия не имею… Наверно, тоже за португальца?

– Нет, не за португальца, а за капельмейстера. Он сказал, что вы очень похожи на одного его знакомого капельмейстера.

– Ну, а вы его разочаровали?

– Вот именно. Разве я поступила неправильно?

– О, у меня нет никаких оснований делать тайну из своей профессии. А дома вы сказали, что сегодня идете со мной в театр?

– До этого никому нет дела. К тому же меня никто и не спрашивал: я ведь могла пойти и одна.

– Конечно, могли. Но мне гораздо приятнее, что вы пойдете в театр не одна…

Она взглянула на него, по привычке держась за поля своей шляпы, и сказала:

– Одной гораздо хуже. В театр хорошо ходить только с компанией. Хорошо, когда рядом с тобой сидит и смеется кто-нибудь, на кого можно взглянуть и…

– И?.. Что вы хотели сказать?

– И за руку ущипнуть, если станет особенно интересно.

– Надеюсь, сегодня вам будет очень интересно… Я, во всяком случае, весь в вашем распоряжении.

Она тихонько рассмеялась и пошла быстрее, словно боясь опоздать к началу.

– Мы пришли слишком рано, – сказал доктор, когда они уже подходили к театру. – У нас впереди еще четверть часа.

Но девушка уже не слушала его. Со сверкающими глазами она взбежала, обогнав спутника, на первый ярус, едва обратила внимание на то, что он помог ей снять жакет, и только когда они заняли свои места в третьем ряду, бросила на него благодарный взгляд.

Доктор Греслер, ища знакомых, стал рассматривать публику, наполняющую зрительный зал. Там и сям мелькали люди, которых он, казалось, когда-то знал. Однако сам он сидел в тени, и его никто не узнавал.

Поднялся занавес. Давали новую немецкую комедию. Катарина смотрела с восторгом, часто смеялась и почти не обращала внимания на своего соседа. В первом антракте он купил ей конфет, которые она приняла с благодарной улыбкой. Во втором акте она уже весело поглядывала на него в местах, которые особенно ее смешили. Спектакль шел своим чередом, доктор Греслер следил за сценой довольно рассеянно, но вдруг почувствовал, что из одной ложи кто-то смотрит на него в бинокль. Он узнал Белингера и спокойно кивнул ему, но никак не ответил на иронически-вопросительный взгляд своего старого друга. Прогуливаясь в последнем антракте с Катариной по фойе, он неожиданно взял ее под руку – она отнеслась к этому совершенно равнодушно – и начал излагать ей свое мнение об игре актеров, причем так интимно и тихо, словно их связывала какая-то общая чудесная тайна, – и в конце концов был весьма разочарован тем, что так и не встретил Белингера. Прозвучал последний звонок, Греслер снова сел рядом с Катариной и придвинулся к ней так близко, что руки их соприкасались, а когда она двигалась, он чувствовал, как постепенно между ними устанавливаются все более близкие отношения; в гардеробе, подавая ей жакет, он даже решился погладить ее по щекам и голове.

Когда они уже стояли у ворот дома, она сказала, глядя на него из-под шляпки, тоном, который не звучал слишком серьезно:

– А теперь мне надо как-нибудь попасть домой.

– Но надеюсь, – ловко ввернул он, – вы, милая фрейлейн Катарина, сначала окажете мне честь разделить со мной скромный ужин.

Она взглянула на него сперва вопросительно, а затем кивнула ему так серьезно и быстро, словно она поняла больше, чем он ей сказал. И, как влюбленные, шаги которых ускоряет страсть, они под руку отправились по вечерним улицам к нему домой.

Когда они вошли в квартиру и Греслер зажег свет в кабинете, Катарина огляделась вокруг и с любопытством стала осматривать портреты и книги.

– Вам нравится у меня? – спросил он.

Она кивнула.

– Но это, должно быть, совсем старый дом? Не так ли?

– Ему верных лет триста.

– А выглядит все как новое!

Он предложил Катарине посмотреть остальные комнаты – их обстановка и расположение ей очень понравились. Однако когда они вошли в комнату покойной сестры, она посмотрела на него с некоторым отчуждением.

– Значит, вы все-таки женаты и ваша жена в отъезде? – спросила она.

Сначала он улыбнулся, затем провел рукой по лбу и тихим голосом рассказал ей, что эта заново обставленная комната предназначалась для его сестры, которая умерла несколько месяцев тому назад на юге. Катарина испытующе посмотрела ему в глаза, затем подошла к нему ближе, взяла его за руку и нежно погладила ее, отчего ему стало очень приятно. Он выключил свет, повел ее в столовую, и только здесь ему удалось уговорить Катарину снять шляпу и жакет. Зато потом она сразу почувствовала себя как дома. Когда он попытался накрыть на стол, она не допустила этого и убедила его, что это уж ее дело. Подчиняясь ее шутливому приказанию, он уселся поодаль в кресле и стал растроганно наблюдать, как домовито она готовит ужин и как проворно она освоилась не только со столовой, но также с кухней и передней, словно занималась здесь хозяйством всю жизнь. Наконец, оба сели за стол. Она раскладывала закуску по тарелкам, он наливал вино, они ели и пили. Катарина с восторгом вспоминала сегодняшний вечер и немало удивилась, когда Греслер сказал ей, что редко бывает в театре, который ей казался средоточием всех земных наслаждений. Тогда он стал рассказывать ей о том, что образ его жизни не часто допускает развлечения подобного рода, так как он каждые полгода переезжает с места на место, – вот и сейчас он только что приехал с одного маленького немецкого курорта и скоро опять должен отплыть на далекий остров, где не бывает зимы, растут высокие пальмы и люди под палящим солнцем разъезжают по желтой земле в маленьких повозках. Катарина спросила, много ли там змей.

– От них нетрудно уберечься, – сказал он,

– А когда вы снова поедете туда?

– Скоро. Хотите поехать со мной? – спросил он ее, словно в шутку, но в то же время чувствуя по своему подогретому вином настроению, что в этой шутке есть намек на правду.

– Почему бы и нет? – ответила она спокойно, но не глядя на него.

Он подсел к ней ближе и тихо обнял ее за плечи. Она отодвинулась, и Греслеру это понравилось. Он решил обращаться с Катариной, как с настоящей дамой, встал и вежливо попросил у нее разрешения закурить сигару. Затем, куря и расхаживая взад и вперед по комнате, он серьезно и многозначительно заговорил с ней о превратностях человеческой жизни, в которой никогда ничего не знаешь наперед, рассказал о различных местах на Севере и Юге, где он уже побывал благодаря своей профессии и куда еще мог попасть. Иногда он останавливался рядом с Катариной, евшей финики и орехи, и тихо проводил рукой по ее каштановым волосам. Катарина слушала внимательно, нередко прерывая его вопросами, и в глазах ее вспыхивал какой-то насмешливый огонек, который побуждал доктора быть еще деловитее и красноречивее в своих рассказах. Когда стенные часы пробили полночь, Катарина встала, словно это был непререкаемый сигнал к уходу, и Греслер в глубине души почувствовал даже некоторое облегчение. Перед тем как уйти, Катарина прибрала со стола, расставила по местам кресла и привела в порядок всю комнату. Уже в дверях она вдруг приподнялась на цыпочки и протянула доктору губы для поцелуя.

– Это за то, что вы хорошо вели себя, – сказала она, и в глазах ее снова промелькнуло что-то странно насмешливое.

При свете догорающей свечи, которую нес Греслер, шедший впереди, они спустились вниз по лестнице. На ближайшем углу стоял извозчик, Греслер сел в коляску вместе с Катариной, она прижалась к нему, он обнял ее за плечи, и они молча ехали по ночным улицам, пока наконец почти около самого дома Катарины Греслер не привлек девушку к себе и не начал покрывать страстными поцелуями ее щеки и губы.

– Когда я опять увижу тебя? – спросил он, когда экипаж по просьбе Катарины остановился в некотором отдалении от ее дома. Она обещала ему прийти завтра же вечером, затем вышла, попросив его не провожать ее до ворот, и исчезла в тени домов.

На следующее утро у доктора Греслера не было ни малейшего желания идти в больницу, однако позже, гуляя в городском парке под прохладными лучами ясного осеннего солнца, в такое время дня, когда все люди заняты делами, он ощутил некоторые угрызения совести, словно должен был отчитываться не только перед самим собой, но и перед кем-то другим; и он знал, что этим другим была Сабина. Мысль о санатории доктора Франка с новой силой овладела им. Греслер стал изобретать всякого рода новшества, придумал, как заново оборудовать ванное помещение, составил рекламный проспект в таких потрясающе сильных выражениях, какие до сих пор ему и в голову не приходили, и, наконец, поклялся себе, что, как только придет какое-нибудь известие от Сабины, он в тот же час отправится обратно и доведет дело до конца. Если же она не ответит и на последнее его письмо, тогда всему конец, – по крайней мере, их отношениям. Ведь ставить покупку санатория в зависимость от поведения Сабины нет совершенно никаких оснований. Было бы даже совсем неплохо – чертовски увлекательная идея! – приехать в великолепный перестроенный санаторий с новой директоршей, и лучше всего с такой, которая, в отличие от Сабины, не будет считать его эгоистичным и скучным педантом-холостяком. Если бы ему вдруг пришло в голову выбрать себе в спутницы жизни Катарину, то уж больше никто не назвал бы его филистером и педантом. Он присел на скамейку. Вокруг бегали дети. В пожелтевшей листве сверкали лучи осеннего солнца. С далекой фабрики донеслись гудки – обеденный перерыв. «Сегодня вечером!» – подумал он. Сегодня вечером! Неужели он еще раз почувствует себя молодым? К лицу ли ему, в его-то годы, подобные приключения? Может быть, отказаться? Уехать? Уехать сейчас же, с первым пароходом, и сразу в Ландзароте? Или обратно… к Сабине? К этому милому созданию с такой чистой душой? Гм! Кто знает, как сложилась бы ее жизнь, если бы в подходящий момент ей встретился настоящий человек, а не циник-тенор и меланхолик-врач…

Греслер встал и первым делом отправился обедать в дорогой ресторан. Там можно обойтись без деловых разговоров с молодыми коллегами, как вчера; обо всем же остальном у него еще есть время подумать.

X

Он только что сел после обеда за письменный стол и раскрыл случайно оказавшийся перед ним анатомический атлас, как в дверь постучали и в комнату вошла привратница, присматривавшая в его отсутствие за квартирой. Рассыпаясь в извинениях и взывая к доброте доктора, она спросила, не найдет ли он возможным подарить ей что-нибудь из гардероба покойной барышни. Греслер нахмурился. «Эта особа, – подумал он, – никогда не посмела бы явиться ко мне с такой наглой просьбой, если бы не знала, что я принимаю у себя на квартире женщин». Он ответил неопределенно, будто согласно воле покойной он намерен пожертвовать все ее вещи в какое-нибудь благотворительное учреждение, пока что у него вообще не было времени разобраться в них, и потому обещать он сейчас ничего не может. Оказалось, что привратница на всякий случай захватила с собой даже ключи от чердака. С назойливой улыбкой вручив их доктору, она горячо поблагодарила его, словно он уже исполнил ее просьбу, и, наконец, удалилась. Греслер в душе обрадовался возможности хоть чем-нибудь заполнить время до вечера и, раз уж ключи очутились у него в руках, решил отправиться на чердак, где не бывал с детских лет. Поднявшись по деревянной лестнице, он отпер дверь и вошел в узкое помещение, куда через крохотное косое оконце проникал такой скудный свет, что вначале доктор с трудом различал предметы. Темные углы чердака были завалены ненужным и позабытым домашним хламом, а в середине стояли ящики и сундуки. Греслер наудачу открыл один из них. Там лежали, по-видимому, только гардины и столовое белье, и Греслер, не испытывая никакого желания все распаковывать и приводить в порядок, поскорее захлопнул крышку. Зато в другом продолговатом ящике, по форме похожем на гроб, оказались очень интересные для Греслера вещи. Он нашел там кучу различных бумаг: документы, письма в конвертах, запечатанные пакеты всевозможных размеров; на одном из них он прочел надпись: «Осталось от отца». Греслер даже не представлял себе, что сестра его сберегала все это так тщательно и аккуратно. Он взял в руки другой пакет за тремя сургучными печатями, на котором большими буквами было написано: «Сжечь, не вскрывая». Доктор только грустно покачал головой. «При первом удобном случае твоя просьба будет исполнена, бедная моя Фридерика!» – подумал он. Положив на место пакет, в котором лежали, вероятно, дневники и невинные романтические послания времен далекого прошлого, Греслер открыл третий сундук, где обнаружил платки, шали, ленты и пожелтевшие кружева. Он стал перебирать их и разглядывать; кое-что, насколько ему помнилось, он видел еще на матери и даже на бабушке. А многое носила сама сестра, особенно в юные годы. Например, красивую индийскую шаль с вышитыми на ней зелеными листьями и цветами, подаренную ему перед отъездом специально для сестры одним богатым пациентом, она, несомненно, надевала еще не так давно. Эта шаль и некоторые другие вещи не могут пригодиться ни привратнице, ни благотворительному учреждению – они подойдут скорее какой-нибудь молодой хорошенькой женщине, которая будет так любезна, что согласится скрасить ему, старому одинокому холостяку, несколько скучных часов. Он тщательно запер сундук, предварительно вынув и бережно сложив шаль, и с довольной улыбкой на лице спустился с чердака к себе в кабинет.

Ему не пришлось ждать долго. Катарина явилась немного раньше назначенного часа прямо из магазина, даже не переодевшись, за что с улыбкой извинилась перед ним. Доктор, обрадованный ее приходом, поцеловал ей руку и с шутливо-церемонным поклоном преподнес шаль, заранее приготовленную для нее на столе.

– Что это? – с удивлением спросила она.

– Нечто такое, что вас украсит, – ответил он, – хотя вы могли бы обойтись и без этого.

– Ну, зачем вы, право… – запротестовала она, но все-таки взяла шаль в руки, стала ее разглядывать, потом накинула на плечи, завернулась в нее, все так же молча посмотрелась в зеркало и, придя, наконец, в искреннее восхищение, подошла к Греслеру, подняла на него глаза, взяла обеими руками его голову и поцеловала в губы. – Тысяча благодарностей, – сказала она.

– Этого мне мало.

– Ну, тогда миллион.

Он покачал головой. Она улыбнулась, прошептала: «Благодарю тебя», и опять протянула губы. Он обнял девушку и рассказал ей, что эту красивую вещь он сегодня разыскал для нее на чердаке и что она найдет там, в ящиках и сундуках, еще многое, что ей будет не меньше к лицу, чем шаль. Она покачала головой, словно не соглашаясь в будущем на такие дорогие подарки. Греслер стал расспрашивать Катарину, какое впечатление произвел на нее вчерашний вечер, много ли было сегодня работы в магазине, и, выслушав от нее все, что его интересовало, сам рассказал ей, как старой доброй приятельнице, обо всем, что делал в этот день, – он махнул рукой на больницу и предпочел погулять в парке, с которым у него связано столько воспоминаний; ведь он еще ребенком играл и бегал там. Потом он вообще перешел к прошлому и особенно – отчасти случайно, отчасти умышленно – к своей службе в качестве корабельного врача. Когда Катарина прерывала его своими по-детски любознательными вопросами о внешности, одежде и нравах различных народов, о коралловых рифах и морских бурях, ему казалось, словно те вещи, о которых он совсем недавно с успехом рассказывал более культурному обществу, ему приходится излагать теперь в популярной форме перед более наивной, но зато более благодарной публикой; и он невольно перенял тон и манеры старого дядюшки, который в вечерних сумерках приводит в трепет и удивление замерших ребятишек, рассказывая им сказки и страшные истории.

Катарина, которая все время сидела рядом с ним на диване, держа свои руки в его руках, как раз собиралась встать, чтобы приготовить ужин, когда в дверях раздался звонок. Греслер слегка вздрогнул. «Что это может означать? – лихорадочно пронеслись у него в голове. – Телеграмма? Из дома лесничего? От Сабины? Быть может, заболел ее отец? Или мать? Или что-нибудь насчет санатория? Настойчивый запрос от владельца? Появился другой покупатель? А вдруг это сама Сабина? Что же тогда делать? Да, уж тогда, во всяком случае, она перестанет считать его филистером. Нет, нет, девушки с кристально-чистой душой не звонят так поздно вечером в квартиру холостяка».

Позвонили вторично, резче, настойчивее. Греслер заметил, что Катарина смотрит на него вопросительно, но спокойно. Слишком спокойно, внезапно подумал он. Ведь это может касаться ее. Отец? Или зять, мнимый зять? Злой умысел? Шантаж? Эх, поделом ему! И как только он мог так влопаться! Он просто старый дурак. Но нет, это им не удастся. Не на такого напали. Ему приходилось переживать еще и не такие истории. Да, да, черт побери! Ведь на том острове в южных морях пуля едва не задела его, а красивый блондин – помощник капитана стоял рядом с ним, когда того настигла смерть.

– Ты не посмотришь, кто там? – спросила Катарина, явно удивленная странным выражением его лица.

– Конечно, посмотрю, – ответил он.

– Кто же это может быть так поздно? – услышал он за спиной голос этой притворщицы, когда был уже около двери.

Прикрыв ее за собой, Греслер осторожно выглянул через окошечко на лестницу. Там стояла какая-то женщина, без шляпы, со свечой в руке.

– Кто там? – спросил он.

– Простите, пожалуйста, доктор дома?

– Что вам угодно? Кто вы такая?

– Простите, я горничная фрау Зоммер.

– Я не знаю никакой фрау Зоммер.

– Она живет здесь внизу. У нее тяжело заболел ребенок. Нельзя ли видеть доктора?

Облегченно вздохнув, Греслер открыл дверь. Он знал, что тут, в доме, действительно живет вдова Зоммер с маленькой семилетней дочкой. Это, наверное, та изящная дама в трауре; он только вчера встретил ее на лестнице, даже еще обернулся – без всякой задней мысли, конечно.

– Доктор Греслер – это я. Что вам угодно?

– Не будете ли вы так добры зайти к нам, доктор: ребенок весь в жару и непрерывно плачет.

– Но я здесь в городе только проездом и не практикую. Пригласите лучше другого врача.

– Да разве ночью кого-нибудь найдешь!

– Еще не так поздно.

Этажом ниже неожиданно открылась дверь, и отблеск лампы осветил лестницу. Кто-то шепотом позвал:

– Анна.

– Это сама фрау Зоммер, – торопливо пояснила горничная и подбежала к перилам. – Я тут.

– Что же вы так долго? Неужели доктора нет дома? Греслер тоже подошел к перилам и посмотрел в пролет. Женская фигура внизу – лица различить в темноте было нельзя – протянула к нему руки, как к спасителю.

– Слава богу! Доктор, вы ведь придете? Ребенок… я не знаю, что с ним.

– Я… Разумеется, приду. Потерпите, пожалуйста, минутку – я только захвачу термометр. Сейчас, сейчас, сударыня…

– Благодарю вас, – донесся снизу шепот, когда доктор Греслер уже закрывал дверь.

Он торопливо вернулся в комнату. Катарина в выжидательной позе стояла у стола. Он почувствовал нежность к ней, тем более что недавно заподозрил ее в такой низости. Она показалась ему очень трогательной, ну прямо сущим ангелом. Доктор подошел к ней и погладил ее по волосам.

– Нам не везет, – проговорил он. – По крайней мере, мне. Представь, меня только что вызвали к больному ребенку, здесь же, в доме. Естественно, отказаться я не мог, и мне, к сожалению, остается лишь проводить тебя до первого извозчика.

Катарина взяла его руку, которой он все еще гладил ее по голове.

– Ты меня прогоняешь?

– Поверь, весьма неохотно. Но, быть может, ты меня подождешь?

Она погладила его по руке.

– А ты надолго?

– Во всяком случае, постараюсь поскорей! Ты очень, очень милая.

Он поцеловал девушку в лоб, быстро принес из кабинета черный саквояж с инструментами, всегда лежавший там наготове, попросил Катарину не скучать в его отсутствие, в дверях еще раз обернулся, – девушка приветливо кивнула ему, – сбежал вниз по лестнице, счастливый сознанием того, что, возвратясь домой после трудной и горестной работы, он будет ласково встречен прелестной юной женщиной.

Когда Греслер вошел в комнату, фрау Зоммер сидела у постели девочки, метавшейся в жару. Задав несколько предварительных вопросов, доктор тщательно исследовал маленькую пациентку и в заключение должен был сделать вывод, что у ребенка, вероятно, начинается скарлатина. Мать была в совершенном отчаянии. Одного ребенка она уже потеряла три года назад, муж ее умер полгода назад на чужбине во время деловой поездки – она даже не видела его могилы. Что будет с ней, если она лишится теперь последнего, что у нее осталось? Греслер заверил, что пока нет никаких оснований особенно волноваться: может быть, все ограничится простым воспалением горла; к тому же такой здоровый, крепкий ребенок легко перенесет и более серьезное заболевание. Он постарался привести и другие утешительные доводы и с чувством удовлетворения заметил, что его рассудительность не преминула оказать действие на бедную женщину. Он прописал лекарство, и горничную немедленно послали в ближайшую аптеку; Греслер тем временем продолжал сидеть возле больного ребенка, поминутно щупая ему пульс и сухой горячий лобик, причем руки его при этом касались порой рук встревоженной матери. Помолчав довольно долго, она опять принялась испуганно расспрашивать его. Доктор отечески взял ее за руку, вновь стал успокаивать и при этом невольно подумал, что сейчас Сабина была бы вполне им довольна. Однако в то же самое время при тусклом зеленоватом отблеске лампы под большим абажуром он заметил и то, что легкий свободный капот молодой вдовы таит под собой, наверное, прелестные формы. По возвращении горничной он встал и повторил то, о чем заявил с самого начала: он не может, к сожалению, взять на себя дальнейшее лечение ребенка, так как на днях собирается уехать. Мать умоляла его хотя бы до отъезда навещать больную: она так разочаровалась в местных врачах, а к нему с первой же минуты прониклась безграничным доверием. Она убеждена, что только он, он один может спасти ее дорогую девочку. Греслеру не осталось поэтому ничего другого, как обещать покамест зайти завтра утром. Постояв еще немного у постельки ребенка и удостоверясь, что девочка дышит теперь спокойнее и легче, он сердечно пожал матери руку и ушел, чувствуя на себе ее взгляд, полный горячей благодарности.

Быстро поднявшись на третий этаж, он отпер дверь и вошел в столовую. Там было пусто. «Немного же у нее терпения», – подумал он про себя. Впрочем, этого следовало ожидать. Может быть, оно и к лучшему – а вдруг у ребенка какая-нибудь заразная болезнь. Катарина, вероятно, подумала об этом и испугалась. Сабина, та, конечно, не убежала бы. Как бы то ни было, а перед уходом гостья чуть-чуть полакомилась. Греслер посмотрел на стол с остатками ужина, и по губам его скользнула пренебрежительная усмешка. «А недурно было бы, – мелькнуло у него в голове, – еще раз спуститься вниз и посидеть у хорошенькой вдовушки». Доктор понимал, что сейчас, у постели больного ребенка, он добился бы у нее всего, чего захотел, и эта мысль вовсе не казалась ему такой уж гнусной. «Нет, нет, лучше не надо, – решил он все-таки минуту спустя. – Я филистер, филистером и останусь. На этот раз и Сабина, наверное, извинила бы меня». Дверь в кабинет была приотворена. Он вошел и включил свет. Так и есть, Катарина ушла. Погасив опять электричество, Греслер заметил, что из спальни, сквозь дверную щель, пробивается свет. В нем ожила слабая надежда. Он медлил – как-никак, а приятно хоть немного потешить себя этой слабой надеждой. Потом он вдруг услышал в спальне шорох и шелест и быстро открыл дверь. Катарина лежала или, вернее, сидела у него на постели и разглядывала какую-то толстую книгу, держа ее обеими руками поверх одеяла.

– Ты не рассердишься на меня? – просто спросила она.

Ее волнистые каштановые волосы растрепались и спустились на нежные белые плечи. Как она хороша! Греслер все еще неподвижно стоял в дверях. Он улыбался; книга, лежавшая на одеяле, была анатомическим атласом.

– Что это ты выбрала себе для чтения? – спросил он, несколько смущенно приближаясь к девушке.

– Она лежала у тебя на письменном столе. Может быть, ее нельзя трогать? Ну, извини. Без нее я наверняка бы заснула, и тогда уж меня было бы не добудиться.

Глаза ее улыбались, но уже не насмешливо, а скорее покорно. Греслер присел на постель, привлек Катарину к себе, поцеловал в шею, и тяжелая книга с шумом захлопнулась.