Текст книги "Жена мудреца (Новеллы и повести)"

Автор книги: Артур Шницлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 47 страниц)

XIV

Когда Вилли проснулся, только рассветало и свежий утренний ветерок веял в окно. Однако Леопольдина стояла посреди комнаты, совсем одетая, в своей флорентийской шляпе и с зонтиком в руке. «Боже мой, до чего же крепко я спал!» – было первой мыслью Вилли, и второй: «А где же деньги?» Вот она стоит, в шляпе, с зонтиком, готовая в следующее же мгновение покинуть комнату. Она приветливо кивнула пробудившемуся. Тогда он, словно в тоске, протянул к ней руки. Она подошла ближе и присела на кровать, с ласковым, но серьезным выражением лица. И когда он обнял ее и хотел привлечь к себе, она показала на свою шляпу, на свой зонтик, который она крепко, почти как оружие, держала в руках, и покачала головой:

– Больше никаких глупостей, – и попыталась привстать. Он не отпускал ее.

– Не собираешься же ты уйти? – спросил он хрипло.

– Конечно, собираюсь, – сказала она и как-то по-сестрински провела рукой по его волосам. – Мне бы надо отдохнуть как следует несколько часов: в девять у меня важное совещание.

Ему пришло в голову, что, быть может, это совещание – как странно звучит это слово! – посвящено его делу, это консультация с адвокатом, для которой она вчера, вероятно, не нашла времени. И он нетерпеливо спросил ее в упор:

– Совещание с твоим адвокатом?

– Нет, – ответила она просто, – я жду одного делового знакомого из Праги.

Она наклонилась над ним, пригладила его усики, словно приоткрывая губы, небрежно поцеловала их, прошептала: «До свиданья», и поднялась. В следующую секунду она могла уже оказаться за дверью. Сердце у Вилли остановилось. Она уходит? Она уходит так?! И все-таки новая надежда проснулась в нем. Быть может, она из тактичности положила деньги куда-нибудь незаметно? Взгляд его боязливо, беспокойно забегал туда и сюда по комнате – над столом, по каминной нише. Не сунула ли она их под подушку, пока он спал?

Невольно он полез туда рукой. Ничего. Или спрятала в кошелек, лежавший рядом с его карманными часами? Если бы только он мог посмотреть! И в то же время он чувствовал, знал, видел, что она следит за его взглядом, его движениями, следит с насмешливостью, а то и со злорадством. На долю секунды взгляды их встретились. Он отвел свой в сторону, словно его поймали на месте преступления. Она была уже у двери и держалась рукой за щеколду. Он хотел выкрикнуть ее имя, но голос отказал ему, будто сдавило горло, он хотел выпрыгнуть из кровати, броситься к ней, удержать ее. Да, да, он готов был бежать за ней по лестнице в одной рубашке… точно так же… как… – перед его глазами встала картина, виденная им много лет назад в одном провинциальном публичном доме… – как бежала проститутка вслед за мужчиной, не заплатившим ей за любовь… А она, словно услышав на его устах свое имя, которое он так и не произнес, и не снимая руки со щеколды двери, другой рукой полезла вдруг в вырез платья.

– Чуть не забыла, – сказала она небрежно, приблизилась, положила на стол одну ассигнацию. – Вот… – И снова уже была у двери.

Вилли рывком поднялся, сел на край постели и воззрился на ассигнацию. Это была только одна бумажка, одна тысяча. Купюр крупнее не бывает, значит, только тысяча.

– Леопольдина! – воскликнул он чужим голосом.

Когда же она, все еще держа руку на щеколде, обернулась и слегка удивленным, холодным, как лед, взглядом посмотрела на него, его охватил стыд, такой глубокий, такой мучительный стыд, какого он не испытывал еще никогда в жизни. Но теперь было уже слишком поздно, нужно было действовать дальше, дальше, как бы стыдно ни было. И с его губ неудержимо сорвалось:

– Этого же мало, Леопольдина! Я просил у тебя не тысячу, а одиннадцать! Ты меня вчера, наверно, не поняла.

И, под ее все более леденеющим взглядом, он невольно натянул одеяло на свои голые ноги.

Она смотрела на него, словно не понимая. Затем несколько раз кивнула, как будто только теперь ей все стало ясно.

– Ах, так, – сказала она, – ты думал… – И быстрым презрительным движением головы указала на ассигнацию. – Она не имеет к этому ровно никакого отношения. Эту тысячу гульденов я даю тебе не в долг. Она твоя… за прошедшую ночь.

И между полуоткрытыми губами Леопольдины, среди сверкающих зубов, забегал ее влажный язык.

Одеяло соскользнуло с ног Вилли. Он встал во весь рост, кровь, пылая, ударила ему в глаза и в голову. Леопольдина, не двигаясь с места, не без любопытства смотрела на него. И так как он не в силах был выдавить ни слова, она спросила:

– Разве этого мало? Что ты, собственно, вообразил? Тысяча гульденов! Тогда я получила от тебя всего лишь десять, помнишь?

Он сделал по направлению к ней несколько шагов. Леопольдина спокойно стояла у двери. Вдруг он схватил ассигнацию, смял ее, пальцы у него дрожали, казалось, он хотел бросить деньги к ее ногам. Тогда она отпустила щеколду, подошла к нему и в упор посмотрела ему в глаза.

– Это совсем не упрек, – сказала она. – На большее я тогда и не претендовала. Десяти гульденов было вполне достаточно, даже слишком много. – И, погрузив свой взгляд еще глубже в его глаза, повторила: – Слишком много… Если быть точным – ровно на десять гульденов больше, чем следовало.

Он пристально посмотрел на нее, опустил глаза, начал кое-что понимать.

– Ведь я же не мог этого знать, – почти беззвучно слетело с его губ.

– Мог, – сказала она в ответ, – догадаться было не так уж трудно.

Он снова медленно поднял голову. И теперь, в глубине ее глаз, он увидел странное мерцание: они светились каким-то милым детским светом, который видел он и тогда, в ту давно прошедшую ночь. И воспоминание вновь ожило в нем – воспоминание не только о той страсти, которую она ему дарила, как многие другие до и после нее, не только о тех нежных, вкрадчивых словах – их он слышал и от других, – но и об удивительной, никогда больше не испытанной им самозабвенности, с которой она обвивала ему шею своими тонкими детскими руками; и он вновь услышал прозвучавшие тогда слова – таких слов и такого голоса он никогда не слышал больше: «Не оставляй меня, я тебя люблю».

Все забытое им вспомнилось ему снова. И точно так же, как сегодня поступила она, – он это тоже вспомнил, – беспечно, бездумно, пока она еще покоилась в сладкой истоме, он встал тогда с постели и, секунду поколебавшись – нельзя ли обойтись меньшей суммой, щедро положил на ее ночной столик ассигнацию в десять гульденов; и затем, уже в дверях, почувствовав на себе заспанный и тем не менее испуганный взгляд медленно пробуждавшейся женщины, быстро ушел, чтобы еще несколько часов вздремнуть у себя в казарме; а утром, когда он отправлялся на занятия, маленькая цветочница от Хорнига была уже забыта.

Пока та, давно прошедшая ночь так непостижимо оживала перед ним, милый детский свет в глазах Леопольдины постепенно угасал. И вот уже она смотрела на него холодно, отчужденно, и, по мере того как образ той ночи бледнел в нем, Вилли охватывало чувство протеста, ожесточения, гнева. Как она смела? Что это она себе позволила? Зачем прикидываться, словно она и впрямь верит, что он принадлежал ей за деньги? Обращаться с ним, как с сутенером, который заставляет оплачивать свою любовь? И он мысленно обрушивал на нее неслыханные издевательства и гнуснейшую брань за то, что она, как сластолюбец, разочарованный в любовном искусстве проститутки, снижала назначенную цену. Да разве она смеет сомневаться в том, что он швырнул бы ей под ноги все одиннадцать тысяч гульденов, если бы она дерзнула предложить их ему в уплату за любовь!

Оскорбление было уже готово слететь с его губ, он поднял кулак, словно хотел обрушить его на презренную, но слова замерли у него на языке и рука медленно опустилась: он вдруг понял, – как он не догадался об этом раньше? – что он был уже готов продать себя. И не только ей, а любой другой, каждой, кто мог предложить ему сумму, которая могла его спасти. И – при всей жестокости и коварстве обиды, причиненной ему злобной бабой, – в глубине души, как он ни сопротивлялся, он начал постигать скрытую и тем не менее неизбежную справедливость, которая глубоко потрясла его, несмотря на всю мрачность и запутанность его положения.

Он очнулся, огляделся по сторонам, словно проснувшись после тяжелого сна. Леопольдины не было. Он не успел открыть рта, как она уже ушла. Он не в состоянии был понять, как она могла исчезнуть из комнаты так внезапно, так незаметно. Он почувствовал во все еще сжатой руке скомканную ассигнацию, бросился к окну и распахнул его, словно собирался швырнуть деньги ей вдогонку. Она шла по двору. Он хотел крикнуть, но она была уже далеко. Она шла вдоль стены бодрой, самодовольной походкой, с зонтиком в руке, в своей покачивавшейся флорентийской шляпе, шла, словно после обычного любовного свидания, как шла после них уже сотни раз. Вот она у самых ворот. Часовой взял перед ней «на караул», будто перед большим начальством, и она скрылась.

Вилли закрыл окно и вернулся в комнату. Взгляд его упал на смятую постель, на стол с остатками ужина, на опустошенные рюмки и бутылки. Невольно он разжал руку, и оттуда выпала ассигнация. В зеркале над комодом он увидел свое лицо – всклокоченные волосы, темные круги вокруг глаз; он содрогнулся, ему стало невыразимо противно, что он еще в рубашке; он схватил шинель, висевшую на вешалке, надел ее в рукава, застегнул, поднял воротник. Несколько раз бесцельно прошелся взад и вперед по комнатке. Наконец, словно зачарованный остановился перед комодом. Там, в среднем ящике, между носовыми платками, лежал револьвер, – он знал это. Да, теперь пора. Так же пора, как и тому, другому, для которого, быть может, это уже позади. Или он все еще ждет чуда? И все-таки он, Вилли, сотворил для него это чудо, даже больше, чем чудо. В эту минуту ему и в самом деле казалось, что он сел за карточный стол только ради Богнера, только ради Богнера он так долго испытывал судьбу, пока сам не стал ее жертвой.

На тарелке рядом с начатыми кусками торта лежала ассигнация, которую он минуту назад бросил туда, и – странное дело! – эта ассигнация даже не выглядела особенно смятой. Она сама по себе расправилась – это заняло совсем немного времени; теперь она была уже гладкой, совсем гладкой, словно чистый лист бумаги, и никто больше не догадался бы, что это, собственно говоря, не что иное, как плата за позор и грех. И вот эти деньги принадлежали ему, это было его, так сказать, наследство. Горькая усмешка заиграла на его губах. Он может их завещать, если захочет и если на них найдется претендент. Богнер, пожалуй, – скорее чем кто-либо другой. Вилли невольно рассмеялся. Превосходно! О нем-то уж он, во всяком случае, позаботится. Надо надеяться, Богнер за это время еще не покончил с собой. Итак, для него чудо свершилось! Ему остается только подождать.

Где Йозеф? Он же знает, что сегодня выход в поле. Вилли должен был быть готов ровно в три, а сейчас уже половина пятого. Во всяком случае, полк давно ушел. Он спал так крепко, что ничего не слышал. Он открыл дверь в переднюю – там сидел денщик, сидел на табуретке около маленькой железной печки.

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, – вытянулся он, – я сказал, что господин лейтенант нездоров.

– Нездоров? Кто вам приказал?.. Ах да… Леопольдина!..

С таким же успехом она могла сказать, что он мертв, – это было бы проще.

– Хорошо. Приготовьте мне кофе, – сказал он и закрыл дверь.

Куда девалась визитная карточка? Он стал искать ее, он искал ее во всех ящиках, на полу, во всех углах… искал так, словно от этого зависела его собственная жизнь. Напрасно. Ее не было… Значит, не суждено. Вот и Богнеру тоже не повезло, – видно, их судьбы неразрывно связаны… Внезапно он увидел ее: она белела в нише камина. Итак, карточка на месте, адрес на ней указан: Пиаристенгассе, двадцать. Совсем близко… А хоть бы и далеко!.. Значит, этому Богнеру все-таки повезло! Ведь, не найди Вилли визитной карточки…

Он взял ассигнацию, долго рассматривал ее, ничего, впрочем, не видя, потом сложил ее пополам, завернул в белый лист бумаги, хотел было написать несколько сопроводительных слов, но пожал плечами: «Зачем?», и написал только адрес на конверте: «Господину обер-лейтенанту Отто фон Богнеру». Обер-лейтенанту… Да!.. Он возвращал ему этот чин собственной властью. Все-таки офицер всегда остается офицером, что бы он ни сделал, или снова становится им… если выплачивает свой долг.

Он позвал денщика, дал ему письмо и велел отнести.

– Поторопитесь.

– Ответ нужен, господин лейтенант?

– Нет. Передадите письмо ему в собственные руки и… ответа не нужно. Когда вернетесь, меня не будите ни в коем случае. Я буду спать, пока сам не проснусь.

– Слушаюсь, господин лейтенант.

Денщик щелкнул каблуками, повернулся и ушел. На пороге он услышал, как позади него в двери повернулся ключ.

XV

Три часа спустя в парадном позвонили. Йозеф, давно уже вернувшийся и мирно дремавший на своем месте, вздрогнул и открыл дверь. За нею стоял Богнер, которому он согласно распоряжению три часа назад передал письмо своего хозяина.

– Господин лейтенант дома?

– Извиняюсь, господин лейтенант еще спит.

Богнер взглянул на часы. Желая немедленно поблагодарить своего спасителя, он сразу же после ревизии отпросился на час и не мог задерживаться дольше. Нетерпеливо он прошелся взад и вперед по маленькой передней.

– Разве господин лейтенант сегодня свободен от службы?

– Господин лейтенант нездоров. В открытую дверь вошел полковой врач Тугут.

– Господин лейтенант Касда живет здесь?

– Так точно, господин полковой врач.

– Могу я говорить с ним?

– Осмелюсь доложить, господин полковой врач, господин лейтенант нездоров. Сейчас он спит.

– Доложите ему, что пришел полковой врач Тугут.

– Покорнейше прошу простить, господин полковой врач, господин лейтенант приказали его не будить.

– Это срочно. Будите господина лейтенанта под мою ответственность.

Йозеф, чуточку поколебавшись, начал стучать в дверь, а Тугут подозрительно оглядел штатского, стоявшего в передней. Богнер представился. Имя офицера, вышедшего в отставку при весьма неприятных обстоятельствах, было знакомо полковому врачу, однако он, не подав вида, назвал в ответ свое имя. Руки они друг другу не подали.

В комнате лейтенанта Касды было по-прежнему тихо. Йозеф постучал сильнее, приложил ухо к двери, пожал плечами и, словно успокаивая присутствующих, сказал:

– Господин лейтенант всегда спят очень крепко. Богнер и Тугут посмотрели друг на друга, и между ними словно рухнула преграда. Полковой врач сам подошел к двери и громко окликнул Касду по имени. Ответа не было.

– Странно, – нахмурился Тугут и подергал за ручку, но безуспешно.

Йозеф стоял весь бледный, широко раскрыв глаза.

– Позовите полкового слесаря, да поживей, – приказал Тугут.

– Слушаюсь, господин полковой врач. Богнер и Тугут остались одни.

– Непостижимо, – заметил Богнер.

– Вы в курсе дела, господин… фон Богнер? – спросил Тугут.

– Господин полковой врач имеет в виду проигрыш?

Тугут кивнул.

– Разумеется.

– Я хотел узнать, как у него обстоят дела, – нерешительно начал Тугут. – Удалось ли ему эту сумму… Может быть, вы знаете, господин фон Богнер?

– Мне ничего не известно, – сказал Богнер. Тугут снова подошел к двери, потряс ее, окликнул Касду по имени. Ответа не было. Богнер стоял у окна.

– Вон уже Йозеф идет со слесарем.

– Вы были его товарищем? – спросил Тугут.

У Богнера дрогнули уголки рта:

– Я и сейчас его товарищ.

Тугут словно и не заметил этой поправки.

– Да, бывает, что после больших волнений… – снова начал он. – Понятно, что он не спал и прошлую ночь.

– Во всяком случае, вчера днем денег у него еще не было, – деловито заметил Богнер.

Тугут, словно предположив, что Богнер, возможно, принес часть требуемой суммы, вопросительно взглянул на него, и тот, как бы отвечая, сказал:

– Мне, к сожалению, не удалось достать ничего.

Появился Йозеф, а с ним и полковой слесарь, упитанный, краснощекий, совсем еще молодой человек в форме полка; необходимый инструмент он принес. Тугут еще раз изо всех сил постучал в дверь – последняя попытка; несколько секунд все стояли, затаив дыхание, – в комнате ничто не шевельнулось.

– Ну-с, – с повелительным жестом повернулся Тугут к слесарю, который тотчас же принялся за работу.

Особенных усилий не потребовалось: через несколько секунд дверь распахнулась.

Лейтенант Вилли Касда, в шинели с поднятым воротником, сидел на черном кожаном диване, в углу, обращенном к окну; веки его были полузакрыты, голова упала на грудь, правая рука бессильно свисала вдоль туловища; на полу лежал револьвер, с виска по щеке струилась узкая полоска темно-красной крови, исчезавшая между шеей и воротником. Как ни подготовлены были к этому присутствующие, зрелище потрясло их. Полковой врач приблизился первым. Он взял повисшую руку, поднял ее и опустил, и она снова бессильно упала вдоль тела. Затем Тугут расстегнул на лейтенанте шинель: под ней оказалась лишь широко распахнутая на груди, помятая рубашка.

Богнер невольно наклонился, чтобы поднять револьвер.

– Назад! – крикнул Тугут, прикладывая ухо к обнаженной груди покойного. – Все должно оставаться, как было.

Йозеф и слесарь все еще неподвижно стояли в открытых дверях; слесарь боязливо пожимал плечами и смущенно смотрел на Йозефа, словно чувствуя себя ответственным за то зрелище, которое предстало за вскрытой им дверью.

Внизу послышались чьи-то шаги. Сначала они приближались медленно, затем все быстрее, быстрее, пока не остановились. Богнер невольно перевел глаза на распахнутую дверь. В ней появился пожилой мужчина в светлом, немного поношенном летнем костюме, со скорбным лицом актера; глаза его беспокойно бегали по сторонам.

– Господин Вильрам! – воскликнул Богнер. – Его дядя, – шепнул он полковому врачу, поднявшемуся от тела покойного.

Роберт Вильрам не сразу осознал, что произошло. Он увидел своего племянника, поникшего в углу дивана с бессильно опущенной рукой, и хотел подойти к нему, Он уже почувствовал, что случилось, но еще не хотел этому верить. Полковой врач удержал его, положив ему руку на плечо.

– К сожалению, случилось несчастье. Ничего сделать нельзя. – И когда Вильрам, словно не понимая, уставился на него, добавил: – Я полковой врач Тугут, Смерть, видимо, наступила уже часа два тому назад.

Внезапно Роберт Вильрам – и это движение всем показалось в высшей степени странным – сунул правую руку в карман пиджака, достал оттуда конверт и помахал им в воздухе.

– Но ведь я же принес их, Вилли! – вскричал он, словно в самом деле веря, что может его этим оживить. – Вот деньги, Вилли! Она дала их мне сегодня утром. Все одиннадцать тысяч, Вилли. Вот они! – И, как бы заклиная, обратился к остальным: – Господа, это же вся сумма, одиннадцать тысяч гульденов! – словно теперь, когда деньги были добыты, следовало, по крайней мере, попытаться разбудить умершего.

– К сожалению, слишком поздно, – сказал полковой врач. Он повернулся к Богнеру. – Пойду напишу рапорт. – И, наконец, строго глянув на денщика, добавил: – Вы отвечаете за то, чтобы все осталось как есть,

И прежде чем уйти, он еще раз оглянулся и пожал Богнеру руку.

«Откуда же он взял эту тысячу… для меня?» – думал Богнер. Взгляд его вдруг упал на стол, отодвинутый от дивана. Он увидел тарелки, рюмки, опустошенные бутылки. Две рюмки!.. Не привел ли он к себе женщину на последнюю ночь?

Йозеф подошел к дивану, где сидел его мертвый хозяин, и застыл рядом с ним, как часовой. Несмотря на это, он не стал возражать, когда Роберт Вильрам неожиданно подошел к покойному с поднятыми, словно умоляющими руками, в одной из которых все еще был зажат конверт с деньгами.

– Вилли!

Он словно в отчаянии покачал головой. Затем опустился перед мертвым на колени и придвинулся к нему так, что ощутил на его обнаженной груди и смятой рубашке запах духов, показавшийся ему странно знакомым. Он потянул носом и перевел взгляд на лицо покойного, словно пытаясь спросить его о чем-то.

Во дворе раздавался мерный топот – полк возвращался в казармы. Богнеру захотелось уйти раньше, чем в комнате, возможно, появятся его бывшие товарищи. Во всяком случае, его присутствие здесь было лишним. Он бросил последний, прощальный взгляд на покойного, неподвижно поникшего в углу дивана, и, сопровождаемый слесарем, быстро спустился по лестнице. Он подождал у ворот, пока полк не промарширует мимо, затем ушел – медленно, крадучись вдоль стены.

Роберт Вильрам, все еще стоя на коленях перед мертвым племянником, снова скользнул взглядом по комнате. Только теперь он заметил стол с остатками ужина, тарелки, бутылки, рюмки. На дне одной из них еще тускло светилось нечто золотистое. Он спросил денщика:

– Разве у господина лейтенанта вчера вечером кто-то был?

Шаги на лестнице. Гул голосов. Роберт Вильрам поднялся с колен.

– Так точно, – ответил Йозеф, по-прежнему стоя навытяжку, как часовой. – До поздней ночи… один его товарищ.

И ужасное подозрение, на мгновение охватившее старика, тотчас же рассеялось.

Голоса и шаги все приближались.

Йозеф вытянулся еще больше, чем прежде. Вошла комиссия.

1926