Текст книги "Жена мудреца (Новеллы и повести)"

Автор книги: Артур Шницлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 47 страниц)

Альберт остановился и посмотрел на него отсутствующим взглядом… Потом спросил:

– Больше вы ничего не знаете?

Посыльный начал рассказ сначала, и Альберт слушал, словно каждое слово открывало ему что-то новое. Потом заплакал и вернулся к дому возлюбленной. Да, теперь, конечно, никто не помешает ему стоять здесь; кому до него дело там, наверху? И он, не отрываясь, смотрел вверх, на окна спальни, словно хотел проникнуть взглядом сквозь стекла и шторы.

Комната, где лежит больная… Да! Так естественно, что там, за этими мрачными окнами тяжело больная! Как мог он не понять этого в первый же вечер? Сейчас ему совершенно ясно, что иначе и быть не могло. К дому подъехал экипаж. Альберт быстро подошел к подъезду и увидел, как из экипажа вышел человек – это был несомненно врач – и исчез в дверях. Альберт остался ждать его возвращения в смутной надежде прочесть что-нибудь по выражению его лица…

Несколько минут он стоял совершенно неподвижно, а потом земля вместе с ним начала то медленно подниматься, то опускаться. Вдруг он почувствовал, что глаза его закрыты, а когда открыл их, ему показалось, что он уже много часов стоит здесь в полузабытьи и теперь очнулся освеженный.

Поверить в то, что она тяжело больна, он еще мог, но в то, что болезнь опасна, – нет… Так молода, так красива и так любима… И вдруг в мозгу промелькнули слова «тифозная горячка»… Он толком не знал, что это такое. Ему пришло на ум, что он не раз встречал это название в траурных объявлениях, где оно приводилось как причина смерти. И вот Альберт представил себе напечатанными ее имя, возраст и тут же слова: «Скончалась двадцатого августа от тифозной горячки…» Нет, это немыслимо… Теперь, когда он все так отчетливо себе представил, это казалось совершенно невозможным… было бы просто дико, если бы через несколько дней он действительно прочел такое объявление. Он надеялся, что перехитрил судьбу,

Из ворот вышел доктор. Альберт почти забыл о нем – сейчас у него перехватило дыхание. Лицо врача было совершенно бесстрастно и серьезно. Он назвал кучеру адрес, сел в экипаж и уехал.

«Почему же я не спросил?» – подумал Альберт. Но он был рад, что не сделал этого. Ведь, скорее всего, ему пришлось бы услышать что-нибудь очень плохое. А так он мог еще надеяться… Он медленно отошел от дома и решил вернуться сюда не раньше, чем через час… И вдруг ему представилось, как она придет к нему впервые после выздоровления… Картина была настолько ясной, что он изумился. Он знал даже, что в этот день будет моросить унылый дождь. На ней плащ, который она сбрасывает в прихожей… и бросается в его объятия. Только плакать может она, только плакать. «Вот я опять с тобой…» – шепчет она наконец. Но вдруг Альберт содрогнулся… Он знал, что этого не будет – никогда, никогда… Теперь судьба перехитрила его!.. Анна никогда больше не придет сюда – пять дней назад она была у него в последний раз. Он позволил ей уйти навсегда и не знал этого…

Альберт снова бежал по улицам, мысли вихрем проносились в мозгу. Он страстно желал вдруг потерять сознание. Опять он очутился возле ее дома… Ворота были еще открыты, наверху, в столовой и спальне, горел свет… Альберт кинулся прочь. Он знал: еще мгновение, и он бросится наверх, к ней, к возлюбленной. И как было ему свойственно, он и эту картину представил себе со всей ясностью.

Он видит, как муж, сразу все поняв, подбегает к неподвижно лежащей больной, трясет ее и кричит: «Твой любовник пришел, твой любовник…» Но она уже мертва…

… В тяжелых кошмарах прошла ночь, в тупой усталости день. Уже в одиннадцать часов утра он снова отправил посыльного. Теперь это было безопасно: кто обратит внимание на людей, которые приходят справляться? Ответ гласил: без изменений…

Все время до обеда он пролежал дома на диване в забытьи. Полное равнодушие ко всему. Он думал: «Как хорошо быть таким усталым!»

… Альберт спал очень долго, Но когда стемнело, вдруг вскочил в каком-то изумлении, словно сейчас, впервые за все это тревожное время, наступило прозрение. Непреодолимое желание узнать правду овладело им – сегодня он должен сам поговорить с доктором. Он поспешил к ее дому. Возле него стояла привратница. Он подошел и, сам изумляясь своему спокойствию, спросил просто:

– Как чувствует себя госпожа…?

– О, очень плохо, она уже никогда не встанет…

– А! – ответил Альберт очень вежливо и добавил: – Как печально!

– Конечно, – сказала привратница, – очень печально – такая молодая, красивая женщина. – И сразу же исчезла в воротах.

Альберт посмотрел ей вслед… Она, безусловно, ничего не заметила, подумал он, и тут же у него мелькнула мысль, не отважиться ли проникнуть в квартиру, поскольку он такой мастер представляться…

Подъехал экипаж доктора. Альберт поклонился, и тот приветливо кивнул ему. Это было приятно – теперь он, в известной степени, знаком с врачом, и будет легче обратиться к нему с вопросом, когда он выйдет из дома… Альберт стоял неподвижно, испытывая облегчение от мысли, что врач у нее. Он долго не выходил. Значит, какая-то возможность спасти ее еще есть, Иначе ни к чему оставаться там столько времени. Или, быть может, уже агония… Или… О, прочь, прочь, прочь! Ему хотелось отогнать все мысли, от них мало толку – ведь все возможно. Вдруг ему показалось, что он слышит голос доктора. Он различил даже слово: кризис. Альберт невольно взглянул на закрытое окно, размышляя о том, возможно ли при известных обстоятельствах, например, во взволнованном состоянии и при обостренных чувствах, расслышать слово человека даже сквозь закрытое окно. Да, конечно, он же слышал, слышал не в воображении, а как слово, действительно произнесенное.

… В этот момент врач вышел из дома. Альберт подошел к нему. Тот принял его, очевидно, за родственника и, прочитав в глазах невысказанный вопрос, покачал головой. Но Альберт не хотел понимать.

– Разрешите спросить, господин профессор, как…

Поставив уже ногу на ступеньку, врач снова покачал головой.

– Очень плохо, – сказал он, подняв глаза на Альберта. – Вы брат, не правда ли?..

– Да… – сказал Альберт.

Взглянув с сочувствием на молодого человека, доктор сел в экипаж, кивнул ему и уехал.

С тяжелым сердцем смотрел Альберт вслед экипажу, словно с ним исчезла последняя надежда. Потом пошел прочь. Он тихо разговаривал сам с собой, бормотал почти бессвязные слова, стуча зубами от озноба. Что же мы будем сегодня делать?.. За город уже поздно, за город уже поздно. Уже поздно, уже поздно… Да, я печален! Разве я печален? Убит горем? Нет, я прогуливаюсь и не чувствую ничего, совершенно ничего. Я мог бы сейчас пойти в театр или поехать за город… О нет, мне только так кажется… я просто схожу с ума от тревоги! Да… встревожен, потрясен! Это момент наивысшего напряжения, необходимо его запомнить. Совершенно ясно понимать что-то и ничего не ощущать… ничего… ничего. Его бил озноб. Домой, домой! Когда-то я, кажется, уже пережил нечто подобное… но когда, когда это было?..

Может быть, во сне?.. Или я теперь вижу сон?.. Да, сейчас, как каждый вечер, я пойду домой, точно ничего не случилось, решительно ничего не случилось. Но что я внушаю себе! Ведь я не усижу дома, убегу среди ночи туда, к дому возлюбленной, умирающей возлюбленной… Его бил озноб.

Вдруг Альберт очутился в своей комнате и не мог вспомнить, как он туда попал. Он зажег свет и сел на диван. Я знаю, как это происходит, сказал он себе: горе стучится ко мне, а я не впускаю его. Но знаю, что оно там, за дверью, я вижу его сквозь дверной глазок. Ах, как нелепо, как глупо… Итак, моя любимая умрет… да, она умрет! Или, может быть, я еще надеюсь и потому так спокоен? Нет, я знаю совершенно твердо. А профессор принял меня за брата! Что, если бы я ему ответил: «Нет, я возлюбленный», или: «Я любовник. Я убитый горем любовник…»

– Боже милосердный, – вдруг громко закричал он, вскочил и забегал по комнате. – Я впустил его! Оно здесь, горе!.. Анна, Анна, дорогая, единственная, любимая Анна!.. И я не могу быть с тобой! Именно я, тот, кто должен быть с тобой… Может быть, она вовсе не в беспамятстве? Что мы вообще знаем об этом? И она тоскует по мне, а я не могу, не смею прийти к ней. Или, быть может, в последнюю минуту, уже свободная от всех земных условностей, она скажет, шепнет: «Позовите его, я хочу еще раз его увидеть…» И что же сделает он?

Через минуту Альберт уже ясно видел, как все произойдет. Вот он бежит по лестнице вверх, муж встречает его, сам ведет к постели умирающей, которая улыбается ему угасшими глазами. Альберт подходит, она обнимает его и испускает последний вздох. А потом муж говорит: «Теперь ступайте, милостивый государь, очевидно, скоро мы кое о чем поговорим…»

Но жизнь не такова, нет… Было бы прекрасно еще раз увидеть ее, почувствовать, что он действительно любим ею! Он должен еще раз увидеть ее – так или иначе… неужели, о, боже всемогущий, он даст ей умереть, не увидев ее еще раз. Это было бы так ужасно! Он даже не может себе ясно представить. Да, но что делать? Скоро полночь! Под каким предлогом мог бы я сейчас пройти туда, спрашивал он себя. Неужели сейчас еще нужен предлог, сейчас, когда смерть… Но даже если она… умрет, разве имею я право выдать ее тайну, запятнать ее память в глазах мужа, семьи? Но… я мог бы представиться умалишенным. Ведь я так хорошо умею притворяться… о, боже, что опять за комедиантская затея!.. Однако, если хорошо сыграть такую роль и сразу и сразу же угодить на всю жизнь в дом умалишенных… Вот если бы она выздоровела и сама объявила меня сумасшедшим, которого никогда не знала, никогда не видела!.. О, моя голова! Он бросился на постель. Только сейчас до сознания его дошло, что уже ночь и вокруг полная тишина. Итак, я должен спокойно поразмыслить. Я хочу еще раз увидеть ее… да, увидеть, чего бы это ни стоило! И снова вихрем закружились мысли, в сотнях разных обличий видел он себя поднимающимся по лестнице ее дома: ассистентом профессора, помощником аптекаря, лакеем, человеком из похоронного бюро, нищим. В конце концов он представил себя служителем, сидящим возле покойницы, которую не мог знать. Он одевает ее в белый саван и кладет в гроб…

В предрассветных сумерках Альберт проснулся. Окно было открыто, и, хотя он лежал на постели одетый, его знобило, потому что начался небольшой дождь и ветер принес в комнату несколько дождевых капель,

«Вот и осень пришла», – подумал Альберт. Потом встал и посмотрел на часы. Значит, я пять часов крепко спал. За это время могло… многое произойти. Он содрогнулся. Странно, я знаю вдруг совершенно точно, что должен делать. Я пойду прямо в квартиру, подниму воротник и… спрошу… сам…

Он налил рюмку коньяку и быстро выпил. Потом подошел к окну. Фу, какая грязь на улице. Еще очень рано.

… Все это люди, которые заняты уже с семи часов утра. Да, сегодня я тоже человек, занятый с семи часов утра. «Очень плохо», – сказал вчера доктор. Но от этого еще никто не умер… И ведь вчера у меня все время было ощущение, как будто она уже… Вперед, вперед… Он надел плащ, взял зонт и вышел в прихожую. Слуга был удивлен.

– Я скоро вернусь, – сказал Альберт.

Он шел медленно. В сущности, мучительно идти туда самому. Что же сказать?

Он подходил все ближе: вот и улица, издали показался дом, Альберт словно видел его впервые: ведь он никогда не был здесь в такое время. Как странен тусклый свет, которым окутало город дождливое утро. Да, в такие дни умирают.

Если бы в тот день, когда Анна последний раз была у него, она просто рассталась бы с ним совсем, он, может быть, сегодня уже забыл бы ее. Да, несомненно, ему казалось, что он видел ее в последний раз очень давно. Какие неверные представления о времени создает такое дождливое утро… ах, боже мой… Альберт чувствовал себя очень усталым и рассеянным… Он едва не прошел мимо дома.

Ворота были открыты; навстречу ему вышел парень с молочным бидоном в руке. Альберт очень спокойно вошел во двор, но, собираясь подняться на ступени лестницы, вздрогнул, поняв все до конца, – то, что уже произошло, что происходит сейчас, что ему еще предстоит узнать. Казалось, что весь путь сюда он прошел в полузабытьи и внезапно проснулся. Он постоял с минуту, держась обеими руками за сердце, потом двинулся дальше. Вот лестница… он никогда раньше не видел ее. Сейчас она еще в полутьме: маленькие газовые рожки горят на стене… квартира здесь, во втором этаже. Что это? Все открыто настежь… Передняя, но там ни души. Он открыл маленькую дверь, ведущую в кухню. И здесь никого. Вдруг дверь в жилые комнаты распахнулась, и оттуда, не замечая его, тихо вышла служанка. Альберт подошел к ней.

– Как чувствует себя барыня? – спросил он. Девушка посмотрела на него отсутствующим взглядом.

– Полчаса тому назад скончалась, – сказала она. Потом повернулась и пошла в кухню.

У Альберта было такое чувство, словно весь окружающий мир погрузился в мертвую тишину; он знал совершенно точно: в эту минуту перестали биться все сердца, остановились все прохожие, все экипажи, все часы. Он ясно чувствовал, что весь живущий, движущийся мир перестал жить и двигаться. «Так вот она, смерть, – подумал он. – Вчера я все-таки еще не понимал…»

– Извините, пожалуйста, – произнес голос подле него.

Господин в черном костюме хотел войти с лестницы в прихожую, но стоявший в дверях Альберт мешал ему. Альберт прошел немного вперед и пропустил его. Тот, не обращая на него больше внимания, быстро вошел в квартиру, оставив дверь полуоткрытой. Теперь Альберт мог заглянуть в первую комнату, полутемную из-за спущенных штор. Несколько человек сидели вокруг стола. Они поднялись, чтобы приветствовать вошедшего. Альберт услышал, как они шепчутся… Потом они скрылись в соседней комнате. Альберт стоял у дверей и думал: там лежит она… Не прошло еще недели, как я держал ее в своих объятиях… А я не смею войти.

На лестнице послышались голоса. Снизу поднялись и прошли мимо него две дамы. У одной из них, младшей, были заплаканные глаза. Она была похожа на его возлюбленную. Наверное, ее сестра, о которой Анна рассказывала. Навстречу им вышла пожилая дама и обняла обеих с тихим рыданьем. «Полчаса тому назад, и совсем неожиданно…» Слезы мешали ей говорить; женщины прошли через полутемную комнату в соседнюю. Никто не обращал внимания на Альберта.

«Не могу же я здесь стоять, – думал Альберт. – Спущусь вниз и вернусь через час». Он вышел на улицу. Уже началась утренняя суета; множество людей поспешно проходило мимо него, мчались экипажи. Как же все-таки успокаивает сознание, что все кончено.

Через час наверху соберется больше людей, и будет нетрудно смешаться с толпой. Мне легче, чем вчера, хотя она умерла… Полчаса назад… Через тысячу лет она будет не дальше от жизни, чем сейчас… и все же сознанье, что час тому назад она еще дышала, заставляет меня думать, что она должна еще что-то знать о земной жизни; нечто неведомое человеку, пока он дышит… быть может, тот непостижимый миг, когда мы переходим от жизни к смерти, и есть пресловутая вечность…

Да, вот и покончено с ожиданием… Больше не придется стоять часами у дверного глазка – никогда, никогда… Эти часы ожили перед ним в своей неизъяснимой прелести. Еще несколько дней назад он был так счастлив – да, счастлив. То было тревожное, глубокое счастье. Ах, когда ее торопливые шаги раздавались уже на последних ступенях… когда она бросалась в его объятия… и когда в полумраке комнаты, благоухавшей цветами и папиросами, они безмолвно и неподвижно покоились на белых подушках… Кончено, кончено… Уехать… это единственное, что я могу сделать. Найду ли я силы вообще переступить еще порог своей комнаты? Я буду плакать, целые дни, всегда, всегда.

Проходя мимо кафе, Альберт вспомнил, что со вчерашнего обеда ничего не ел, и зашел позавтракать. Когда он вышел, был уже десятый час.

«Теперь можно опять пойти туда. Я должен увидеть ее еще раз. Но что же я буду там делать? Смогу ли я ее увидеть?..

Я должен ее увидеть… да, я должен в последний раз увидеть мою, мою, мою любимую мертвую Анну. Пустят ли меня в комнату покойной?.. Конечно! Народу будет больше, и все двери откроют…»

Он поспешил к дому. У ворот стояла привратница, она поздоровалась с ним. На лестнице он обогнал двух мужчин, тоже поднимавшихся наверх. Уже в передней стояли несколько человек. Двери были раскрыты настежь. Альберт вошел. Штора одного из окон была отдернута, и в комнату проникало немного света. Здесь было человек двенадцать, они очень тихо разговаривали. Старая дама, которую он видел уже раньше, сидела совершенно подавленная в углу темно-красного дивана. Когда Альберт проходил мимо, она посмотрела на него; он остановился и протянул ей руку. Она кивнула головой и снова заплакала. Альберт огляделся вокруг. Вторая дверь, ведущая в соседнюю комнату, была закрыта. Он обратился к господину, стоявшему у окна и, казалось, совершенно бездумно смотревшему сквозь щель гардины…

– Где она лежит? – спросил он.

Господин указал рукой вправо. Альберт тихо открыл двери. Он был ослеплен ярким светом, хлынувшим навстречу. Он очутился в очень светлой маленькой комнате, оклеенной белыми с золотом обоями и обставленной светло-голубой мебелью. Ни души. Дверь в соседнюю комнату была едва прикрыта. Он вошел. Спальня.

Ставни на окнах были закрыты; теплилась лампада. На кровати лежала покойница. Одеяло покрывало ее до самого рта. У изголовья на ночном столике горела свеча, ярко освещавшая пепельно-серое лицо… Он никогда не узнал бы ее. Лишь постепенно проступали знакомые черты, лишь постепенно та, что лежала здесь, превращалась в Анну, его любимую Анну, и впервые за все эти страшные дни он почувствовал на глазах слезы. Острая, жгучая боль сдавила грудь, он готов был закричать, упасть перед ней на колени, целовать руки… Только теперь Альберт заметил, что он не один. Кто-то стоял на коленях у изножья кровати, зарывшись головой в одеяло, и крепко держал в обеих руках руку покойной. В момент, когда Альберт сделал попытку подойти ближе, тот, другой, поднял голову. «Что я ему скажу?» Но вот он почувствовал, как человек, стоявший на коленях, схватил его правую руку и сжал ее, услышал, как тот прошептал задыхающимся от слез голосом: «Спасибо, спасибо». Потом снова отвернулся, поник головой и, тихо всхлипывая, припал к одеялу. Альберт постоял еще немного, всматриваясь в лицо покойной с каким-то холодным вниманием. Слезы на его глазах высохли. Боль стала вдруг совсем глухой и какой-то тусклой. Он знал, что эта встреча когда-нибудь представится ему одновременно жуткой и нелепой. Он показался бы себе очень смешным, если бы плакал здесь вместе с этим человеком.

Альберт направился к выходу. У двери он остановился еще раз и оглянулся. В колеблющемся пламени свечи ему почудилась улыбка на губах Анны. Он кивнул ей, словно прощался с нею и словно она могла это видеть. Теперь Альберту хотелось уйти, но вдруг ему показалось, что она удерживает его этой улыбкой. И улыбка стала вдруг презрительной, отчужденной, красноречивой – он понял ее. Эта улыбка говорила: «Я любила тебя, а ты стоишь, как чужой, и отрекаешься от меня. Скажи же ему, что я была твоей, что тебе принадлежит право преклонить колени перед этим ложем и целовать мои руки. Скажи ему! Почему же ты ничего не говоришь?»

Но он не осмелился это сделать. Он прикрыл рукой глаза, чтобы не видеть больше ее улыбки… Потом повернулся и вышел на цыпочках из комнаты, закрыв за собой дверь. Весь дрожа, шел он через светлый салон, пробирался в полутемной комнате мимо шептавшихся друг с другом людей, людей, среди которых не имел права оставаться; потом, торопливо миновав переднюю, спустился по лестнице и, выйдя за ворота, проскользнул вдоль стены дома. Шаг Альберта становился все быстрее, точно неудержимая сила влекла его прочь, и, глубоко пристыженный, он почти бежал по улицам, ибо сознавал, что не смеет оплакивать ее, как другие, что мертвая возлюбленная прогнала его, потому что он отрекся от нее.

Жена мудреца
(Перевод Ф. Зайбеля)

Я пробуду здесь долго. Над курортным городком, раскинувшимся между морем и лесом, нависла глубокая, благотворная для меня скука. Все тихо и неподвижно. Лишь белые облака медленно плывут по небу; но ветер гуляет так высоко над волнами и макушками деревьев, что море и лес не шелохнутся. На этом курорте все время чувствуешь себя в глубоком одиночестве, даже на людях – в отеле, на променаде. Оркестр играет большей частью грустные шведские и датские песни, но и веселые пьесы звучат у него вяло и приглушенно. Закончив, музыканты молча спускаются по ступенькам с эстрады и медленно и печально исчезают со своими инструментами в аллеях.

Этот листок я пишу, плывя в лодке вдоль берега.

Берег отлогий и зеленый. Незатейливые дачи с садами; в садах, у самой воды, – скамейки; за домами – узкая белая дорога, за дорогой – лес. Поднимаясь по отлогому склону, он уходит вдаль, и там, где кончается лес, стоит солнце. Его закатные лучи озаряют узкий желтый остров, вытянувшийся вдали. Лодочник говорит, что туда можно добраться за два часа. Надо бы как-нибудь побывать там. Но здесь становишься удивительно тяжелым на подъем; я почти никуда не отхожу от этого маленького курорта и чаще всего бываю на берегу или у себя на террасе.

Я лежу под буками. Никнут отяжелевшие от полуденного зноя ветви деревьев; по временам я слышу шаги на лесной тропинке, но людей не вижу – я замер, устремив взор в небо. Я слышу и звонкий смех детей, но безмолвная тишина, разлитая вокруг, тут же поглощает все звуки, и едва они умолкнут, как уже кажутся чем-то давним и далеким. Стоит мне закрыть на миг глаза, и я просыпаюсь, как после долгой ночи. Так я ускользаю от самого себя и растворяюсь как частица природы в этом великом покое.

Прощай, мой бесценный покой! Не найти мне его теперь ни в лодке, ни под буками. Все вдруг словно бы стало иным. Мелодии оркестра звучат задорно и весело, прохожие оживленно разговаривают, дети кричат и смеются. Даже милое море, казавшееся таким безмолвным, ночью с шумом плещется о берег. Жизнь снова зазвучала для меня. Впервые я уезжал из дому с таким легким сердцем; я не оставил там ничего незавершенного. Я получил звание доктора, окончательно похоронил иллюзию о своем артистическом призвании, спутницу всей моей юности, а фрейлейн Дженни стала супругой часовщика. Так мне выпало редкое счастье отправиться в путь без иллюзий и не покидая любимой.

Сознание того, что эта глава моей жизни осталась позади, придавало мне уверенность и спокойствие. И вот – прощай покой: приехала фрау Фридерика.

Поздним вечером у меня на террасе я поставил на стол свечу и пишу. Пора, наконец, разобраться во всем этом. Вот мой разговор с нею, первый через семь лет – первый после того часа…

Это было на взморье, в полдень. Я сидел на скамейке. Иногда мимо проходили какие-то люди. На пристани стояла женщина с маленьким мальчиком; так далеко, что я даже не мог разглядеть черты ее лица. Впрочем, я не обратил на нее никакого внимания; она простояла там довольно долго – вот все, что я знал, когда она покинула наконец пристань и направилась в мою сторону. Мальчика она вела за руку. Теперь я увидел, что она молода и стройна. Ее лицо показалось мне знакомым. Когда между нами оставалось шагов десять, я быстро встал и пошел ей навстречу. Она улыбнулась, и я узнал ее.

– Да, это я, – сказала она, протягивая мне руку,

– Я сразу узнал вас, – сказал я.

– Надеюсь, это было не слишком трудно? – сказала она. – А сами вы, пожалуй, тоже ничуть не изменились.

– Семь лет… – промолвил я.

Она кивнула:

– Семь лет…

Наступило молчание. Она была очень хороша. Вот по ее лицу скользнула улыбка; она обернулась к мальчику, которого продолжала держать за руку, и сказала ему:

– Подай господину руку.

Малыш протянул мне ее, но даже не посмотрел на меня.

– Мой сын, – сказала она.

Это был красивый смуглый мальчик со светлыми глазами.

– Как все же приятно, что можно вот так встретиться, – начала она. – Никогда бы не подумала…

– И как странно, – сказал я.

– Почему? – спросила она с улыбкой, первый раз спокойно встречаясь со мной взглядом. – Лето… Все ведь путешествуют?

На языке у меня вертелся вопрос, где ее муж, но задать его я не решился и только спросил:

– Вы долго пробудете здесь?

– Две недели. Потом я встречусь в Копенгагене с мужем.

Я быстро посмотрел ей в глаза, и они простодушно ответили: «Может быть, это тебя удивляет?»

Мне стало неловко и даже как-то не по себе. Моя забывчивость казалась мне непостижимой. Я только теперь заметил, что в последние годы уже почти не вспоминал о том давнем часе, – прошло семь лет! – словно его и вовсе не было.

– Вы должны будете многое рассказать мне, – продолжала она, – очень, очень многое. Вы, разумеется, давно уже доктор?

– Не так уж давно – месяц.

– Но лицо у вас все такое же детское, – сказала она. – Ваши усы как приклеенные.

Со стороны отеля назойливо зазвонил колокол, приглашая к обеду.

– До свидания, – сказала она, словно только и ждала этого сигнала.

– Разве нам нельзя идти вместе? – спросил я.

– Мы обедаем у себя, в моей комнате; я не люблю большого общества.

– Когда же мы увидимся?

Она, улыбаясь, показала глазами на аллею вдоль набережной.

– Здесь, кажется, трудно не встретиться, – сказала она и, заметив, что я задет ее словами, добавила: – Особенно при желании… До свидания.

Она протянула мне руку и, не оглядываясь, ушла. Малыш, однако, еще раз обернулся и посмотрел на меня.

После обеда я до самого вечера слонялся по набережной, но она так и не пришла. Неужели она уехала?.. Впрочем, в этом, пожалуй, не было бы ничего удивительного.

Прошел день, – я не видел ее. До обеда все время лил дождь, и, кроме меня, на берегу почти никого не было. Я несколько раз прошел мимо дома, в котором она живет, но я не знаю, где ее окна. После обеда дождь перестал, и я совершил длинную прогулку по прибрежной аллее до соседнего городка. Было пасмурно и душно.

По дороге я ни о чем, кроме тех дней, не мог думать. Все возникло вновь перед моим мысленным взором. Радушный дом, в котором я жил, и садик с зелеными лакированными стульями и столами. Маленький город с его тихими чистыми улицами, и далекие, тающие в тумане холмы. А наверху – бледно-голубое небо, которое так гармонировало со всем остальным, что казалось, будто оно только там и могло быть таким бледным и таким голубым. Ожили перед моими глазами и люди: школьные товарищи, учителя, муж Фридерики. Я видел его не таким, как в тот последний миг, – вот он с добрым, немного усталым лицом идет после школы по улице и приветливо кивает нам, мальчишкам, вот он сидит – чаще всего молча – за столом между мною и Фридерикой; там я часто видел его из окна своей комнаты; вот в саду за зеленым столом проверяет наши тетради. И я вспомнил, как в сад приходила Фридерика, приносила ему после обеда кофе и, улыбаясь, смотрела на мое окно – взглядом, совершенно для меня загадочным… до того последнего часа. Теперь я знаю, что часто вспоминал все это. Но не как что-то живое, а как картину, которая тихо и мирно висит дома на стене.

Мы сидели сегодня на берегу и разговаривали – как чужие. Мальчик играл у наших ног песком и камешками. Ничто, казалось, не тяготило нас: мы болтали, как два человека, которые встретились на курорте случайно, ненадолго и которые друг для друга ровно ничего не значат, – о погоде, местности, людях, потом о музыке и новых книгах. Настроение у меня, пока я сидел с нею, было самое радужное; но когда она поднялась и ушла, мне сразу стало невыносимо тяжело. Хотелось крикнуть ей вслед: «Оставь же мне что-нибудь», но она бы даже не поняла меня. А впрочем, разве я мог ожидать от нее чего-либо иного? То, что она была так приветлива со мною при первой встрече, объясняется, видимо, лишь неожиданностью; она, наверное, просто обрадовалась, что в чужой стороне нашелся старый знакомый. А теперь у нас было время припомнить все; и то, что ей казалось давно и навсегда забытым, всколыхнулось вдруг с новой силой. Кто знает, сколько ей пришлось вынести из-за меня и как она страдает, может быть, даже еще сегодня. Что она осталась с ним, это мне ясно, а что они помирились – тому живое свидетельство четырехлетний сын; но можно ведь помириться, не простив, и простить, не забывая… Мне кажется, я должен уехать, это будет лучше для нас обоих. Весь тот год возникает предо мною в странной, грустной прелести, и я все переживаю вновь. В памяти всплывает одна подробность за другой. Я вспоминаю осеннее утро, когда, в сопровождении отца, приехал в маленький город, где мне предстояло закончить последний класс гимназии. Мне ясно видится школьное здание посреди парка с высокими деревьями. Я вспоминаю уютную просторную комнату, в которой безмятежно готовил уроки; дружеские беседы с профессором о моей будущности, которые с улыбкой слушала за столом Фридерика; загородные прогулки с товарищами в ближайшую деревню; и эти мелочи трогают меня так глубоко, словно в них вся моя юность. Все эти дни, вероятно, давно покоились бы во мраке забвения, если бы на них не падал таинственный отблеск того последнего часа. И удивительнее всего то, что, с тех пор как Фридерика здесь, со мной, те дни кажутся мне ближе, чем нынешний май, когда я любил фрейлейн Дженни, ставшую в июне женой часовщика.

Подойдя сегодня утром к окну и глянув вниз, на большую террасу, я увидел за одним из столиков Фридерику и ее мальчика; было рано, и, кроме них, никто еще не завтракал. Ее стол находился как раз под моим окном, и я громко пожелал ей доброго утра. Она посмотрела вверх.

– Вы уже проснулись? Так рано? – сказала она. – Может быть, сойдете к нам?

Через минуту я сидел за ее столом. Утро было удивительное – прохладное, солнечное. Мы болтали о таких же пустяках, что и в прошлый раз, но все теперь звучало по-иному. За нашими словами тлело воспоминание. Мы отправились в лес. Она начала рассказывать о себе, о доме.

– У нас все по-прежнему, – говорила она, – только сад стал красивее: муж очень следит за ним, с тех пор как родился сын. В будущем году у нас будет даже своя оранжерея.

Она разговорилась.

– Вот уже два года, как в городе появился театр; играют всю зиму, до вербного воскресенья. Я бываю там два-три раза в неделю, чаще всего с матерью; это доставляет ей огромное удовольствие.

Малыш, которого Фридерика вела за руку, воскликнул:

– Я тоже в театр!

– Конечно, ты тоже. По воскресеньям, – объяснила она мне, – днем иногда дают детские спектакли, и тогда я хожу с ним. Для меня это тоже праздник.

Пришлось кое-что рассказать и мне. Про мои занятия и прочие серьезные дела она почти не спрашивала, она больше интересовалась моим досугом и с удовольствием слушала рассказ о столичных развлечениях.