Текст книги "Жена мудреца (Новеллы и повести)"

Автор книги: Артур Шницлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц)

Берта осталась одна с Агатой.

– Да, – сказала Агата, – теперь мне это опять предстоит.

И она начала деловито, холодным тоном рассказывать о своих прежних родах, с такой откровенностью и бесстыдством, которые поразили Берту тем более, что они стали чужды друг другу, Но пока Агата говорила, Берте вдруг подумалось, как это должно быть прекрасно – иметь ребенка от любимого человека. Она уже не слышала мерзких рассказов своей кузины, она думала лишь о том безграничном желании стать матерью, которое ее охватывало иногда в юные годы, и вспомнила, как однажды это желание овладело ею с неодолимой силой – сильнее, чем когда-либо до и после этого. Это произошло в один прекрасный вечер. Эмиль Линдбах провожал ее из консерватории домой, держа ее руку в своей. Она почувствовала вдруг, как у нее закружилась голова, и только тогда поняла, что означает фраза, вычитанная ею в романах: «Он мог сделать с нею все, что хотел».

Теперь она заметила, что в комнате стало совсем тихо, а Агата уткнулась в угол дивана и, кажется, спала. Стенные часы показывали три. Как досадно, что фрау Рупиус все еще нет! Берта подошла к окну и посмотрела на улицу. Затем она повернулась к Агате, та открыла глаза. Берта попыталась снова завязать разговор и рассказала о платье, которое она заказала днем, но Агата была такая сонная, что даже ничего не ответила. Берта не хотела быть навязчивой и распрощалась. Она решила подождать фрау Рупиус на улице. Агата, казалось, очень обрадовалась и, когда Берта одевалась перед зеркалом, стала приветливее, чем раньше, а у дверей, как бы вдруг очнувшись, сказала:

– Как быстро летит время! Надеюсь, ты скоро опять покажешься.

Стоя перед дверью дома, Берта поняла, что напрасно ждет фрау Рупиус. Конечно, та с самого начала намеревалась провести день без Берты, и, скорее всего, у нее не было на уме ничего дурного. Наверняка не было. Берту огорчало только, что Анна так мало доверяет ей. Берта продолжала бродить по улицам, не придерживаясь никакого плана; у нее оставалось более трех часов до назначенной встречи на вокзале. Сначала она снова отправилась во Внутренний город. Было, право, приятно ходить по городу, чувствуя, что ты здесь чужая и никто за тобой не следит. Давно не испытывала она такого удовольствия. Некоторые мужчины с интересом оглядывали ее, иногда кто-нибудь останавливался и смотрел ей вслед. Она жалела, что так не к лицу одета, и радовалась красивому платью, которое ей предстояло получить из ателье венской портнихи, Ей захотелось, чтобы кто-нибудь начал преследовать ее. Вдруг ее осенила мысль: а что, если она встретит Эмиля Линдбаха, узнает ли он ее? Что за вопрос! Но таких случайностей не бывает, – нет, она совершенно уверена, что может целый день бродить по Вене и не встретить его. Давно ли она не виделась с ним? Семь-восемь лет… Да, в последний раз она видела его за два года до замужества. Однажды теплым летним вечером она сидела с родителями в Пратере, в швейцарском домике, он прошел с приятелем мимо них и на несколько минут остановился у их стола. Теперь она вспомнила, что за их столом сидел и молодой врач, который сватался к ней. Она забыла, что говорил тогда Эмиль, но помнила, как он держал шляпу в руке все то время, что стоял перед ней, и это ей невероятно нравилось. Поступит ли он так же и теперь, если она его встретит? Где он сейчас живет? В то время у него была комната на Видене, близ Пауланеркирхе… Да, он показал ей свое окно, когда они однажды проходили мимо и он, воспользовавшись случаем, отважился предложить ей… точных слов она уже не помнит, но смысл, без сомнения, был таков, что она должна побывать у него в этой комнате. Она тогда очень строго оборвала его, да, она ответила, что если он такого мнения о ней, то все между ними кончено. И он правда ни разу больше не заговаривал об этом. Узнает ли она это окно? Найдет ли его? Ведь ей безразлично, где гулять, здесь или там. Она быстро пошла по направлению к Видену, как будто вдруг нашла цель. Ее поражало, как тут все изменилось. Когда она с Елизаветинского моста[23]23
  Елизаветинский мост – самый большой мост через Дунай.


[Закрыть] посмотрела вниз, то увидела, как из русла Вены[24]24
  … из русла Вены… – Вена – река, протекающая через город.


[Закрыть] вырастают стены, как по временным рельсам катятся вагонетки, увидела занятых делом рабочих. Вскоре она дошла до Пауланеркирхе той дорогой, по которой в прежнее время ходила так часто. Но здесь она остановилась и никак не могла припомнить, где жил Эмиль, куда ей идти, направо или налево. Странно, она совершенно забыла дорогу. Она медленно пошла обратно, к консерватории. Там она снова остановилась. Наверху были окна, откуда она часто смотрела на купол Карлскирхе[25]25
  Карлскирхе – церковь святого Карла – выдающийся памятник архитектуры в стиле венского барокко (архитектор – Фишер фон Эрлах). Построена в 1737 г. в честь избавления венцев от эпидемии чумы, чему посвящены барельефы на фронтоне.


[Закрыть] и нетерпеливо ждала конца урока, чтобы встретиться с Эмилем. Как она его все-таки любила, и как странно, что все это могло так бесследно окончиться. А теперь она вдова, уже много лет, дома у нее ребенок, идут годы, он растет, – и если бы она умерла, Эмиль совсем не узнал бы об этом или узнал бы много лет спустя. Ей бросилась в глаза большая афиша на входной двери. Объявлен был концерт, в котором и он примет участие, его имя значилось среди имен других выдающихся артистов; некоторым из них она уже давно робко поклонялась. «Скрипичный концерт Брамса исполнит солист короля баварского, скрипач Эмиль Линдбах». Солист короля баварского, этого она совсем не знала. Ей представилось, что тот, чье имя сияло ей с афиши, вот сейчас выйдет из подъезда с футляром для скрипки в руке, с папиросой в зубах. Все это вдруг стало почти осязаемым, особенно когда до нее сверху донеслись протяжные звуки скрипки, которые она, бывало, так часто слышала здесь. Она приедет в Вену на этот концерт, да, приедет, хотя бы ей пришлось даже провести ночь в гостинице! И она сядет в одном из первых рядов и увидит его совсем близко. А увидит ли он ее и узнает ли? Она все еще стояла перед желтой афишей, погруженная в свои думы, как вдруг заметила, что двое молодых людей, вышедших из подъезда, с изумлением смотрят на нее; тогда только она поняла, что все время улыбалась, будто видела прекрасный сон. Она пошла дальше. Вокруг Городского парка тоже все изменилось, и когда она стала искать те места, где иногда гуляла с ним, то нашла там только разрушения: деревья были вырублены, заборы преграждали дорогу, земля была перерыта, и тщетно искала она скамью, где они с Эмилем расточали друг другу слова любви, тон их она так хорошо помнила, но самое содержание выпало из памяти. Она дошла наконец до той части парка, которая сохранилась в прежнем виде и хорошо содержалась; там было много гуляющих. Ей показалось, что некоторые встречные пристально разглядывают ее, а иные дамы смеются над нею, и она снова почувствовала себя провинциалкой, ее возмущала собственная застенчивость, она вспоминала то время, когда она, красивая, молодая девушка, спокойно и гордо проходила по этим аллеям. Она представлялась себе теперь такой опустившейся, такой жалкой. Мечта сидеть в первых рядах большого зала Музыкального общества вдруг показалась ей дерзкой, почти неосуществимой. Теперь она считала совершенно невероятным, чтобы Эмиль Линдбах узнал ее, как может он еще помнить о ее существовании. Сколько он повидал и перечувствовал с тех пор! И когда она пошла дальше по менее оживленным аллеям и вышла снова на Рингштрассе, она уже рисовала себе возлюбленного времен своей молодости героем всевозможных приключений; тут смешались и отрывочные воспоминания о прочитанных романах, и смутные представления о его артистической жизни за границей. Она видела его в Венеции, в гондоле с русской княгиней, затем при дворе баварского короля, где герцогини слушали его игру и влюблялись а него, в будуаре оперной певицы, на маскараде в Испании, в окружении соблазнительных масок. И чем дальше уносился он в недоступные волшебные края, тем более жалкой казалась она себе, и она не могла теперь понять, почему так легко отказалась тогда от своих надежд, от артистической будущности, от возлюбленного, чтобы вести тусклую жизнь и затеряться в толпе. Ужас пронизал Берту, когда она отчетливо поняла, что она всего только вдова незначительного человека, живет в маленьком городе, поддерживает существование уроками музыки и смотрит, как медленно надвигается старость. Никогда ее жизненный путь не был освещен ни единым лучом того блеска, который озаряет всю его жизнь. С ужасом думала она и о том, как всегда легко мирилась со своей судьбой, как без надежд, без желаний провела всю свою жизнь в странном оцепенении, которое в этот момент показалось ей необъяснимым.

Она дошла до Аспернского моста, не разбирая дороги. Там она хотела перейти через улицу, но должна была выждать, пока не проедет вереница экипажей. Во многих из них сидели мужчины с полевыми биноклями на шее, она знала, что они возвращаются из Пратера, с бегов. Вот проехала элегантная коляска, в ней сидел господин с молодой дамой в белом весеннем наряде; сразу за ними – коляска с двумя кричаще одетыми женщинами. Берта долго смотрела им вслед; одна из них обернулась и поглядела на коляску, ехавшую за ними следом, – там, удобно откинувшись, сидел молодой, очень красивый мужчина в длинном сером пальто. Берта почувствовала сразу какую-то щемящую боль, тревогу, горечь; она хотела бы быть той дамой, за которой ехал следом молодой человек, хотела быть красивой, молодой, независимой, ах, господи, быть просто женщиной и делать то, что ей вздумается, оглядываться на мужчин, понравившихся ей. И в ту минуту она знала твердо, что фрау Рупиус проводит время с любимым человеком. Конечно, почему бы и нет? Да, пока она в Вене, она может свободно распоряжаться своим временем, и притом она очень красива, на ней воздушное лиловое платье, и на губах ее играет улыбка, которая, конечно, может быть только у счастливой женщины, а дома она несчастна. И Берте сразу представился господин Рупиус, как он сидит у себя и рассматривает гравюры. Но сегодня он, наверно, не занимается этим, сегодня он дрожит за жену, невероятный страх охватывает его при мысли, что там, в большом городе, у него отнимут ее, что она никогда не вернется и он останется совершенно один со своим горем. И Берта внезапно прониклась таким состраданием к нему, которого не испытывала никогда раньше. Да, ей лучше всего было бы остаться с ним и утешать его.

Она почувствовала, как кто-то дотронулся до ее руки. Она вздрогнула и обернулась. Около нее стоял молодой человек и нагло глядел на нее. Она рассеянно посмотрела ему прямо в глаза. Тогда он сказал: «Ну!» – и засмеялся. Берта испугалась и почти бегом пересекла улицу, наперерез экипажу. Ей стало стыдно за свое прежнее желание быть такой, как та дама в экипаже. Ей казалось, что бесстыдство того человека на улице было наказанием за это желание. Нет, нет, она порядочная женщина, всякая грубость претит ей, нет, она не могла бы теперь жить в Вене, где подвергаешься таким оскорблениям! Тоска по мирному уюту ее скромного жилища овладевает ею, и она радуется предстоящей встрече со своим малышом, как чему-то необычайно прекрасному. Который теперь час? Боже мой, без четверти семь. Ей придется нанять экипаж, тут уж нечего считаться. Утром за экипаж заплатила фрау Рупиус, поэтому тот, который она наймет теперь, обойдется ей, так сказать, вдвое дешевле. Она садится в открытый фиакр, откидывается в угол почти так же изящно, как та дама в белом платье, которую она видела. На нее смотрят. Она знает, что красива и молода, к тому же чувствует себя в безопасности, теперь ей ничто не угрожает. Быстрая езда на резиновых шинах доставляет ей невыразимое удовольствие. Как чудесно будет, когда она в следующий раз снова поедет в экипаже по городу в новом платье, в маленькой соломенной шляпке, которая так молодит ее. Она рада, что фрау Рупиус стоит у входа в вокзал и видит, как она подъезжает, и все-таки она не выдает своей гордости, держит себя так, будто это совершенно естественно – подъезжать к вокзалу на извозчике.

– У нас еще десять минут времени, – говорит фрау Рупиус. – Вы очень сердитесь на меня, что я заставила вас ждать? Представьте себе, у моего брата собралась сегодня к чаю детвора, и ребята ни за что не хотели меня отпускать. Мне слишком поздно пришло в голову, что я, собственно, могла бы за вами послать; дети развлекли бы вас, и я уже сказала брату, что в следующий раз привезу вас вместе с вашим мальчиком.

Берте стало очень стыдно. Как несправедлива была она опять к этой женщине! Она могла только пожать ей руку и сказать:

– Благодарю вас, это очень мило с вашей стороны.

Они вышли на перрон и сели в свободное купе.

Фрау Рупиус держала в руке пакетик с вишнями и ела их медленно, одну за другой, а косточки выбрасывала в окно. Когда поезд тронулся, она откинулась назад и закрыла глаза. Берта смотрела в окно, она чувствовала себя очень усталой от долгих блужданий по городу, легкое раздражение поднялось в ней, она могла бы иначе провести этот день, спокойнее, приятнее. Ей вспомнились холодный прием и скучный обед у кузины. Право, очень печально, что у нее нет больше знакомых в Вене. Как чужая, бродила она по городу, где прожила двадцать шесть лет. Почему? И почему она сегодня утром не приказала остановить экипаж, когда увидела человека, наружность которого напомнила ей Эмиля Линдбаха? Конечно, она не могла ни догонять, ни окликать его, но, если это действительно был Эмиль, вдруг бы он узнал ее и обрадовался, что встретился с нею? И они гуляли бы вдвоем и вспоминали о долгих годах, которые прожили, ничего не зная друг о друге, и зашли бы вместе пообедать в хороший ресторан, где его, конечно, многие узнали бы, и она совершенно ясно слышала, как люди переговариваются о том, кто же, собственно, «она». И она очень хороша, новое платье уже готово, и кельнеры прислуживают ей с безукоризненной вежливостью, особенно один из них – совсем еще мальчик, он принес вино, – так ведь это же ее племянник, он, понятно, стал помощником кельнера, вместо того чтобы учиться. Вдруг в зал вошел доктор Мартин с женой, они так тесно прижались друг к другу, как будто они совершенно одни, тут Эмиль встает, берет смычок, лежащий около него, грозно поднимает его, и кельнер выставляет за дверь супружескую пару Мартин. Это очень смешит Берту, она слишком громко хохочет, она совершенно разучилась как подобает вести себя в хорошем ресторане. Но это совсем не изысканный ресторан, это просто трактир «Красное яблоко», и где-то играет невидимый военный оркестр. Это фокус господина Рупиуса, он умеет делать так, чтобы военные оркестры играли, оставаясь невидимыми. А вот теперь ее черед. Стоит рояль, но она, конечно, разучилась играть, она готова убежать, лишь бы ее не заставляли играть. И вот она уже на вокзале, фрау Рупиус ждет ее и говорит: «Самое время ехать», и протягивает ей большую книгу, это и есть проездной билет. Но фрау Рупиус не уезжает, она садится на скамью, ест вишни и выплевывает косточки в начальника станции, которому это очень нравится. Берта входит в купе, – слава богу, Клингеман уже здесь, – он подмигивает ей прищуренным глазом и спрашивает: «Не знаете ли вы, что это за траурный поезд?» И Берта видит, что на других рельсах стоит траурный вагон. Теперь она вспоминает, что умер капитан, с которым табачница обманывала Клингемана, – конечно, поэтому сегодня и был концерт в «Красном яблоке». Вдруг Клингеман нагибается, дует ей в глаза, смеется так, что все дрожит. Берта открывает глаза: мимо окон проносится какой-то поезд. Она встряхнулась – какие путаные сны! А разве не прекрасное было начало? Она пытается вспомнить. Да, Эмиль играл тут какую-то роль… но она уже не помнит какую.

Медленно надвигаются сумерки. Поезд идет по берегу Дуная. Фрау Рупиус спит и улыбается, может быть, она только притворяется спящей; снова у Берты появляется легкое подозрение и поднимается зависть к тому неизвестному, таинственному, что переживает фрау Рупиус. Ей бы хотелось тоже пережить что-либо подобное, хотелось, чтобы кто-нибудь теперь сидел около нее, сжимая ее руку, – она могла бы вновь испытать такое ощущение, как тогда, когда стояла с Эмилем на берегу Вены и едва не лишилась чувств от внезапно охватившего ее желания иметь ребенка… Ах, почему она такая одинокая, такая жалкая, такая незаметная? Она готова молить возлюбленного времен своей юности: «Поцелуй меня хоть раз, как тогда, я так жажду счастья».

Становится темно, Берта всматривается в ночную тьму.

Сегодня же, прежде чем лечь спать, она достанет с чердака маленькую сумку, где хранятся письма ее родителей и письма Эмиля Линдбаха. Она стремится домой. Как будто в душе ее возник вопрос, на который она может найти ответ только дома.

Когда Берта поздно вечером вошла в свою комнату, ей показалась почти нелепой самая мысль сейчас же одной взобраться на чердак и достать сумку. Она опасалась, как бы жильцы дома не заметили ее ночных блужданий и не подумали, что она сошла с ума. Она может сделать это завтра утром, не обращая на себя внимания, совершенно спокойно, и она заснула, как ребенок, которому обещана на завтра прогулка за город.

На другой день до обеда у нее было много дел; домашние хлопоты и уроки музыки заняли все время. Ей пришлось рассказать невестке о своей поездке в Вену. Она выдумала, что после обеда гуляла со своей кузиной, и представила все так, будто по просьбе кузины отказалась пойти к фрау Рупиус.

Только после обеда она поднялась на чердак и достала запыленную дорожную сумку, лежавшую около чемодана и двух ящиков, – все вместе было покрыто старой рваной чайной скатертью с красными цветами. Берта помнила, что последний раз открывала сумку, чтобы спрятать письма, оставшиеся от родителей. Когда она у себя в комнате открыла сумку, то прежде всего увидела множество посланий от своих братьев и другие листки с незнакомым почерком; затем нашла аккуратно перевязанный пакетик с немногими письмами родителей, адресованными ей; две книжки ее матери с хозяйственными записями, свою собственную маленькую школьную тетрадь, куда она вносила расписание уроков и учебные задания, программы благотворительных вечеров, в которых она участвовала молодой девушкой, и, наконец, письма Эмиля, завернутые в голубую папиросную бумагу, местами разорванную. Теперь ей вспомнился день, когда она последний раз держала их в руках, не читая; это было тогда, когда отец ее уже лежал больной, и она по целым дням не выходила из дому. Она отложила эту пачку в сторону. Ей хотелось сначала просмотреть все остальное, что еще сохранилось здесь, все, что вызывало ее любопытство. На дне сумки лежало много писем, некоторые в конвертах, некоторые без конвертов; она просмотрела их без разбора, одно за другим. Тут были письма от прежних приятельниц, несколько писем от кузины и одно письмо от врача, который в свое время сватался к ней; в нем содержалось приглашение на первый вальс в медицинском кружке. А это – что это такое? Ах, это анонимное послание, полученное ею в консерватории. Она прочла его: «Милая барышня, вчера я снова имел счастье любоваться вами, встретив вас на пути, по которому вы всегда ходите, не знаю, имел ли я счастье быть замеченным вами». Нет, этого счастья он не имел. Затем на трех страницах он всячески превозносил ее; ни единого желания, ни единого дерзкого слова. И она никогда ничего не слыхала больше об авторе этого послания. А вот письмо, подписанное инициалами: «М. Г.».

Это был наглец, заговоривший с нею на улице, в этом письме он обращался к ней с предложениями – с какими же? А-а, вот то место, от которого ей тогда кровь бросилась в голову: «С тех пор, как я вас увидел, с тех пор, как вы устремили на меня строгий и все-таки столь многообещающий взор, у меня лишь одна мечта, одно страстное желание: поцеловать ваши глаза!» Она, конечно, не ответила ему; в то время она любила Эмиля. Да, она даже думала показать Эмилю это письмо, но воздержалась, опасаясь его ревности. Так Эмиль и не узнал ничего об этом М. Г. А что это за мягкая лента попалась ей теперь под руку? Какой-то бант… Но она не знала, о чем он должен ей напомнить. А вот снова маленькая книжка, куда она записывала имена своих танцоров. Она старалась вспомнить их лица, но тщетно. И как раз на этом балу был тот человек, который обращался к ней с такими пламенными словами, каких еще никто не говорил ей. Ей казалось, будто он внезапно предстал, как победитель, среди многих теней, реявших вокруг нее, да, это случилось уже тогда, когда она и Эмиль виделись все реже. Как странно это было… или ей только приснилось? Пылкий юноша во время танца прижимал ее к себе, она нисколько не противилась, она чувствовала, как его губы касаются ее волос, и это было невыразимо приятно… Ну, а дальше? Она его никогда больше не видела. Берте вдруг показалось, что в то время она испытала много необычного, и она изумилась теперь, что все эти воспоминания так долго покоились в старой дорожной сумке и в ее душе… Но нет! Иногда она все-таки вспоминала обо всем этом, о тех, кто за нею ухаживал, об анонимном письме, о пылком танцоре, о прогулках с Эмилем, но так, будто ничего особенного и не было, будто все это обычное прошлое, молодость, которую суждено пережить каждой девушке и от которой она переходит потом к спокойной жизни замужней женщины. Но сегодня ей мнилось, будто все эти воспоминания были невыполненными обещаниями, будто в каждом отдаленном переживании уже заложена была ее безрадостная судьба, будто ее все время обманывали, обманывали давно, с того дня, когда она вышла замуж, и по сию пору, будто она слишком поздно догадалась об этом, сидит тут и уже ничего не может поделать. Все-таки, как это случилось?.. Обо всех этих ничтожных вещах думала она, а рядом с нею все еще лежало завернутое в папиросную бумагу сокровище, ради которого она перерыла старую сумку – письма единственного человека, которого она любила, письма того времени, когда она была счастлива. Многие могли бы теперь позавидовать ей, что именно этот человек прежде любил ее, любил иначе, более чистой любовью, чем всех других после нее. И она чувствовала, что жестоко обманута, что она могла бы стать его женой, если бы… если бы… Мысли ее спутались.

Быстро, словно для того, чтобы избавиться от сомнений, даже от страха, сорвала она папиросную бумагу и набросилась на письма. И она читала их, читала одно за другим, короткие и длинные, маленькие, торопливо набросанные записочки: «Завтра вечером, в семь часов, моя любовь!» Или: «Любимая, один только поцелуй прежде, чем я лягу спать!»; и длинные, во много страниц, написанные во время путешествий, которые он со своими коллегами совершал пешком; или те, что он писал вечером после концерта, тотчас по возвращении домой, чувствуя неодолимую потребность поделиться с нею своими впечатлениями; затем бесконечные письма, где он излагал планы на будущее, как они вместе будут путешествовать по Испании и по Америке, прославленные и счастливые… Она читала их все, все, – одно за другим, с неутолимой жаждой, – начиная с первого, которое он прислал ей вместе с нотами, и до последнего, датированного двумя с половиной годами позже, где он посылал лишь привет из Зальцбурга, – и когда она кончила, то уронила руки на колени и неподвижным взглядом уставилась на разбросанные вокруг листки. Почему это письмо было последним? Каким образом это кончилось? Как могло кончиться? Как могла пройти эта большая любовь? Никогда дело не доходило до разрыва, до размолвки, и внезапно все оборвалось. Когда?.. Она не знала. Ибо когда пришла та открытка из Зальцбурга, она его еще любила, осенью она еще видела его – да, той зимой, казалось, все снова ожило. Ей вспомнились прогулки, рука в руке, по хрустящему снегу, возле Карлскирхе, но когда же они гуляли в последний раз? Они так и не попрощались друг с другом… Этого она не могла понять. Как могла она сама так легко отказаться от счастья, ведь в ее власти было удержать его! Когда она перестала любить Эмиля? Неужели отупляющие повседневные заботы, тяготевшие над нею дома с тех пор, как она оставила консерваторию, лишили ее честолюбия, усыпили ее чувства? Неужели на нее отрезвляюще подействовало ворчанье ее родителей, их недовольство ее тесным общением с молодым скрипачом, которое не сулило ничего в будущем? И теперь она вспомнила, что позже он еще раз навестил их, после того как они несколько месяцев не виделись, и в прихожей поцеловал ее. Да, это было в последний раз. Она вспомнила также, как почуяла тогда, что его отношение к женщинам изменилось, что он, вероятно, пережил нечто такое, о чем она не должна знать, но никакой душевной боли она при этом не испытала. И Берта задавалась вопросом: не сложилось ли бы все иначе, если бы она была не столь добродетельна, если бы она так же легко принимала жизнь, как другие? Она подумала о подруге, с которой прекратила знакомство потому, что та была в связи с учеником театрального училища. И ей снова пришли на ум дерзкие слова Эмиля, сказанные им, когда они проходили мимо его окон, и страстное желание, охватившее ее, когда они стояли на набережной. Непонятно было ей: почему эти слова так мало подействовали на нее тогда, почему это желание пробудилось в ней лишь однажды и на такое короткое время? С каким-то беспомощным удивлением думала она о годах своей непорочной молодости и с внезапным мучительным стыдом, от которого кровь бросилась ей в голову, – о холодной готовности, с какой отдалась нелюбимому человеку. И она впервые ощутила горечь при мысли, что все счастье, которое она познала как женщина, были объятья этого нелюбимого человека. Так вот что сулила ей жизнь, вот чем оказалось на самом деле это желанное, таинственное счастье! И смутное недовольство стало нарастать в ней, недовольство против всего и всех, против живых и мертвых. Она негодовала на своего покойного мужа, на своих умерших родителей, сердилась на людей, среди которых жила, – на глазах у них она не могла себе ничего позволить; была раздражена против фрау Рупиус, которая отнеслась к ней не столь дружески, чтобы она могла обрести в ней опору, ненавидела Клингемана за то, что он так уродлив и ничтожен и все-таки смеет ухаживать за нею, и, наконец, все возмутилось в ней против возлюбленного ее молодых лет за то, что он не был более настойчив, за то, что лишил ее высшего счастья и оставил ей только светлые, но мучительные воспоминания. И вот теперь она, одинокая, сидит у себя в комнате, среди поблекших воспоминаний бесцельно и безрадостно прожитой молодости, не за горами время, когда уже не останется ни надежд, ни желаний, – жизнь утекла между пальцев, а сама она – алчущая и нищая.

Она собрала все письма и остальные бумаги, как попало побросала их в сумку, заперла ее и подошла к окну. Близился вечер, ласковым ветром повеяло с виноградников; глаза ее горели от невыплаканных слез обиды, а не скорби. Что ей делать теперь? Еще недавно она без упований, без страха оглядывала дни, ночи, месяцы, годы, которые ей предстояло прожить, а сейчас с ужасом думала лишь об одном сегодняшнем вечере. В этот час она обычно возвращалась с прогулки; сегодня она отослала няню с малышом, так как совсем не стремилась увидеть его; да, на мгновенье и ребенка словно коснулась охватившая Берту ярость против всего человечества и против судьбы, в своем безмерном ожесточении она испытывала даже зависть к людям, которые прежде вовсе не казались ей достойными зависти. Она завидовала жене доктора Мартина за то, что муж так нежно относится к ней; табачнице, которую любили Клингеман и капитан; своей невестке, за то, что она уже стара; Элли – за то, что она еще молода; она завидовала служанке, которая сидела на бревнах с солдатом и громко смеялась. Она не могла дольше усидеть дома, надела соломенную шляпу, взяла зонтик и поспешно вышла на улицу. Здесь ей стало немного легче. В комнате она чувствовала себя несчастной, теперь же она была лишь раздосадована.

На главной улице она встретила супругов Мальман, их детям она давала уроки музыки. Фрау Мальман уже знала, что Берта вчера заказала себе платье у венской портнихи, и теперь с важностью рассуждала на эту тему. Потом Берта встретила деверя – он шел ей навстречу по каштановой аллее.

– Ты вчера была в Вене, что ты там делала? – спросил он. – Завела какую-нибудь интрижку?

– Как? – переспросила Берта и испуганно посмотрела на него, словно ее уличили в чем-то.

– Нет? Ничего не было? Ты ведь ездила с фрау Рупиус; наверное, все мужчины бегали за вами.

Она посмотрела на его лицо: глаза его блестели, как в те дни, когда ему случалось выпить лишнее; она вспомнила, как кто-то предсказал, что Гарлана хватит удар.

– Я намерен тоже вскорости опять побывать в столице, – сказал он, – я не был там с незапамятных времен, хочу снова повидать некоторых моих клиентов. Вы с фрау Рупиус могли бы в следующий раз взять меня с собой.

– С удовольствием, – ответила Берта, – мне придется вскоре поехать туда на примерку.

Гарлан засмеялся.

– О да, ты можешь взять меня с собой, когда будешь примерять.

Он придвинулся к ней ближе, чем полагалось. Это была его обычная манера. К шуткам его Берта тоже давно привыкла; но сегодня все это было ей особенно противно. Ее до крайности возмущало, что именно этот человек постоянно с таким подозрением говорит о фрау Рупиус.

– Сядем, если хочешь, – сказал Гарлан. Они сели отдохнуть на скамью. Гарлан вынул из кармана газету.

– А! – невольно вырвалось у Берты.

– Хочешь, возьми, – сказал Гарлан.

– Твоя жена уже прочла ее?

– Ну, что ты, – ответил Гарлан, протягивая газету, – хочешь, возьми.

– Если ты можешь без нее обойтись.

– Ради тебя с удовольствием. Можно и вместе почитать. – Он придвинулся ближе к Берте и развернул газету.

Рука об руку подошли супруги Мартин и остановились перед ними.

– Уже вернулись из дальних странствий? – спросил господин Мартин.

– Ах да, вы были в Веке, – сказала фрау Мартин, прильнув к мужу. – И с фрау Рупиус? – прибавила она, и это прозвучало, как колкость.

Берте пришлось снова рассказывать о своем платье. Она уже делала это почти механически, но чувствовала, что давно не была так привлекательна, как сегодня. Мимо прошел Клингеман; он поклонился с насмешливой вежливостью и посмотрел на Берту так, будто выражал ей сожаление, что ему и ей приходится общаться с подобными людьми. Берте казалось, что сегодня ей дано читать мысли людей по их глазам.

Стало темнеть. Все двинулись вместе в обратный путь. Берта вдруг забеспокоилась, что не встретила сына. Она пошла вперед с фрау Мартин. Та заговорила о фрау Рупиус. Она хотела непременно выяснить, не заметила ли Берта чего-нибудь.

– Но чего же именно, фрау Мартин? Я проводила фрау Рупиус к ее брату и заехала за ней туда же.