Текст книги "По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии"

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Насчет дисциплины – штрафники понимали своих командиров с полуслова, это передовая, а офицеры штрафной роты – это не лагерный вохровский конвой, у наших чуть что был разговор короткий, и самое главное, наши офицеры шли в атаку вместе со штрафниками, в одной цепи.

Но атмосфера в роте всегда была нормальная, людская, Мамутов делал все, чтобы штрафники не чувствовали себя униженными смертниками, не давил ни на кого, относился к людям с пониманием и уважением. Заботился, чтобы все штрафники были накормлены от пуза, перед боем лично с ними беседовал, объяснял, что и как надо делать.

Да еще Кобыхно каждое пополнение засорял своими завербованными стукачами, и мы знали, что происходит в роте и чем дышит личный состав, особист везде имел свои глаза.

–  Внешне как-то можно было отличить обычного бойца от штрафника?

– Чисто визуально? Если только глаз хорошо наметан, то можно, по мелким деталям…

Например, штрафники никогда не надевали каски, а в стрелковых обычных ротах их изредка можно было увидеть на головах у бойцов. У штрафников-уголовников взгляд был особый, такого с комсомольцем-добровольцем не спутаешь… В атаку штрафники ходили с «Е… твою мать! Б…!!!!» – без всяких там комиссарских криков «За Родину! За Сталина!..»

–  Вооружение вашей штрафной роты отличалось как-то от обычной стрелковой роты?

– У штрафников были винтовки – трехлинейки, автоматы «ППШ» и пулеметы «РПД». Патроны и гранаты – без ограничений. В обычных стрелковых ротах были еще пулеметы «максим» и изредка «ПТРы», а у нас – нет. Вот, в принципе, и все отличия в вооружении. Да и во всем остальном большой разницы не было…

Что стрелковая рота, что штрафная, один черт, всех ждут на том свете…

Чуть не забыл, в нашей роте штрафникам не выдавали 100 граммов наркомовских, не полагалось, и, кстати, артиллеристам в 914-м артполку тоже не выдавали водки, ни в обороне, ни в наступлении.

К боевым наградам штрафников в нашей 138-й ОАШР не представляли, и пока не ранят, штрафников из роты не отпускали, даже за проявленный героизм, на отличившихся штрафников только писали представление на снятие судимости.

–  Как кормили личный состав 138-й роты?

– Обычный паек, общие армейские нормы снабжения для красноармейцев и сержантов. Своя полевая кухня, но, если честно сказать, то офицерам еще в Польше готовили отдельно. Штрафники не голодали.

А в Пруссии вообще началась гастрономическая вакханалия, мы захватывали фуры, набитые салом, колбасами, сырами, в каждом занятом поселке штрафники отстреливали коров и свиней, и все это мясо шло в котел. Мы отъедались за всю войну, и авансом на будущее. В подвалах, в каждом пустом немецком доме, находился настоящий склад продовольствия, уж кто-кто, а немцы умели делать запасы.

В Летцене нам пришлось выдержать тяжелейший бой, и когда остатки роты продвинулись вперед, то мы обнаружили гастроном, магазин, набитый едой и выпивкой. Шампанское стояло рядами. Нам было чем помянуть погибших…

– Как складывались отношения у штрафников с местным населением в Польше и Германии?

– Вам честно ответить или для публикации? В Польше штрафная рота находилась вне населенных пунктов, на передовой, и контактов с поляками мы почти не имели. Да я и сам не слышал, чтобы в Польше наши бойцы сильно отличились, существовал приказ, регламентирующий отношения с местными, и насилия, масштабного мародерства или грабежей на польской земле не было…

А в Восточной Пруссии все было иначе. Помню, как мы впервые вошли в Пруссию и 30 километров без боя продвигались в направлении куда-то на Истенбург, пока не нарвались на пулеметный заслон.

Пошли в атаку, пулеметчики сразу смылись, и перед нами предстал целый, совершенно пустой немецкий городок. Печки еще были теплыми в домах, о них мы грели руки. Мы расположились в особняке, в центральном квартале городка, где находились банки и другие учреждения. Все завалились спать, я пошел осматривать второй этаж. Нашел там красивый кортик, радовался трофею, и вдруг чувствую запах гари… так это мы горим потихоньку… Выстрелом в потолок всех поднял на ноги, выбежали из здания, поглядели вокруг, оказывается, зашедшая после нас в город пехота начала мстить и палить городок дотла.

К утру пылали все здания… Если бы кто бойцам заранее сказал, что это будет наша территория, разве бы кто-то из них стал жечь дома? Но в следующих освобожденных городках и поселках нам уже встречалось местное население, и тут наши штрафники всех ставили на уши. Выпивка и шнапс в каждом первом подвале, все под рукой… Мы, офицеры штрафной роты, смотрели на это сквозь пальцы, к немцам никакой жалости не испытывали и не мешали штрафникам делать с местным населением, что хотят.

Одним словом, кто в Кенигсберг не сбежал, мы не виноваты… Штрафная рота идет впереди всех, и контроля за ней со стороны каких-либо чужих начальников нет никакого, и наш главный коммунист, капитан Толкачев, тоже помалкивал, не потому, что боялся, что ему кто-нибудь из пьяных штрафников выстрелит в спину, а просто считал такое возмездие заслуженным наказанием за зверства немцев на нашей земле, а ротный особист Кобыхно всегда был где-то позади, возле кухни.

Капитан Мамутов немцев люто ненавидел, а уж мне и Аптекарю, потерявших всех родных от немецких рук, и подавно было плевать, что с ними происходит. Васильев тоже полродни в войну потерял…

Мы не лезли, не вмешивались ни во что…

А бандит – он всегда бандит, и в тылу, и на фронте в шкуре штрафника, натура уголовная всегда даст о себе знать, так что… наша рота резвилась… В Хальсберге подбегает ко мне молодая немка, кричит по-немецки: «Меня уже изнасиловали четырнадцать человек!» – а я иду дальше и думаю про себя: «Жалко, что не двадцать восемь, жалко, что еще не пристрелили тебя, сучку немецкую». Масла в огонь еще подлил случай в Грюнвальде, когда власовцы на самоходках прорвались в наши тылы и зверски вырезали тыловые подразделения двух соседних стрелковых дивизий и медсанбаты вместе с ранеными и медперсоналом. Об этом даже Илья Эренбург написал в своей статье «Грюнвальдская трагедия»… И тогда мы вообще озверели… В отместку в Ландсберге на следующий день наша пехота перебила захваченный немецкий госпиталь с ранеными. Вам сейчас не понять, сколько ненависти накопилось в наших сердцах…

–  В вашей 138-й ОАШР в плен немцев брали?

– Могли взять… Например, когда меня тяжело ранило, то четырех только что взятых в плен немцев заставили меня нести в наш тыл, и когда они донесли меня до ближайшего ПМП, то уже могли быть уверенными, что здесь их никто не тронет… Нет, все правильно, сейчас если повспоминать, то у нас немцев в плен брали… По возможности, конечно, если было кому их конвоировать в тыл…

–  Среди штрафников были случаи дезертирства или самострелы?

– Дезертиры были, но за побег из штрафной однозначно ставили к стенке…

Самострелов было немного, случаев пять-шесть. На медицинских карточках передового района перед эвакуацией в тыл им прямо и без жалости писали две буквы СС – самострел.

Один из подобных случаев мне хорошо запомнился. Был у нас штрафник Новиков, москвич, так он подговорил одного из молодых заводских пацанов, чтобы тот ему выстрелил в руку, а он ему засадит пулю в бедро. Так они и сделали, только молодого парнишку наш особист сразу расколол, и, как потом говорили, их после излечения в госпитале отправили на суд в трибунал.

–  С немецкими штрафниками сталкиваться приходилось?

– У меня первый орден как раз за немца-штрафника. В декабре 1944 года напротив нас стоял немецкий штрафбат. На Новый год, 31 декабря, дивизионная разведка через наши порядки пошла в поиск, на захват языка, а своего санинструктора с ними не было, и меня одолжили в группу прикрытия, на случай если придется выносить раненых разведчиков и оказывать на месте первую медицинскую помощь языку или нашим раненым. Я с собой еще взял одного санитара-штрафника, своего ординарца, в группе поддержки (прикрытия), кроме разведчиков, были также арткорректировщик и связист. Ночь темная, вьюжная, но при отходе немцы всех обнаружили, началась очень серьезная перестрелка, и так вышло, что тащить к своей траншее взятого языка пришлось мне и санитару, другие прикрывали. Я немцу из пистолета прострелил обе ноги, чтобы не сбежал, и мы его поволокли под огнем. Притащили, в землянке у ротного я его перевязал, и немца отправили в штаб дивизии. Потом, дней через пять, Кобыхно спрашивает: «Ты, вообще, представление имеешь, кого тогда взяли?!» – «Кого? Штрафника немецкого, обычного фрица». – «Сам ты штрафник… Этот немец, бывший майор, служил в абвере. В Берлине в ресторане он напился и стал орать, что русские все равно победят, вот его за это разжаловали в рядовые и послали в штрафную. Не язык, а сущий клад в штаб фронта отвезли…»

–  Если речь зашла об орденах. Как награждали офицеров из постоянного состава роты? Чем отмечены лично вы за войну?

– С войны я пришел без регалий, из всех наград – костыли и инвалидность 2-й группы.

Но в 1953 году меня вызвали в военкомат, сверили мой военный билет со своими записями и спрашивают: «В декабре 1944 года служили в войсковой части № такой-то?» – «Было дело». – «Вас нашел не врученный ранее орден Красной Звезды. Поздравляем!..» Через полгода вновь пришла бумага – опять явиться в Киевский горвоенкомат, в наградной отдел, я еще жене в шутку сказал, наверное, первый орден по ошибке вручили, с каким-нибудь однофамильцем, видно, спутали, а сейчас назад забрать хотят. Прихожу: «Товарищ Винокур, приказом от такого-то февраля 1945 года вы награждены еще одним орденом Красной Звезды». Вручили… В 1959 году, когда я уже работал в Калининграде, выясняется, что за бой на высоте 252,3 я также был награжден, орденом Отечественной войны I степени.

Снова вызов в военкомат, военком вручил, пожал руку… Вот так, не было ни гроша, да вдруг алтын…

Но на войне я не думал об орденах, не до этого было… Ротный капитан Мамутов имел шесть орденов, но такому, как он, и звание Героя надо было дать дважды. Другой наш офицер, лейтенант Васильев, имел три ордена, а вот заместителя командира роты Аптекаря Мишу, провоевавшего в штрафной роте офицером два года, ни разу не наградили. Причину, кроме пятой еврейской графы, мне трудно представить. В 1957 году я поехал в Москву на 4-й Всесоюзный съезд врачей и оттуда махнул в Подольск, к Аптекарю домой. Выпили с ним серьезно, и он, посмотрев на мои две орденские планки (на КЗ), говорит: «Эх, Коля, я всю войну на передовой провел, четыре ранения, и ни хрена. Даже медаль „За отвагу“ мне пожалели дать…» После войны Аптекарь стал судьей всесоюзной категории по тяжелой атлетике, но за границу судить соревнования его не выпускали, даже в соцстраны, потому что еврей, да еще он в анкете написал, что был в штрафной.

–  Запись в личном деле, что человек был в штрафной роте, могла после войны повлиять на что-либо?

– Я, например, после войны никому не говорил, что был в штрафной.

Ведь не будешь же ты каждому встречному или каждому своему начальнику объяснять, что служил в штрафной в постоянном составе, а не попал туда за мародерство, убийство офицера или за дезертирство… Штрафная рота – это в какой-то степени клеймо на будущее для всех бывших солдат и офицеров штрафных подразделений, и не важно, кем ты в ней был…

Последнее время есть тенденция представить всех бойцов, попавших в штрафные роты и батальоны, невинно осужденными, жертвами сталинского режима и командирского самодурства и так далее.

Это не совсем правильно. Большинство штрафников оказались в штрафных ротах именно потому, что они нарушили приказ, закон или устав. И пусть это были законы военного времени, жестокие и порой несправедливые, но они были обязательными. Я вспоминаю уголовный бандитский контингент нашей роты. Кто из них был божьим агнцем? Никто… В другие штрафные роты, куда направляли бойцов и офицеров из Действующей армии, нередко попадали не виновные ни в чем люди, но в нашу 138-ю ОАШР? Кроме заводских пацанов, все остальные попали в штрафники заслуженно, за настоящие, а не за мнимые грехи, и сами они это хорошо понимали… Я вспоминаю ЧП, которое случилось в нашем ЛВМУ имени Щорса уже в эвакуации в Омске. От нашего училища отправляли курсантские караулы на вокзал, на охрану местной нефтебазы и военных складов. Караул из 12 курсантов второго батальона отправился патрулировать вокзал и охранять вокзальные объекты, одним из которых был почтовый склад, где собирали со всей страны посылки, не нашедшие своих адресатов. Караул что-то своровал из этого посылочного склада, об этом как-то узнали особисты, и все 12 человек были отданы на суд трибунала.

Начальника караула старшину Костяновского и разводящего приговорили к расстрелу, остальных десять курсантов отправили в пехоту на передовую. Такие были законы в военные годы, жестокие до крайнего предела. А Костяновский был хорошим парнем, разве он заслуживал такой позорной смерти за мелочь, за кражу посылок?

–  Давайте перейдем к вашим фронтовым профессиональным обязанностям.

Какую помощь мог оказать военфельдшер на поле боя? В чем была специфика работы медика в боевых условиях в штрафной роте, в чем было отличие, скажем, от действий санитарного взвода стрелкового батальона? Какие медикаменты были в распоряжении военфельдшера?

Какими были средства эвакуации раненых с поля боя в 138-й ОАШР?

– Начнем по порядку. В штрафной роте количество убитых в бою всегда превышало количество раненых. В обычных стрелковых ротах соотношение убитых и раненых было обратно противоположное.

И ранения у штрафников в большинстве были тяжелыми, особенно когда боец получал разрывную пулю.

Для эвакуации раненых в тыл я имел единственное транспортное средство – одну подводу с лошадью.

И представьте себе на мгновение, если у тебя скопилось человек тридцать раненых, как всех эвакуировать в тыл одной подводой? А сколько раз штрафной роте приходилось действовать ночью, в отрыве от основных сил дивизии, когда только Бог знает, где находится санбат, где уже наши, а где еще засели немцы. Как в таких условиях срочно доставить на ПМП или в санбат тяжело раненного бойца, который без срочной операции точно помрет в ближайшие часы? Выручала помощь от соседних частей.

Личный состав, санитаров, я себе подбирал из крепких по виду штрафников, по одному-два санитара на взвод, и возле себя всегда держал одного человека. Санитарам-носильщикам объяснял заранее, куда оттаскивать раненых, но бой штука сложная, обстановка быстро менялась. Во время разведки боем работать и вытаскивать раненых было проще – точка для сбора находилась на постоянном месте.

Объем помощи раненым на поле боя, которую мог оказать военфельдшер, был небольшим, и был он следующим: или ты, или санитар выносит раненого из-под огня, дальше – немедленная остановка кровотечения, перевязка и по возможности немедленная эвакуация тяжелораненых в полковую санроту – ПМП. Хирургических инструментов у батальонных военфельдшеров не было, да их и не учили в училище совершать какие-либо хирургические манипуляции. Лекарства – камфара, новокаин или другие обезболивающие средства – имелись только в санроте, на полковом медицинском пункте, так что я лично не мог оказывать медикаментозную помощь. Из всех лекарств в штрафной роте держали добытый на тыловом аптечном складе по великому блату сульфидин, для лечения канарейки, если кто прихватит…

Я в бой ходил с санитарной сумкой, набитой перевязочным материалом. Автомат «ППШ» с собой обычно не таскал, обходился «TT» или трофейным «Парабеллумом».

–  И как, выручил трофейный «Парабеллум»?

– Дважды. В Пруссии. Там часто бои шли прямо в населенных пунктах. Один раз в ночном бою в каком-то поселке снял крадущегося тихой сапой немца выстрелом через дорогу, метров за десять от него. А вот второй раз немец внезапно выскочил из-за дома прямо на меня, вскинул винтовку и выстрелил, да нервы его подвели, в упор промахнулся, а между нами всего пара метров была.

Я «Парабеллум» успел выхватить и выстрелил ему прямо в голову, наповал…

–  Вы хотели рассказать, как 138-я отдельная рота за месяц потеряла четырех своих командиров.

– Первым погиб капитан Мамутов. Глупо, нелепо, страшно… Зима сорок пятого года в Восточной Пруссии выдалась снежной, и там, где сейчас в Калининградской области находится поселок Маевка, мы захватили конезавод, и вся штрафная рота стала кавалерийской, личный состав передвигался верхом на лошадях или на санях. У меня вообще сани были накрыты трофейным ковром, и рядом со мной стояла канистра коньяка… Шли на Багратионовск, и в районе монастырской больницы ротный на санях вырвался вперед, неподалеку заметил хутор. С ротным вместе в санях были ординарец и особист Кобыхно.

Пока мы их догнали, Мамутов уже лежал мертвый… Произошло следующее. Они втроем зашли в дом на хуторе, и Кобыхно стал показывать капитану свой новый трофей, пистолет «маузер». Раз щелкнул маузером, другой, и раздался выстрел. Случайной пулей Мамутов был убит. А ординарец сразу разоружил Кобыхно… Мамутова мы похоронили в Хальсберге, а Кобыхно повезли на следствие в тыл, и к чему его присудили за убийство по неосторожности – я так и не узнал. Прислали к нам нового ротного, человека со стороны, капитана Орешникова, бывшего адъютанта командира дивизии. Он не был боевым офицером, орлом и примером, и на командование штрафной ротой по своим личным качествам явно не тянул. Он продержался у нас с неделю, а потом получил ранение шальной пулей в живот. Орешников был в бункере, окошко которого было закрыто куском фанеры, так пуля пробила фанеру и попала в капитана. Его отправили в тыл, но выжил ли он, не знаю. После него роту принял Аптекарь. Мы пошли в разведку боем, я находился рядом с Мишей. Немецкая мина упала прямо между нами, разрыв – и Аптекарь свалился на меня, уже без сознания. Кроме осколочных ранений, когда его оттаскивали в тыл, Миша получил вдобавок пулевое ранение в руку. Следующим ротным стал Васильев. Едем вперед на трофейном фаэтоне, сплошной линии фронта не было. Нарвались на засаду, попали под минометный обстрел, и Васильева сильно посекло осколками… Из армейского резерва нам прислали нового командира роты.

–  А вас когда ранило?

– 25 марта. На западных подступах к Кенигсбергу, возле моря, есть городок Хайлигенбаль (Мамоново). Вот за этот город наша 138-я ОАШР и вела тяжелый бой. Нас оставалось всего человек пятнадцать, и роте снова передали приказ на атаку, и поэтому в этой ситуации в атаку пошли все, кто мог держать оружие, включая старшину роты. Я шел с автоматом в нашей редкой цепи, мы заметили немцев перед собой, и обе стороны сразу открыли огонь. Первая пуля, разрывная, попала мне в ногу, но я как-то удержался на ногах, а следующая пуля прошила меня в живот. Я упал на землю, но сознания не потерял, даже сам себя пытался перебинтовать. А потом шок, силы меня покинули, я не мог даже крикнуть. На мое счастье, мимо меня пробежал наш штрафник, один еврей, он заметил, что я еще жив, и сообщил обо мне товарищам, ушедшим с боем немного вперед. Ко мне сразу пригнали четырех только что взятых в плен немцев, их заставили осторожно положить меня на одеяло, и немцы понесли меня в тыл. Возле железнодорожной станции был ПМП, и тут я потерял сознание. Очнулся, когда меня уже на грузовике везли в санбат. Сознание то меркло, то возвращалось, то угасало, и в следующий раз я пришел в себя уже в Каунасском госпитале, где оказался человеком ниоткуда. Из-за шока я утратил речь на целый месяц, а бумажник с документами, видимо, выкрал кто-то из санитаров на одном из этапов эвакуации. Из всех документов – только карточка передового района. В Каунасском госпитале, размещенном в школьном здании, меня взяли на операционный стол, заковали в гипс по грудь и санпоездом отправили на восток. 1/5/1945-го наш поезд проезжал через Москву, и через окно своего вагона я видел первомайский салют. Восьмого мая нас привезли в Оренбург, где 120 раненых сняли с санпоезда и передали по местным госпиталям. Мне сделали рентген, на котором выяснилось, что нет сращения переломанной пулей кости, пятнадцатого мая сделали очередную операцию, заново ломали кость и положили новый гипс. После операции привезли меня в общую палату, человек пятьдесят в бывшем школьном клубе, потом увидели, в карточке записано «лейтенант медслужбы», и перевели меня в офицерскую палату, где было всего человек десять. Рядом со мной лежал раненный в ногу молоденький младший лейтенант, которого тоже звали Колей. Он был ранен в первом же бою, в госпитале находился давно и считался уже ходячим ранбольным. Коля сходил на рынок, купил там с рук пол-литра водки, вернулся, налил мне стакан, я выпил, и вроде нормально, еще поживем… В этом госпитале я пролежал целый год, до марта 1946 года, но мои мытарства были еще впереди…

–  После войны не намеревались вернуться домой, в родное местечко?

– Куда? К могильному рву, где лежала вся моя семья? Из всей нашей семьи в живых остались, кроме меня, только два сводных брата, они призвались в армию еще в июне 1941 года, и их женам в эвакуацию я высылал с фронта свой денежный офицерский аттестат. Эти два брата воевали, один сержантом, другой старшиной в пехоте, им посчастливилось выжить на фронте. Больше никто из родных не уцелел…

На фронте погиб мой товарищ – одноклассник Шика Бреслер, а второго друга, Петю Боднаря, я случайно нашел только в 1948 году в Каменец-Подольске, а в 1957 году я приехал к нему, он уже жил на станции Щербинка под Москвой. Перед войной Петя учился в Бакинском училище зенитной артиллерии, и в сорок четвертом году, уже будучи майором, зимой получил отпуск домой на десять дней. Приехал и узнал, что его отца немцы расстреляли вместе с директором нашей школы Краюхой и еще тремя коммунистами в 1941 году и что бывший военрук нашей школы Вовк при немцах стал начальником полиции. Этого предателя Вовка и еще четырех полицаев поймали и повесили по приговору Военного полевого суда вскоре после освобождения нашего местечка. Два младших брата Петра погибли в партизанах.

Петя нашел свою мать в Каменец-Подольске, страдающую от голода и холода. Пошел Боднарь хлопотать и разбираться в горисполком, а там на всех руководящих местах сидят бывшие полицаи и немецкие прислужники с липовыми справками о том, что они в оккупацию были участниками антифашистского подполья. Петя с ними сразу сцепился, и ночью в Боднаря стреляли из-за угла. Пуля раздробила ему локтевой сустав, и руку пришлось ампутировать. Так он стал инвалидом…

–  А из вашего выпуска мая 1942 года ЛВМУ имени Щорса много ребят осталось в живых?

– Не знаю точно, сколько выжило. Тут многое зависело от того, куда человек попал служить.

Если военфельдшером в санвзвод стрелкового или танкового батальона, то, значит, погиб, впереди было три года войны, столько в живых на переднем крае невозможно продержаться. Если попал служить в санроту полка или в артиллерийскую часть, то шансы уцелеть возрастают в разы. После войны в Калининграде встретил бывшего курсанта из нашей роты, а ныне врача-рентгенолога Виталия Богданова. В Ленинграде жил наш бывший курсант Абрамов, питерский, он прошел на фронте через штрафную роту, но уцелел и после войны стал профессором медицины. А мой незабвенный друг Юра Шляхтин был тяжело ранен в Сталинграде, комиссован по инвалидности из армии. Он вернулся из госпиталя к себе домой в Кострому и через полгода скончался, открылись старые раны…

–  Как складывалась ваша жизнь после войны?

– До марта месяца 1946 года лежал в госпитале в Оренбурге. Потом стали выполнять указание Сталина о расформировании фронтовых госпиталей, и тех, кому еще предстояло долго лежать и лечиться дальше, стали переводить в госпиталя для инвалидов ВОВ. Я находился в госпитале без документов, денег после ранения не получал, хотя мне был положен полуторный гвардейский оклад, как военнослужащему постоянного состава штрафного подразделения. Из госпитальной канцелярии стали писать письма в мою часть, на полевую почту 38700, но 138-я штрафная рота сразу после войны была расформирована, и в каком архиве лежит мое личное дело? – концов не нашли. Только из архива ЛВМУ прислали бумагу, что в мае 1942 года курсант Винокур H.A. окончил училище и получил звание военфельдшера.

В Дом инвалидов мне не хотелось отправляться, и я написал письмо сводным братьям в Киев: мол, нахожусь в госпитале, на фронте оторвало обе ноги… хотел проверить их реакцию. Получаю ответ: «Приезжай. Примем в любом виде». Брат выслал на дорогу мне триста рублей, так медсестра двести рублей выкрала из моей тумбочки. Весной сорок шестого года мне дали в госпитале сумму денег, положенную при демобилизаций, выделили сопровождающего до Киева, и я на костылях поехал к братьям. Приехал к ним, сели за стол, а вечером они ждали, когда же я начну отстегивать протезы от культей…

В стране была карточная система. Прихожу в военкомат, меня спрашивают: «Жилплощадь или прописка есть?» – «Нет». – «Тогда мы не можем вас поставить на учет, а без учетной карточки пайка не получишь». Пенсия по моей группе инвалидности была по тем деньгам всего 260 рублей, на эту сумму тогда можно было на толкучке купить только две с половиной буханки хлеба.

Я пошкандыбал на костылях в Минздрав УССР, сказал, что хочу и готов работать там, куда пошлют. Предложили на выбор три области: Львовскую, Черновицкую и Ивано-Франковскую. Я выбрал Черновцы, поехал туда и стал работать фельдшером в приемном покое областной больницы.

В Черновцах я встретил девушку, которую звали Мария, и я влюбился в нее с первого взгляда.

В октябре 1946 года мы поженились и уехали в Свердловск, где еще служил в трудовой армии отец моей жены. Я стал учиться на зубного врача, подрабатывая фельдшером в школе, жена училась на фармацевта в медицинском училище, мы снимали угол в доме, в Молотовском районе города, но потом решили вернуться на Украину. В Киеве нигде не берут на работу, я пошел в облздрав, а там с меня требуют взятку, я не выдержал и явился в обком партии, сказал, что стал коммунистом на фронте в 1943 году, являюсь инвалидом войны и сейчас прошу только одно, помочь мне с работой, готов ехать в любой район, только пусть на селе меня обеспечат жилплощадью. В обкоме мне помогли, год я проработал в сельской глубинке, в Бышевском районе, потом поступил в Киевский мединститут, после окончания которого поехал работать по направлению в Калининград, где трудился главным врачом областной поликлиники до выхода на пенсию.