Текст книги "По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии"

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Была страшная усталость, которую я старалась не показывать. Удивляла квалифицированная, быстрая работа санитаров Толоконникова и Н. Жарова, которые ловко освобождали переломанные конечности от одежды, накладывали шину Дитерикса на бедро – в институте мы о ней только слышали. Обработка раненых во время этого боя стала для меня первой практикой по травматологии. Вначале, когда пошел большой поток раненых, меня охватило чувство растерянности и своей неполноценности, ненужности здесь – я видела, как без моих указаний фельдшер В. Артамонов и санинструкторы быстро, точно ориентировались в тяжести ранений, отсортировывали тяжелых раненых для оказания первоочередной помощи. Но постепенно я обрела уверенность, безошибочно диагностировала, делала внутривенные вливания, блокады, средний медперсонал часто ждал моих указаний. При работе с большим потоком раненых нужно было быстро соображать и быстро действовать. Впоследствии мне всегда были малосимпатичны тугодумы, люди с замедленной реакцией, медлительные в движениях.

Несколько дней работали с большим напряжением, делая короткие перерывы на еду и сон. Затем мы продвинулись на несколько километров на запад, и не было границ моему удивлению, когда вместо деревень Петушки и Барсуки я увидела лишь глубокие воронки от фугасных бомб – ни одного дома, ни одного живого существа. За это погиб весь полк…

Наступила осень, шли дожди. Санчасть полка часто меняла место расположения. Очень трудны были переходы по бездорожью. Имеющиеся пять-шесть лошадей были нагружены палатками, носилками, перевязочным материалом, часто увязали в грязи, и ездовые, крича и ругаясь, помогали им выбираться. Мы, держа мокрые полы шинелей в руках, с трудом шли по разбитым дорогам. Хорошо, когда в лесу делали настил и можно было пройти по твердой дороге. Но при этом движение могло быть только односторонним, из-за чего часто появлялись пробки и перемещались мы с большими задержками. На новом месте, если дивизия не была в обороне или не вставали на временный отдых для пополнения, мы, как правило, ночевали в палатках, побросав на землю елочные лапы и покрыв их плащ-палаткой. Кормили нас сытно и обильно, чаще всего готовили пшенный суп или суп с галушками, каши с консервами. Дополнительно командному составу ежедневно выдавались консервированные крабы, печенье, сливочное масло, позже появилась американская колбаса в банках, яичный порошок. После голодного военного года в институте я стала поправляться на хорошем питании, к тому же находилась всегда на свежем воздухе. Однако преодолеть страх перед бомбежками и артобстрелами так никогда и не смогла – все время казалось, что каждый снаряд летит прямо на меня. Чувство страха у меня всегда соединялось с острым чувством голода. Санитар Вася Шишкин заметил это и каждый раз при появлении немецких самолетов, падая на меня сверху и закрывая полами своей шинели, совал мне в руку сухарик.

Стояли в Смоленских лесах, обосновались, вырыли землянки, поставили печки, вместо дверей приспособили плащ-палатки. При входе в землянку всегда образовывалась небольшая яма с водой, отчего было сыро, несмотря на печку. С моим маленьким ростом я могла ходить по землянке не сгибаясь, как это делали другие.

Не болели. Простудных заболеваний практически не было, удивительно мало было больных бойцов. Я боялась за свои суставы – с четвертого класса страдала полиартритом с частыми обострениями, иногда по месяцу не могла ходить в школу или ходила с палкой. Однако в боевой обстановке суставы меня не беспокоили, не было и ангин, которыми я часто болела в институте.

Была поздняя осень. Командиром полка был уже не Устименко, которого как будто перевели в штаб корпуса. Новый комполка был высокого роста, лет пятидесяти, с выпуклыми бесцветными глазами. Однажды – мы уже легли спать – в землянку вбежал адъютант командира полка, весь перетянутый ремнями и обвешанный сумками и планшетами, чуть не наступил на лежащего около печки санитара и громким командным голосом заявил, что младшего врача полка Шаблыкину, то есть меня, требует к себе командир полка. Я в недоумении уставилась на врачей. На реплику старшего врача, что, мол, если комполка заболел, то он сейчас придет и посмотрит его, – адъютант ответил: «Нет, нужен младший врач». Со мной пошел санитар Демидов, парень из Вологды, он не раз говорил: «Кончится война – женюсь, жену возьму толстую-толстую». – «Почему же, Демидов, толстую?» – «Она теплая». Он часто страдал от холода.

До КП полка дорога шла лесом, было тепло, моросил мелкий осенний дождь… Вошла в землянку, доложила по форме. Комполка был без ремня, с расстегнутым воротом гимнастерки. Подошел ко мне, взял меня за подбородок и сказал: «Ну, к чему такие официальности, раздевайтесь, попьем чайку». Я ответила: «И из-за этого вы меня вызвали?» – повернулась и вышла. Шла обратно и тихо плакала, Демидов меня успокаивал. Когда я пришла к себе в санчасть, врачи как по команде поднялись и уставились на меня. Я, ничего не объясняя, легла и притворилась спящей, хотя всю ночь не спала, жалела себя, думала, как легко здесь могут обидеть девушку, как тяжело женщинам приходится на фронте…

В дальнейшем ни один из командиров штаба полка меня своим вниманием больше не утруждал, однако старший врач полка искал причину, чтобы остаться со мной наедине. Однажды он спросил меня: «Что вы больше всего любите?» Не помню, что я ему ответила, он же сказал, что больше всего любит ласку. Он был женат, жена – врач-гинеколог, работала в одном из небольших городков на Волге, писала ему письма редко, но обстоятельно: писала о работе, о своих переживаниях за больных, о двухлетней дочке, которая была очень похожа на отца. Письма были деловые, никаких намеков на теплые нежные чувства, обычно он читал их вслух всем врачам, да и другие товарищи, в том числе и я, часто знакомили других со своими письмами. Конечно, почту ждали все с большим нетерпением. Очень редко приходили из тыла посылки. Старшему врачу пришла посылка от женщины-врача, которая, по-видимому, ему симпатизировала. В посылке были две бутылки хорошего вина, на горлышках бутылок красные ленточки, а также шоколадки, домашнее печенье, мыло и зубная паста. По тем трудным временам это была роскошная посылка – мы устроили настоящий праздник, весь шоколад съела я. Приходили посылки из Москвы от шефов полка – дивизия была московская, ополченческая. В этих посылках, как правило, были кисеты, мыло, одеколон, носки. В основном они шли в батальоны бойцам и вызывали большую радость, особенно если в кисетах находили фотокарточки девушек.

1943 год встречали на Западном фронте, в землянке штаба полка, в лесу. Стояли в обороне, слышались лишь единичные выстрелы. Запомнился В. Щеглов – командир санроты, который, не имея музыкального слуха, очень громко пел, перекрывая общий шум, и был очень доволен собой. Я смеялась, глядя на него, было весело, забыли про войну…

Тогда уже под большим секретом шли разговоры о том, что наша дивизия будет передислоцирована, скорее всего, под Сталинград. И действительно, в феврале мы двинулись. Стояли морозы 20–30 градусов. Мы делали трехдневный переход до железнодорожной станции, в день проходили по 40–45 км, привалы были на открытом воздухе, появились обмороженные. Идти было очень тяжело, все время хотелось спать – и я спала на ходу, держась за повозку, иногда даже снились сны. Бойцы держались друг за друга, и некоторые тоже засыпали. Одну ночь ночевали в палатке, рассчитанной на 20 человек – поместилось 60, – спали вповалку. Всю ночь я занималась тем, что высвобождала свои ноги, на которые давила тяжесть других тел. После двух дней похода я ничего не могла есть, выпивала только по котелку сладкого чая на привалах. Наплывали ностальгические воспоминания о покинутой уютной землянке в лесу – она казалась верхом комфорта: там была железная печка, горела «катюша», санитар Демидов приносил суп с галушками… Мы, офицерский состав, в то время носили меховые дубленки, очень теплые, были меховые безрукавки, шерстяные чулки, теплые шапки, рукавицы, а у санитаров были только ватные брюки и телогрейки, и стоять на посту в сильные морозы им было, безусловно, холодно. О тепле мечтали все. Мне не верилось, что настанет время, когда можно будет ложиться спать раздевшись, без верхнего платья, когда будешь уверен, что тебя не разбомбят, не обстреляют, что не придется драпать. Находясь в санроте полка, я 9 месяцев, с июня 42-го по март 43-го года, спала не раздеваясь и не разуваясь, лишь позволяла себе расстегнуть ворот гимнастерки и снять ремень.

Дошли до станции, погрузились в товарные холодные вагоны, поставили времянки, затопили, но долгожданным теплом насладиться не удалось: времянки грели очень плохо. В поезде на нарах пробыли дней 17–19. Было мучительно неудобно. Доехали до Москвы (Товарная-2) и там стояли дней восемь. На третий день пришел в наш вагон писарь из штаба полка – в довоенной жизни артист МХАТа Чесноков – и объявил, что сегодня можно поехать во МХАТ смотреть «Анну Каренину», у него была контрамарка на пять человек. Разрешение на поход в театр получили легко. Быстро согрели в котелке воду, и на морозе я вымыла голову, поливал санитар. Затем высушила волосы у времянки, с помощью бинтиков накрутила локоны… В театр мы – четверо мужчин и я – отправились на трамвае, мои спутники стояли, а меня посадили. По дороге произошел небольшой инцидент. На одной из остановок в вагон вошел военный в чине, кажется, майора и в ответ на наше приветствие заявил, что мы не знаем устава: сидеть в присутствии старших по званию не разрешается. Но мои товарищи сказали: «Она будет сидеть до конечной остановки, так как заслужила это право на фронте». Настроение было испорчено.

Приехав в театр, сняли шинели и тут поняли, как резко мы отличаемся от остальной публики, наглаженной и напомаженной. Чесноков проводил меня во второй ряд партера, второе место от прохода, а остальные уселись на задних рядах. После второго звонка в зал стала заходить публика, и я оказалась среди высшего командного состава с женами, увешанными чернобурками. Я посмотрела на свои валенки, на неглаженую юбку и почувствовала себя настолько не в своей тарелке, что даже пропал интерес к Анне Карениной – а играла Алла Тарасова! Дождавшись антракта, я быстро пошла к своим товарищам и сказала, что больше там сидеть не буду, лучше останусь с ними. Они возмутились, стали меня успокаивать и уговаривать, а когда дали второй звонок, все четверо проводили меня до моего места и, уходя, отдали честь. Это произвело впечатление, настроение мое поднялось, и я до конца спектакля с большим интересом следила за великолепной игрой актеров.

От Москвы ехали дня четыре довольно спокойно: не бомбили. Выяснилось, что едем не в Сталинград, а в Харьков. Выгрузились на станции Валуйки и пешим ходом, в валенках по талому снегу, пошли в Харьков. Здесь наша санчасть расположилась на Холодной горе, недалеко от тюрьмы, личный состав по 4–5 человек разместился в частных домах. Нам попалась приветливая хозяйка, накормила нас вкусным борщом, домашними консервами, однако дочь ее производила странное впечатление: она была одета в красивое платье, с бусами на шее, ни с кем не общалась, и всегда рядом с ней сидел молодой симпатичный блондин – как нам сказали, ее глухонемой брат. Ночевать мы отправились на сеновал, где прекрасно выспались… На третий день старший врач полка с фельдшером поехали искать баню, чтобы помыть личный состав. Но этому не суждено было сбыться, так как над городом появились немецкие самолеты (мы сначала подумали, что наши) и стали бросать бомбы, а вернувшиеся с поисков бани рассказали, что их несколько раз обстреляли из пулеметов, установленных на чердаках. Хозяйкины дети куда-то исчезли.

Через два часа получили приказ свертываться и передислоцироваться в район угольного института, на южную окраину Харькова. В первый раз я оказалась под бомбежкой и обстрелом в городе, было очень страшно: рушились здания, возникали пожары. По дороге мы подбирали раненых и сажали их на повозки с палатками и перевязочным материалом. На окраине города остановились, развернули перевязочную, стали обрабатывать раненых. В основном поступали бойцы с осколочными и пулевыми ранениями, с переломом конечностей, но были и отравленные метиловым спиртом – ослепшие, потерявшие ориентацию, многие из них умирали. Позднее говорили, что это была диверсия: наших бойцов спаивали женщины по заданию немцев, которые лишь недавно вынуждены были оставить Харьков. Тут и забрезжили догадки о глухонемом сыне нашей хозяйки…

Вскоре мы получили второй приказ: срочно покинуть город и ориентироваться на деревню Безлюдовку, то есть драпать – Харьков был окружен немцами. Все наше имущество было оставлено в угольном институте, там же осталось и немало раненых. Сначала мы бежали довольно быстро, но скоро стало тяжело, нестерпимо жарко в зимнем обмундировании, некоторые мужчины снимали с головы теплые шапки и бросали их. Я выбросила свои зимние варежки – меховые, тяжелые – стало легче; хотела выбросить из карманов бинты, но не сделала этого, подумала, что еще пригодятся для наших раненых, а может быть, и для меня… Впереди меня все время бежал молодой хирург, когда он останавливался, то и мы – я и два молодых санитара – останавливались, чтобы чуть-чуть передохнуть. Так мы добежали до Безлюдовки – это шесть верст, – сделали привал, получили по сухарику (уже не помню, откуда они взялись). Ребята поймали тощую, хромающую лошадь и привели ее мне, чтобы я дальше ехала верхом, но я никогда не ездила на лошади и отказалась, ее взял кто-то из больных.

Нас уже никто не преследовал, стрельба стихла, было еще светло, и поэтому мы решили идти до деревни Васищево – это еще 5–6 километров. Пришли в Васищево уже в темноте, все страшно устали, хотелось спать. Стали таскать еловые ветви, устраивать себе постель на снегу, настроение было подавленным. Однако отдохнуть не довелось, какой-то офицер, увидев наши приготовления, отсоветовал нам оставаться здесь на ночь: в любой момент могут появиться немцы, нужно перейти через речку Узолу – это совсем близко, можно еще по льду – и уходить дальше. Все побежали к реке. Когда я увидела довольные лица тех, кто уже успел переправиться на другой берег, мне страшно захотелось присоединиться к ним как можно быстрее, я решила не искать удобного для перехода места и бодро ступила на лед, но уже на втором шаге оказалась в ледяной воде… Когда товарищи вытащили меня на другой берег, первая моя мысль была о карточке кандидата в члены ВКП(б), которую я хранила под стелькой сапога. Стащили с меня сапоги, вылили из них воду – чернила на карточке были, конечно, совершенно размыты, но номер еще можно было прочитать. Позже, когда я вернулась в свою часть, мне сразу выдали билет члена партии.

Было еще темно, но опять рвались снаряды, слышалась стрельба, и мы решили скрываться в лесу – но там все разбрелись, растерялись. Несколько дней я, мокрая, голодная, бродила по лесу и по возможности оказывала помощь раненым, мне тоже помогали кто чем мог. Из леса стали выходить небольшими группами, переходы были длительными, трудными, по неровной земле, по болотам. Обычно я шла, держась за ремни двух солдат, которые менялись приблизительно через каждый километр, иногда меня несли на сцепленных замком руках. Бойцы не жаловались на то, что им тяжело, неудобно, еще и угощали меня чем-нибудь вкусным – замечательные были ребята!..

С большим трудом, при помощи старшины артполка нашей дивизии мне удалось выйти из окружения и найти нашу дивизию и свою санчасть, от которой осталась всего половина личного состава. Многие наши товарищи из окружения не вышли и погибли: их расстреляли у памятника Шевченко – но об этом мы узнали только через год.

Я долго, мучительно болела из-за какой-то желудочно-кишечной инфекции, которую, видимо, подцепила из-за того, что в наших скитаниях приходилось пить грязную некипяченую воду, часто просто из ямки, оставленной в земле каблуком сапога. Думала даже, что служить в армии больше не смогу, но поправилась благодаря высокой квалификации моих коллег – военных врачей, которые довольно быстро поставили меня на ноги.

В апреле 1943 года меня перевели в 17-й медсанбат 19-й стрелковой дивизии на должность командира отделения санхимзащиты и ординатора операционно-перевязочного взвода, теперь мне вплотную пришлось заняться хирургией. Во время боевых действий МСБ, как правило, располагался в 8–9 км от передовой, сюда поступали раненые из трех полков нашей дивизии. Главным хирургом работал доктор Кладовщиков – до войны он был главным хирургом г. Воронежа. Делали сложные операции раненным в живот, ампутации конечностей, производили обработку ран, удаление осколков, переливание крови и т. п. Несколько раз я была донором для тяжелораненых, поскольку у меня 1-я группа крови, один раз я даже потеряла сознание.

Обычно я работала, стоя на скамеечке – моего естественного роста для хирургической работы явно не хватало. Скамеечки часто ломались, терялись, но санитары с удовольствием делали новые. Иногда при переезде на новое место в последний момент спохватывались, что забыли взять скамеечки доктора – все сразу останавливались и терпеливо ждали, пока скамеечки не займут свое место среди медсанбатского имущества.

В медсанбате было много девушек – сестер, санитарок. Здесь уже не рыли землянок – жили, вернее, отдыхали, в палатках или уцелевших зданиях. Пешком уже не ходили, так как в МСБ было 9 американских грузовых машин, но в распутицу, особенно на Украине, они увязали в грязи, и первый отряд для оказания своевременной помощи раненым отправлялся в путь на быках.

Уже ближе к концу войны в Венгрии мне довелось пережить настоящий кошмар. Это случилось, когда на нашем участке фронта немцам ненадолго удалось перейти в контрнаступление. Внезапно мы получили приказ срочно сворачивать медсанбат и эвакуироваться как можно дальше в тыл. В страшной спешке грузили имущество, усаживали и укладывали раненых на машины и подводы. А когда в конце концов я и несколько моих товарищей устроились на последней подводе, мы увидели выезжающие из-за рощи немецкие танки – сначала один, потом еще и еще. Гнали лошадь изо всех сил, но некоторое время сохранялось впечатление, что танки преследуют нас, вот-вот приблизятся и либо расстреляют наш неказистый экипаж из орудий, либо сомнут гусеницами… К счастью, этого не случилось – танки поменяли направление. Однако я натерпелась такого страха, что от потрясения на меня напала немота и я не могла произнести ни слова. Как только мы очутились в безопасности среди своих, я сразу же раздобыла листок бумаги, карандаш и написала: «От страха потеряла голос, дайте поесть». Через три дня голос ко мне вернулся.

Работа в медсанбате приносила мне большое удовлетворение. В составе 19-й стрелковой Воронежско-Шумлинской Краснознаменной орденов Суворова и Трудового Красного Знамени дивизии наш медсанбат прошел Болгарию, Румынию, Югославию, Австрию, Венгрию и Чехословакию. 5 января 1945 г. в боях за город Будапешт я была легко ранена и контужена. Когда доктор Кладовщиков обрабатывал мои раны – на лице под левым глазом, на ушной раковине и мизинце левой руки, – он сказал, что я счастливо отделалась, легко могла бы остаться без глаза. Я ответила, что, мол, и так некрасивая, а теперь и вовсе буду страшненькая – рубцы, следы ранения, видимо, останутся на всю жизнь. Кладовщиков заявил: «Не допустим!» – и действительно так искусно наложил швы, что никто никогда не замечал последствий этого ранения.

Утром 9 мая 1945 г. всем приказали построиться, и командир полка объявил об окончании войны, поздравил всех с Победой. Громогласное «Ура!» раздалось в ответ, стреляли в воздух, обнимались и целовались. В этот момент всеобщего ликования, потеряв сознание, упала на землю женщина лет пятидесяти. Это была Фаина Мировна Миркина, которая несколько лет заведовала аптекой нашего МСБ, была награждена орденами и медалями. Фаина Мировна была из Киева, и всю ее семью, семь человек, во время оккупации расстреляли немцы, все остались лежать в Бабьем Яру… Помню, я тоже плакала – вспоминались знакомые медсестры, погибшие за эти годы, врачи, получившие тяжелые ранения. Так и прошел этот день: и смех, и веселье, и печаль, и слезы…

Лесин Григорий Исаакович, военврач
Интервью – Григорий Койфман

– Родился 8/8/1920 года в Белоруссии, в городе Витебске.

Мой отец, Исаак Гиршевич Лесин, 1879 г.р., окончил на рубеже веков коммерческое училище и до революции был арендатором озер, а после нее был небогатым торговцем рыбой. Умер он в 1938 году. Мама, Либа Лосева, была на десять лет младше отца, родом из города Велижа Смоленской губернии. Кроме меня, в нашей семье росли: младший брат Яков 1923 г.р. и сестра Циля 1926 г.р. Мама, мои брат и сестра трагически погибли в оккупированном немцами Витебске в 1941 году…

В 1928 году моего отца репрессировали как буржуазный элемент – нэпмана.

Наш дом, доставшийся в наследство от деда, располагался напротив Витебской тюрьмы, и я иногда видел отца в окне за решетками. Позже эти окна наглухо закрыли щитами. Вскоре после ареста отца в наш дом явились исполнители, описали дом и все имущество, и мою маму с тремя детьми просто выкинули на улицу.

Такая она была добрая, Советская власть…

Мы сняли угол в полуразрушенном доме недалеко от тюрьмы, в которой сидел отец.

В 1928 году я пошел в 1-й класс, и русскую грамоту я освоил, когда стал писать отцу письма в заключение. Чтобы наша семья не умерла с голоду, мать отнесла в Торгсин (это сокращение от слов: торговля с иностранцами) обручальные кольца и золотой браслет, за который нам дали мешок муки и небольшой мешочек крупы. Я до сих пор не забуду, как мы с мамой тянули эти мешки на санках, чтобы быстрее накормить младших детей. Постоянно из ворот тюрьмы, как говорили в народе, гнали этапы арестованных на восток, все население из каких-то источников заранее узнавало, когда будут выводить очередной этап, и мы стояли в толпе, ожидая увидеть отца в колонне арестантов. Но свой срок – два года тюремного заключения отец отбыл в Витебске, и когда вышел на волю, то рассказывал, что в камеры набивали столько арестованных людей, что возможно было только стоять, ни лечь, ни сесть. В школе я и некоторые другие ученики числились людьми второго сорта, как дети лишенцев (сейчас даже такого термина нет), а с таким клеймом в то время мне не полагались новые учебники (только со вторых рук), тетради и карандаши я получал в классе в последнюю очередь.

Мать устроилась чернорабочей на фабрику «Знамя индустриализации», а отец после освобождения пошел трудиться рабочим на Металлический завод имени Коминтерна, но это его не спасло от повторного ареста в 1932 году, шили ему антисоветскую деятельность. Отец снова провел несколько месяцев в тюрьме, но был освобожден в зале суда за отсутствием состава преступления.

Отец все равно продолжал лояльно относиться к Советской власти, но лично Сталина люто ненавидел, называл его подлецом и бандитом, и часто мне говорил: «Ты еще увидишь, сынок, как этот бандит свернет себе шею». Жаль, что этого момента он так и не дождался. Слишком долго пришлось бы ждать…

В школе я учился не особо прилежно, вместо уроков приходилось стоять в очередях за хлебом, крупой, керосином, дровами и другими необходимыми вещами, где очень активные очередники мелом или карандашами на одежде, или открытых участках тела писали порядковый номер в очереди. Закончил школу-семилетку, хотел идти работать, но родители настояли, чтобы я продолжил учиться. Для того чтобы сочетать то и другое, я поступил на рабфак (рабочий факультет) при Витебском медицинском институте.

В городе было два рабфака, один при мединституте, другой назывался – рабфак связи. Занятия на рабфаке проходили в вечерние часы, и полный курс обучения на рабочем факультете соответствовал 10 классам средней школы.

В городе стояла авиабригада под командованием Смушкевича, героя Испании, и я, как и многие мои сверстники, мечтал стать летчиком. Я занимался в Витебском аэроклубе, где проходил курс обучения полетам на У-2. К нам в аэроклуб приехал так называемый вербовщик из Борисоглебского авиаучилища, готовившего истребителей, и я подал заявление и анкету для поступления в это училище. Почти все лето ждал вызова.

Как-то в середине августа встретил своего близкого друга и сокурсника по медрабфаку, и он мне сказал, что почти весь наш курс поступает в мединститут, список автоматически передали в деканат, и они уже сдают приемные экзамены. Вернулся домой, а меня уже ждет официальное письмо из Борисоглебска, в котором было написано: «…решением мандатной комиссии вам отказано в приеме…» А я по своей молодости и наивности еще на что-то надеялся, но на что можно было рассчитывать, если я в анкете честно написал, что мой отец был осужден и отбывал срок в тюрьме… Пошел в мединститут, все мои сокурсники по рабфаку уже сдали по три экзамена, и в деканате мне сказали: «Если преподаватели будут согласны экзаменовать вас отдельно, то мы не возражаем допустить вас к экзаменам». Всего надо было сдать шесть или семь экзаменов, которые я успешно прошел и был зачислен студентом на 1-й курс.

Витебский медицинский институт был создан только в 1934 году, и наш набор студентов был четвертым со дня основания института. В нашем наборе было всего 120 студентов. Как правило, студенты мединститутов страны получали отсрочку от призыва (бронь) в Красную Армию до окончания вуза. К началу войны я заканчивал 3-й курс, и о том, что может быть война, тем более с немцами, никто в моем окружении серьезно не думал, несмотря на то, что в прессе и по радио уже передавали ноты протеста о нарушении самолетами Германии воздушного пространства СССР.

Всевозможные лекторы и пропагандисты из обкома, горкома и других организаций в один голос твердили о нерушимой дружбе Советского Союза с Германией, и что главный противник, желающий нас столкнуть лбами и ввергнуть в войну, – Англия, оплот мировой буржуазии. Для меня лично начало войны явилось серьезным потрясением.

–  Расскажите подробнее, что происходило с вами и что творилось в Витебске в первые дни войны.

– Утром двадцать второго июня меня разбудила мама и сказала, что на нашей улице идут разговоры о какой-то войне. Наскоро одевшись, я вышел на улицу. Стояла какая-то жуткая, особая тишина, то тут, то там шептались между собой маленькие скопления людей, одни говорили, что немцы уже бомбили Минск, Киев, Москву, а другие утверждали, что наши уже перешли границу, хорошо всыпали немцам и те бегут без оглядки от наших границ. Радио периодически передавало бравурные марши или молчало. Никто ничего толком не знал, но все задавали один и тот же вопрос: как понимать заявление ТАСС от четырнадцатого числа, какая может быть после этого война? Но после выступления по радио Молотова стало ясно, что война – это уже не слухи, а реальность. Высоко в небе непривычно натужно гудели моторы пролетавших самолетов. Витебск еще не подвергался бомбежкам, война казалась где-то очень далеко от нас, и вообще думалось, что это не война, а какое-то недоразумение, которое скоро кончится.

23 или 24 июня пошли первые слухи: немцы бомбили вокзал – есть убитые и раненые. Появились первые беженцы, в основном это были жены и дети командиров Красной Армии из Прибалтики. Почти все они были полураздетыми, без домашнего скарба, рассказывали, какие тяжкие испытания перенесли во время своего бегства.

Их старались успокоить, кто сколько мог давал им деньги, кормили, приглашали в гости на ночлег, всячески пытались помочь. В последующие дни поток беженцев все возрастал и увеличивался, но они почти не задерживались в городе, узнавали дорогу на восток и продолжали идти. В институте ходили разговоры о формировании проректором Фещенко партизанского отряда, но толком никто ничего не знал. Секретарь комитета комсомола института объявил, что в городе формируется истребительный отряд, и комсомольцы могут добровольно вступить в его ряды. (Кстати, в этом отряде был Ефим Гольбрайх, с которым вы уже делали интервью.) Этот отряд формировался в клубе фабрики имени К. Цеткин. Я и еще несколько студентов пошли в этот клуб. Там уже было полно молодежи из разных заводов, фабрик и учебных заведений.

Наш командир взвода, такой же студент, как и мы, долго и нудно стал объяснять задачу истребителей (или как их потом стали называть – ястребков) – охранять различные объекты в городе, вылавливать шпионов, диверсантов и провокаторов, следить за светомаскировкой и так далее. Нам выдали какие-то допотопные пятизарядные винтовки образца конца XIX века. Как выглядят немецкие шпионы и диверсанты – каждый истребитель решал сам. Образы вражеских лазутчиков в нашем понимании и сознании сложились в основном из кинофильмов и литературных произведений того времени. Помню, как в первые дни патруль «ястребков» привел в штаб истребительного батальона немецкого шпиона, задержанного на улице, и доложил, что пойман заброшенный в наш тыл немецкий агент. Этот задержанный человек возмущался на чистейшем русском языке, кричал, что он еврей, а не немец, и только после того как один из пришедших «ястребков» в нем опознал своего институтского преподавателя, его отпустили (а ведь в горячке спокойно могли и шлепнуть), а над слишком бдительными и ретивыми «ястребками» долго посмеивались… Меня назначили командиром отделения, я взял всех на учет и выдал каждому «ястребку» патроны. Объектом для круглосуточной охраны была почта на улице Ленина, потом нас перебросили на охрану нового моста через Двину, а затем – железнодорожного вокзала. Но до вокзала мы не дошли, по пути нам изменили задание и послали на военный аэродром во внешнюю охрану, по периметру летного поля.

Мой пост находился на самом краю аэродрома, рядом ни живой души, и хотя ночи были светлыми и короткими, за каждым деревом, кустом или столбом мерещился крадущийся противник… Постепенно наш истребительный батальон стал таять на глазах, началось дезертирство. За время своей службы в истребительном батальоне я несколько раз выбирался домой, прибегу, посмотрю на всех и опять убегаю назад в отряд. Дома мы обсуждали сложившееся положение, но ничего определенного не предпринимали.

Многие уже стали покидать город, на нашей улице стало меньше соседей.

Брат Яша мне говорил, что его завод уже начал эвакуацию, и ему предложили уехать вместе с заводом, но пока он тоже назначен в какую-то команду по охране заводского имущества. Посоветовать что-то дельное маме я по своей неопытности не мог, да и не верил, что немцы возьмут город. Девятого или десятого июля я смог вырваться из своего подразделения и забежал домой, где застал только Яшу, мама еще ходила на работу, а сестра Циля была у подруги. Наскоро поговорив с братом и не дождавшись мамы и сестры, я стал собираться обратно в свой уцелевший отрядик, так как командир сказал, чтобы я быстро возвращался. Я оставил дома все свои документы и фотографии, которые таскал с собой, взял только паспорт и свидетельство об отсрочке от призыва, а за остальными документами думал зайти в другой раз. Крепко обнялся с братом, мы прощались с ним долго, словно предчувствовали, что видимся в последний раз…