Текст книги "Последний день жизни. Повесть о Эжене Варлене"

Автор книги: Арсений Рутько

И сразу почувствовал необоримую, жгучую ненависть и к этим приютившим его стенам, и к постели, о которой полчаса назад мечтал, как о земле обетованной, и к еде, которую только что с такой жадностью уничтожил.

Он сидел, неподвижно уставясь взглядом в лубочную цветную картинку, приклеенную над столиком, по всей вероятности, консьержкой, некогда обитавшей в этой конуре. На картинке на фоне замков и олив, окруженный ликующей и красочной толпой царедворцев, куда-то скакал на белом тонконогом коне один из бесчисленных на то Карлов, не то Людовиков, очередной кумир, благодетель и полубог великого французского народа… И почему-то картинка напомнила рассказ Эжена, когда он вернулся в Париж из добровольного изгнания после седанской катастрофы в дни франко-прусской войны. Да, не у одной Франции существовали и существуют такие кумиры и полубоги; каждый народ так или иначе тащит на хребте подобное бремя. Да ведь не только в монархах беда народов, но и в их разряженных свитах. Эжен рассказывал об одном из любимцев Вильгельма прусского, недавно увенчанного в Версале короной императора объединенной Германии, о князе Бисмарке. Этот воинствующий немец в бытность свою студентом за три семестра умудрился подраться на двадцати семи дуэлях, а позже, заняв высокий государственный пост, изрек свою знаменитую фразу: «Не речами и постановлениями большинства решаются великие вопросы времени, а железом и кровью!» И встало перед Луи сморщенное, залитое слезами лицо отца, когда тот вернулся в дни войны из Вуазена, рассказ об убитом возле конуры Муше…

От беспорядочных, смутных и горьких мыслей Луи отвлек знакомый звук шагов на лестнице – возвращалась мадам Деньер. Он с ненавистью глянул на дверь и отвел глаза: не чувствовал в себе сил посмотреть в глаза воровке, покусившейся на его тайны, залезшей без спроса в его душу.

Клэр вошла и присела рядом с Луи, в ногах кровати. И по напряженности, ожесточившемуся лицу Лун, по валявшейся возле кровати трости сразу догадалась, что произошло. Ласково заглянула ему в глаза.

– Твои вещи я побоялась оставлять здесь, Малыш! Мало ли что может случиться! Вышибет входную дверь, вломится, ворвется кто-нибудь незваный, непрошеный. В такое время возможно все! И я перенесла твои вещи к себе наверх, спрятала надежно. Ну, не нужно на меня эа это сердиться! Я старалась сделать как лучше. Ведь Эжену и его друзьям чрезвычайно важны и дороги спасенные тобой бумаги, да? Я тоже кое-что понимаю, Малыш! – Помолчав, она снова доверительно наклонилась к нему. – Все бумаги, тетради и документы целы, и я могу принести их тебе хоть сию минуту. Хочешь? Но считаю, что вернее хранить их там, в одном из моих шкафов, за книгами, в глубине, где их никто не увидит… Разве ты не согласен со мной?

Луи не мог заставить себя посмотреть в глаза Деньер; однако вспоминал, сколько за эти три дня видел выбитых дверей и окон, разрушенных стен, охваченных пламенем домов. И белых страниц, летавших над пожарищами, словно стаи испуганных птиц. Наконец, с трудом отведя взгляд от царственного всадника на тонконогом коне, он мельком глянул в заботливое, участливое лицо сидевшей рядом женщины.

– Но вы… читали? – спросил он почти с угрозой. И не простил бы Клэр, если бы она сказала неправду.

– Да, – призналась она совсем тихо. – Я невольно прочла несколько строк… А потом, потом я не могла оторваться. Ты очень хорошо пишешь, Малыш! Эжен прав: если захочешь, станешь писателем!.. Ну, скажи мне, что не сердишься на мое непрошеное любопытство, на мою женскую слабость! Эжен всегда был скрытен со мной, а мне так хотелось побольше о нем знать… Ну вот ты и улыбнулся, Малыш… Да, я верю: если вашу Коммуну разобьют, погубят, ты, именно ты сумеешь написать о ней правдивую книгу! Верю, Малыш! А теперь ложись, спи! Хотя… – И, повернувшись лицом к двери, Клэр властно позвала: – Софи!

– Да, мадам? – донесся сверху услужливый и все же чуть иронический голос.

– Ты забыла кофе Луи!

– Ах да, мадам!

Луи попытался отказаться;

– Но я не хочу…

– Не возражай, Малыш!

Клэр ушла, а Луи, выпив чашку кофе, лег, вытянув отекшие, измученные ноги, и с удивлением перебирал в памяти только что произнесенные ими обоими слова. И не чувствовал к Деньер ни неприязни, ни обиды. Неужели она и вправду верит, что он сможет написать настоящую книгу о Коммуне, об Эжене и его друзьях, о тех, кто уже погиб, о тех, кому суждено погибнуть в ближайшие дни или часы, и о тех, кого пощадит судьба?

А может, мадам Деньер просто пыталась подкупить его лестью? Вспомни, Луи, как чутки к похвале все пишущие, кому приходилось навещать вашу с Эженом мансарду, – братья Гонкур, Эмиль Золя, да и почти все прочие. Лесть, восторженный отзыв – словно целебная повязка на болезненную рану. Может быть, лишь потому, что творчество – самое важное, самое главное в их жизни. Помнишь афоризм: «Талант художника – такая нее болезнь, как жемчужина – болезнь моллюска»… Ты хотел бы болеть так? А, не все ли сейчас равно?!

И неожиданно для самого себя Луи впервые за трое суток уснул глубоким, без тревог и видений, сном…

ЭЖЕН ВАРЛЕН. НА РЮ ЛАКРУА

Город в эти утренние часы казался Эжену Варлсну незнакомым и чужим, вероятно, потому, что он впервые видел вдания, соборы и улицы Парижа сквозь темно-золеные стекла очков.

Изредка украдкой поглядывая на свое отражение в уцелевших витринах магазинов и кафе, Варлен думал, что он и сам теперь не сразу узнал бы себя, так изменила привычный его облик чужая одежда: старомодный сюртук, шарф и шляпа провинциального кюре, трость, навязанная ему Делакуром, и особенно большие круглые темные очки, совершенно скрывавшие глаза.

Да, Эжен, следует, пусть и запоздало, поблагодарить Марию, – в этом виде ты, пожалуй, и правда доберешься до рю Лакруа, хотя у тебя чрезвычайно мало надежд застать Луи дома. Если он не догадался вовремя скрыться, спрятаться у кого-либо из друзей, его безусловно схватили, увели. Уж слишком ты, Варлен, лакомая для версальской своры добыча: один из главарей Коммуны! Они станут мучить Малыша до тех пор, пока ты не явишься за ним, именно на это и рассчитывают! Значит, на рю Лакруа идти необходимо, иначе невозможно будет жить дальше!

Париж осторожно, словно с опаской, просыпался – где-то скрипнула дверь, хлопнула створка окна. Но прохожих не видно, улицы безлюдны, – страх крепко удерживает парижан за наглухо закрытыми ставнями и запертыми на все засовы дверьми. Правда, кое-кто и совсем не успел заснуть после вчерашнего вечера, – но многих кабачках и кафе всю ночь напролет продолжали пировать. Эжен обходил такие заведения стороной – не хотел как раз сейчас попасть вражеским палачам в руки, не имел права рисковать.

На его счастье, военный патруль не встретился ни разу: Монмартр и соседний с ним Батиньоль захвачены красными штанами на третий день вторжения, с той поры миновало целых четверо суток, у версальских карателей по горло дел в других, только что занятых ими округах Парижа. А здесь гуляют и тешат душу, по всей вероятности, либо раненые, либо увильнувшие из-под надзора начальства вояки да захмелевшие от радости мелкие и средние торговцы, рантье, бывшие чиновники Империи.

В центре, судя по разлитым в полнеба заревам, продолжали бушевать пожары. Тучи дыма багрово клубились над крышами, полностью скрывая солнце. Шедший ночью дождь к утру стих, мокрый булыжник уцелевших мостовых тускло поблескивал, напоминая рыбью чешую. Изредка, железно громыхая ошинованными колесами, в сторону Монмартрского кладбища проезжали телеги и фургоны, нагруженные телами убитых. Каждая из таких колымаг приковывала к себе взгляд Эжена: кого из друзей и товарищей волокла она к последнему пристанищу?

Кривая улочка поднималась круто на холмы Батиньоля. Братья Варлен поселились тут сравнительно недавно, уже после возвращения Эжена из Антверпена, после седанского разгрома и свержения Империи, но Эжен уже знал на Лакруа каждый переулочек и каждый дом, знал, потому что по давно укоренившейся привычке почти всегда ходил пешком, стараясь сберечь кое-какие гроши для старика Эме. Отца уже нет в живых, похоронили в дни прусской осады, но привычка осталась, да к тому же Эжен просто любил пройтись пешком: от сидения за станком уставали спина и плечи, хотелось размяться, да и как-то легче и глубже думалось на ходу.

Даже в решающие дни боев, когда Эжен заменил на посту гражданского делегата Коммуны по военным делам убитого на площади Шато д'О Делеклюза и в его распоряжении появились и верховые лошади, и экипаж, если позволяли обстоятельства и время, он все же предпочитал пеший образ передвижения. «Мои ноги помогают мне думать!» Эту не слишком-то складную шутку Эжена как-то записал в свой дневник дотошный Луи.

Да, все как будто знакомо и все кажется иным. Через сотню шагов Эжен увидит вдали дом № 27, дешевые меблированные комнатки, нечто вроде гостиницы, где они с Луи поселились в прошлом ноябре, перебравшись сюда с левобережья, с рю Турнон.

Непроизвольно Эжен ускорял таги, трость не помогала, а лишь мешала ему – не привык. Над этой частью города стояла тишина, влажная и по-весеннему прозрачная, напоенная ароматами цветущих деревьев, запах гари пожаров на высотах Батиньоля не перебивал их.

Когда Эжен вступил на узенькую крутую Лакруа, далеко внизу, на уцелевшей от бомбежки башне святого Якова пробило семь. Он удивился: до чего же мало времени прошло с той минуты, как он покинул мансарду Делакура, но насколько же оно, это время, оказалось вместительным, насколько емким! Будто вся жизнь, вдруг увиденная с высоты птичьего полета, пронеслась перед ним, словно за час-полтора снова пережил все заново, переворошил и тревожные и радостные мысли, перечувствовал все боли, от которых сильнее билось сердце.

– Варлен? Мосье Варлен?! – раздался сбоку неуверенный оклик.

Он стремительно и чуть растерянно оглянулся на голос. А, это хозяин крохотного кафе «Мухомор», седобородый Огюстен, бывший бочар, «выбившийся в люди», но так и не сумевший превратиться в мелкого собственника! Не один вечер прокоротали в заведении Огюстена Эжен и его друзья.

С тревогой поглядывая в оба конца улпцы, стоя на пороге «Мухомора», Огюстен махал обеими руками, звал Эжена к себе. Красные отсветы ядовито окрашенного жестяного гриба над головой Огюстена падали на лицо, придавая ему зловещий вид.

– Сюда! Сюда, Варлен!

Эжен подошел. Владелец кафе схватил его за руку и силой втащил в убогое заведение с четырьмя обшарпанными столиками, рябыми от давних пятен вина. Тут по всем стенам над столиками красовались аляповато раскрашенные, усыпанные белыми пятнышками мухоморы.

– Вы домой, Эжен? – громким шепотом спросил Огюстен, прикрывая дверь. – Туда нельзя! Я шестые сутки караулю вас!

– Жандармы?

– Они! Разнесли вдребезги все! Вышвырнули из окон во двор станки, мебель и книги. Изрубили шашками и сожгли.

– А Луи? Где Луи?

– Да не кричите вы! – перебил Опостен, выглядывая на улицу. – Город просыпается, вот-вот появятся люди! Не надо, чтобы знали, что вы здесь. Вы и не представляете, сколько в нашем Батиньоле развелось доносчиков и предателей. А за вашу голову, толкуют, обещана изрядная сумма, Эжен!

– Где Луи?! – не в состоянии сдерживаться, крикнул Эжен.

– Минутку, Эжен! – Огюстен обеими руками притянул голову Эжена к своему уху, – Вашего Луи еще в понедельник увела мадам Деньер. Он передал мне для вас записку. Тогда здесь еще было спокойно.

Внезаппо обессилевший Эжен тяжело опустился на ближний табурет.

– Записку, Огюстен!.. Где записка?..

Зайдя за оцинкованную, исцарапапную и избитую стойку, Огюстен принялся поднимать стоявшие на полках бутылки и шарить под ними.

– Да куда же я ее засунул, старый дурак! Тут нет, тут тоже… Ага, вот она! Читайте!

Дрожащими руками Эжен развернул мятый клочок бумаги, где косо и крупно, с брызгами чернил, было нацарапано:

«Брат! Самое важное я уношу к Клэр. Она пришла сама. Обязательно приходи к ней, я не знаю, что с ними делать. Буду тебя искать. Очень болит сердце».

Подписи под тремя неровными строчками не было, но, конечно, писал Луи. Перечитав, Эжен облегченно вздохнул. Значит, списки, протоколы, письма из Лондона, из Руана, Марселя. Крезо пока не попали в чужие руки!

Значит, по вине Эжена ищейки Версаля не нападут на след его товарищей! Но будут ли документы в сохранности в доме Деньер?

И лишь сейчас он внезапно почувствовал странность, почти необъяснимость случившегося. Деньер? Клэр Деньер? Но при чем тут она? Неужели по собственной воле кинулась помогать в трудную минуту, неужели она, буржуазна до мозга костей, понимает что-то в борьбе, которую ведем мы? И не только понимает, но и сочувствует?

Огюстен с силой тряс Эжена за плечи:

– Варлен! Эжен Варлен! Идут! Опасно! Пройдемте сюда! Тут ваш друг! Да вставайте же, наконец!

Эжен с трудом встал, взял трость.

– Какой друг? – спросил, стараясь одолеть сумятицу охвативших его чувств.

– Жюль Андрие!

Эжен снова бессильно опустился на табурет.

– Постойте, Огюетен. Вы ее сами видели?.. Мадам Деньер?

– Ну конечно сам! Я поразился, Эжен! Она была белая как мел. И шла вместе с Луи. Я, как обычно, стоял на пороге, смотрел. Луи нес большую суму…

– А что в ней?

– Откуда мне знать? – рассердился бывший бочар. – Господи, Эжен, придет ли когда-нибудь на землю правда?

– Обязательно!

– А я во всем разуверился! Видно, господь отступился от нас!

– Стало быть, Огюетен, в бога-то верите?

– А в кого же верить, Эжен?! В Тьера и Галифе? Да будь они миллион раз прокляты! Но пойдемте, Эжен, в нашу заднюю, Андрие там. Ему нельзя появляться дома, тоже – член Коммуны! И пули на вас, Эжен, поди-ка, давно отлиты.

– Само собой!

Эжен привстал, глянул в окно и лишь сейчас заметил трехцветный флажок у двери в кафе.

– А вы предусмотрительны, Огюстен!

– Иначе не прожить в этом подлом и гнусном мире, Варлен. Если бы не это прикрытие, я не решился бы затащить вас сюда… Андрие и ночевал у меня, благо бывший квартальный надзиратель – дальний родственник моей жены. Теперь-то он снова станет властью… Наклоните голову и ныряйте в знакомую вам дыру!

Когда-то в чуланчике размещалась кладовка, но предприимчивый Огюстен поставил там два столика: посетителей за последние годы прибавилось. Как-никак владелец кафе – свой брат, бывший рабочий, и лишку не сдерет, и до получки плеснет в долг рюмку перно. Но обычно в полутемной комнатушке об одном узеньком окошке, выходившем на соседнюю кирпичную стену, собирались лишь свои, когда предстояло перекинуться десятком слов, не рискуя быть услышанным кем-то чужим. Прошлую ночь Андрие и проспал здесь: на полу в уголке – свернутый старенький тюфяк, одеяло и подушка.

Эжен не сразу разглядел в полутьме лицо давнего друга. Но тот вскочил с такой стремительностью и бросился к вошедшему, что чуть не сопл его с ног.

– Ты, Эжен?! А я слышу через дверь – что-то будто знакомое, а выглянуть боюсь: сиятельный владелец сего вамка не велит. Прямо изверг какой-то!

– Изверг, изверг! – с притворной обидой ворчал Огюстен, старательно вытирая салфеткой стол. – При такой гнусной жизни и драконом, и скорпионом станешь! Не сумели удержаться, дурачье чертово!

– А ты где был?! – упрекиул Андрие. – Что-то я не примечал тебя на баррикадах, старый хрыч!

– А кто кормил вашего брата?! – всерьез обиделся Огюстен. – Накопил за десяток лет пять сотен франков, все в вашу утробу ушло, почти даром! Марта каждый деньпо два горшка горячей похлебки на ваши баррикады таскала!

– Ну, прости, прости, Огюстен! – спохватился Андрие. – Я все знаю. Сорвалось глупое слово. И не со зла на тебя, а потому… – Он потерянно махнул рукой и снова повернулся к Варлену, присевшему к столу. – Ты жив, Эжен! Какое счастье! И Луи жив!..

– Знаю, Огюстен передал записку… Но боюсь, Жюль, наше «счастье» окажется весьма и весьма недолгим! Рано или поздно они схватят нас.

– Да, если останемся здесь. Надо убираться из Парижа, Эжен! И как можно скорее. Именно здесь нам, членам Коммуны, грозит наибольшая опасность! У тебя есть какие-нибудь документы?

– Нет, Шюль. Да разве мы думали, разве допускали возможность…

– Погоди, погоди, Эжен! – перебил Андрие. – Не спеши с выводами и трагическими предчувствиями. Прежде всего, наверно, тебе необходимо перекусить и выпить стаканчик вина для бодрости. О, наш кормилец уже волочет что-то! Опять жареная ворона, Огюстен?

– Скажи и за ворону спасибо, злоязычный федератишка!

С беспокойством поглядывая на входную дверь, Огюстен поставил перед друзьями глиняную миску с фасолью и бутылку дешевой анисовой водки, перно. Он, естественно, побаивался и за себя и за свое заведение, но давняя рабочая дружба не позволяла поступить иначе.

– А ну, ешьте, Эжен! И вопреки вашим дурацким привычкам глотните перно! Андрие прав: чем дальше и чем скорее уберетесь из Парижа, тем лучше. Может, удастся перебраться в Швейцарию, она пока не выдавала эмигрантов нашим сучьим властям!

– У меня есть еще в Париже дела, – неохотно заметил Варлен, – Мне необходимо повидать Луи…

– Но вы чрезвычайно рискуете, Эжен! – перебил Андрие.

– Да, наверное. Но иначе не могу.

Андрие печально, но без осуждения покачал головой.

– А вы слышали, Эжен, что произошло с Луизой Мишель?

– Нет.

– Мне рассказали вчера. После боя на Пер-Лашез ей удалось переодеться и пробраться домой. Там узнала, что версальцы, не застав ее дома, угнали в тридцать седьмой бастион мать, Мари-Анну. Луиза бросилась следом, сама отдалась в руки палачам. Но своего добилась: мать отпустили!

– Иного поступка от Красной девы Монмартра и нельзя было ждать, – с чувством невольной гордости тихо отозвался Варлен, ставя на стол стакан. – Она и в смерти останется истинной коммунаркой.

Андрие с силой стиснул ладонями виски, покачал из стороны в сторону головой.

– Они же ее замучают!

– Наверно…

Жюль тоже глотнул вина, вздохнул.

Андрие был избран в Коммуну на дополнительных выборах 16 апреля от первого округа, как раз того, где сейчас догорает Тюильри. Там ему, конечно, появляться невозможно. В этот аристократический центр Парижа, занятый солдатами Версаля еще 24 мая, за последние дни вернулись бежавшие от Коммуны всевозможные графы и бароны, министры и генералы Тьера, попы и владельцы крупнейших заводов и мастерских, – идти туда для Андрие означает верную смерть. Хорошо, что у него нет родных!

Брякнул дверной звоночек в первой комнатке кафе, нетерпеливый посетитель требовательно позвенел монетой по оцинкованной стойке.

– Эй, старый мухомор Огюстен! Где ты?

Огюстен ушел, плотно притворив дверь, многозначительно посмотрев на притихших друзей.

Варлен и Андрие посидели молча, погруженные в свои невеселые думы. Эжен прикидывал, что ему делать дальше, и одновременно, как бы какой-то другой частью сознания, припоминал историю их более чем пятилетней дружбы с Андрие. Его, Эжена, всегда томила неуемная жажда знаний, и с Жюлем Андрие они познакомились на вечерних рабочих курсах, где Жюль преподавал математику и счетоводство. Как-то, столкнувшись в коридоре, разговорились, а симпатия между ними возникла давно, еще до этого разговора. Выяснилось, что оба любят поэзию, а Жюль достаточно хорошо владеет древнегреческим и латынью. Наивному и восторженному Варлену тогда представлялось, что перед ним простирается необъятная, бескрайняя жизнь и ему необходимо знать все, что изучают студенты Сорбонны и Коллеж де Франс. Жюль с удовольствием и сначала за весьма умеренную плату, а потом и вовсе бесплатно согласился давать уроки братьям Варлен…

Так их впервые свела судьба. Жюль работал чиновником в Ратуше, знал о всевозможных махинациях, коррупции и подкупах, о том, как крупные чиновники, члены Законодательного корпуса типа Жюля Фавра жульнически наживали огромные состояния; поэтому он ко многому относился так же, как и Эжен. Не один запавший в память вечер провели они втроем – братья Варлен и Жюль Андрие, беседуя обо всем то в мастерской Эжена, то в крохотной квартирке Жюля, то просто за столиком уличного кафе в тени каштанов и акаций… Как молоды они тогда были, какими восторженными юнцами, как свято верили в неизбежность скорого наступления нового светлого века!..

– Да, Эжен, было, было, – словно отвечая на подслушанные мысли собеседника, грустно произнес Андрие. – Никогда не забуду, как в один из наших первых вечеров ты читал мне Беранже. Теперь мы с тобой, вероятно, разлучаемся надолго, если не навсегда. У меня припасены документы на имя некоего преуспевающего виноторговца, и, может быть, мне удастся с ними перебраться в Швейцарию. Ночь, которая сейчас наступила или наступает в Париже, видимо, продлится десятилетия, пока нация, ее рабочий класс не соберется с силами для нового удара. Давай, дружище Эжен, выпьем на прощание за будущую встречу, когда над Францией спова запоют утренние птицы!

Он разлил по стаканам вино и поднял свой.

– И пусть тебе не покажется дикой и сентиментальной моя просьба, милый друг! Почитай мне перед разлукой что-нибудь из Беранже. В его стихах я всегда черпал силу. И позволь напомнить тебе одну строфу великого Данте: «Здесь нужно, чтоб душа была тверда; здесь страх не должен подавать совета!» Это как раз о нас с тобой. Ну не смотри на меня так удивленно! Прочитай, что тебе хочется…

Эжен действительно смотрел на Жюля с удивлением, – до поэзии ли сейчас, может быть, на пороге гибели? Но почти тотчас же будто кто-то невидимый и неведомый тронул в глубине его души одну из самых высоких и звонких струн, лицо просветлело.

– Хорошо, Жюль!.. – Он отпил глоток вина иг, глядя в запыленное узенькое окошко, прочитал:

 
Отчизна! Смерть близка, хоть и незрима.
О мать, прими прощальный мой привет!
Умру, шепча твое святое имя…
Любил ли кто тебя, как я? О, нет!
Я пел тебя, еще с трудом читая,
Я пел тебя, когда цвел жизни май,
Петь о тебе я буду, умирая…
Мою любовь оплачешь ты… Прощай!
Когда триумф справляли свой тираны,
Войска свои победные вели,
Знамена их я разрывал, чтоб раны
Перевязать родной своей земли…
 

С трудом отведя взгляд от кирпичной стены за мутным стеклом, Варлен глянул в лицо Жюля, и опять кто-то неведомый тронул в его душе высокую дрожащую струну. Жюль Андрие плакал, щеки блестели от слез, а в голубоватых, глубоко посаженных глазах горел необычайный и яркий свет. И внезапно Варлен почувствовал не выразимую никакими словами благодарность Жюлю: именно такое обращение к памяти тех, кто не согнулся под ударами жестокой, несправедливой судьбы, может и ему вернуть силы.

От двери повеяло холодком. Эжен оглянулся. Огюстен стоял на пороге с лицом ребенка, готового вот-вот заплакать. Затем, не обронив ни слова, шагнул за стойку, достал из-под нее старую запыленную бутылку, открыл, поставил перед друзьями.

– Это из Вуазена, Эжен, вино твоего отца! Я же каждую осень покупал у него два-три бочонка. Давайте-ка, друзья, чокнемся и за счастливый ваш путь, и за скорое возвращение… Жюль, ты сказал Эжену о возможности…

– Нет, не успел! – Совладав с волнением, Жюль выпрямился, резким движением смахнул слезы. – Спасибо, Эжен! Ты знаешь, оглядки на великие родные могилы всегда возвращают, казалось бы, совсем иссякшие силы. А нам с тобой еще многое суждено перенести!

Андрие откинулся к стене, попросил хозяина:

– Огюстен, прикрой покрепче дверь. Чужие уши нам не нужны. Спасибо! Теперь слушай, Эжен. Есть у меня на примете один старик из Ратуши. При губернаторстве Винуа ведал выдачей всяческих пропусков, удостоверений и прочего. Хитрый, пронырливый тип! Мне известно, что он нередко занимался кое-какими махинациями, ну, ясно, не даром, за известную плату. У него дома, я уверен, хранится достаточно чистых бланков. Сейчас Огюстен даст мне бритву, я побреюсь, приведу себя в порядок и наведаюсь к этому Шейлоку. Я постараюсь достать у него бланк с печатью, впишем туда какое-нибудь имя – и, глядишь, мы с тобой горными тропками и переберемся в благословенную Швейцарию, оттуда – пути на весь мир… А в недалеком будущем мы еще сразимся с властителями вроде Фавра и Тьера!.. Ты сможешь ночью снова пробраться сюда, к Огюстену? Или скажи, где мне искать тебя?

– Подожди, Шюль. Дай пораскинуть мозгами…

– Да тише вы, черти! – сердито шепнул Огюстен, взявшись за дверную ручку, – в кафе снова звякнул входной звонок, послышались голоса: – Я скажу, когда можно будет уйти…

Варлен молча думал, крутя на столике перед собой стакан с отцовским вином. Он никак не мог решить: что делать? Идти или не идти к Деньер? Опасно, крайне опасно! Через весь центр, в Латинский квартал, на левый берег Сены. А на мостах, вероятно, охрана, усиленные патрули. Или, может, упоенные победой, разбив последнюю баррикаду на Фонтэн-о-Руа, изодрав в клочья последний красный флаг Коммуны, они дали своей жестокой ярости передышку? Ликуют, празднуют, поднимают бокалы, вешают друг другу «честно заработанные» ордена? Кто их знает!.. Но идти к Клэр все же, вероятно, надо. Если Луи у нее, необходимо убедить его уехать хотя бы на время в Вуазен, успокоить мать, помочь ей. У Деньер вряд ли может ожидать засада. Не зря же ее фирма переплетала книги дворцовых библиотек, в том числе и творения самого Баденге. И неплохо было бы повидать кое-кого из интернациональцев и коммунаров – кто еще остался жив. Ведь кто-то пока избежал последней пули или сабельного удара, как избежали они, Эжен и Андрие. По Парижу разбросано немало таких верных, как «Мухомор», кабачков, где враги Империи встречались тайком, особенно после второго процесса Интернационала, когда полицейская слежка за ними стала очень уж назойливой.

– Хорошо, Жюль, я постараюсь прийти сюда ночью.

Андрие кивнул.

– Договорились. И еще раз спасибо за Беранже, друг! Ты знаешь, мне в трудные минуты всегда вспоминаются его строки. Его и Гейне. И помогают. Вот кого жизнь и судьба не смогли сломить.

Взяв со стола шляпу, Варлен пытливо глянул на собеседника.

– Не смогли? Гм-м! Относительно Гейне я не очень-то уверен, Жюль.

– Почему же?

– Видишь ли… Когда поэт уже лежал в своей «матрацной могиле», разбитый параличом, у него были написаны четыре тома «Мемуаров», где недруги Гейне были описаны самыми беспощадными и гневными красками. Был у Генриха дальний родственник, банкиришка какой-то, так вот и он изображался в тех «Мемуарах», как говорится, в натуральную величину.

– И?

– И однажды этот банкир явился к сломленному болезнью Генриху и предложил ему пожизненную ренту в четыре тысячи восемьсот франков ежегодно за уничтожение «Мемуаров». А у Генриха и его брата совсем нечего было есть – участь многих великих.

– И неужели?

– Да! В присутствии толстопузой сволочи брат Генриха сжег в камине все четыре тома, до последнего листочка. Как это тебе нравится, дорогой Жюль?

– Какая подлость! Какое изуверство! Но я убежден, если бы Генрих был в состоянии двигаться…

Распахнулась дверь, показалось встревоженное лицо Огюстена.

– Можно идти, ребята! На улице порядочно людей, но подозрительных нет.

Андрие встал, следом за ним поднялся Варлен.

– Значит, до вечера, Эжен?

– Да-а… если ничего не случится.

– Какие-то документы я тебе обязательно достану. Приходи!

– Но… Мы не обременим тебя, Огюстен?

Огюстен не на шутку рассердился:

– Да как ты смеешь, Эжен?! Мой дом – ваш дом! Но дай-ка я еще разок выгляну на улицу.

Распахнув двери, он встал подбоченясь под своим красным жестяным мухомором и с минуту постоял так. Потом обернулся к ожидавшему за его спиной Варлену:

– Топай! Ни пуха тебе ни пера!

– Пошел ты…