Текст книги "Последний день жизни. Повесть о Эжене Варлене"

Автор книги: Арсений Рутько

Соавторы: Наталья Туманова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

ДОКТОР МАРКС
(Тетради Луи Варлена. 1885 год)

У Клэр Денвер были любимые писатели и дорогие ей книги, которые она перечитывала с неизменным удовольствием и многие страницы которых знала наизусть. Но влекли к себе и романтические поиски женского идеала Жермены де Сталь в «Коринне» и «Дельфине», заставляла задумываться революционно восторженная назидательность Жорж Санд в «Индиане» и «Консуэло», смешили и восхищали неизменно победные похождения благородных мушкетеров Дюма-отца, не одну слезу пролила она над гротескно-трагическими персонажами добряка Диккенса. С девических лет вошло в привычку перелистывать перед сном несколько страничек причисленных еще при жизни к «бессмертным», а ныне – увы! – покойных корифеев слова: Стендаля и Бальзака, Эжена Сю и Мюссе.

Но в напряженные месяцы войны и осады, и особенно в дни разгрома Коммуны, в последнюю неделю мая, тревожными и тоскливыми вечерами, когда нечем было занять себя, Клэр впервые перестали волновать несчастья и сердечные муки вымышленных литературных героев. Полистав ту или иную раньше трогавшую до слез книгу, равнодушно и со скукой откладывала ее и возвращалась к дневникам Луи. Возможно, лишь потому, что понимала: в этих тетрадях не выдумано ни одно событие, ни одна человеческая судьба, здесь пусть и не слишком красочно и увлекательно, но написана правда.

А кроме того, Лун рассказывал о человеке, который все эти годы был Клэр дорог, хотя и не всегда понятен. Может, если бы ему в кровавые майские дни ежесекундно не грозила смертельная опасность, Клэр и не вспоминала бы так часто о нем. Но, перелистывая тетради Луи, задумываясь над ними, она то и дело ловила себя на том, что с нетерпением ждет условного троекратного стука в дверь парадного входа. А стука все не было.

В одной из записей Луи она прочла, что однажды то ли в шутку, то ли всерьез, Эжен назвал брата своим «личным секретарем», а позднее «летописцем Коммуны». Что ж, по совести говоря, тетради Луи и были подлинной летописью, местами подкупающе бесхитростной а местами чуточку витиеватой, будто бы претендующей на близость к высокой литературе, – невольное или намеренное подражание запавшим в память строкам гениев, чьи произведения негаснущими кострами освещают нам и вчерашний день, и сумрачные дали веков. Вот над этими страницами, томясь в ожидании и тревоге, Клэр проводила долгие часы.

Сейчас она снова взяла первую тетрадь и отыскала место, где оборвала чтение накануне. Да, здесь… Луи пытается представить себя alter ego Эжена, когда Эжен и его спутники подплывают к Лондону, их пароходик входит в устье Темзы…

Год 1865. Сентябрь, 23

«На пристани их встречают представители лондонских секций Интернационала, британских тред-юнионов. И хотя им не знакомы большинство встречающих, радости нет предела, все обнимаются, словно родные братья после длительной разлуки, пытаются за шутками и приветственными возгласами скрыть волнение. Пожимают такие же натруженные руки.

А кругом тысячами голосов шумит один из крупнейших портов мира, главный порт „владычицы морей“, могучей Британской империи, которой принадлежат колонии во всех частях света. Железно – почему-то хочется сказать: кандально – лязгают якорные цепи, сотни судовых колоколов, перебивая друг друга, отбивают „склянки“ перекликаются басовитые, громогласно-хоральные сирены океанских кораблей – суда поражают непомерной громадностью, эдакие гигантские стальные киты. Комарино-тонко попискивают замызганные, с облезлой краской буксиры, по-хозяйски деловито снуют лоцманские и таможенные катера. Покачивается, царапая небо, бесконечный частокол мачт, на них всеми цветами радуги полыхают, переливаются флаги множества стран, где, вероятно, никогда не суждено побывать. И это сознание навевает странную печаль.

Им повезло. Знаменитые лондонские туманы не омрачили их прибытия, и, хотя солнце здесь не такое пылающе-яркое, как над Парижем, оно достаточно тепло взирает на них сквозь пелену распростертого над портом дыма. Остро пахнет рыбой и нефтью, шумят пьяными голосами бесчисленные таверны, в обнимку с раскрашенными девицами разгуливают матросы всех оттенков кожи – кто в драной, кто в праздничной куртке и тельняшке, с лихо повязанным на шее цветным платком. У одного из кабачков завязывается драка, блестит вскинутый над головами нож, покрывают шум пронзительные свистки рослых, атлетически сложенных полисменов, – в Англии их называют „бобби“. Надрываются от криков вездесущие проныры газетчики.

Как все же велик и разнообразен мир! Три года назад, когда Эжен впервые приехал сюда делегатом переплетчиков на международную выставку, туманный, но все-таки величественный лондонский порт поразил его, словно перед ним ожило закутанное в таинственную дымку фантастическое видение. Тогда он думал, что во второй приезд – если, конечно, суждено! – не испытает подобного чувства. А вот оно снова овладевает им…

Новые друзья любезно отводят гостей в заранее приготовленные номера дешевенькой гостиницы, – денег у каждого в обрез, а Эжену к тому же хочется приобрести здесь книги, которые во Франции запрещены более полутора десятков лет назад. С какой радостью он купит произведения Великого изгнанника Виктора Гюго! Ведь и на чужбине перо писателя не переставало трудиться и, по всей вероятности, от горечи и тоски по родине стало еще разительнее и острее. Эжен надеется перехитрить таможенный досмотр и провезти книги. В прошлую поездку он убедился, что алчных чиновников таможни больше всего интересуют отнюдь не книги, а нечто посущественнее, что можно, ссылаясь на инструкции, изъять из багажа пересекающих границу. Видно, нравы и людская жадность повсюду одинаковы!

Кое-как отряхнув в гостинице дорожную пыль, приводя себя в порядок и наскоро перекусив в ближайшем кафе, все отправляются на первое заседание конференции в таверну Фримэсонс-армз на улице Лонг-Эйкр.

Задача конференции весьма ограниченна, предстоит составить и утвердить повестку работы Первого конгресса Интернационала, который намечено созвать в будущем году. Но им, пролетариям разных стран, так важно познакомиться поближе, обменяться опытом борьбы с фабрикантами и торгашами, захватившими власть на всех континентах. Поди-ка, и не осталось на земном шаре места, где самой победной музыкой не является золотой звон доллара, соверена и франка!

„А мы, рабочие… ведь, несмотря на то что изъясняемся на разных языках, думаем мы одинаково, ибо все мы – люди одной судьбы“. Во всех странах и на всех материках пролетарии одинаково бьются в тисках нужды и бесправия, их жены и дочери преждевременно старятся, а дети чахнут и мрут от недоедания и болезней в приютах и больницах для бедных, а то и прямо на улицах. У голода и нищеты во всем мире – одно обличье, одна внешность, одна суть. И лишь Международное Товарищество Рабочих, именуемое ныне Интернационалом, может дать труженикам возможность борьбы за лучшую власть.

Варлен задумался о докторе Марксе. До знакомства с ним Эжен был чрезвычайно, крайне предубежден против него, так как именно он, Маркс, осмелился выступить с резкой, разящей критикой книги Жозефа Прудона „философия нищеты“, которую все – и Толен, и Бурдон, и Лимузен, и Фрибур – почитают подлинным откровением, современным евангелием трудящихся. И хотя „Нищета философии“ Маркса написана еще при жизни учителя, восемнадцать лет назад, хотя она написана Марксом по-французски и впервые издана в Париже, Варлен принципиально не читал и не брал эту критическую книжицу в руки, так оскорбительна и даже кощунственна казалась ему сама дерзость осуждения учения Прудона, всю жизнь призывавшего людей не к восстаниям и революциям, а к мирному переустройству общества.

И вот… Пусть единомышленники назовут Эжена отступником, но он вынужден признать, что Маркс поразил его своим анализом событий, которые до сего времени представлялись хаотическим нагромождением фактов, лишенным всякой внутренней логики развития. Варлен полагал, что нет объективных законов, управляющих жизнью общества, а Маркс увидел эти законы, вытекающие, по его мнению, из самой сущности взаимоотношений людей. Он подкреплял свои суждения множеством примеров из жизни и данными статистики. Эти примеры и цифры, взятые, кстати сказать, и из французской действительности, оказались весьма убедительны.

Глядя в проницательные глаза доктора Маркса, ов заново перебирал в памяти все, что слышал о жизни этого человека, о его изгнании из родной Пруссии дo обвинению в так называемой „государственной измене и оскорблении его величества“ – удел многих подлинных революционеров! – о лишении прусского гражданства, о высылке из Парижа и Брюсселя по требованию той же Пруссии, не желавшей оставить „преступника“ Маркса в покое даже в изгнании; о тюрьме Амиго в Бельгии, куда он был заключен в сорок восьмом году, о неимоверно трудных условиях существования его семьи. Уже здесь, в Лондоне, Варлену рассказывали, что в доме доктора философии часто не оказывается денег на покупку самого необходимого, на пищу, на лекарства для болеющих детей. Годовалую Франциску похоронили на кладбище для бедных, а деньги на гробик мать заняла у одного из французских эмигрантов; двух сыновей, крошку Гвидо-Фонсика и любимца Эдгара, похоронили… Во всех несчастьях, обрушившихся на семью Маркса, повинна прежде всего крайняя нужда, та же самая нужда, что преследует повсюду и простых тружеников, – такое не может не вызвать искреннего и глубокого сочувствия.

После пяти дней работы, несмотря на споры и расхождения по ряду вопросов, повестка конгресса выработана и утверждена. Следует мимоходом отметить, что делегаты всех стран горячо и озабоченно говорили о женском и детском труде. Как и в Париже, женская доля повсюду тяжелее доли мужчины: помимо многочасовой работы на ткацких в прядильных фабриках, в прачечных, швейных и всяческих ремесленных мастерских хрупкие женские плечи несут на себе основную тяжесть забот о семье. Слабая, больная или беременная женщина вынуждена продолжать работу, и сразу же после родов, истощенная болями и кормлением ребенка, она снова возвращается к машине, станку или корыту. Иначе, без ее заработка, невозможно прокормить семью. А детский труд—варварство, изуверство!

К этой теме Эжен вернется позже, постарается написать несколько статей или, может быть, книгу, а пока хочется глубже вдуматься в слова Маркса, потому что его идеи и утверждения во многом чрезвычайно расходятся с учением покойного учителя. До сих пор Эжен был твердо убежден, что именно Прудон наиболее человечен, а сейчас, сознаться, его уверенность поколеблена. Признаваться ему в этом горько, ведь каждая душевная потеря неизбежно и глубоко ранит!

Итак, доктор философии Маркс. Вот один вечер, проведенный Эженом и его друзьями в Лондоне. И вот первая приветственная фраза, которой встретил их Маркс.

– А, знаменитые парижские апостолы Пьера-Жозефа Прудона! – с иронической усмешкой воскликнул он, пожимая им руки. – Рад видеть! Я имел честь лично знать вашего покойного пророка! В сорок четвертом в Париже мы нередко скрещивали в спорах безжалостные шпаги! К великому огорчению, те схватки не принесли Прудону пользы! Судя по всему, он так и почил под знаменами мира с буржуазией! Какая потрясающая наивность, какая слепота! Да разве… – И, внимательно оглядев собеседников, Маркс перебил сам себя: – Судя по выражению ваших лиц, друзья, вы категорически не согласны со мной. Что ж, значит, предстоит побеседовать по душам!

Тот серьезный и весьма важный для Варлена разговор состоялся уже к концу конференции. В большом Сент-Мартинс-холле отмечали годовщину Интернационала: его создание провозглашено ровно год назад в стенах этого зала.

Вечер проходил удивительпо тепло и непринужденно, многие англичане и обжившиеся в Лондоне эмигранты с материка явились на вечер с женами ж детьми, – женские голоса и девичий смех напоминали о домашнем уюте. Возникало впечатление, что в ярко освещенном зале собралась иа торжественный праздник одна большая и дружная семья.

Невысокая сцена украшена зелеными гирляндами и венками ярко-краевых гвоздик, полотнищами, лентам» и флагами того же цвета, символами революции и республики не только во Франции, а во всем мире. Да, тревожный и в то же время зовущий на борьбу цвет революции – цвет пролитой угнетенными крови!

Эжен не мог подавить мальчишески-восторженного чувства, когда председатель Генерального Совета, английский рабочий-сапожник Джордж Оджер открыл вечер и, подхваченная сотнями голосов, в зале могучим прибоем забушевала «Марсельеза» – интернациональный гимн свободы. Эжен чувствовал, что глаза его влажны. К счастью, в зале все находились в таком же состоянии, никто не заметил его волнения.

Затем выступали многие, кого он видел на конференции, выступали и французы, Малон и Фрибур. Вспоминали прошлые революции, говорили о гражданской войне и Америке, об отмене крепостного права в России, о все продолжающейся преступной французской экспедиции в Мексику, о борьбе фениев Ирландии против владычества Англии. Раскаленная речами память возвращала к войнам в Китае, Индокитае и Африке, к Крымской войне с Россией, к организованной Луи-Наполеоном интервенции в Италии для удушения Римской республики. Поминали тысячи и тысячи французских и английских парней, погибших вдали от родины за чужие интересы.

Трудно описать душевное состояние Варлена в те часы, но, возможно, для выражения подобных чувств и не найдешь слов ни в одном человеческом языке. Конечно, всем сердцем он привязан к родине, к Франции, здесь его корни и истоки! Ее история, обагренная кровью лучших ее сыновей, оживала и словно бы вставала в нем на дыбы! После «Марсельезы» хор и оркестр земляков Маркса, немецких изгнанников, исполнил «Крест над ручьем» и «Вахту на Рейне», итальянские изгои играли «Гвардейский вальс».

Но нет, не общим весельем, радостью и надеждой врезался Варлену в память тот вечер. Он ждал обещанного Марксом разговора как возможности заступиться за того кто сам, из могилы, не может произнести в свою защиту ни одного слова. Варлену представлялось, что французские прудонисты сумеют опровергнуть доктора Маркса, что глубочайшая человечность и миролюбие их учителя никем и ничем не могут быть побеждены.

Маркса на вечер сопровождали его жена, урожденная фон Вестфален, державшаяся строго и скромно, но остротой и иронией взгляда напоминавшая мужа, и две дочери – Женни и Лаура.

Именно к французской делегации доктор Маркс подходил чаще, чем к другим посланцам с континента, – значит, помнил о своем обещании. Ну что ж, доктор, послушаем, поговорим, поспорим!

Но вот истощилось красноречие ораторов, любители портера, оранжада и чая утолили свою жажду, стулья отодвинули к стенам зала, и в образовавшемся кругу завертелись в темпераментной мазурке лихие поляки, застучали каблуки в тарантелле, поплыли в медленных волнах вальса танцующие пары.

Сначала красавец Лимузен, а потом Варлен по очереди вальсировали с дочерьми Маркса, и, хотя Эжен в те минуты был преисполнен жажды мести их отцу за поношение Прудона, он должен был признать, что Лаура девушка на редкость умная и обаятельная. Живые, искрящиеся, как у отца, глаза, но улыбка – доверчивая и женственная, совершенно лишенная сарказма Маркса.

В начале танца Лаура молчала, посматривая на Варлена с любопытством, словно изучая и испытывая, предо ставляя ему право первого слова. Но, как всегда с ним случалось в присутствии красивых женщин, он совсем смутился и спросил самое нелепое, что могло взбрести к голову: – Вы не все объяснили, мадемуазель Лаура! Вашего отца спросили: «Значит, где свобода, там и твой дом?» Кажется, так? И что же ответил доктор Мавр? Где он в наше время увидел истинную свободу?

– О, отец возразил Франклину словами Томаса Пейна, немало повоевавшего за свободу и независимость английских колоний. Он заявил: «Там, где нет свободы, там мой дом!» Так же ответил Фридриху и мой дорогой Мавр. Подобные слова произнес и лорд Байрон, покидая берега Темзы, чтобы сражаться за свободу Греции!

Варлен невольно вспомнил о Гарибальди, мужественно и самоотверженно сражавшемся за свободу народов чужих стран. Лаура осторожно тронула его за руку:

– Вам не наскучила моя болтовня?

– О нет, мадемуазель Лаура! – поспешил он возразить. – Просто мне кое-что вспомнилось… Но, следовательно, домом, то есть родиной вашего Мавра, можно считать любую страну мира? Ибо, насколько я могу судить, обетованной свободной земли пока нет нигде! Всюду, куда ни кинешь взгляд, тирания и деспотизм! Может, где-то в девственных джунглях Африки еще существуют свободные племена! Да и то вряд ли! И там властвуют вожди и жрецы!

Лаура вздохнула и чуть пожала плечамп.

– К сожалению, вы правы!.. Но взгляните-ка! Один из ваших друзей по-видимому жаждет говорить с вами!

Варлен оглянулся. На том месте, где минуту назад доктор Маркс беседовал с его товарищами, никого не было. Светился четырехугольник распахнутой за сценой двери, и, стоя на пороге, Бурдон нетерпеливо махал Эжену сложенной газетой; видимо, обещанный доктором Марксом разговор либо начался, либо вот-вот начнется.

– Извините, мадемуазель Лаура. Мне нужно идти.

– Я – с вами! – И, вероятно, заметив недоумение Эжена, она снисходительно улыбнулась. – Вы полагаете, мосье Эжен, что мне будет неинтересен и непонятен разговор, который состоится между французскими прудонистами и доктором философии Карлом Марксом? О, глубоко ошибаетесь! По мере моих слабых сил я помогаю маме вести переписку Мавра. Он ежедневно получает охапки писем, депеш, телеграмм, должен прочитывать, а нередко и конспектировать сотни газетных и журнальных статей. В его кабинете навалены Гималаи книг и газет! Одному человеку не под силу одолеть работу, которую он взваливает себе на плечи, и мы все по возможности помогаем ему. Ну, пошли же!

В эту минуту оркестр снова заиграл «Дунайские волны», по залу закружились пары. Лавируя между ними, Эжен с Лаурой прошли зал и через минуту оказались в небольшой комнате позади сцены. За столиком слева пристроился англичанин, видимо казначей, перед ним стояло пять или шесть человек, он что-то писал в толстую тетрадь и принимал деньги. В ответ на вопросительный взгляд Варлена Лаура пояснила:

– Ежегодный взнос Интернационала – шиллинг и один пенс. Он им вручает членский билет, Манифест и Устав…

А в глубине комнаты вокруг Маркса толпились французские и германские делегаты. Говорили одновременно двое или трое, поэтому Варлен не смог сразу уловить, о чем речь. Маркс внимательно слушал, заложив руки за спину, под полы сюртука, опершись о тумбочку у окна, но не пытался никого из спорящих остановить.

После ярко освещенного зала здесь было полутемно, и Варлен с трудом разглядел Толена и Фрибура, что-то горячо доказывавших Марксу, – другим, судя но выражению лица, тоже не терпелось ввязаться в словесный поединок. Да, разговор шел об учении Прудона, о кооперативных товариществах и рабочих столовых, о кредитных кассах и кассах взаимопомощи, о борьбе рабочих за благосостояние в пределах существующих государственных рамок и ограничений.

Останавливая поток излишне эмоционального красноречия, Маркс наконец выпрямился и протянул руку ладонью вперед. Голос его показался Эжену одновременно и спокойным и странно напряженным.

– Итак, дорогие французские друзья, – начал он с чуть приметной усмешкой, – я терпеливо выслушал вас. Настала моя очередь. Начну с того, что все сказанное вами мне известно давно, и известно со слов самого Пьера-Жозефа Прудона, вечная ему память! Как о человеке я не могу сказать и не скажу о нем ни одного дурного слова, он был добр, мягкодушен, отзывчив на чужую беду, обладал всеми достоинствами, которыми должен обладать каждый порядочный человек. Я не ошибаюсь в своих оценках? Он не только не убивал и не грабил сам, он и других старался убедить в том, что красть и убивать – нехорошо, зазорно, грех. Я не собираюсь чернить память вашего учителя, дорогие сотоварищи, я хочу поговорить с вами о его учении и начну с того, что оно принесло и сейчас приносит делу революции чрезвычайно много вреда. Он убеждал вас не бороться с хозяевами предприятий, не бастовать, не бунтовать, не устраивать революций?

Маркс с полминуты молчал, по очереди, все с той же иронической усмешкой разглядывая слушателей.

– Молчите? Следовательно, я прав! Но тут перед нами встает следующий вопрос: а убеждал ли Прудон хозяев предприятий не бороться с вами? А? Ну-ка, оглянемся на действительное положение вещей. – И глаза у Маркса неожиданно стали пронзительными и острыми. – Четырнадцатичасовой рабочий день на большинстве заводов и фабрик, бесконечные штрафы за малейшую провинность, увольнения, локауты, выселения из фабричных квартир посреди зимы прямо на улицу с детьми! Это что, не борьба прстив вас? И заметим: с помощью жандармов, а иногда и войск. Борьба это или нет?!

Все снова молчали: возражать, собственно, было нечего. И Маркс прекрасно видел и понимал положение своих собеседников.

– Продолжаете молчать, господа прудонисты? – чуть наклонившись вперед, спросил он. – Так почему же почтеннейший Пьер-Жозеф Прудон обращал свою проповедь ненасилия преимущественно к вам, а не к ним? То, что буржуа творят против вас и ваших семей, – это, по-вашему, простите, евангельскому убеждению, не борьба, не насилие?

И опять наступила тишина, чуть слышно прошелестел к бумаги на столе казначея.

А Маркс продолжал, но уже без усмешки, а с беспощадной прямотой:

– Ну, если вы так полагаете, мосье прудонисты, значит, мы с вами думаем принципиально разно, подходим к событиям с различными оценочными критериями. Да, да! – почти крикнул он. – Ваш благостный Прудон призывал вас мириться с нищенским, полурабским существованием, призывал подчиняться насилию и произволу буржуазии. Ну чем не Христос: ударившему тебя по левой щеке угодливо подставляй правую. Прекрасно! Он призывал вас быть «практичными» – я употребляю его выражение – в борьбе с буржуа лишь в пределах существующего строя, толкал к любым компромиссам, не вызывающим революционных бурь? Ведь это именно так, признайтесь! Но я, дорогие мои французские друзья – я все же надеюсь, что мы станем друзьями! – просто смеюсь, хотя, надо заметить, смеюсь достаточно горьким смехом, над такими «практичными» людьми и их трусливой премудростью в обществе безмерного насилия и произвола! Если хочешь быть скотом, нужно повернуться спиной к мукам человечества и заботиться лишь о собственной шкуре! Так вот, ваши хозяева, они же ваше «избранное» народом правительство, как, кстати сказать, и правительства подавляющего большинства стран, – скоты, то есть они стоят спиной к нуждам народов, к бедам и страданиям ваших семей. Почему? Да потому, что буржуа, к миру с которым так настойчиво призывал ваш покойный мессия, ему, буржуа, необходимы – хотя бы просто из-за того, что он привык к ним! – дворцы, замки, виллы и яхты на Лазурном берегу, где ваши жены и дочери за нищенскую плату и за огрызки бананов с господского стола будут до блеска мыть роскошные апартаменты и носить на столы хозяев яства, которых отродясь не пробовали! Нет? Не так? Вы как будто хотите возразить мпе, уважаемый Анри-Луи Толен?

Ожидая ответа, Маркс неторопливо достал из кармана сюртука портсигар, бронзовую гильотинку. Из большого зала по-прежнему неслись плавные певучие звуки «Дунайских волн», и Эжену казалось странным, что всего десять мннут назад он вальсировал там с Лаурой, дочерью этого Мавра. А сейчас она стояла рядом с ним и чуть приметно улыбалась.

– Нет, милейший Толен? – иронически спросил Маркс, обрезав кончик сигары. – Простите, значит, мне показалось! Вернемся к теме. Как бы вы ни были красноречивы, как бы ни распинались перед вашим сытым и жирным Шнейдером, владельцем десятка самых мощных сталелитейных заводов Франции, вы не убедите его добровольно уступить вам ни одного франка, ни одного су, ни одного сантима! Ибо такова его сущность, о которой так старательно и упорно забывал ваш покойный Пьер-Жозеф! И таких Шнейдеров в вашей благословенной богом Франции тысячи, и именно из них состоит «избранное народом» правительство! Разве нет?

Маркс прикурил сигару от восковой спички и, разгоняя ладонью дым перед лицом, продолжал:

– Кстати, напомните мне, сколько дерет с вас, то есть с французского народа, ваш самозваный и самочинный император, это развратное усатое чудовище? Кажется, его «труды» и любовные утехи ежегодно обходятся Франции в три миллиона франков? Это – не считая того, что он и его семейка пожирают бесплатно на чуть ли не ежедневных приемах и балах в Тюильри и Версале!.. О, в новом Бонапарте императорский претендент так тесно сросся с разорившимся авантюристом, что великая идея о его высоком назначении восстановить Империю у него всегда дополнялась другой великой идеей: о призвании французского народа платить его мошеннические долги! Не так ли? Ну что ж, если кто-то на вершине государства играет на скрипке, следует ли удивляться, что стоящие внизу пляшут?

Маркс замолчал, пристально всматриваясь в лица стоявших перед ним и только что кипевших яростным желанием вступить с ним в открытый словесный бой. Но все молчали, Варлен видел чуть растеряпные лица Толена и Бурдона. Да и ему самому вдруг захотелось не говорить, а послушать, что же еще скажет Маркс, хотя возражений, сформулировапных еще покойным Прудоном, у Эжена было немало! Неужели только борьба? Неужели люди не могут договориться? Ведь добро и разум сильнее зла.

Маркс раз и другой сильно затянулся сигарой, пустил к потолку тугую струю дыма.

– Давайте-ка, друзья, еще разок пристально оглянемся на прошлое вашей великой и истинно революционной страны. И нельзя не отметить – многострадальной. Ни одна страна Европы не проливала у подножий своих тронов столько крови! Итак, еще два слова о вашем милом авантюристе-императоре. Кто из вас помнит статью сорок четвертую конституции Франции? Никто? – Маркс засмеялся с торжеством, в котором, однако, сквозили горечь и, пожалуй, легкое презрение. – Так вот, любезные, осмелюсь вам напомнить вашу конституцию, принятую после бегства «короля-гражданина» Луи-Филиппа. Статья сорок четвертая конституции гласит: «Президентом Французской республики не может быть тот, кто когда-либо потерял французское гражданство». За точность цитаты ручаюсь! Так вот, друзья, ваш бывший президент, а ныне император Луи-Наполеон, не только потерял французское гражданство, не только был добровольным полицейским констеблем в Англии – он был даже натурализованным швейцарцем. Каков пройдоха? А? Вот тут я полностью согласен с дражайшим Прудоном, когда он кричал в лицо так называемым либералам: «Вы болтуны и – ничего больше!» Но это, пожалуй, единственный пункт, по которому я не стал бы спорить с вашим пророком!

Маркс как-то странно и коротко засмеялся, но тут же снова стал серьезен. Многие лондонцы, отойдя от столика казначея, присоединились к группе вокруг Маркса.

– Зачем я все это вам говорю? – спросил, помедлив, Маркс, обводя всех испытующим взглядом. – А лишь затем, любезные мои слушатели, что все сказанное имеет непосредственное отношение и к учению Прудона, и к важнейшему сегодня вопросу: что предпринимать дальше нам, членам Интернационала? Ведь именно для этого съехались мы сюда со всей Европы!.. – Он задумчиво потер ладонью лоб. – Да, еще одно напоминание о пресловутом Баденге! Об этом бессовестном искателе приключений, скрывающем свое пошло-отвратителыше лицо под железной маской мертвого Наполеона!.. И до своего восемнадцатого брюмера, то есть до объявления себя императором в пятьдесят втором году, он не раз пытался вскарабкаться на трон своего покойного дядюшки. При Луи-Филиппе он дважды высаживался на севере Франции, чтобы провозгласить себя императором, но оба раза неудачно. Повторная попытка закончилась для него пожизненным заключением в крепости Гам, откуда ему удалось бежать в как-то раздобытой одежде каменщика Баденге, – отсюда и его прозвище! За шесть лет сидения в знаменитой цитадели он настрочил объемистое сочинение, в коем объявлял себя «другом рабочих и бедных классов» – ни более ни менее! Именно эта книжица обманывала и обманывает столько лет деревенскую французскую бедноту.

Стряхнув пепел с сигары, Маркс неожиданно пристально посмотрел прямо в лицо Эжену.

– Мосье Варлен! Не это ли ублюдочное и полное лжи творение вам неоднократно приходилось переплетать в кожу и сафьян? Не оно ли обмануло и вас, и Прудона? Ведь именно ваш благостный Прудон писал о «рыцарском сердце, уме и доброте» Наполеона Малого!

Варлен молчал, не находя что ответить. Конечно, многое из того, что говорил доктор Маркс, временами приходило в голову и ему, но мысли были не собраны, хаотичны, разрозненны. И потом, его понимание добра и милосердия к ближнему само по себе исключало необходимость беспощадной борьбы. Ведь видел же Прудон иной путь!

А Маркс продолжал, изредка окутывая себя дымом сигары:

– Молчите? И что же получается? Целый народ, полагающий, что он посредством революции ускорил поступательную силу своего исторического движения, внезапно прозревает и видит себя перенесенным, откинутым назад в давно умершую эпоху! И чтобы устранить всякие сомнения у него на сей счет, правители вновь воскрешают старые, почитавшиеся когда-то даты, старое летосчисление и календари, старые имена и эдикты, сделавшиеся достоянием антикварной учености! Так воскресают, казалось бы, прочно истлевшие жандармы и полицейские, позолоченные орлы и гербы. Словом, возрождается весь реквизит общественного угнетения и насилия! Нет, не ваше французское общество отвоевало себе новое содержание, а государство лишь вернулось к своей древнейшей форме, к бесстыдно-простому господству меча и рясы! И это не все! Недостаточно показать на примере французов, что их нация была застигнута врасплох. Нации, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный искатель приключений совершает над ними насилие!.. Увы! Именно при Луи Бонапарте крупная буржуазия стала подлинной его опорой. А мосье Прудон и через тринадцать лет после воцарения узурпатора продолжал петь сладкоголосые псалмы о мире с буржуазией! О, ваш прудонизм, по-видимому, еще долго будет путаться под ногами революций! А вы…

– Но, доктор Маркс! – перебил Анри Толен. – Вы же, вероятно, знаете, что последнее время Империя пошла на целый ряд уступок рабочему движению! Отменен закон Ле Шапелье о забастовках, вот Эжен Варлен и его переплетчики добились значительных успехов в забастовках. Мы убеждены, что в самом недалеком времени получим разрешение на свободу собраний, на издание своих газет.