Текст книги "Фельдмаршал Румянцев"

Автор книги: Арсений Замостьянов

Дочь Петра, внук Петра

…Едва заняв престол, государь Пётр Фёдорович обратился к Фридриху в самых сусальных тонах. Вот, например, одно из его писем: «Я в восторге от такого хорошего мнения обо мне вашего величества! Вы хорошо знаете, что в течение стольких лет я вам был бескорыстно предан, рискуя всем, за ревностное служение вам в своей стране с невозможно большим усердием и любовью».

Канцлер Бестужев-Рюмин так объяснял странную, возникшую с юности приверженность Петра III к Фридриху и Пруссии: «Великого князя убедили, что Фридрих II его любит и отзывается с большим уважением; поэтому он думает, что как скоро он взойдет на престол, то прусский король будет искать его дружбы и будет во всем помогать ему». Пленник иллюзий, император не осознавал, что в Петербурге он мало на кого может опереться. Правда, в отношении Румянцева проявил мудрость: одновременно наградил его за победы над пруссаками и отрядил в помощь Фридриху.

Огромное влияние на нового императора сразу после смерти Елизаветы приобрёл прусский посол Гольц – дирижёр всех соглашений Петра с Фридрихом.

Чтобы представить себе резкость поворота, совершённого Петром III, вспомним о Восточной Пруссии. Там действовала российская администрация, там формировались воинские части русской армии. Генерал-губернаторствовал не кто иной, как Василий Иванович Суворов – отец будущего генералиссимуса, в те времена – подполковника. В.И. Суворов сменил на этом посту Корфа – и быстро зарекомендовал себя рачительным, оборотистым администратором. В первые годы Семилетней войны проклятием русской армии было снабжение, а Суворов решил продовольственную проблему, наложив повинности на прусских крестьян. Суворов создал постоянные транспортные парки для подвоза провианта. Постепенно приучил пруссаков к русским порядкам. И – всё насмарку.

 
Слыхал ли кто из в свет рожденных,
Чтоб торжествующий народ
Предался в руки побежденных?
О стыд, о странной оборот!
Чтоб кровью купленны трофеи
И победителей злодеи
Приобрели в напрасной дар,
И данную залогом веру.
В тебе, Россия, нет примеру;
И ныне отвращен удар, —
 

напишет Ломоносов гневные строки – правда, опубликует их уже после смерти Петра III и вмонтирует в оду новой императрице.

Из-за странных финтов Петра III результаты Семилетней войны оказались нелогичными. Французы были вынуждены уступить англичанам Канаду, Восточную Луизиану, некоторые острова Карибского моря, а также основную часть своих колоний в Индии; Пруссия подтвердила свои права на Силезию и графство Глац – ценой уничтоженной армии, разорённых городов и деревень. Как всё это далеко от России! Пожалуй, Россия после Семилетней войны могла занести в актив уважение Фридриха, убедившегося в силе русского оружия и мобилизационных способностях Северной империи. Вторично воевать с Россией он не хотел – и готов был превратиться в союзника, которому можно доверять, не забывая о правиле: «Табачок врозь!»

В Петербурге уже правила Екатерина, когда Фридрих завершал войну с последним противником, оставшимся в игре, – Австрией. В результате король с триумфом возвратился в Берлин. Однако после праздника он писал маркизу д'Аржансу – французскому писателю, пригретому им при дворе:

«Стариком, у которого каждый день отнимает по году жизни, инвалидом, израненным подагрой, возвращаюсь я в город, в котором мне знакомы только одни стены. Там нет более близких моему сердцу! Не старые друзья встретят меня у порога; а новые язвы моего народа и бесчисленные заботы об их исцелении. С душой утомлённой, сердцем разбитым возвращаюсь я в этот город, где скоро сложу мои кости в приют, покой которого не возмутят ни война, ни бедствия, ни злоба людей!»

Фридрих долго не мог поверить в покорность жителей Восточной Пруссии перед русскими завоевателями, а в конце концов всерьёз разобиделся на эти земли и тамошних жителей. Он мысленно уже распрощался с этой территорией – и готов был торговаться с Россией на условиях передачи Восточной Пруссии под корону Елизаветы Петровны. А после «подарка» Петра III не простил жителей Кенигсберга и впредь не удостаивал своим высочайшим посещением тамошние края.

Впрочем, при Петре III русские войска ещё оставались в Восточной Пруссии – правда, правил император только 186 дней. И пребывали они там в качестве союзников короля Фридриха, опоры его трона.

Пётр Александрович к новой политике относился настороженно – как и все мыслящие русские люди. Несколько лет сражений, невиданное прежде кровопролитие, громкие победы – и вдруг все завоевания приходится отдавать побеждённому (хотя и не сломленному) Фридриху. Не император, а Божье наказание этот тёзка великого Петра… В Россию прибыли голштинские родственники императора – и немедленно заняли лидирующее положение при дворе и в армии. Это прежде всего принцы Георг Людвиг Голштейн-Готторпский и Пётр Август Фридрих Голштейн-Бекский. Обоих произвели в фельдмаршалы – конечно, не по заслугам. Сомнений быть не могло: эти господа «затрут» героев Семилетней войны. Государь-голштинец не обладал военным опытом, но и он понимал, что для неигрушечных военных действий необходимы полководцы, закалённые в огне Кунерсдорфа.

Фридрих ответил петербургскому собрату благодарственным письмом – вероятно, вполне искренним: «Я никогда не в состоянии заплатить за всё, чем вам обязан… Я отчаялся бы в своём положении, но в величайшем из государей Европы нахожу ещё верного друга: расчётам политики он предпочёл чувство чести». Понимал ли Фридрих, – наиболее осведомлённый политик того времени, – что Петру непросто будет удержаться на российском престоле? Понимал ли, что Пруссии нужно было спешно пользоваться благоприятными обстоятельствами? Из последующих событий, из переговоров с Чернышёвым после известий об отречении императора можно сделать вывод, что пруссака петербургский переворот не слишком удивил и не смутил.

К наследнику многие относились неприязненно, но попыток переворота в смутные часы безвластия не было. На престол вступил Пётр Фёдорович – впрочем, сам себя он по-прежнему ощущал Карлом Петером Ульрихом Голштейн-Готторпом. С давних пор – владетельный герцог Голштейна, носивший официальный титул «внук Петра Великого». Сын старшей сестры Елизаветы Петровны – цесаревны Анны и герцога Карла Фридриха, он приходился внучатым племянником яростному противнику первого русского императора – Карлу XII. Его даже рассматривали в качестве кандидата на шведский престол… Но бездетная Елизавета ещё в 1742-м объявила его наследником – и немцу пришлось переехать в холодную, неуютную для него страну. Переход Петра в православие, по-видимому, был формальностью: к «византийским» богослужениям он относился иронически. Елизавета, хорошенько узнав племянника, относилась к нему неприязненно, но ей не хватало решительности, чтобы заменить наследника. Да и бесспорных кандидатов не было.

Пётр Фёдорович быстро перевернул ситуацию с ног на голову: произвёл Румянцева в генерал-аншефы, наградил его орденами Святой Анны, Святого Андрея Первозванного и назначил главнокомандующим русской армией, расположенной в Померании. Император искал популярности – чтобы опираться не только на страх, но и на преданность. Кроме того, Пётр Фёдорович проникся уважением к Румянцеву, главным образом благодаря уважительным отзывам Фридриха о русском генерале. А Пётр Александрович понимал, что завоевательные планы Голштейна, в случае благоприятного исхода наступления на Данию, сулят фельдмаршальский жезл.

Петра III в историографии нередко представляют слабоумным, невежественным тираном – и виной тому некритическое восприятие отзывов двух Екатерин – Великой и Малой. Но ждать объективности в этом вопросе не приходится ни от мудрой Дашковой, ни от премудрой Фелицы.

Среди достоинств Петра Фёдоровича в глаза бросалась нешуточная работоспособность. Он ценил её и в сотрудниках – и разглядел в Румянцеве. К тому же этот генерал побеждал Фридриха, перед которым Пётр преклонялся. У русского императора было своё мнение насчёт этих побед: он приписывал их исключительно численному превосходству русских. И всё-таки уважал генерала-победителя.

Перед генерал-аншефом поставлена новая цель: действовать сообща с прусской армией против Дании. Злейшие враги по мановению руки самодержца превратились в союзников. А недавние союзники – датчане – стали для России объектом нападения… Разумеется, в глазах бывших союзников (и прежде всего – Австрии) русские выглядели предателями. Они даже не верили в возможность столь молниеносной перемены.

Предстоящая война не воспринималась как услуга Фридриху (сам прусский король не был сторонником нового похода!), то была дань голштинскому патриотизму Петра Фёдоровича, причём никаких выгод для России разгром Дании не сулил. Император Всероссийский намеревался восстановить единое Голштинское герцогство. Если уж речь зашла об интересах Голштинии – беречь русские жизни, разумеется, он не намеревался. Император решил послать на датский фронт и гвардию, которая привыкла к Петербургу… Это решение и станет роковым для него.

Фридрих критически оценивал способности главнокомандующих вроде Фермора, Салтыкова и Бутурлина, но хватку русского солдата почувствовал сразу – и пришёл к выводу: «Эти войска, плохо предводительствуемые и медленно двигающиеся, опасны по своему мужеству и несокрушимой выносливости. Легче перебить русских, чем победить». Румянцев под Кольбергом доказал, что и быстрые переходы для русских – не диковина. А значит, северного соседа следует опасаться и ограничивать его завоевательные аппетиты. Фридрих и фон дер Гольц пытались убедить царя отложить поход на Данию. Пруссия, истощённая поражениями, не выдержала бы новой кампании.

Румянцев видел и резонные стороны политики голштинца – он не осуждал его политику столь однозначно, как Ломоносов. Сказывалось уважительное отношение к Фридриху: с таким союзником теоретически можно было бы и славу приобрести, и империю укрепить. Впрочем, после Кунерсдорфа, Берлина и Кольберга непросто было найти общие интересы двух держав – России и Пруссии. Современный историк А.С. Мыльников так расценивает резоны Петра III и канцлера Воронцова: «…Во-вторых, переход от конфронтации к сотрудничеству с соседним государством сыграл в последующем позитивную роль. Тем более что участие в антипрусской коалиции как раз менее всего отвечало национальным интересам России, делая её фактически поставщиком пушечного мяса для союзников, в первую очередь – австрийской монархии». Это спорное утверждение. Присоединение Восточной Пруссии с портами и древним Кенигсбергом было реальностью – и этот факт не вписывается в концепцию «пушечного мяса для Австрии». Русские полководцы и дипломаты из числа сторонников войны с Фридрихом постоянно конфликтовали с австрийцами, отстаивая интересы России. Салтыкова и Бутурлина можно обвинить в медлительности и нерешительности, но не в приверженности австрийским интересам.

Румянцев получил от Петра III немало наград: но их после Кольберга никакой монарх не пожалел бы для полководца. Когда Петра Александровича представляют убеждённым сторонником союза с Пруссией в голштинском духе – это натяжка. У Румянцева в жизни не было других маяков, кроме интересов Российской империи и собственной карьеры.

Преподобный Исихий Иерусалимский глаголил: «Нет яда сильнее яда аспида и василиска, и нет зла страшнее самолюбия. Исчадия же самолюбия – змеи летающие: самохваление в сердце, самоугождение, пресыщение, блуд, тщеславие, зависть и вершина всех зол – гордость, которая не только людей, но и ангелов свергла с небес и вместо света покрывает мраком». Всё так, но без этих соблазнов ни один полководец не мог бы выбиться в победители. И о карьере Румянцев думал непрестанно – в особенности в молодые годы.

Осмеянный всеми несостоявшийся датский поход мог открыть для Румянцева новые горизонты полководческой славы: и впрямь никогда ещё русские войска не вторгались так глубоко в Европу.

Румянцев не забыл расторопности подполковника Суворова – и 8 июня 1762 года из Кольберга писал императору:

«Генерал-майора князя Голицына пехотного полку подполковнику Александр Суворову, как он всех состоящих в корпусе моем подполковников старее, да и достоин к повышению в полковники, на что он хотя в пехотном полку счисляется, однако почти во все минувшие кампании по повелению командующих вашего императорского величества армиею генералов употребляем был к легким войском и кавалерии, как и тем Тверским кирасирским полком за болезнею полковника командует и склонность и привычку больше к кавалерии, нежели к пехоте получил, в подносимом при сем списке ни в которой полк не назначен, и всеподданнейше осмеливаюсь испросить из высочайшей вашего императорского величества милости его, Суворова, на состоящую в кавалерийских полках ваканцию в полковники всемилостивейше произвесть».

Казалось бы, всё шло к тому, чтобы Суворов получил наконец-то звание полковника – давно им заслуженное. Пётр III в те месяцы осыпал армию наградами и повышениями: молодой император искал популярности в военной среде. А Суворова, ярко отличившегося в последние кампании, почему-то отодвинули – несмотря на настойчивые рекомендации Румянцева, пребывавшего в силе. Почему? Разгадка, скорее всего, связана с деятельностью Василия Ивановича Суворова – отца полководца. В Берлине к нему – как к весьма деятельному губернатору Восточной Пруссии – относились неприязненно. Недовольны рачительным, скуповатым Суворовым были и подчинившиеся русским прусские чиновники. Возможно, прусский посланник намекнул императору, что Василия Суворова следует удалить подальше, если не наказать. По крайней мере, его спешно освободили от обязанностей кёнигсбергского губернатора и направили губернатором в Сибирь – благо старый Суворов уже бывал в Сибири по служебным делам, ещё при Анне Иоанновне. Это Ломоносов в те времена пророчил величие Сибири, а для Петра Фёдоровича то была далёкая периферия. И назначение воспринималось как ссылка. Василий Иванович нашёл причину не ехать в дальние края, скорее всего – сослался на нездоровье, остался в столице – и, как известно, энергично участвовал в заговоре против императора. Родство с Василием Ивановичем помешало подполковнику Суворову поймать птицу счастья при Петре III. Запоздалую компенсацию он получил только при Екатерине, а пока что томился в жестоком разочаровании.

Румянцев Суворова высоко оценил после первого же знакомства. Но, как это бывало, порой придерживал ретивого генерала, притормаживал карьерное продвижение Суворова – и без того запоздалое. Таковы законы армии… Но тогда, во дни правления Петра Фёдоровича, Румянцев искренне намеревался помочь подполковнику – и натолкнулся на голштинскую стену.

Военные историки несколько преувеличивают влияние Фридриха на развитие русской армии. Несомненно, что походы Семилетней войны стали для русских офицеров наилучшим университетом – и Румянцев оказался первым учеником. Считается, что у Фридриха прежде всего стоило поучиться умению управлять войсками, держать в руках нити порядка. И Румянцев, несмотря на бесшабашную молодость, не преуменьшал смысл «воинской дисциплины, под именем которой разумеем мы порядок, владычествующий в войске и содержащий в себе всю связь слепого послушания и уважения от низших к вышним, называемую субординациею, а по сходственному действию душою службы, чувствуемой упадок весьма восстановить, и оной, как святости божественных преданий под тягчайшими казньми воспретить касаться».

Во всех кампаниях Семилетней войны части, возглавляемые Румянцевым, отличались примерной дисциплиной. Генерал не жалел времени и сил на учения. Отсюда и успехи на полях сражений… Румянцев предвосхитил многие положения суворовской науки побеждать. Тут дело не в вопросе приоритета: полководцы-современники оба опережали время и стремились к победе. И обращались они к одним и тем же офицерам, к одним и тем же солдатам, зная их характер. Суворов – так сложилась его судьба – был ближе к «нижним чинам»; Румянцев лучше чувствовал душу старших офицеров и молодых генералов, но и от солдатства не отгораживался.

…С императрицей он простился в Петербурге.

Ветер с Невы, заученные стоны плакальщиц – и траурная церемония. Впрочем, по императрице многие скорбели искренне: для петербуржцев она была «матушкой», да и по Руси шли толки о царице справедливой и богомольной. Перед смертью императрица велела простить виновных в корчемной продаже соли и сильно облегчила соляной налог – таким образом она каялась, добрыми делами стремилась загладить прегрешения. И скончалась в Рождество. В армии Елизавету почитали как дочь Петра Великого, и образ её после смерти стал только ярче. При дворе был объявлен годичный траур. Сохранился портрет великой княгини Екатерины Алексеевны в чёрном траурном платье – как раз того года. Впрочем, новый император, как водится, не удержался и от радостных пирушек по случаю своего воцарения… Он мог гордиться, что преемственность власти в те дни удалось соблюсти без распрей. В день смерти тётки его уже называли императорским величеством – и никаких заговоров, никаких споров. Удивительно тихий пролог бурного и краткого правления – при этом, несомненно, в закулисном полумраке уже планировалось смещение государя. Но это – без участия Румянцева. Всё рядом: триумф и катастрофа.

Придворные, стряхнув зимнюю сонливость, справились с церемониальными хлопотами блестяще: «Печальная комиссия», собранная по указу нового императора, сработала на совесть, отдавая последние долги матушке. Архитекторы Вист и Кокоринов оформили Петропавловский собор по траурным канонам. Зимний опрятный Петербург затих в скорби и недоумении: молодым казалось, что дочь Петра будет править вечно, других монархов они не помнили. Правила императрица ровно 20 лет, что не намного меньше тогдашней средней продолжительности жизни – с учётом многочисленных смертей во младенчестве. В любом случае длительное правление воспринималось как отрадное, как торжество «возлюбленной тишины», которую воспевал Ломоносов. Страну не лихорадило – и даже без смертной казни удалось обойтись. Волны недовольства монархиней, разумеется, время от времени возникали – и в аристократической, и – реже – в гвардейской среде, но – невиданное дело! – ни разу дело не дошло до заговора. Такого спокойного двадцатилетия русская история не помнила. Как будто дух Петра Великого ограждал дочь от катаклизмов. И Семилетняя война происходила где-то далеко на безопасном расстоянии.

И вот из Померании явился в столицу герой Кольберга, о новых наградах которого все уже знали. Он прощался с императрицей в Петропавловском соборе. Усопшую забальзамировали – и несколько недель люди приходили в храм проститься с императрицей. Похоронили её только в конце февраля.

Зимний Петербург встречал Румянцева как победителя, как генерала, пребывающего на взлёте славы. Толки бежали впереди него: Румянцева готовят для похода против Дании.

Удивительно, но в первый раз Румянцев близко увидел смерть на панихиде по императрице, куда он прибыл бывалым, опытным воином, снискавшим славу лучшего русского генерала. По его собственному признанию, на поле боя он не приближался к смерти вплотную. А тут склонил голову у гроба императрицы, за честь которой шёл в бой. «Когда тело императрицы Елисаветы было выставлено на парадном катафалке и мой долг и правила этикета призвали меня туда вместе с другими, – глаза мои потемнели и наполнились слезами, сердце сжалось от горести, и я уже не помню, как в этом ужасном волнении я успел выбраться за двери», – припоминал Румянцев за несколько недель до смерти, в разговоре с генералом С.С. Апраксиным – сыном непутёвого главнокомандующего. Сорок лет хранил память! Видно, те дни, те впечатления что-то значили для него – и не потому, что полководец вполне заслуженно стал тогда «полным генералом». Климат в империи навсегда поменялся после смерти Елизаветы.

Её считали благодетельной, богомольной. Императрица подчёркивала приверженность православию, от нового императора ждать таких повадок не приходилось. Он и на отпевании Елизаветы вёл себя странно: за много лет так и не привык к православному богослужению, чувствовал себя в храме неуютно.

Дочь Петра положили рядом с великим отцом. В тысячелетней истории России нечасто сохранялась преемственность политики после смерти правителя. И у гроба Елизаветы Петровны никто не сомневался, что курс меняется молниеносно.

В Европе тяжелобольную императрицу хоронили уже не раз – и всякий раз готовились к резким политическим переменам. Когда Елизавета Петровна скончалась – во Франции её оплакивали вполне искренне, а для Фридриха Прусского её смерть стала спасительной, и надеялся он на неё с самого начала войны.

За годы войны Пётр Александрович отвык от придворного театра. Петербургский ветер кружил голову, здесь не пахло потом и кровью, а пушки били только по торжественным или скорбным поводам.

Многие шедевры петербургской архитектуры, к которым мы привыкли, к тому времени ещё были недостроены или даже не задуманы. Город ещё не оформился, напоминал большую строительную площадку, на которой царили коллеги пригретого Елизаветой Растрелли. Румянцев привык к небольшим уютным городкам и деревушкам, в которых переплетаются традиции поколений, в которых поют колокола на единственной колокольне.

В те дни все заинтересованные лица приметили: Пётр Фёдорович оказывает внимание Румянцеву, приближает его. Приметила это и Екатерина Алексеевна, впервые смерившая Румянцева оценивающим взглядом.

В Петербурге он прожил недолго, да и не хотел задерживаться. Так будет и в будущем: не любил Румянцев петербургской суеты, бывал в столице редко, краткими наездами. А подчас десятилетиями отсутствовал в Северной Пальмире. Он умел держаться вельможно – в лучшем смысле. Великосветская беседа была Румянцеву подвластна, но предпочитал он пребывать поближе к армии, поближе к лесам и оврагам имперских окраин. Вообще-то его не считали замкнутым, но с годами уединение становилось для фельдмаршала всё дороже.

А путь его лежал в обнищавшую Померанию. Готовиться к странному походу во славу голштинского оружия. В Петербурге Румянцев заручился дружбой набиравшего силу Дмитрия Васильевича Волкова – идеолога нового похода. Этот просвещённый вельможа был одним из выдвиженцев Ивана Ивановича Шувалова. Его продвижению помогал литературный талант: все отмечали, что Волков быстро и блистательно составляет рескрипты и прочие документы. Это неудивительно: Волков для души и драмы писал, и стихотворства. Он умел предугадывать желания нового императора – и быстро заслужил его доверие. При Петре III тайный секретарь Волков добился почти неограниченного влияния на государственные дела – разумеется, в пределах грёз пылкого императора.

Как всегда, к армейским делам Румянцев относился обстоятельно. Легенды о строгости кунерсдорфского героя к тому времени перекрыли миф о Румянцеве – баловне судьбы, легкомысленном гуляке. Чтобы держать офицерство в тонусе, он постоянно вникал в их службу, подчас придирался к недостаткам.

К тому времени Пётр Александрович успел стать тёртым калачом, он понимал, что такая авантюра, как поход против Дании, может остаться прожектом. Но добросовестно обдумывал тактику кампании и опасался, что его принудят к энергичным действиям в авральном режиме, без основательной подготовки. Вестей из Петербурга не было долго – и Румянцев написал Волкову тревожное письмо:

«Правда, что мое смущение немало было и на время большое, что я от вас, моего вселюбезного друга, не получал никакого ответа. Я уже отчаял вовсе быть для меня делу каковому-либо; ныне же, получа всеприятнейшее ваше письмо со обнадеживанием вашей дружеской милости продолжения и с подтверждением мне наибесценнейшей милости и благоволения, я столь больше обрадован: вы знаете, что всякий ремесленник работе рад. Дай Боже только, чтоб все обстоятельства соответствовали моему желанию и усердию, то не сумневаюсь, что я всевысочайшую волю моего великого государя исполню. В полковники и штабс-офицеры я доклад подал. Правда, что умедлил маленько, да и разбор мой велик был, я все притом соблюл, что мне только можно было для пользы службы, я тех, кои не из дворян и не офицерских детей, вовсе не произвел: случай казался мне наиспособнейший очиститься от проказы, чрез подлые поступки вся честь и почтение к чину офицерскому истребились».

Тем временем пруссаки не одобряли резких шагов Петра III и пытались умерить его завоевательный пыл. При том, что король не мог позволить себе некорректного давления на драгоценного союзника.

Знал ли Румянцев о заговоре против императора? В гвардии у него было немало приятелей, и врагам Петра III вроде бы выгодно было заручиться хотя бы косвенной поддержкой популярного генерала. Но, по всей видимости, их напугало то, что Румянцев выглядел любимцем государя. Да и редко полководец бывал в столицах – непродолжительными наскоками. И новоиспечённый генерал-аншеф оказался непричастен к отстранению от власти и убийству императора Петра Фёдоровича.

21 мая Румянцев получает из Петербурга секретную инструкцию считать войну с Данией не только вероятной, но фактически объявленной. А значит, следовало приступать к действиям. Пётр Фёдорович требовал, чтобы Румянцев занял Мекленбург и утвердился там прежде, чем датчане могут это сделать.

Румянцев написал императору о трудностях похода: катастрофически не хватало припасов, а пруссаки не выполняли взятых обязательств… Новые донесения пришли в столицу после отстранения императора-голштинца. Перед Екатериной и Орловыми Румянцев предстал в образе ревнителя датского похода. И они косились на него с недоверием.

После переворота новые власти с подозрением относились ко всем, кто жил в ладу с низвергнутым императором. Даже изворотливый Волков какое-то время потомился в заключении.

Румянцева смутило известие о странной смерти императора: он мог предположить, что Орловы готовы устранять противников, готовы карать жестоко. Означало ли это, что его генеральская карьера закончена? В приступе стоицизма Румянцев решил променять полководческие лавры на усадебное спокойствие. Как тут не вспомнить ломоносовское, уже написанное: «Царей и царств земных отрада – возлюбленная тишина». Эти строки зазвучали в елизаветинские годы – столь счастливые для Румянцева. Он готов был удалиться от дел – в ореоле побед после Кунерсдорфа и Кольберга. В воображении генерал-аншефа уже сложились планы усовершенствования армии. В армии его крепко уважали, сложился и круг офицеров-учеников. И с таким опытом – на покой?

Когда наваливались неприятности – Румянцев обыкновенно сказывался больным. Старинная дипломатическая хитрость, на которую не раз шёл и отец героя. Возможно, и готовность к отставке была дипломатическим манёвром. Впрочем, Румянцев был готов к кардинальным переменам в политической и армейской верхушке: казалось, Орловы и гвардия всюду возьмут своё, а герои Семилетней войны останутся в стороне.

Екатерина не продолжила эксцентрическую политику Петра III, но и не вернула страну ко временам противостояния с Фридрихом. Хотя к тому времени оставались шансы возвратить империи Восточную Пруссию, а Фридрих не успел восстановить силы. Словом, прусский король имел право праздновать победное завершение войны.

Семилетняя война для России оборвалась нелогично – и, возможно, поэтому её до сих пор недооценивают комментаторы истории. Но мы намотаем на ус: до Бонапарта Россия в столь масштабных войнах участия не принимала. А полководец Фридрих вполне сопоставим с Наполеоном.

Этот исторический спектакль стал прообразом будущих мировых войн. Семилетняя война выплеснулась за пределы Европы – повсюду английские колонизаторы теснили французских и испанских. Да и «аборигены» – коренные жители Америки и Индии – приняли участие в боевых действиях. Пожалуй, прав был господин Черчилль, называвший Семилетнюю «первой Мировой». Правда, в середине XVIII века противостояние армий не требовало тотального напряжения экономики.

Что мы помним о Семилетней войне сегодня? Гордимся первыми триумфами русской армии в Западной Европе, да ещё и в столкновении с лучшей в мире прусской военной машиной. Вспоминаем о том, что впервые русские казаки триумфально процокали по берлинской мостовой именно в ту войну. Не забыли и о том, что в той войне ярко проявил себя Румянцев. Сетуем вослед за Ломоносовым на пруссачество Петра III, который пустил по ветру все плоды тех побед. Никаких серьёзных политических уроков из Семилетней войны мы не вынесли, а напрасно.

При Екатерине Румянцев не раз окажется триумфатором. Его громкие победы над османами перекроют трубную славу Семилетней войны. Фельдмаршальский жезл, почётный титул Задунайского, россыпь орденов, бриллиантов, наградных имений. А всё-таки ничто в полководческой биографии Румянцева не сравнится с победами над Фридрихом и прусской армией, с блистательной Кольбергской операцией. Там Пётр Александрович показал себя военным академиком, превзошёл лучших из лучших. Видимо, такое бывает лишь раз в жизни – несколько кампаний Семилетней войны, о которых при Екатерине вспоминали нечасто. Но граф-то знал цену тем победам. Помнил, как бежали с поля боя прусские гусары, спасая своего короля, обезумевшего от поражений.