Текст книги "Фельдмаршал Румянцев"

Автор книги: Арсений Замостьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Салтыков

Сейчас уже можно открыть тайну: даже самый властный монарх, как правило, зависит от подданных сильнее, чем подданные от монарха.

Существовало ли в тогдашней России властное «общественное мнение»? Вроде бы это не свойственно самодержавию. Но, конечно, и придворные перетолки, и армейский ропот не учитывать не мог никто, даже самодержавная императрица. Да и она – как опытный политик – подстраивалась под превалирующие настроения, подчас даже с опережением. После Цорндорфа трудно было не расслышать ропот: остзейцы во главе армии утомили, подавайте нам главнокомандующего-великоросса. Найти такого было непросто: многие ориентировались на Петра Фёдоровича с его симпатией к Фридриху. Пришлось выдвинуть человека, который десятилетиями пребывал в тени и даже в опале.

Счастливый день для Румянцева – 8 июня 1759 года. Всё определилось, кончилась власть Фермора, который при этом избежал ссылки и остался в армии. Новым главнокомандующим назначен генерал-аншеф Пётр Семёнович Салтыков, уже показавший себя с лучшей стороны в нескольких войнах, но державшийся в тени. Возможно, ему не хватало лидерских амбиций. Да и доверием императрицы Салтыков не пользовался. Но летом 1759-го настало его время. Он проявил себя недурным организатором во время наступления на Восточную Пруссию, храбро и хладнокровно сражался при Цорндорфе. Салтыкова считают предшественником Суворова по части умения разговаривать с солдатами их языком, делить с ними невзгоды походов. «Щи да каша – пища наша». – Он мог бы повторить эти слова. Салтыков считался страстным охотником. Постоянные странствия по лесам и болотам подготовили его и к армейским лишениям. В походах Семилетней войны он постепенно вошёл во вкус, без картинных жестов, без придворной саморекламы превратился в стратега.

Шестидесятилетний Салтыков выглядел стариком. Представитель старинного рода, он родился в самом центре коренной России – неподалёку от Ростова Великого, на берегу озера Неро. Воевал с поляками и со шведами под командованием Миниха и Ласси.

Впервые за долгие годы (если не считать нерасторопного Апраксина) в роковое время главнокомандующим стал природный русак. Это воодушевляло патриотов. Хотя первоначально Салтыков не вызывал восторгов: больно негероическая внешность была у этого аристократа. Примечательную характеристику новому главнокомандующему оставил в своих записках А.Т. Болотов – одарённый литератор, встретивший генерал-аншефа в Кенигсберге: «Старичок, седенький, маленький, простенький, в белом ландмилицком кафтане, без всяких украшений и без всех пышностей, ходил он по улицам и не имел за собою более двух или трех человек. Привыкнувшим к пышностям и великолепиям в командирах, чудно нам сие и удивительно казалось, и мы не понимали, как такому простенькому и, по всему видимому, ничего не значащему старичку можно было быть главным командиром столь великой армии и предводительствовать ей против такого короля, который удивлял всю Европу своим мужеством, проворством и знанием военного искусства. Он казался нам сущею курочкою, и никто и мыслить того не отваживался, что б мог он учинить что-нибудь важное». Неужели забыли русские люди расторопность Салтыкова в сражении при Цорндорфе? Курочка – не курочка, а с портрета работы Ротари на нас смотрит эдакий дородный боярин – только бритый и в европейском костюме XVIII века.

Цорндорф оказался болезненным щелчком по носу для патриотов русской армии. Скептики и так были уверены, что с Фридрихом тягаться невозможно, их, напротив, удивляла стойкость воинства российского. Но Цорндорф показал: механистичная прусская тактика всё ещё таит для нашей армии смертельную угрозу и во многом войско Фридриха остаётся для всех прочих примером недостижимым. Укрепились в солдатской среде уважительные, даже боязливые легенды о прусской кавалерии. Но – Россия если подчас и отстаёт от Европы, то умеет учиться, навёрстывать и догонять. В Семилетнюю войну это правило сработало. Русские крестьяне – по духу люди оседлые, многие из них, если бы не рекрутчина, дальше родной околицы ничего бы и не видали. Постепенно они освоились на германской земле, где всё так не походило на срединную Русь – и уже вели себя на чужбине по-хозяйски. То есть – степенно, рачительно, уверенно. Прошёл угар грабежей, прошла и растерянность. В армии постепенно устанавливалось то состояние, в котором лучшие качества народного характера проявляются непоборимо. Душевное равновесие и готовность исполнять солдатский долг.

Салтыков, исправляя перегибы предшественника, без промедлений вернул Румянцева в действующую армию. Пётр Семёнович давно присматривался к молодому генералу и считал его звездой первой величины. Было у Салтыкова одно славное качество: он недолюбливал рутинёров и ценил в военачальниках изобретательность. Румянцеву поручили командование Второй дивизией, для которой главнокомандующий уготовил участь яркую. Поход на Берлин! «Я намерен, буде обстоятельства допустят, генерал-порутчика Румянцева с знатным деташементом к Берлину налегке отправить для взятия денежной контрибуции и сколько возможно лошадей и быков, також провизии», – сообщал Салтыков Конференции. Такой удар по Берлину, считал главнокомандующий, деморализует противника. Другим его начинанием было быстрое соединение с австрийцами, которые, однако, настаивали на переносе основных боевых действий в Силезию.

После первого разговора с глазу на глаз Салтыков ещё больше понравился Румянцеву. Начиналось горячее времечко – решающие сражения Семилетней войны.

Между тем и Фридрих произвёл заметную перестановку: генерал Даун, безуспешно пытавшийся остановить русских, потерял доверие короля. Вместо него корпус возглавил генерал-лейтенант фон Ведель. Ему было поручено остановить движение русских к Одеру. Под командой фон Веделя – менее тридцати тысяч, у русских – сорок тысяч. Но Фридрих не сомневался, что воспитал лучшую в мире армию и готов был к генеральному сражению. Не просто остановить, но уничтожить русско-французскую армию – таков был план короля. Для начала пруссакам предстояло воспрепятствовать соединению русской и австрийской армий.

Для этого Ведель принял решение в июле атаковать русских в районе Пальцига. Он планировал оглушить русских неожиданным наступлением, которое снивелирует численное превосходство армии Салтыкова. Но с первых залпов сражения русские стояли как стена, ощетинившаяся штыками. Салтыков повёл армию в обход левого фланга и тыла пруссаков. Гусары Малаховского налетели на русских, но вынуждены были отступить… В бою не дрогнула и артиллерия Салтыкова. Ведель отступил, чтобы подготовить второй удар. Но и новая атака захлебнулась. Самым мощным был третий удар по русским позициям. Прусской коннице удалось прорваться между двумя полками, внести сумятицу. Но тут заговорила русская артиллерия! Кавалерия Фридриха отступила с большими потерями – и Салтыков бросил в бой русскую конницу Панина, которая довершила дело.

Вторую дивизию в том сражении возглавлял генерал Александр Вильбоа, раненный при Гросс-Егерсдорфе. Румянцев, сколь ни торопился, не успел прибыть и принять у него командование над дивизией. А обсервационный корпус, вместо павшего ирландца Юрия Броуна, – Голицын.

Мастерство русских артиллеристов признал и Фридрих, почти одновременно получивший известие о поражении Веделя и победе над французами при Мендене: «Северные медведи не французы, и артиллерия Салтыкова в сто раз выше артиллерии Контада».

Иногда Салтыкова упрекают, что он не организовал преследование Веделя. «Недорубленный лес снова вырастает», – говаривал на этот счёт Суворов. Но более успешных сражений с пруссаками не было ни в истории австрийской, ни в истории французской армии. А Салтыков показал себя генералом, не способным паниковать или трусить. По умению терпеть он не уступал собственным солдатам.

Хотя и не добил Салтыков пруссаков, всё равно под Пальцигом Ведель потерял четверть своей армии – около семи тысяч, из них не менее четырёх тысяч – убитыми. Потери русских не превышали пяти тысяч, из них убитыми – 813 человек. Павших оплакивали, на поле боя устроили панихиду. Но оставшиеся в живых поверили в силу русского оружия, а гипноз непобедимости пруссаков развеивался. Болотов отдавал должное Салтыкову: «Победа сия произвела многие и разные по себе последствия, из которых некоторые были для нас в особливости выгодны. Из сих наиглавнейшим было то, что все войска наши сим одолением неприятеля ободрилися и стали получать более на старичка, своего предводителя, надежды, который имел счастие с самого уже начала приезда своего солдатам полюбиться; а теперь полюбили они его еще более, да и у всех нас сделался он уже в лучшем уважении».

Но в Петербурге победа при Пальциге почему-то не вызвала ожидаемого восторга. То ли интриганы вмешались, то ли советники императрицы просто не поняли стратегической важности столь яркой победы. Обошлось без фейерверков и щедрых наград. А ведь нечасто прусскую армию удавалось разбить со столь малыми потерями… Более того – это была первая победа над пруссаками со столь явным преимуществом, первая битва, в которой германские потери и убитыми, и ранеными значительно превышали потери русские.

Поход продолжался, и подоспевший Румянцев в составе армии Салтыкова двигался к Одеру. В районе Кроссена к русским присоединился австрийский корпус Лаудона. В Кроссене части Малаховского попытались оказать сопротивление русским, но были рассеяны – и Салтыкову досталась богатая добыча: продовольствие и фураж.

Союзная армия заняла Франкфурт-на-Одере, пополнила обозы. Салтыков настоятельно предложил австрийскому главнокомандующему Дауну присоединиться к армии и мощным ударом накатить на Берлин. Предполагалось, что взять прусскую столицу без генерального сражения невозможно, но численное превосходство союзной армии позволяло надеяться на успех.

Но Даун тянул с ответом. Он не был сторонником генеральных сражений – и Салтыков почти не скрывал своего презрения к цесарскому коллеге. Тем временем Фридрих с главными силами прусской армии форсировал Одер.

Союзная армия под командованием Салтыкова заняла позиции на высотах у деревушки Кунерсдорф, которая вскоре станет всемирно известной. Общее число русско-австрийских сил, сосредоточенных здесь, доходило до 60 тысяч, против 48-тысячной армии Фридриха Великого. Преимущество заметное, но не подавляющее. Помощи от Дауна Салтыков так и не получил.

Правым крылом армии командовал Фермор, левым – Голицын, а центральную группировку возглавлял Румянцев. Резерв – австрийцы Лаудона – расположились в тылу войск Фермора. Это было первое генеральное сражение, в котором Румянцев участвовал под командованием Салтыкова.

Как только обнаружилось, что король обходит правый фланг русских войск, Салтыков приказал армии повернуться кругом, переменив ход сражения. Наступил решительный момент: следовало или быстро отступить к Кроссену, или атаковать. Салтыков занял позицию тылом к Одеру и принял бой. Он разгадал замысел Фридриха: начать атаку одновременно на правое и левое крыло – и предпринял контрманёвр, чтобы «навлечь всю неприятельскую армию на одно левое крыло…». Удар приняли на себя части генерала Голицына. На этом участке пруссакам удалось создать численный перевес. В результате пруссаки заняли Мюльберг – тактически важную высоту – и в победном воодушевлении готовы были добивать уже потрёпанную армию Салтыкова. Установив на высотах Мюльберга артиллерию, принялись обстреливать русские позиции. Подготавливая решительную атаку, Фридрих уже послал в Берлин гонца с вестью о победе.

И вот – нашла коса на камень, на силу нашлась более ухватистая сила.

Фридрих обрушил удар на высоту Большой Шпиц, где располагались войска Румянцева, – и это было вполне логичное решение. Возможно, Старому Фрицу следовало действовать быстрее, он потерял время, перестраивая войска. Но на большую стремительность его армия в тот день была неспособна. Пётр Александрович продемонстрировал полную готовность к сражению, он умело повёл упорную оборону высоты.

Если бы Румянцев и Салтыков в эти часы остались верны церемонной, правильной войне – надлежало раскланяться с Фридрихом и отступить – по возможности организованно. Но тут-то и понадобилось румянцевское умение мыслить смело, парадоксально. Умение использовать лучшие качества солдат – хорошо натренированных, невероятно выносливых. Румянцева объединяло с Салтыковым многое, но главное – они оба умели и любили общаться с солдатами. Не замыкались в изящном кружке великосветских собутыльников. Пожалуй, в этом было их преимущество перед командирами немецкого происхождения, хотя и среди немцев на русской службе появлялись такие блистательные знатоки солдатской души, как славный фон Вейсман – герой первой екатерининской Русско-турецкой войны.

С утра дышалось легче, а летний зной уже переутомил войска, в особенности – пруссаков, уставших после перехода. Однако сражение только разгоралось. Командующие затыкали дыры резервами. Несколько раз Румянцеву удавалось бросить солдат в контратаку, штыками и рейдами конницы они оттесняли пруссаков. Но неоднократно пруссаки достигали высоты и завязывали бой на Большом Шпице. На позиции ворвались кирасиры принца Вюртембергского. Румянцев бросил против них своих кавалеристов – и в быстром сражении конницы русские одержали верх. Архангелогородский и Тобольский драгунские полки смяли знаменитых «белых гусар» генерала фон Путкаммера, который в том бою получил смертельное ранение. Австрийский генерал Лаудон, начавший сражение в резерве, поддержал союзников, бросив в бой два эскадрона австрийских гусар. Принц Евгений Вюртембергский, пытавшийся собрать кирасир для новой атаки, получил серьёзное ранение.

Наконец, Фридрих отправил в сражение кавалерию генерала Зейдлица – ударные силы непобедимой армии. Румянцев встретил кавалеристов таким огнём, что Зейдлицу пришлось отступить. Сам Зейдлиц, раненый, удалился с поля боя на руках адъютантов. В быстроменявшихся условиях большого сражения Румянцев действовал хладнокровно и хитроумно – как будто всю жизнь сражался с пруссаками.

Фридрих вторично отправил Зейдлица на высоты, обороняемые Румянцевым. Пётр Александрович не побоялся бросить в бой всю свою кавалерию: киевских и новотроицких кирасир, архангелогородских и рязанских конногренадер и тобольских драгун. Прусская атака захлебнулась. Тем временем русская пехота штыковым ударом отвоевала Мюльберг…

«В самое сие время неприятельская кавалерия в ретранжамент вошла, которая нашею под предводительством генерал-порутчика графа Румянцева и австрийскою, под командою генерал-фельдмаршала лейтенанта барона Лаудона, опровергнута и прогнана, после чего из первой дивизии гранодерской и Азовской полки с генерал-майором князем Волконским к подкреплению других приспели и по сильному на неприятеля устремлению оного несколько в помешательство привели», – говорилось в реляции.

И тут наступил переломный момент сражения: Румянцеву удалось воодушевить солдат на штыковую контратаку, и они лихо опрокинули прусскую пехоту, сбросили её с высоты в овраг. На помощь своим пробились уцелевшие остатки прусской кавалерии, но и они были отброшены ударом с правого фланга русско-австрийскими частями. Снова, как при Гросс-Егерсдорфе, в решающие минуты Румянцеву удалось ошпарить противника неожиданным и дерзким ходом. О преследовании неприятеля Румянцев докладывал так: «…Преследовавший неприятеля с легким войском генерал-майор граф Тотлебен в ночь меня рапортовал, что он чрез болото в лес к неприятельскому левому крылу казаков послал, чтоб кавалерию от пехоты отрезать, а он с гусарами и кирасирскими его императорского высочества полку 2-мя эскадронами, кои весьма храбро себя оказали, по сю сторону болота построился; неприятельская кавалерия, усмотря, что казаки заезжают с тылу, ретироваться стала, но в то время оная с обоих сторон казаками и гусарами атакована, расстроена и разбита, многие поколоты и в полон взяты, в сверх того целый неприятельской от протчих отделившийся кирасирский эскадрон 20-ю человеков казаков и 15-ю человек гусар в болото вогнан, побит и пленен, которого стандарт в добычу взят; от сего места далее мили за неприятелем погоня была…»

Салтыков не упустил инициативу: он отдал приказ перейти в общее наступление. Следуя примеру Румянцева, русские и австрийцы шли вперёд, не считаясь с усталостью. Пруссаки отступали беспорядочно – и к семи часам вечера прекратили сопротивление. Самого Фридриха едва не захватили в плен. Русские – и прежде всех Румянцев – показали, что умеют действовать разнообразно, ставить перед противником неразрешимые задачи. Таких инициативных, решительных генералов у Фридриха не оказалось… Прусская система выглядела отлаженной, но шаблонной. Рабом канонизированной теории не был и Салтыков. К тому же русские явно превосходили и противника, и союзников-австрийцев в физической силе и упорстве. Необходимо указать и на ещё одну причину победы: энергичный П.И. Шувалов за прошедшую зиму сумел на славу перевооружить артиллерию. Русская армия получила гаубицы усовершенствованной конструкции – «единороги», более лёгкие и скорострельные, чем прежние пушки. Теперь этих «единорогов» в армии хватало, и они значительно превосходили прусскую артиллерию. Именно огонь «единорогов» – поверх русской пехоты – остановил наступление Зейдлица на Большой Шпиц. Блестящие традиции русской артиллерии, которая со времён Ивана Грозного была одной из лучших в Европе, под Кунерсдорфом дополнила новая заслуженная слава.

Фридрих впал в отчаяние. Судя по всему, он искал смерти под Кунерсдорфом. Ротмистр Притвиц силой заставил короля покинуть поле боя. Гусары Притвица и Фридрих чудом ускакали от казачьего преследования. Шляпа Фридриха, доставшаяся русским, вскоре окажется в Эрмитаже, а в наше время – в музее Суворова.

Многочисленные поклонники воспевали Фридриха за то, что он не терял присутствия духа в трагические минуты сражений, крепко верил в свою звезду, в свою систему. Но подчас он впадал в ярость и депрессию – и тогда не знал меры в стенаниях. У него была манера изливать душу в письмах и разговорах с близкими друзьями. Вот уж где Фридрих немилосердно сгущал краски, драматизировал ситуацию.

Сразу после Кунерсдорфа он писал своему задушевному другу Финку фон Финкенштейну – недурно знавшему Россию кабинет-министру, заправлявшему внешней политикой Пруссии: «Наши потери очень значительны. Из сорока восьми тысяч воинов у меня осталось не более трех тысяч, всё бежит, нет у меня власти остановить войско; пусть в Берлине думают о своей безопасности. Жестокое несчастье, я его не переживу. Последствия битвы будут ещё ужаснее самой битвы: у меня нет больше никаких средств и, сказать правду, считаю всё потерянным. Я не переживу погибели моего отечества. Прощай навсегда». Король всерьёз намеревался передать армию брату министра, генералу Финку. Несколько раз у него отнимали яд, он картинно сопротивлялся. В приступе самобичевания Фридрих преувеличивал масштабы катастрофы. Да, почти завоёванная победа обернулась крупнейшим поражением, но у Фридриха осталось всё-таки не три тысячи, а все десять…

И Салтыков не малодушничал, когда обращал внимание на русские потери и на переутомление победителей. «Ещё одна такая победа – и мне одному придётся идти с палочкой в Петербург, чтобы сообщить о ней», – примерно так острил главнокомандующий в те дни. Он вообще умел пошутить над собой. При этом никаких признаков пирровой победы не видно: и убитыми, и ранеными Фридрих потерял больше. По пушкам и лошадям после Кунерсдорфа союзники превосходили пруссаков разительно. И всё-таки Салтыков тревожился за состояние армии – и, надо думать, не без оснований.

Терять армию в тысячах вёрст от России новоявленный фельдмаршал не желал: к тому же он понимал, что Берлин не встретит русских с кёнигсбергским радушием. Любой авантюризм Салтыков отметал решительно.

Запомним этот день: 1 августа 1759 года, Кунерсдорф. День ратной славы России, память о котором много значила для нашей армии во все времена. Летом 1941 года в журнале «Смена» появилась статья М. Фёдорова, завершавшаяся таким пассажем: «Сражение при Кунерсдорфе и взятие Берлина – исторический урок немцам. Пусть помнят об этом зазнавшиеся фашистские вояки! Наша доблестная Красная Армия, верная священным традициям русского оружия, разгромит фашистские банды!» Надо ли разъяснять политический контекст той публикации?! В самом начале Великой Отечественной войны историки и журналисты искали опору в нашем победном прошлом, и наиболее важными оказались победы над немцами, из которых в истории России самой яркой была кунерсдорфская, за которой последовало взятие Берлина. Не секрет, что Фридрих Великий был культовой фигурой для Третьего рейха. Гитлер, без преувеличений, поклонялся ему, видел в «хромом Фрице» олицетворение победительного германского гения. О том, что Фридрих не раз терпел поражения от русской армии, о том, что Россия едва не раздавила Пруссию после нескольких побед в генеральных сражениях и только смерть императрицы Елизаветы спасла великого пруссака, – Гитлер предпочитал не вспоминать. А его противники – советские пропагандисты – вспоминали об этом охотно.

Отметим, что и хлёсткий суворовский афоризм: «Русские прусских всегда бивали» – произрастает из Большого Шпица…

За победу при Кунерсдорфе Салтыков получил фельдмаршальский жезл – символ нежданного благодарного доверия императрицы Елизаветы. Первую заметную награду получил и Румянцев – орден Святого Александра Невского и две тысячи червонцев. Кроме того, всем участникам победоносной битвы вручили медаль, выбитую по этому случаю. На лицевой её стороне – профиль красавицы-императрицы, на оборотной – изображение воина и надпись: «Победителю над пруссаками». То было первое из подобных награждений.

Что же дальше? Напрашивался поход на Берлин – до столицы Фридриха рукой подать, а грозный король под Кунерсдорфом практически лишился армии. Думается, сам Фридрих с ужасом ожидал именно такого развития событий – но в этом случае он недооценил противоречия в стане союзников. В своей «Истории Семилетней войны» Фридрих прямо пишет, что если бы после Кунерсдорфа русские нанесли последний удар – с Пруссией было бы покончено.

Но австрийцев не устраивали решительные действия Салтыкова. Кроме истерзанных в бою 15 тысяч Лаудона, в армии Салтыкова не было австрийцев. С подмогой они тянули. Новоявленный русский фельдмаршал в душе проклинал союзников – как и Румянцев, не сомневавшийся в успехе марша на Берлин, который он уже числил в своих трофеях. А вести на Берлин кунерсдорфских героев без подкрепления Салтыков не решился – возможно, переоценивая силы и талант Фридриха. Ему даже пришлось попикироваться с австрийцами, которых он упрекал в желании победить грозного врага руками одних только русских. Салтыков требовал от австрийцев подвигов и жертв, подобных тем, что русские свершили и принесли при Кунерсдорфе.

Кунерсдорф – это первое генеральное сражение с Фридрихом, в котором союзники (при доминирующем участии русских) одержали несомненную победу. Видимо, в глубине души Салтыков посчитал свою миссию исполненной. Полководческого честолюбия ему не хватало, а боярскую гордость коробила мелочная расчётливость австрийцев. Особенно его раздражал генерал Даун, не помогавший ни продовольствием, ни боеприпасами. А Салтыков – несмотря на природную скромность, которую признавали все, – с австрийцами держался начальственно, не без надменности. Не за себя, за Отечество держал спину. Он никогда не забывал, что основные тяготы войны несёт русская армия, и требовал от союзников подчинения. После нескольких недель бесплодных споров фельдмаршал посчитал за благо отойти в сторону, ссылаясь на болезни, неудивительные в его возрасте.

В его биографии золотая глава на этом завершается… В январе 1762 года Петр III назначит его главнокомандующим, но военные действия против Пруссии закончатся, и в августе Салтыков отправится из армии в столицу. После своего восшествия на престол Екатерина II назначит его московским генерал-губернатором. На этой должности фельдмаршал прослужит несколько лет – вплоть до чумной эпидемии 1771-го. В дни эпидемии фельдмаршал дрогнет, растеряется, отбудет из Белокаменной в свою подмосковную усадьбу. Этот отъезд воспримут как малодушие – тем более что в отсутствие генерал-губернатора в городе начнётся бунт. Архиепископ Амвросий прикажет убрать чудотворную икону Боголюбской Богоматери от Варварских ворот Китай-города, где толпился народ. Святой отец был уверен, что скопление народа только усугубляет эпидемию. Разъярённая толпа разгромила сначала Чудов монастырь в Кремле, а затем – Донской монастырь, где скрывался архиепископ. Амвросия убили. Беспорядки пришлось подавлять военной силой, а зачинщиков ждали казни и каторга. В эти дни Салтыков не проявил себя вождём – и в ответ на холодность императрицы ушёл в вынужденную отставку. Через год после отставки, в декабре 1772-го, фельдмаршал Салтыков отдаст Богу душу в своём подмосковном имении – Марфине. Московский высший свет постарался побыстрее забыть отставника. Новый генерал-губернатор князь Михаил Волконский делал вид, что смерть Салтыкова не имеет к нему отношения… Верность командиру сохранил только генерал-аншеф П.И. Панин. Он в парадном облачении демонстративно вошёл в траурную комнату, поклонился, обнажил шпагу и командным голосом произнёс: «До тех пор буду стоять здесь на часах, пока не пришлют почётного караула для смены». После панинского демарша победителя Фридриха похоронили с подобающими воинскими почестями. Когда вести об этом дошли до императрицы – она встала на сторону Панина, а Волконского пожурила. О подвиге Панина быстро узнала вся неравнодушная Россия, его авторитет в армии возрос: у нас от века уважают защитников справедливости. Румянцев не мог участвовать в похоронах фельдмаршала. В это время он мог отблагодарить Салтыкова только добрым отношением к его единственному сыну – генералу Ивану Петровичу Салтыкову, который сражался под командованием Румянцева во всех основных сражениях Русско-турецкой войны. Ивана Салтыкова никто не считал скромником: он, пребывая в сиянии отцовской славы, с молодых лет был избалован наградами. Ивана Петровича произвели в генерал-аншефы почти одновременно со смертью отца. В те годы Румянцев (во многом – из уважения к отцу) относился к нему благожелательно, хотя видел просчёты генерала, его медлительность на поле боя… Младший Салтыков оставался несколько вальяжным даже в те дни войны, когда следовало действовать с ускоренной решительностью. Румянцев терпел этот недостаток, отмечая личную храбрость генерала, его грамотность в тактике. Но через 20 лет их отношения заметно испортятся. А Иван Салтыков, как и отец, устав от грома сражений, станет московским главнокомандующим и генерал-губернатором. Любопытно, что московским главнокомандующим (правда, без лавров генерал-губернатора) был и Семён Андреевич Салтыков – отец фельдмаршала. Словом, три поколения графов Салтыковых управляли Первопрестольной.

Но вернёмся во времена послекунерсдорфские. Русские блестяще провели кампанию 1759 года – пожалуй, даже при Петре Великом столь ярких побед наша армия не знала. Россия могла той же осенью победно завершить войну, диктуя Фридриху условия капитуляции из его собственной столицы. Тут уж хватило бы боеспособного корпуса тысяч в двадцать и нескольких казачьих отрядов вдобавок, для острастки. Дипломатия императрицы Елизаветы готова была действовать цепко, отстаивать интересы империи. Но… Старый Фриц получил передышку, спасся от позора и, проявив самообладание, сумел мало-помалу восстановить силы. В отчаянии он доходил до крайности, но быстро приходил в себя – и готов был к продолжению войны.

Старик Салтыков был настоящим учителем Румянцева, его прямым предшественником и достойным начальником на поле боя. Именно он отказался от слепого следования господствовавшей тогда в Европе линейной тактике. Он применял контратаки колоннами, выделял резерв, смело маневрировал… И всё это – в старческом, по понятиям того времени, возрасте. Но Румянцев, как и все русские генералы, учился и у Фридриха! Хотя прусский гений и был убеждённым сторонником линейной тактики, а Румянцев её уничтожил… У Фридриха нужно было учиться, говоря словами Суворова, единству мысли. Он был фанатически предан идее приумножения прусской военной силы и политического влияния. Он неустанно воспитывал генералитет, умело находил ключи к сердцам солдат, эффективно управлял ими. Армия Фридриха, как правило, опережала противника, действовала молниеносно. Этот урок Румянцев затвердил чётко: промедление смерти подобно. С Фридрихом пруссаки готовы были идти на смерть – после того как король состарился, пруссаки незамедлительно потеряли половину военного потенциала. Слишком многое держалось на этой личности. Румянцев почтительно относился к прусскому королю и не стеснялся публично демонстрировать свои чувства даже в те годы, когда Санкт-Петербург косился на Фридриха с неприязнью.

При этом Румянцев ни перед кем не преклонялся, ни к кому не относился с ребяческим восторгом. Опыт научил его скептицизму. Кроме того, Пётр Александрович без суеты, без нервных припадков хранил глубокую самоуверенность. Знал себе цену – и не намеревался уступать Фридриху пальму первенства даже в собственном воображении. С годами самоуверенность перешла в брюзжание, которое фельдмаршал перемежал приступами смирения.

Итак, в начале октября 1759 года русские и австрийцы прекратили боевые действия, устроив армию на зимние квартиры. А в начале следующей кампании Салтыков, как приметили современники, впал в ипохондрию. То и дело на его глазах видели слёзы, в доверительных беседах он признавался, что намерен проситься в отставку. Сетовал на коварство австрийцев, ничего не предпринимал для восстановления дисциплины в армии.

В дивизии Румянцева дела обстояли наилучшим образом: генерал не терял бразды управления, не прекращал учений, боролся с болезнями и дезертирскими настроениями. Знал каждого офицера, изучил все слабости тех, с кем предстояло воевать бок о бок. Эту повадку Румянцев, как мы помним, проявил ещё в Риге.

Салтыков – один из немногих русских полководцев, кого Ломоносов удостоил персонального упоминания в одной из елизаветинских од. Михаил Васильевич разглядел в нём родственную душу – одного из тех, кто доказал, что Российская земля может рождать новых платонов, невтонов и ганнибалов…