Текст книги "Фельдмаршал Румянцев"

Автор книги: Арсений Замостьянов

Баловень судьбы куражился вволю. «Он удальством превосходил товарищей, пламенно любил прекрасный пол и был любим женщинами, не знал препятствий и часто, окруженный солдатами, в виду их, торжествовал над непреклонными». Красиво сказано! А что скрывается за высоким штилем, свойственным Бантыш-Каменскому? «Обучал батальон, в костюме нашего прародителя, перед домом одного ревнивого мужа: заплатил другому двойный штраф за причиненное оскорбление и в тот же день воспользовался правом своим, сказав, что он не может жаловаться, ибо получил уже вперед удовлетворение!»

О пьяных проказах юного, а потом уже не юного, а молодого Румянцева до сих пор ходит немало баек. Жалобы на забияку дошли, как говорится, до высочайших ушей – императрицы Елизаветы, которая в душе, может быть, и одобрила молодецкое буйство, но была обязана принять строгие меры.

Гнутся шведы

Молодая империя непрестанно воевала с четырьмя соседними державами: Крымским ханством, Османской империей, Польшей и Швецией. Все эти противники во второй половине XVIII века находились не на пике военного могущества, хотя у каждого имелись свои веские козыри, вполне (до поры до времени!) сопоставимые с российскими. Россия набирала силу постепенно, и те же шведы подчас поглядывали на русскую армию свысока. Мешали русским длительное отсутствие деятельного монарха, постоянные интриги вокруг трона. И всё-таки империя укреплялась, теснила соседей.

Чем больше времени проходило со дня смерти Петра Великого – тем больше сомнений вызывал у шведов Ништадтский мир, добытый оружием первого русского императора. Войну с Россией шведы считали неизбежностью – и заранее готовили прискорбные для России условия будущего мирного договора, вплоть до перехода Санкт-Петербурга под власть шведской короны. Шведы знали, что Балтийский флот, представлявший грозную силу в петровские времена, потерял боеспособность. Много лет в Петербурге не было хозяина, не было крепкой руки: сплошное женское царство да коронованные недоросли, которые вели политику расточительную и не сориентированную на государственный интерес. В Европе многие считали, что на таком политическом фоне российская армия значительно ослабла. К тому же шведский посланник в Петербурге Эрик Нолькен докладывал в Стокгольм о значительных потерях, которые русские понесли в войне с турками.

Они недооценивали силу русского оружия: даже дворцовые перевороты и придворное воровство не помеха для армии, которой Пётр Великий дал толчок к развитию.

Между тем как раз шведская армия после Карла XII потеряла стержень. К войне они готовились долго – но в большей степени на словах. Оперативно двинуться в поход не удавалось: столкнувшись с подобной медлительностью, великий Карл, несомненно, впал бы в ярость. Впрочем, шведская казна была истощена как раз войнами блистательного короля-воина – и теперь рассчитывать приходилось только на французские субсидии. Париж, не заинтересованный во вмешательстве России в войны за австрийское наследство, стремился разжечь пламя вражды между Стокгольмом и Петербургом.

В июле 1741-го Швеция объявила России войну, выставив странную причину: убийство дипкурьера Малькольма Синклера, который вёз документы о шведско-турецком союзном и военно-наступательном договоре. Несчастный Синклер погиб в Силезии, и его гибель не без оснований приписали русским шпионам, действовавшим по приказу Миниха. К середине лета пятитысячный корпус генерал-лейтенанта Будденброка сосредоточился у Фридрихсгама, трёхтысячный генерал-майора Врангеля – у Вильманстранда. До Петербурга – рукой подать. В Стокгольме запальчиво считали, что шведский солдат стоит десяти русских – и с десятитысячной армией думали взбаламутить Российскую империю. К тому же среди воинов Будденброка насчитывалось немало финнов, которые не оправдают надежд шведской короны. Когда дело дойдёт до серьёзных сражений, шведы перебросят на спорную территорию ещё не более десяти тысяч солдат. Но даже в смутные времена дворцовых переворотов и недолгих царствований Россия без напряжения могла мобилизовать на борьбу со шведами семидесятитысячную армию, разделённую на четыре соединения, прикрывавшие разные направления: Петербург, Выборг, Кронштадт, Прибалтику. Наиболее мощной была выборгская группировка. С ней и начал наступление на шведские позиции фельдмаршал Ласси.

Войска подошли к окрестностям крепости Вильманстранд. В наше время там располагается город Лаппеэнранта – один из крупнейших в Финляндии, с населением более семидесяти тысяч человек. В те времена вокруг крепости крупных населённых пунктов не было. Городок к тому времени уже лет сто был камнем преткновения в военных спорах двух держав.

Там состоялось боевое крещение Румянцева, там артиллерия заглушила его юношеский пыл. Он и после сражения остался баловником и балагуром, но ощутил себя человеком военным – и стал отдаваться службе всей душой.

Ласси предложил Врангелю сдаться, но разъярённые шведы застрелили русского парламентёра-барабанщика. Ласси оставалось только начать артобстрел Вильманстранда – и он решился на это. После канонады – яростный штурм, длившийся ровно час. Русские овладели крепостью – и дрались в тот день ожесточённо. Шведы потеряли убитыми, ранеными и пленными более четырёх тысяч человек – две трети корпуса. В плен попал и раненый Врангель со всем своим штабом.

Ломоносов откликнется на первую победу в новой войне звучными стихами:

 
Российских войск хвала растет,
Сердца продерсски страх трясет,
Младой Орел уж льва терзает;
Преж нежель ждали, слышим вдруг
Победы знак, палящий звук.
Россия вновь трофей вздымает
В другой на Финских раз полях.
Свой яд премерску зависть травит,
В неволю тая храбрость славит,
В Российских зрила что полках.
 

В кампании 1742 года фельдмаршал Ласси проявил решительность, доходившую до самоуправства, – и наверняка Румянцев запомнил этот дерзкий полководческий успех. Петербург настоятельно рекомендовал фельдмаршалу остановить наступление на берегах реки Кюммене, чтобы выстроить там укрепления. Но Ласси был убеждён, что нельзя терять возможность поставить в кампании эффектный восклицательный знак, проучив шведов агрессивным наступлением с моря и с суши.

Шведы окончательно отдали инициативу: сил на сопротивление не хватало. Русские части с боем заняли крепость Нейшлот и без боя – Тавастгус.

Армия Ласси неожиданно быстро обошла Гельсингфорс (Хельсинки). Для корпуса генерала Бускета, который располагался в Гельсингфорсе, пути к отступлению были перекрыты. В то же время эскадра под командованием вице-адмирала Захара Даниловича Мишукова блокировала город с моря. Генерала Левенгаупта столь смелые действия русских просто ошарашили. Погибать он не собирался. Шведы недолго терпели блокаду: 24 августа капитулировали без боя. При этом финнам было предложено разоружиться и разъехаться по домам, присягнув на верность русской императрице. Большинство финнов согласились на такие условия. Вместе с ранеными и больными сдались 18 тысяч человек. Стокгольм увидел в действиях генерала предательство, заговорили о подкупе, а также о ненадёжности финнов.

После Гельсингфорсской операции семнадцатилетний Пётр Румянцев получает чин капитана: завидно быстрым производством он был обязан не только собственной храбрости и расторопности, но и отцу. Ведь именно генерал-аншеф Александр Румянцев взял на себя руководство завоёванной Финляндией, расположившись в гельсингфорсской резиденции. Правда, вскоре была учреждена должность генерал-губернатора, которую занял генерал фон Кампенгаузен.

Капитан Пётр Румянцев наводил ужас на старших офицеров ухарскими выходками. А вот солдаты любили его за храбрость и умение хорошо снабжать вверенную ему роту. Солдатам Румянцева всегда хватало хлеба и мяса. В то время его положение главным образом поддерживал авторитет отца.

На переговорах Пётр Румянцев присутствовал в качестве флигель-адъютанта отца. Старый дипломат ждал выгодного стечения обстоятельств, чтобы выдвинуть сына – и такая минута пришла. 7 августа стороны подписали договор – и молодой Румянцев помчался в Петербург с радостной вестью. Он оказался спорым курьером: без промедлений добрался до столицы. И вскоре был «всемилостивейше пожалован» в полковники – сразу из капитанов. Перепрыгнул разом три чина: секунд-майора, премьер-майора и подполковника. Как тут не вспомнить песенку гораздо более позднего времени, из репертуара Леонида Утёсова: «И славно учат правнуки истории урок, и юные полковники берут под козырёк!» Вроде бы юных полковников не бывает и быть не может, но Румянцев, вопреки логике, получил это высокое звание в 18 лет. Вскоре он примет под командование Воронежский пехотный полк – и это назначение станет серьёзным испытанием.

«Мир постановлен был в Абове уполномоченными от России генералами графом Александром Ивановичем Румянцевым и бароном фон Люберасом, а от Швеции сенатором бароном Цедерирейцом и государственным секретарем бароном Нолкеном. Сим миром Россия приобрела крепость Нейшлот и Кименсгердскую область», – будет вспоминать о тех событиях Пётр Панин.

Елизавета Петровна не поскупилась на награды для Румянцевых. Дипломатические старания старшего вскоре увенчались графским титулом. Потомственным – то есть сиятельным графом Российской империи стал и его сын. Девиз избрали на редкость подходящий: «Не только оружием». Ведь Румянцевы в этой войне участвовали и в сражениях, и в переговорах. Абоский мир перевернул судьбу Петра Румянцева: он одновременно стал полковником и графом. Но и после этого ухарь не прекратил забавляться. Проказы юности продолжались.

Родителям доносили о каждой проделке холостого гуляки: кляузников и шептунов хватало. Жалобы в очередной раз дошли до самой императрицы. Наказывать повесу она не стала, но указала Александру Ивановичу на проделки сына. После краткого мужского разговора с сыном отец велел принести розги. Пётр Александрович возмутился: «Я полковник!» Старик ответствовал: «Знаю и уважаю твой мундир, но ему ничего не сделается: я буду наказывать не полковника, а сына». Впрочем, в жизни, наверное, всё происходило банальнее, чем в отшлифованных исторических анекдотах.

Императрица между тем наметила для молодого Румянцеву невесту – Марию Артемьевну Волынскую. Её отца, кабинет-министра Волынского, казнили при Анне Иоанновне, а Елизавета осыпала их семью милостями. Александр Иванович писал сыну в воодушевлении: «Такой богатой и доброй девки едва найтить будет можно… Ея богатее сыскать трудно. За ней более двух тысяч душ, и не знаю, не будет ли трех! Двор Московский… каменный великий дом в Петербурге… Конский завод и всякий домовой скарб». Сын остался глух к увещеваниям и сорвал сватовство.

Они надеялись, что женитьба его образумит – но Пётр уклонялся от свадьбы. «Не умори нас безвременно. А ежели наш совет послушал, то всё лучше было; для того вам и хочется одною головою жить, чтоб свободнее одному шалить и пустодомом жить», – взывала к нему мать.

«С сею почтою получил я из Выборга письмо цольфервальтера (сборщик пошлин. – А. З.) тамошней почтовой таможни Людвиха, приносит на вас жалобу; первое, как вы едущую на дороге жену его обидели, и потом, после пробития зори, с солдатами, вломясь в дом, непотребные поступки делали… Рассуди, пристойно ли человеку, имеющему знатный чин, такие шалости делать, не храня как родительскую, так и свою честь!.. Знай же, я уже в ваши дела вступаться не буду: живи как хочешь, и хотя до каторги себя доведи, слово никому не вымолвлю, понеже довольно стыда от вас натерпелся… Мне пришло до того: или уши свои зашить и худых дел ваших не слышать, или отречься от вас…» Это сказано весной 1747-го. Петра несколько напугала перспектива отцовского проклятия, но за ум он не взялся.

Через год Пётр Румянцев согласится на свадьбу: Екатерина, дочь генерал-фельдмаршала Михаила Михайловича Голицына ему приглянулась. По-видимому, то была любовь пылкая, хотя, как покажет будущее, кратковременная. И свободного образа жизни полковник Румянцев не переменил. Старший Румянцев не раз сталкивался с представителями многочисленной династии Голицыных и породниться с ними считал за честь. Александр Иванович скончался почти умиротворённым, вскоре после долгожданной свадьбы сына.

По легенде Румянцев переменился после того самого ритуального телесного наказания. Но мы знаем, что после наказания он не утихомирился, и потому рассмотрим и другую версию. 4 марта 1749 года умирает Александр Иванович. Было ему под семьдесят, но из политики он не уходил до последних дней. Его даже считали противовесом Бестужеву, который тоже был немолод, и прочили в канцлеры. Вот тут-то, после смерти отца, и почувствовал младший Румянцев всю тяжесть ответственности – не столько за семью, сколько за собственную судьбу. Хотя в одночасье такие перемены не происходят. Так и умер отец, не успев насладиться славой сына, не дожив до Семилетней войны. Так и отошёл в мир иной в уверенности, что воспитал вертопраха, лишь по отцовской протекции достигшего высоких чинов.

Ещё при жизни отца Румянцев принял участие в походе на Рейн. Россия вступила в Войну за австрийское наследство, помогая Священной Римской империи отстаивать её интересы в борьбе с Францией. Но до боевых действий не дошло: Франция и Австрия подписали мир.

В полковниках Румянцев ходил больше десятилетия: вероятно, если бы не смерть отца, в генералы его произвели бы раньше. В 1755-м, в возрасте тридцати лет, Румянцев получает чин генерал-майора. К этому времени он с головой ушёл в службу: более сосредоточенного и работоспособного генерала Россия ещё не знала. История спешила испытать его в невиданной по масштабу войне.

Глава вторая.
СЕМИЛЕТНЯЯ ВОЙНА

 
Ильмало смертны мы родились
И должны удвоять свой тлен?
Еще ль мы мало утомились
Житейских тягостью бремен?
Воззри на плачь осиротевших,
Воззри на слезы престаревших,
Воззри на кровь рабов твоих…
 

М.В. Ломоносов

Заваривалась одна из странных войн в истории России. Безусловно, не оборонительная. Но и не ради имперской экспансии. После мирных десятилетий императрица Елизавета решила продолжить политику отца – в меру собственного понимания. Это означало активное участие в дипломатической борьбе, которая развернулась в Европе. А дипломатическая борьба порождает непреодолимые противоречия, из которых выход один – война.

Предвоенный пасьянс

Принято считать Фридриха Прусского инициатором всеевропейского острого противостояния армий и дипломатий. Это ему стало тесным родное королевство, это он ощущал в себе силу духа и полководческой сноровки, это он недооценивал противников, фанатически верил в свою звезду. Это ему нечего было терять, а перспектива приобрести пол-Европы не давала крепко спать.

В Англии на Фридриха надеялись: видели в нём гаранта прав Ганновера – британского поместья на континенте, в германском окружении. Как-никак, мать прусского короля была дочерью английского короля Георга I. Близкое родство – и великий пруссак о нём никогда не забывал. В случае любого нападения на Ганновер он обязывался защищать его (а значит, и британские интересы) всеми средствами. Этими обязательствами взаимоотношения Берлина и Лондона не ограничивались: англичане оказывали королю дипломатическую и финансовую поддержку, без которой ему не удалось бы содержать столь многочисленную, вымуштрованную и, в большинстве своём, наёмническую армию. И во Франции у Фридриха издавна хватало поклонников, в том числе и среди влиятельных персон, властителей дум. Ведь прусский король – классический просвещённый монарх, воплощённый идеал Монтескье. По крайней мере, он сумел себя таковым представить, а идеологи ухватились за яркий пример. Расина и Корнеля он знал не хуже, чем парижские литераторы. Заявлял о веротерпимости: даже о мусульманах отзывался благожелательно. Фридриху удалось стать другом Вольтера – они сошлись в том числе как два поклонника Петра Великого. Именно на суд Вольтеру послал Фридрих своё сочинение – «Антимакиавелли». Вольтер помог издать книгу, создал ей репутацию, по читающей Франции пошёл шумок: «Автор этой книги – наследник прусского престола!» Во Фридрихе видели надежду просвещённой Европы. Вряд ли они догадывались, что будущий король воевать любит не меньше, чем читать, а по уважению к «праву сильного» даст фору и самому Макиавелли. «Если вам нравится чужая провинция и вы собрали достаточно сил, занимайте её немедленно. Как только вы это сделаете, вы всегда найдёте юристов, которые докажут, что вы имеете все права на занятую территорию» – разве это мысль антимакиавеллиевская?

Когда автор «Брута» решил стать историком Петра, он обратился к Фридриху за консультациями – и сразу послал ему несколько вопросов: «1. В начале правления Петра I были ли московиты так грубы, как об этом говорят? 2. Какие важные и полезные перемены царь произвёл в религии? 3. В управлении государством? 4. В военном искусстве? 5. В коммерции? 6. Какие общественные работы начаты, какие закончены, какие проектировались, как то: морские коммуникации, каналы, суда, здания, города и т. д.? 7. Какие проекты в науках, какие учреждения? Какие результаты получены? 8. Какие колонии вышли из России? И с каким успехом? 9. Как изменились одежда, нравы, обычаи? 10. Московия теперь более населена, чем прежде? 11. Каково примерно население и сколько священников? 12. Сколько денег?» Фридрих, конечно, не мог просветить Вольтера по этой части, но и обманывать отписками не стал. Он обратился к пруссакам, жившим в России, – и в результате получил любопытный документ – сочинение Иоганна Фоккеродта, бывшего секретаря прусского посольства в России. Господин Фоккеродт сочинил обстоятельную записку о реформах Петра, но, увы, дал волю русофобии или просто прямолинейному европоцентризму. А Вольтер стремился к объективности, и многое из «страшилок» Фоккеродта не вызвало доверия у французского скептика. Вольтер отверг прусский взгляд на Россию и на Петра – быть может, потому, что верил в военно-политический союз Парижа и Петербурга. И всё-таки Фридрих помог ему в работе над петровской темой, а дружеская (хотя зачастую и настороженная) переписка двух столпов Просвещения продолжалась почти пять десятилетий, несмотря на волны взаимного раздражения и прямые конфликты. Накануне Семилетней войны они стали политическими противниками, оказались в противоположных лагерях. Франция и Пруссия готовы были броситься в истребительную схватку, и Вольтер, к разочарованию Фридриха, написал разоблачительные стихи о друге-короле, презрев просвещённый космополитизм. По крайней мере, это послание приписывали именно Вольтеру.

Начиналось оно вполне дипломатично:

 
Монарх и филозоф, полночный Соломон,
Весь свет твою имел премудрость пред очами;
Разумных множество теснясь под твой закон,
Познали Грецию над шпрейскими струями.
Вселенная чудясь молчала пред тобой;
Берлин на голос твой главу свою воздвигнул,
С Парижем в равенстве до звезд хвалой достигнул.
 

На русский язык эти стихи переложил Ломоносов – его переводом мы и наслаждаемся, понимая, что наш просветитель привнёс в Вольтеров стих и свою политическую правду.

 
Десницей Марсову ты лютость укротил,
Заперши дверь войны, предел распространил.
Число другое твоих умножил ты Бурбоном;
Но с Англией сдружась, изверившись ему,
Какого ждешь плода раченью своему?
Европа вся полна твоих перунов стоном,
Раздор рукой своей уж пламень воспалил
Ты лейпцигски врата внезапно разрушил,
Стопами роешь ты бесчувственны могилы,
Трепещут все, смотря твои надменны силы.
Ты двух соперников сильнейших раздражил,
Уж меч их изощрен и ярый огнь пылает,
И над главой твоей их молния сверкает,
Несчастливой монарх! ты лишне в свете жил,
В минуту стал лишен премудрости и славы.
Необузданного гиганта зрю в тебе,
Что хочет отворить путь пламенем себе,
Что грабит городы и пустошит державы,
Священный топчет суд народов и царей,
 Ничтожит силу прав, грубит натуре всей.
 

После такого памфлета какая может быть дружба? Не ждал король от революционного просветителя разоблачительных заклинаний. Но переписка не прервалась, а Вольтер не спешил признаваться в авторстве этих стихов. После всей этой журналистской войны мышей и лягушек Фридрих разлюбил изящную словесность: стихи, прозу, драматургию. Отныне всё это казалось ему бездарной и лукавой стряпнёй – в том числе и то, чем он восхищался смолоду. Раздражение перенеслось и на музыку, и на живопись: даже Моцарту от короля доставалось. Теперь он нечасто изменял политике и войне – и испытаний на этом поприще Фридриху пришлось претерпеть немало.

Россия для обоих оставалась заснеженной загадкой. Для Вольтера – далёкой, для Фридриха – близкой, которая зияет под боком. Им казалось, что соотношение сил напоминает времена классической Греции: в Европе – цивилизация, на Востоке – многочисленные варвары, не лишённые пышности. Грекам и во времена Мильтиада, и тем более во времена Александра Македонского удавалось разбивать персидские войска, превосходящие их по численности раз в десять. Фридрих не видел в России угрозу: по его убеждению, даже голштинский фактор не мог затянуть Северную империю вглубь Европы. Вдали от родных деревень, в непривычных условиях русский солдат окажется бессильным – или проявит себя дикарём, вызывая ненависть чинных германских обывателей. Он не мог поверить, что Россия сумеет несколько лет управлять Восточной Пруссией без серьёзных внутренних конфликтов.

Как и многие, Фридрих не избежал недооценки «русского медведя». Тем более он имел основания считать себя лучшим знатоком военного искусства и воспитателем армии. Прусская армия превратилась в совершенный механизм, при столкновении с которым любые другие войска превращаются в бессильную толпу, рассыпаются беспомощно.

При так называемом «первом разделе Польши» он лихо воспользуется дипломатическим согласием с Петербургом – вот и сейчас установка Бестужева на сотрудничество с Англией вполне устраивала Фридриха. В Пруссии знали о борьбе политических «партий» в России, профранцузские настроения Шувалова не могли не тревожить Фридриха. В своих предвоенных расчётах не считаться с Россией он не мог, но в высокую боеспособность русской армии не верил.

Итак, Бестужев. Мы уже упоминали этого господина, но без краткой его характеристики повествование о Румянцеве будет неполным. К началу Семилетней войны Алексей Петрович был далеко не молод – и многолетний опыт дипломатической борьбы давил на плечи. Ещё Пётр Великий отправил его учиться в Европу, самый одарённый дипломат из петровских выдвиженцев – князь Куракин – приблизил Бестужева. Юный дипломат участвовал в Утрехтском конгрессе, затем много лет служил в Ганновере, Копенгагене, Гамбурге. Во времена Анны Иоанновны оказался в партии Бирона. После краха герцога Курляндского Бестужева осудили на четвертование, но ограничились ссылкой в деревню. Ему удалось примкнуть к перевороту 25 ноября 1741 года, приведшему к власти дочь Петра. И вскоре титулы, чины и ордена посыпались на него. Подобно Румянцеву, Бестужев отличался от коллег-современников целеустремлённостью и трудолюбием. Службе он отдавал себя целиком – не забывая, однако ж, и о выгоде материальной.

Решающее воздействие на ход войны оказывала расстановка политических сил в Петербурге. Интриги вокруг престола многократно усиливались во время болезней императрицы. Бестужев слыл убеждённым противником Петра Фёдоровича, открыто действовал против наследника. Канцлер понимал, что приход к власти Петра сломает тщательно выстроенную дипломатическую систему, в которой Россия ориентировалась на Британию и Австрию. Бестужев втайне рассчитывал возвести на престол малолетнего Павла Петровича под опекунством Екатерины, с которой ему удалось наладить доверительные отношения, хотя изначально он числил «принцессу Фике» агентом Фридриха. Во Фридрихе Бестужев всегда видел угрозу собственной политике и стратегии Петра Великого, на которого канцлер ссылался беспрестанно. Пётр Великий в те годы стал для России символом имперской государственности, и его именем можно было оправдать любую политику. Бестужев успешно мифологизировал Петра и присвоил себе роль хранителя петровских традиций, которому одному позволено трактовать планы первого российского императора. До поры до времени никто не мог вооружить Елизавету против канцлера, хотя строптивость Бестужева императрицу тяготила. Канцлер легко наживал врагов, но именем Петра успешно от них оборонялся.

Почти никогда большую войну не начинают генералы, полководцы, даже самые отъявленные ястребы в погонах. Они-то знают цену мирным дням. Непреодолимые противоречия возникают у политиков – монархов и дипломатов. Шуршат перья по бумаге – и воронка войны затягивает государства.

Никто не может утверждать, что было раньше – продвижение Ивана Ивановича Шувалова и Михаила Илларионовича Воронцова к браздам российской внешней политики или тревожная реакция русской императрицы на союз Пруссии и Англии.

Елизавета опасалась усиления Пруссии – и, наблюдая за сближением Фридриха и Британии, отказалась от безоглядной проанглийской политики Бестужева – хотя сам канцлер устоял. Британские позиции в Петербурге ослабли, а французские усилились. Иван Шувалов был не чужд если не карикатурной галломании, то увлечений французской культурой, французским образом жизни. К тому же он (как и многие не последние по влиятельности французы) считал сближение России и Франции взаимовыгодным – и в торговом, и в политическом аспектах. Впрочем, Шувалов держался в тени, к должностям, как и к титулам, не стремился. А теснил Бестужева во внешнеполитическом ведомстве Воронцов, для которого писатель-историк Казимир Валишевский нашёл лихую характеристику: «Продажный, но всё-таки честный». Это был истинный вельможа-сластолюбец, но пропитанный духом просвещения. Он, как и Шувалов, умел оценить гений Ломоносова, учтиво и раскрепощённо вёл переговоры, хотя порой и попадал впросак. Всесильный Шувалов стоял за его спиной – и без резких движений теснил Бестужева…

Политику Бестужева нельзя объяснить одним клеймом: «проанглийская». Считая себя хранителем традиций Петра, он стремился к стратегическому союзу с Австрией против Османской империи и Крымского ханства. Это обстоятельство исключало участие Бестужева в клубе друзей Фридриха. Бестужев пытался скомпрометировать Фридриха в глазах английского правительства, пытался сорвать союз Пруссии и Британии, но это оказалось выше его сил.

В Семилетнюю войну Россия вступила как союзница Австрии – чтобы скрестить штыки с пруссаками, на которых работали английские деньги. Фридриху тогда удалось довести численность прусской армии до двухсот тысяч – колоссальный размах для сравнительно небольшой страны!

Так пошатнулись многовековые экономические и политические связи России и Британии. На первый взгляд, Россию затянуло в фарватер австрийской политики, австрийских интересов. Военная мощь России превосходила австрийскую, хотя мастерство генералов и выучка солдат империи Петра Великого в Европе вызывали сомнения. При этом Австрия более других была заинтересована в войне с Фридрихом: не было у Вены в те годы соперника опаснее, чем Пруссия. Первой причиной всеевропейского противостояния стала взаимная ненависть императрицы Марии Терезии и Фридриха, причём дама, как водится, в этом чувстве была эмоциональнее. Австрийская императрица слыла ревностной католичкой, а Фридрих в её глазах выглядел не только заблуждающимся протестантом, но и безбожным вольнодумцем. Примириться с переходом Силезии под власть Фридриха она не могла – в этой чешской области скрестились непосредственные интересы двух монархов, двух правящих элит. Имперскую корысть Мария Терезия, разумеется, драпировала высокими устремлениями: как не помочь несчастным силезским католикам, которых будет угнетать этот безумный король? Усилиями австрийской дипломатии, планомерно боровшейся против Пруссии, к коалиции присоединились Саксония и Швеция. Ну а у России и Франции имелись свои, хотя и расплывчатые, резоны. Но и эти державы именно Австрия подталкивала к войне. Об активности Марии Терезии можно судить по известному письму маркизе Помпадур, в котором государыня Священной Римской империи назвала любовницу короля Людовика XV «дорогой сестрой» – как равную себе. Так Австрия втягивала Францию в Семилетнюю войну. Прусскому гению пришлось столкнуться с дамской дипломатией – непредсказуемой, порывистой, капризной, взбалмошной и коварной. Дамам удалось невозможное: прусская угроза объединила давних противников – Габсбургов и Бурбонов. Католическая церковь, всё ещё могущественная, всячески поддерживала этот союз.

Георг II Английский более всего опасался усиления Франции – колониальной державы, которая в результате войны могла утвердить влияние на разобщённые германские государства. Предвоенная ситуация складывалась из разнообразных страхов – и молодой генерал-майор Румянцев, улавливая сигналы, готовился к войне.

Ещё в 1745 году в Петербурге Конференция обсуждала вопрос: «Надлежит ли ныне королю прусскому, яко ближайшему и наисильнейшему соседу, долее в усиление приходить допускать?» И высказалась не в пользу Фридриха, пережёвывавшего Саксонию. Так что основы Семилетней войны складывались десятилетие. Есть закон больших войн: каждое государство, вступившее на путь сражений, считает противника агрессором, а себя – защищающейся стороной. Это касается и тех, кто первым открывает огонь: они ссылаются на агрессивный характер дипломатических союзов стран, против которых действуют. Россия, Австрия и Франция считали угрожающим усиление Фридриха, Пруссия объясняла свои действия экспансионистским характером намечавшегося союза русских с австрийцами.

Убийственным для Пруссии стало подписание в 1746 году русско-австрийского оборонительного союза. Этот дипломатический документ, в отличие от многих, оказался живучим – и был подкреплён более поздними договорами тех же сторон. Румянцев лучше других мог оценить и эффективность, и ущербность русско-австрийского союза. Австрийская армия к середине XVIII века переживала закат славы: в одиночку Священная Римская империя в случае серьёзных испытаний не могла сладить ни с пруссаками, ни с турками. Не раз Россия будет охвачена антиавстрийскими настроениями, не раз наши полководцы (включая графа Задунайского) упрекнут «цесарцев» в трусости и нерешительности, а то и в прямой измене.

Но не будем забывать, что в России (в отличие от Австрии) в те годы сильна была и пропрусская партия. К ней примыкал не только наследник Пётр Фёдорович, но и его жена, нашедшая общий язык с Бестужевым. К ним прислушивались многие – и для молодых карьеристов по крайней мере неразумным было демонстрировать чрезмерное антипрусское рвение. Все понимали, что воцарение нового Петра не за горами, а уж он с Фридрихом поладит.