Текст книги "Фельдмаршал Румянцев"

Автор книги: Арсений Замостьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

В 1788-м в войну включилась Священная Римская империя. Австрийцы взаимодействовали как раз с армией Румянцева – в Подолии, под Хотином. Для помощи австрийцам граф Задунайский к лету выделил корпус Ивана Петровича Салтыкова. Вместе с войсками принца Кобургского Салтыков приступил к осаде Хотина.

Румянцев к тому времени стал по-настоящему легендарной личностью. За отсутствием жёлтой прессы, о нём ходили устные рассказы – это продолжится даже после смерти полководца.

Пересуды о екатерининском фельдмаршале записывал Пушкин – ценитель исторических анекдотов. Особенно полюбился ему случай в походе, когда Румянцев преподал урок не слишком дисциплинированному офицеру, – очередной пересказ уже известного читателю эпизода с офицером в халате. («Граф Румянцев однажды рано утром расхаживал по своему лагерю. Какой-то майор в шлафроке и колпаке стоял перед своею палаткою и в утренней темноте не узнал приближающегося фельдмаршала, пока не увидел его перед собою лицом к лицу. Майор хотел было скрыться, но Румянцев взял его под руку и, делая ему разные вопросы, повёл его с собою по лагерю, который между тем проснулся. Бедный майор был в отчаянии. Фельдмаршал, разгуливая таким образом, возвратился в свою ставку, где уже вся свита ожидала его. Майор, умирая от стыда, очутился посреди генералов, одетых по всей форме. Румянцев, тем ещё недовольный, имел жестокость напоить его чаем, а потом уже отпустил, не сделав никакого замечания».)

После Кагула Румянцева считали новым Юлием Цезарем, непреклонным завоевателем, который не считается с превосходящими силами противника. Но на кагульский поход можно решиться лишь раз в жизни – по крайней мере, так сложилось в биографии Румянцева. В дальнейших кампаниях он не без успеха переигрывал турок стратегически, но от оглушительной наступательной тактики отказался.

В новой войне о повторении Кагула Румянцев и не мечтал, хотя в прежние годы, быть может, нашёл бы возможности для атаки османских позиций. Куда там! С основными силами он прикрывал осаду Хотина, не допуская опасных стычек с многотысячными силами турок. Однажды турки попытались прорвать блокаду Хотина, затем сосредоточили значительные силы у Рябой Могилы – на местах былой боевой славы Румянцева. Граф неспешно, но уверенно маневрировал, турки не решились на прямое столкновение и отступили к Фокшанам. Преследовать их Украинская армия не стала. Румянцев удовлетворился тем, что вскоре после отступления турок от Рябой Могилы, в сентябре 1788-го, гарнизон Хотина капитулировал. Для австрийцев это было важное известие: после падения Хотина визирь согласился на перемирие с ними, а до сентября туркам удалось потревожить «цесарцев» на их территории.

К концу лета Украинская армия расположилась между Днестром и Серетом. Штаб Румянцева находился в Яссах. Граф недурно знал эти края, успел полюбить их, чувствовал себя в Яссах как в собственном поместье. Ему удалось прикрыть от неожиданного наступления турок Екатеринославскую армию, действовавшую под Очаковом.

Впрочем, для Румянцева 1788 год окрасился в траурные тона: 4 мая на девяностом году жизни умерла Мария Андреевна, вечная статс-дама, мать полководца. Последняя, для которой он оставался неугомонным озорником.

В мае 1788-го Екатеринославская армия продвигалась к Очакову. Началась длительная осада важнейшей турецкой твердыни. «Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу», – иронически комментировал Суворов долгое стояние у стен крепости. «Очаков – не Троя, чтобы его десять лет осаждать», – пустил свой афоризм и Румянцев, верно, вспоминавший, с какой яростью в прежние годы сжимал кольцо вокруг Кольберга. Потёмкин предпочитал действовать методично, но вылазки турок из крепости наносили осаждавшим заметный урон. На приступ светлейший решился только зимой: штурм прошёл в ночь на 6 декабря, при 23-градусном морозе.

После Очаковской победы роль Потёмкина снова возросла. Светлейшего, Суворова и некоторых других генералов наградили в Петербурге. А действия Румянцева императрицу не устраивали. Она всё чаще указывала на его медлительность и неповоротливость во главе Украинской армии. Свидетельством тому – записки Храповицкого. В июле 1788-го, когда Румянцев объяснил свою неторопливость нехваткой штыков, императрица воскликнула в раздражении: «Он больше никогда не имел: при Катульской баталии было 15 тысяч». В конце января 1989-го – ещё резче: «Граф П.А. Румянцев-Задунайский дает ордера с явным противоречием прежним. Лучше бы пошел в отставку».

Румянцев улавливал настроения властей – и в начале 1789-го сам написал Потёмкину: «А по моему обыкновению, не скрываясь, вам говорю, что не может лучше и пойтить наше дело в сем краю, верно как под одним вашим начальством».

А кампания началась рано: в апреле 1789-го Украинская армия уже действовала активно. На левом берегу Нижнего Дуная визирь сосредоточил немалые войска, тревожившие австрийцев. Им на помощь Румянцев посылает корпус генерала Дерфельдена, который за две недели наносит туркам три поражения.

К началу марта решение принято. «Моё мнение есть – фельдмаршала Румянцева отозвать от армии и поручить тебе обе армии, чтобы дело согласнее шло», – пишет Екатерина Потёмкину. Вскоре последовал императорский указ о соединении Екатеринославской армии с Украинской под командованием Потёмкина.

Снова начиналась дипломатическая игра: императрица намечала Румянцева для командования над иллюзорной армией, которая была бы сформирована в случае войны с Пруссией. Явиться в Петербург Румянцев отказался, попросился на лечение за границу. Императрица позволила ему выехать на воды – но Румянцев оставался в Яссах, при армии. «Его присутствие в Молдавии подает случай слухам, моим и общим делам вредный. Я желаю и требую, чтобы он выехал из Молдавии», – писала императрица, но фельдмаршал не покидал Ясс до конца кампании. К этому времени относится исторический анекдот о том, что Суворов и после отставки Румянцева – из великого уважения к учителю – демонстративно посылал ему рапорты, как будто граф Задунайский оставался командующим. А для Суворова кампания 1789 года ознаменовалась блистательными победами при Фокшанах и Рымнике – как раз в румянцевской епархии, на территории, где должна была действовать Украинская армия.

Только осенью, когда утихли бои, Пётр Александрович отбыл в своё поместье Жижи, а оттуда – в любимые Вишенки. Пленные турки запустили точную фразу: «В прошлую войну он был визирь, а теперь только сераскир». Могли бы добавить ещё латинскую поговорку: «Так проходит мирская слава».

О взятии Измаила и Мачина, о морской победе Ушакова при Калиакрии Румянцев узнавал уже из дружеской переписки. Как и о смерти Потёмкина 5 октября 1791 года. Не так много времени прошло после их совместных действий в кампании 1788-го…

«Вечная тебе память, князь Григорий Александрович», – сказал со слезами на глазах Румянцев, узнав о кончине Потёмкина, и, заметив недоумение своих приближённых, прибавил: «Князь был мне соперником, может быть, даже неприятелем, но Россия лишилась Великого человека, а Отечество потеряло сына бессмертного по заслугам своим!» Эту минуту запомнили многие.

Война завершилась победно. Османскую империю сломили, на Чёрном море утвердились. Блистали победами ученики Румянцева – Суворов и Репнин. Ясский мир был заключён, разумеется, без участия Румянцева.

В росписи «О пожалованных за службу и труды наградах и милостях, присвоении чинов и званий и назначениях», составленной в сентябре 1793 года, имя старого полководца стояло первым – по старшинству, даже прежде более щедро награждённого Потёмкина: «Генералу-фельдмаршалу Графу Петру Александровичу Румянцеву-Задунайскому, в начале войны предводительствовавшему Украинскою Армиею, за занятие части Молдавии Всемилостивейше жалуется шпага с алмазами».

Шпагу эту Румянцев получил в Ташани, уезжать откуда не желал, да и здоровье не позволяло. Увы, от болезней дипломатических Румянцев перешёл к самым настоящим, старческим.

Конец королевства Польского

Год 1794-й начинался тревожно и суетливо, хотя для Румянцева тишина украинской ночи оставалась неизменной. Другое дело – столичный «великолепный карусель», от которого голова болит и спину ломит.

Для императрицы и для империи никто не сумел заменить Потёмкина – даже высоко взлетевший Платон Зубов, о разнообразной, хотя и не слишком бурной деятельности которого малороссийский отшельник узнавал от верных друзей, не забывших его и в закатные годы. Румянцев говорил о болезнях гораздо реже, чем они давали о себе знать. А страдал от физической немощи всерьёз – и к новой славе не стремился, да и не ожидал от «премудрой Фелицы» ни милостей, ни назначений.

Однако в апреле 1794-го Румянцев получил удивительно ласковое письмо императрицы. Такие письма переворачивают жизнь даже в неповоротливом возрасте: «Всегда я надеялась, что где идет дело о пользе службы моей и о добре общем, вы охотно себя употребите, в чем и имела уверение, как письмами вашими, так и чрез детей ваших. Время к тому теперь настоит, и я не сомневаюсь, что вы, приняв знаком истинной моей к вам доверенности и особливого благоволения, поручение главного начальства над знатною частию войск моих по границам с Польшею и Турциею, в трудных нынешних обстоятельствах употребите ваше рвение и ваши отличные дарования, которыми не один раз доставляли вы славу оружию российскому. Знаю, что телесные силы ваши не дозволят вам снесть всех трудностей военных, но тут нужно главнейшее ваше наблюдение и ваше руководство ими. При помощи Божией дела исправлены и до желаемой степени доведены будут. От вас зависит избрать место для пребывания вашего по соображению разных удобностей в получении известий и в снабдении наставлениями. Будьте в протчем уверены, что труд, вами подъемлемой на пользу отечества, принят мною будет в полной его цене и с особливым признанием. Дай Бог, чтоб вы преуспели в подвигах ваших и тем новую оказав услугу, новую себе приобрели славу».

Что это означало? Войсками, действовавшими против взбунтовавшейся Польши, командовал Репнин, но действовал он весьма неудачно и быстро утратил доверие императрицы. На южных рубежах генерал-аншеф Суворов весьма энергично приводил в порядок укрепления. Выходит, все они попадали под командование графа Задунайского.

К польским делам Румянцев относился с особенным вниманием: не только как патриот Российской империи, но и как правитель Малороссии. Соседнее государство он воспринимал как зону своей ответственности – быть может, потому и не уклонился от назначения, хотя мог бы найти уважительную причину для отказа.

Шляхетская демократия ослабила Польшу. Воинственный и в недавнем прошлом победительный народ потерял способность отстаивать свою независимость. Но в сынах Речи Посполитой ещё жил польско-литовский завоевательный дух – и духу этому было тесно между Пруссией, Россией и Швецией.

Сведения из Варшавы поступали невероятные, фантастические. Несколько лет Польское королевство пребывало в военно-политической зависимости от России. Король Станислав Август – бывший нежный друг Екатерины (тогда ещё – не императрицы) – считался ставленником России. Но счёты поляков к русским накапливались, и глубинное недовольство екатерининской опекой вылезло наружу, когда русский генерал и посол Осип Андреевич Игельстрём, командовавший войсками империи, пребывавшими в Польше, начал роспуск польских войск. Что и говорить, для польских патриотов это – щелчок по носу, оскорбление.

Игельстрёму не хватало дипломатических дарований, но польское свободолюбие и без внешних раздражителей рвалось из теснин государственного кризиса. Генерал Антоний Мадалинский не подчинился, выступил из Пултуска со своими кавалеристами. К нему присоединялись другие отряды. Мятежный корпус напал на русский полк, затем – на прусский эскадрон, разбил их и с триумфом отошёл к Кракову. Тут же в Польшу, в Краков, явился Тадеуш Костюшко, признанный вождь революции – идеолог и практик. На рыночной площади Кракова он произнёс свою клятву и был избран главным начальником восстания: это событие навсегда останется культовым в истории Польши. Военный инженер по образованию и революционер по призванию, он уже воевал против русских в рядах барских конфедератов, после чего сражался за океаном, в армии Джорджа Вашингтона, от которого получил генеральское звание.

Игельстрём пребывал в Варшаве с восьмитысячным корпусом. Тем временем Костюшко успешно сражался с русскими армиями Тормасова и Денисова под Рославицами. Бурлила и Варшава. Инсургенты решили атаковать русских воинов в Страстную субботу. Для Игельстрёма такой поворот стал неожиданностью. Это был трагический день для русской армии, величайшее потрясение екатерининской России. Четыре тысячи солдат и офицеров было убито, остальные с потерями отступили из Варшавы к Ловичу. Прискорбные подробности того дня возмутили русское общество: говорили, что один из батальонов Киевского пехотного полка перерезали в православном храме, во время пасхальной службы. Король (напомню, всем обязанный Екатерине и России!) попытался сгладить ситуацию, предлагал выпустить русских из города, но в тот день Станислава Августа не слушала даже его собственная гвардия. 6 апреля 1794 года останется в истории как варшавская Варфоломеевская ночь.

Побоище русского гарнизона случилось и в Виль-не. Гарнизон генерала Исленьева частично перебили, частично пленили: многих поляки застали врасплох во сне. Немногим удалось выбраться из города: эти войска добрались до Гродно, на соединение с отрядом генерала Цицианова. Этому неунывающему, решительному и изобретательному воину удалось предотвратить аналогичный погром в Гродно: Цицианов пригрозил при первой попытке восстания ударить по городу артиллерией. Угроза возымела действие. Но гродненский эпизод был редким успехом русских в первые месяцы восстания… А находчивость Цицианова превратила сорокалетнего грузинского князя и острослова в легенду.

До Румянцева дошёл и слух о реакции Екатерины на неповоротливые действия Игельстрёма в роковую ночь: «Счастлив этот старик, что прежние его заслуги сохраняются в моей памяти!»

Дела союзников в Польше шли хуже некуда. Костюшко, принявший чин генералиссимуса, превосходно организовал оборону Варшавы – и осада окончилась для русско-прусского корпуса провалом. Уничтожение небольших польских отрядов, суетливые марши по окраинам Речи Посполитой не приносили успеха. И дипломатия, и военные в Петербурге пребывали в растерянности: польская проблема представлялась критической, и залечить эту кровоточащую рану, казалось, было нечем. Авторитет империи был поколеблен энтузиазмом Костюшко и польским католическим национализмом. Горячие головы уже проводили аналогию с французскими событиями, а тут уж для Северной Паллады было недалеко и до сравнений с судьбой несчастного Людовика…

Затянись война – и в случае турецкой агрессии Россия оказалась бы в чрезвычайно сложном положении. Да и без турецких шалостей ситуация потребовала поиска виноватых. Общее командование разбросанным по городам русским 50-тысячным корпусом осуществлял князь Н.В. Репнин, давний проводник русской воли в Речи Посполитой. Из столицы операциями руководил князь и генерал-аншеф Н.И. Салтыков, возглавлявший Военную коллегию – один из самых влиятельных представителей партии Зубова. Довести до ума намерение уничтожить революцию им не удавалось – и Репнина уже бурно критиковали и царедворцы, и офицеры. Можно было ожидать, что управленческий центр тяжести переместится в усадьбу Румянцева – но добиться единовластия в такой ситуации непросто.

А Польша пылала. Восставшие не могли забыть, как безропотно король следовал высокомерным предписаниям Репнина, как превращался в марионетку. Теперь Станислав Август пытался сотрудничать с Костюшко, не искал антиреволюционных тайных связей с русскими и пруссаками. В Варшаве всё громче говорили о традициях Французской революции, действовали якобинские клубы, с кафедр возносилась хвала Робеспьеру. Король в такой ситуации не мог чувствовать себя комфортно. Но Костюшко не стал разжигать антимонархический костёр; борясь с иноземцами, он искал компромисса в отношениях с королём-поляком. Революционный Верховный совет, переборов презрение, оказывал Станиславу Августу знаки почёта. В то же время Костюшко заключил короля в своеобразную блокаду, контролируя его переписку и передвижения. Когда Станислав Август посетил строительство пражских укреплений на подступах к Варшаве, горожане оказали ему весьма холодный приём. Кто-то даже бросил дерзкую фразу: «Лучше уйдите отсюда, ваше величество, всё, за что вы берётесь, заканчивается неудачей».

Словом, Екатерина обратилась к Румянцеву в прологе, как представлялось, тяжёлого кризиса. Беда никогда не приходит одна – каждому политику это известно. Одновременно с польскими трагедиями в полосу напряжения вошли отношения со Швецией. Оставалось ждать неприятностей и от Турции.

Румянцев быстро сориентировался в запутанной ситуации. Дух победителя в нём не угас, и честолюбие не зачахло окончательно. Правда, об изматывающих походах не могло быть и речи… Получив сведения о поражениях русских и европейских частей в Польше, Румянцев решил опереться на полководца, который неизменно побеждал, то есть на Суворова. Суворову уже приходилось сражаться в Польше – в те месяцы, когда Румянцева целиком поглощали дела турецкие. Сражался Суворов в Люблинском воеводстве победно – Румянцев знал, что поляки помнили твёрдую руку русского генерала и ошеломительную быстроту передвижения его войск. Разумеется, Румянцев не относился к Суворову как к гению – он был и оставался для него подчинённым. И некоторые качества генерал-аншефа вызывали беспокойство графа Задунайского. Суворов – истый приверженец наступательной войны, и подчас его движения авантюристичны. А в Польше его ждёт война полупартизанская – не попадёт ли он в ловушку? Но Суворов всегда побеждал, на его стороне военное счастье, да и Польшу знает хорошо. Во время похода Румянцев будет «придерживать» Суворова, но командовать по переписке невозможно, когда события меняются так быстро, как в 1794 году.

Назначение Румянцева Суворов приветствовал в коротком письме к нему: «Сиятельнейший граф милостивый государь! Вступя паки под высокое предводительство вашего сиятельства, поручаю себя продолжению вашей древней милости и пребуду до конца дней моих с глубочайшим почтением». Вроде бы – дежурный жест вежливости, но напоминание о «древней милости» переносило Румянцева в лучшие дни первой Русско-турецкой – во дни, предшествовавшие Кючук-Кайнарджийскому миру. И Осипу Де Рибасу (в те дни – адмиралу и устроителю Хаджибея, будущей Одессы) Суворов писал: «Я очень доволен моим старым почтенным начальником», хотя ничего ещё не было сделано. Больше того – чтобы дорваться до настоящих сражений, Суворову предстояло несколько недель нервной переписки и раздумий.

Неизвестно, кто прозвал Румянцева «Российским Нестором» – но Суворов в те дни называл его именно так. Нестор – царь Пилоса; в «Илиаде» он почти не сражается, хотя в юности в одной из войн убил 101 врага. Нестор – самый рассудительный из героев Гомера, к нему прислушиваются даже самые яростные герои. Он старчески многоречив – и к этой его страсти Гомер относится не без иронии. При всей мудрости Нестора подчас он заблуждался, выдавал несправедливые оценки. Возможно, Суворов и эту особенность гомеровского героя имел в виду – хотя на первом плане здесь, конечно, уважение к опыту и мудрости. Карамзин откроет России и другого Нестора – нашего древнего летописца, но до этого времени имя Нестора прочно ассоциировалось с героем Гомера. В 1812 году В.А. Жуковский в своей «Песни во стане русских воинов» назвал Нестором Беннигсена. Графу Леонтию Беннигсену до Румянцева было далеко, но и он до призвания Кутузова считался старейшиной нашего воинства.

Петербург не торопился перебрасывать Суворова в Польшу – и Румянцеву приходилось маневрировать. А Суворов всячески добивался назначения в Польшу – и, конечно, не в подчинение к Репнину, которого презирал. Подчиняться он был готов одному Румянцеву. К Салтыкову оба полководца относились неприязненно – то есть кампания чревата была распрями.

13 июня Суворов пишет Задунайскому страстное и лаконичное послание: «С турками тогда война, как они армию по сю сторону Дуная, и близка, как они собиратца станут на черте Шумлы. Ныне обращаюсь я в ту ж томную праздность, в которой невинно после Измаила. Сиятельнейший граф! Изведите меня из оной. Мог бы я препособить окончанию дел в Польше и поспеть к строению крепостей». Суворов с энтузиазмом воспринял возвращение Румянцева к международным делам – и готов был быстро утихомирить Польшу, а затем – включиться в войну с Турцией.

8 июля Суворов с небольшим отрядом прибывает в Немиров. Он помогает войсками русским частям в Польше, но сам никак не может дорваться до боевых действий. Война с Турцией никак не начиналась… В бурной послереволюционной обстановке бездействие казалось Суворову роковой потерей времени. От отчаяния он пишет прошение императрице (кроме того, аналогичное письмо посылает влиятельному П. Зубову): «Вашего императорского величества всеподданнейше прошу всемилостивейше уволить меня волонтером к союзным войскам, как я много лет без воинской практики по моему званию». Письмо это не встретило понимания – и Суворов так и не стал в 94-м году грозой революционных армий. Екатерина ответила воодушевляюще: «…ежечасно умножаются дела дома и вскоре можете иметь тут по желанию вашему практику военную… почитаю вас отечеству нужным, пребывая к вам весьма доброжелательна».

Суворов нервничал, подозревал, что героем приближающейся драмы назначат другого – да хоть Валериана Зубова. А его, Суворова, принудят только формировать войска, подносить оружие для других.

Он уже и Румянцева упрекал (разумеется, не в глаза и не напрямую) в нерешительности: время-то идёт, и Костюшко не складывает оружия, напротив, формирует войска.

Тем временем Петербург убедился в том, что на турецкой границе в ближайшее время сохранится мир, а польские дела требуют более серьёзного вмешательства. Широкий размах восстания непосредственно угрожал западным окраинам Российской империи. Наконец, в августе Суворов был назначен командующим армией, направляемой в Польшу. Кому он подчинялся? С одной стороны – Репнину, с другой – Румянцеву. Гордиев узел двойственности Суворов разрубил сам: он предпочёл действовать в связке с графом Задунайским. В письме Суворову Румянцев прямо определил суть новой миссии полководца: «Видя, что ваше имя одно, в предварительное обвещение о вашем походе, подействует в духе неприятеля и тамошних обывателей больше, нежели многие тысячи». Румянцев, в отличие от Репнина, умел видеть кратчайший путь к победе.

Суворов в польском походе будет действовать самостоятельно, почтительно отписывая Румянцеву время от времени. Но дар дипломата и литератора в новой кампании граф Задунайский проявит с необыкновенной силой. Он снова почувствует себя правой рукой императрицы, приободрится – как сановник, от которого зависят судьбы многих стран.

К тому времени Румянцев успел несколько раз разочаровать Екатерину как полководец: императрица лучше других понимала, что он болен, что время его проходит. Но – во-первых, с возрастом ей всё чаще хотелось ощущать поддержку проверенных, старинных сотрудников. Вокруг императрицы вертелись совсем молодые люди – и в качестве друзей и любовников они её привлекали. Но просыпалась и ностальгия по Вяземскому, по князю Таврическому… И по викториям Румянцева, которые восхищали весь мир. А главное – Румянцев десятилетиями управлял густонаселённой Малороссией, и в краю этом установилась благодатная тишина, сгладились противоречия. В случае раздела Польши кто, если не Румянцев, сумеет приструнить и приручить шляхту – новых подданных Российской империи? Такому мудрецу и ездить никуда не надо – достаточно, чтобы к нему стекались документы, чтобы ему исправно писали генералы, а уж Румянцев сумеет дать совет. Не ошибёмся, если предположим, что подтолкнул Екатерину Алексеевну к таким выводам хитроумный Безбородко. Потёмкин ушёл – и ничто не мешало повернуть монархиню лицом к «русскому Велизарию». Стоит Румянцеву выйти на первый план – и в глазах многих немедленно поблекнут Зубовы. Ореол Кагула значит много! С византийским героем сравнивала своего фельдмаршала и Екатерина: «…все войско самое любит вас и сколь оно порадуется, услыша только, что обожаемый Велизарий опять их приемлет, как детей своих, в свое попечение». Сравнение двусмысленное: Велизарий сокрушал всех врагов Византии, а в особенности – опасных персов, но не избежал жестокой опалы. Императрица верно рассчитала психологический эффект от возвращения Румянцева к большим делам. Не появляясь в действующей армии, он удвоил её силы. А Пётр Александрович, в свою очередь, рассчитывал на пропагандистский эффект от назначения Суворова, храбрость которого Польша помнила твёрдо.

В начале августа императрица послала Румянцеву план грядущей Польской кампании – и в этом документе (видимо, составленном при помощи Салтыкова) фамилия Суворова не упоминается ни разу. Румянцев самовольно выдвинул на первый план графа Рымникского – и нашёл для этого шага подходящее время. В результате Екатерина одобрит это решение Румянцева: «Назначение ваше генерала графа Суворова-Рымникского весьма для нас приятно и совершенно соответствует доказанным от вас и от него во многих случаях подвигам ревности ко благу и пользам отечества и удостоверяет нас в успехах и скорых и несумнительных до того, что твердую надежду полагаем, что руководством вашим деятельность и предприимчивость его прежде начатия зимы достигнут истребления возмутителей и тем конец сей войны положен будет в отвращение злых намерений естественных врагов России и в обеспечении польз наших повсюду».

14 августа Суворов выступает из Немирова с небольшим корпусом в четыре с половиной тысячи сабель в сопровождении лёгкого обоза – с этого-то дня и начинается знаменитая Польская кампания 1794 года. К сражениям Суворов готовился скрупулёзно, просчитывая варианты развития событий, составляя пространный приказ войскам, находящимся в Польше, о боевой подготовке. Весь опыт прежних кампаний – и Польской, и турецких, и Кубанской – отразился в этом блестящем руководстве. «При всяком случае сражаться холодным ружьем. Действительный выстрел ружья от 60-ти до 80-ти шагов; ежели линия или часть ее в подвиге на сей дистанции, то стрельба напрасна, а ударить быстро вперед штыками. Шармицыли не нужны, наша кавалерия атакует быстро и рубит неприятельскую саблями. Где при ней казаки, то они охватывают неприятеля с флангов и тылу».

Суворов движется к Бресту, соединяясь с новыми вверенными ему корпусами. В Ковеле 28 августа к армии присоединился корпус генерала Буксгевдена. На марше из Ковеля на Кобрин к Суворову должны были присоединиться войска генерал-майора Ираклия Моркова, который не раз надёжно выполнял боевые задания – в том числе и в критических ситуациях, на Кинбурнском мысе и под Измаилом. Суворов, как правило, сохранял уважительные отношения с генералами-соратниками, которых видел в деле, которыми был доволен. Увы, в случае с Морковым это правило не подтвердилось. 30 августа Суворов написал Моркову резкое письмо, отчитав его за трансляцию неверных сведений о противнике: «Доносили вы, будто неприятель из Люблина подсылал свои партии под самый Луцк, не именовав в сем доношении сих вестовщиков. Я вам замечаю сие как непростительное упущение, по чину и долгу вашему требую от вас разъяснения. А то сии курьеры, неизвестно от кого отправлены были и вами пересказываемое слышали, видя, что подобные тревожные известия от неприятеля нередко рассеиваются». Суворов с раздражением увидел в поступке боевого генерала бабью склонность к сплетне и не сдержал гнева. Возможно, у Суворова были и иные претензии к Моркову. После такой головомойки 44-летний генерал почёл за благо сказаться больным и отпросился у Суворова долой с театра боевых действий.

В конце августа случились первые стычки казаков Суворова с передовыми польскими отрядами. 4 сентября авангард казачьего бригадира Исаева разбивает крупный отряд конницы Сераковского, а 6-го поляки дали русским первое серьёзное сражение кампании – при Крупчицах.

Войска Сераковского заняли удобную позицию с Крупчицким монастырём в тылу; пять хорошо укреплённых батарей прикрывали фронт. Бой с Бржеским корпусом генералов Мокроновского и Сераковского продолжался более пяти часов. Поляки потеряли убитыми до трёх тысяч из 17-тысячного корпуса и в беспорядке отступили, как писал Суворов, к Кременцу-Подольскому, а обосновались в Бресте. Потери русских убитыми и ранеными не превышали семисот человек. Румянцев поражался: как этот немолодой генерал сохранил прыть, как громит поляков… Уж Румянцев как никто понимал опасность положения Суворова и его армии.

Через два дня Суворов настигает шестнадцатитысячное войско Сераковского у Бреста. Цель Суворова была проста и ясна: уничтожить, рассеять, показать остальным противникам, что сопротивляться российской армии бесполезно. В час ночи 8 сентября суворовцы перешли вброд речку Мухавец, а в пятом часу утра – Буг – в обход польских позиций. Пехоту Суворов расположил в центре, по флангам – конницу: правое крыло – под командованием Шевича, левое – Исленьева. Центральной колонной командовал Буксгевден. Дежурным генералом при Суворове был координировавший общее командование генерал Павел Потёмкин, дальний родственник покойного князя Таврического, глаза, уши и правая рука Суворова в Брестском сражении.

Сераковский ждал нападения со стороны Тересполя. «Неприятель быстротою наших движениев был удивлен», – пишет Суворов. Русские полки двигались через болота, выполняя приказ: «Патронов не мочить». Преодолев сумятицу, Сераковский меняет направление фронта; он выстроил свою пехоту в три колонны, артиллерию расположил между ними.

Русская атака, как обычно, не смутилась артиллерийским огнём и потеснила колонны Сераковского. Три польские колонны организованно отступили к более удобным позициям: и заняли высоты за деревушкой Коршином. Идти на приступ высот было затруднительно. С левого фланга ударила конница Исленьева. Две атаки полякам удалось отбить, с третьей Исленьев захватил несколько орудий и нанёс сильный урон польской пехоте. Подоспела и быстрая атака егерей. Сераковский отступил к лесу. С правого фланга, под артиллерийским и ружейным огнём, в атаку пошла кавалерия Шевича. Целая батарея неприятеля была изрублена. Сильно потрепал Шевич и соседнюю батарею. Исленьев, в свою очередь, успешно атаковал лесную батарею и завязал бой с третьей колонной Сераковского. Подоспевшие егерские батальоны довершили разгром. Поляки сражались стойко, к бегству прибегли слишком поздно – и потому на поле боя пали едва ли не все. Пали с честью.