Текст книги "Фельдмаршал Румянцев"

Автор книги: Арсений Замостьянов

Как реагировать на такие послания? Панин не скрывал амбиций, яростный был человек и целеустремлённый. Слушать советы не любил – тем более что в прежние времена порой обгонял Румянцева…

Между тем Панин в той кампании тоже не оплошал. Две крепости – Бендеры и Аккерман – заняли его войска к концу сентября. Сумароков приветствовал героя в народном стиле:

 
О ты, крепкий, крепкий Бендер-град,
О разумный, храбрый Панин-граф!
Ждет Европа чуда славного,
Ждет Россия славы новыя:
Царь турецкий и не думает,
Чтобы Бендер было взята льзя.
 

За Бендеры Панин получит Георгия 1-й степени – третьим после Румянцева и Алексея Орлова. Пётр Панин ожидал, что Петербург снова возвысит его – в том числе и над Румянцевым. И прежде всего – за взятие Бендер. Он открыто выражал притязания на фельдмаршальский жезл. Но… въедливая императрица была недовольна разрушением Бендер и – главное! – указывала на недопустимо крупные потери. При штурме войска Второй армии потеряли до шести тысяч. Заметно ослабели к тому времени и политические позиции Никиты Панина. Словом, и в армии, и при дворе повторяли фразу, которую будто бы произнесла императрица: «Чем столько потерять и так мало получить, лучше бы совсем не брать Бендер».

У Фонвизина в «Недоросле» Стародум рассказывает Правдину свою печальную историю: «Вошед в военную службу, познакомился я с молодым графом, которого имени я и вспомнить не хочу. Он был на службе меня моложе, сын случайного отца, воспитан в большом свете и имел особливый случай научиться тому, что в наше воспитание ещё не входило». Пострадал за правду честный вояка! Современники без запинки прочитывали «намёк» на соперничество Панина и Румянцева. Денис Иванович Фонвизин был самым талантливым среди верных и самым верным среди талантливых сотрудников Никиты Панина. «Сын случайного отца» – это, конечно, про Румянцева сказано. Ведь его отец был «в случае», считался фаворитом, любимцем тогдашней императрицы и первоначальным продвижениям беспутный молодой Румянцев обязан этому «случаю». Ну а дальше Фонвизин лукавит, а точнее – смотрит со своей «кочки зрения».

Панин позволил себе прогневаться – и вскоре заслужил репутацию «персонального оскорбителя» Екатерины. Сказался больным, вытребовал отставку. Словом, на одного способного генерала в русской армии стало меньше. Вдали от столичных паркетов Румянцев сумел опрокинуть панинскую партию – разумеется, не в одиночку. Разумеется, в этом ему невольно помогали могущественные Орловы. Но на ратном поле он самолично доказал своё превосходство. Недругам рты не заткнёшь, они по-прежнему говорили о фортуне, которая сопутствовала Румянцевым – выдвиженцам Петра и Елизаветы. Кагул превратил недругов в посмешище. А с Паниным Румянцев милостиво продолжил дружескую переписку и после его отставки.

Главное – после кампании 1770 года боевой дух турок иссяк. О широком наступлении они более не задумывались. Великий визирь Халил-бей сделал ставку – и проиграл. За свои поражения он вполне мог бы поплатиться головой. Но султан из уважения к семейству визиря ограничился отставкой и ссылкой – даже в Оттоманской Порте единовластие не было абсолютным, султану приходилось считаться с влиятельными и родовитыми семействами. Позже Халил-бей дорвётся до хлебных административных должностей в разных областях империи, а к военным делам не вернётся. Его любовь к расточительному образу жизни превратит бывшего визиря в первого должника империи… Но он будет считать себя счастливчиком: как-никак спасся и от Румянцева, и от султана… Русский урок Халил-бей не забудет никогда. За несколько часов русский дворянин излечил его от самонадеянности. Но Турция велика, нашлись и новые искатели счастья.

…22 декабря 1821 года Пушкин, пребывавший в бессарабской ссылке, проехал вдоль поля Кагульской битвы. Возможно, тогда в его мыслях родились строки, записанные в следующем году:

 
Чугун кагульский, ты священ.
Для русского, для друга славы —
Ты средь торжественных знамен
Упал горящий и кровавый,
Героев севера губя…
 

Но и современники Румянцева поторопились воспеть Кагульскую победу. Одной из наиболее заметных была звучная ода М.Н. Муравьёва:

 
Собрав вождей, визирь вещает
Вождям, пришедшим в сень его,
Речет – и льсти не ощущает
У стен и сердца своего.
«Доколе солнце не восстанет, —
Речет, – под сим мечом увянет
И не спасется росс ничем!»
Исполн кичения, ругался,
На многу силу полагался,
Уснув в безумии с мечем.
Но солнце мрак не одолело
И не сиял еще восток,
А росско воинство гремело
И полился кровавый ток.
Румянцев рек: и только стали —
Уже срацины смерть сретали
На ложах, где вкушали сон;
Пустились долом янычары,
Но вопль и тщетны их удары
Предвозвещали их урон.
 

Пространную оду посвятил Кагульской победе и Иван Хемницер – друг Державина, прославившийся в большей степени как баснописец. В честь Румянцева он сменил язвительный жанр на трубы:

 
О день, геройством освященный!
О беспримерный день в веках!
День, славою неизреченный!
Величественный день в делах!
Который показать вселенной
Триумф каков сей несравненный,
Поднесь, как чудо, сохранил;
Дабы героям предоставить
Российским, коих бы прославить
Премудрость, мужество и сил.
 

Так битва осталась не только в учебниках истории и военной науки, но и в хрестоматии русской героики. Иногда это важнее. Просветители вообще относились к Румянцеву восторженно, Денис Фонвизин в их ряду – редкое печальное исключение. Беспутная юность полководца исчезла в тумане лет – и перед восхищёнными литераторами явился победитель мудрый и великодушный, остроумный и несгибаемый. Особенное уважение снискал вольнолюбивый характер Румянцева, который не суетился перед фаворитами императрицы, хотя никогда не становился фрондёром. Словом, вёл себя с подлинным достоинством. Старый приятель по Кадетскому корпусу, помнивший Румянцева шалопаем, не откликнулся на Кагульскую победу, а позже объяснил своё молчание с тёплой иронией:

 
Румянцев! Я тебя хвалити хоть стремлюся,
Однако не хвалю, да только лишь дивлюся.
Ты знаешь, не скажу я лести ни о ком,
От самой юности я был тебе знаком,
Но ты отечество толико прославляешь,
Что мя в безмолвии, восхитив, оставляешь.
Не я – Европа вся хвалу тебе плетет.
Молчу, но не молчит Европа и весь свет.
 

Конечно, это Сумароков – самый популярный и влиятельный из тогдашних русских литераторов. Румянцев почитывал его оды и песни не без удовольствия.

И Василий Петров – в скором будущем преданный сотрудник Потёмкина, приближенный к престолу – исправно воспевал Румянцева:

 
В груди ведуща их героя
Геройства россы черпля дух,
Несут сомкнута ужас строя,
Стеной палящей движась вдруг;
Горами трудностей преяты,
Воспять не обращают пяты;
Ни чел, ни персей не щадят,
Смертьмидождимы, смерть дождят;
Сквозь вражьи проломясь засады,
Их топчут, как скудель, преграды.
Ни крепки и на брань рожденные чресла,
Ни тела страшный рост, ни множество числа,
Ни изощренный меч как бритва,
Ни в Мекку теплая молитва —
Не может их спасти.
 

Писал он высокопарно и витиевато, зато основательно: как будто симфонию создавал. И если уж пел о Румянцеве, не жалел строф.

И всё-таки куда ярче просвещённых поэтов показали себя безымянные народные таланты. Песни о Румянцеве звучали и в армии, и в сёлах, куда иногда всё-таки возвращались бывалые солдаты. Искренние, невымученные строки:

 
Ах ты поле, поле чистое,
Ты чисто поле бугжацкое,
Уж когда мы изойдем тебя,
Все бугры твои перевалимся?
Как давно пора сойтитися
Что со той ордой неверною,
Что со той силою турецкою,
Нам исполнить волю царскую,
Нашей мудрой государыни.
Что не облаки подымалися,
Не грозны тучи соходилися,
Собирались тмы неверных враг,
Что острили мечи черные,
Мечи черные, булатные.
И хвалилися, наехавши,
Не срубити, но отрезати
Буйны головы солдатские.
Не громка труба воскликнула,
Как возговорил Румянцев-граф:
«Добры молодцы, товарищи,
Наши храбрые соддатушки!
Не дадим врагам хвалитися,
Пойдем сами против злости их».
За ним двинулась вся армия,
Восклицая: «Мы пойдем с тобой!»
На рассвете было в середу
На дороге на Трояновой,
Подошли мы близко к лагерю,
Окружили нас агаряне,
Отовсюду с равным бешенством
Янычаров тьма ударила,
На пехоту вдруг российскую,
Буйны головы валилися
Что от зверства их и множества.
То увидя, с кавалерией
Где ни взялся Долгоруков-князь.
С мечем острым так, как с молнией,
Он пустился в кучу вражию,
Где мечем сверкнет, тут улица;
Где вернет коня, тут площадь тел.
В то же время с гранодерами
Сам Румянцев ли ударил в них,
Руку тяжку гранодерскую.
Предводительство Румянцеве
Тут познали турки гордые.
Они бросились бежать тогда,
Но и мосту не нашли уже,
А увидели позадь себя
Храбра Боура со егерьми,
С легким войском, со гусарами.
Полилась тут кровь турецкая
Не ручьями – рекой сильною,
Их остатки потопилися
Во глубокой во Дунай-реке,
А другие с визирем своим
За ним скрыли стыд и ужас свой.
 

Подробный и эмоциональный рассказ, прочитаешь – и как будто кино посмотрел. Вот по таким песням можно изучать историю в народном восприятии: это своеобразный поэтический учебник. Всё это – основа пропагандистского сопровождения войны, нет ничего постыдного в этом понятии: дело необходимое.

У солдат создавалось впечатление, что генерал каждого из них знает по имени. Этим – если верить Фуксу – восхищался и Суворов: «Румянцев знал не только число своего войска, но и имена солдат. Чрез десять лет после Катульского сражения узнал он в городе Орле сторожа, служившего на той славной битве рядовым; остановил его, назвал по имени и поцеловал».

Императрица тоже отметила победу разнообразно. Одними церковными службами дело не обошлось.

2 августа 1770 года Екатерина в письме Вольтеру писала с очаровательной интонацией скромницы: «Дней десять тому назад я извещала вам, что граф Румянцев разбил татарского хана, соединившегося с турецким корпусом, что он у них отнял палатки и артиллерию на речке, называемой Ларга.

Ныне имею удовольствие вам сообщить, что вчера вечером курьер от помянутого графа привез мне известие, что в тот самый день, когда я к вам писала, т. е. 21 июля, моя армия одержала полную победу над султанскими войсками под командою визиря Галиль-бея, янычарского аги и семи или восьми пашей. Они опять были разбиты в своих окопах; артиллерия их в количестве ста тридцати пушек, их лагерь, обоз и запасы всякого рода достались в наши руки. Потери их значительны, наши же так ничтожны, что опасаюсь говорить о них, дабы случившееся не показалось баснословным.

Нет ни одного значительного лица, даже никакого офицера главного штаба, раненого или убитого. Бой, однако, длился пять часов. Турки стреляют плохо и годны только для одиночных схваток.

Граф Румянцев мне доносит, что, подобно древним римлянам, моя армия не спрашивает: сколько неприятелей, но только – где они? В этот раз турки были в количестве ста пятидесяти тысяч человек, окопавшихся на высотах по берегу ручья Кагула, в 25 или 30 верстах от Дуная, и имея у себя в тылу Измаил.

Но этим, государь мой, не ограничиваются новости: у меня есть верные известия, хотя и не прямые, что мой флот разбил турок пред Наполи ди Романия, рассеял неприятельские корабли и многие потопил».

Да, этот афоризм точно характеризует Румянцева образца 1770 года: «Русские подобно древним римлянам, никогда не спрашивают: сколько неприятелей, но: где они?» Как и другое крылатое выражение Румянцева: «С малым числом разбить великие силы – тут есть искусство и сугубая слава». Так и было при Ларге и Кагуле. В ту кампанию русский воевода действовал как Цезарь: «Пришёл. Увидел. Победил». И в Петербурге высоко оценили его прыть.

Не в XX веке было установлено: для полной победы необходимы не только воинские доблести, но и талант пропагандиста. Екатерина была наилучшим агитатором за российские победы. Кому рассказывать о подвигах румянцевского воинства, если не всеобщему властителю дум – Вольтеру? Тот, конечно, без восторга относился к экспансии Российской империи, но выбросить из головы труднопроизносимые русские фамилии уже не мог. Не то чтобы он стал союзником России, но поклонником императрицы – безусловно. Если до этого письма Вольтер почему-то не запомнил фамилию Румянцева – после Кагула, будьте покойны, он её не позабудет. Пожалуй, в те годы не было в мире монарха или полководца, который бы не слыхал имени Румянцева.

Через шесть лет Румянцев приедет в Берлин: будущий император Павел Петрович тогда знакомился с невестой. Умерла первая жена наследника престола – и на династическом горизонте возникла принцесса Софья Доротея Вюртемберг-Штутгартская. Румянцева тайно пригласили в Петербург и поручили сопровождать Павла Петровича. Фридрих устроит фельдмаршалу торжественную встречу на свой лад. «Приветствую победителя Оттоманов!» – воскликнул король вполне серьёзно. Пруссаки собрали весь потсдамский гарнизон и представили примерное Кагульское сражение. Почёт невиданный, а до Кагула непредставимый. Но Румянцев отнёсся к этому с усталой иронией.

Странные кампании

Главные сражения войны состоялись в 1770-м. Но после него прошли три боевые кампании и один год тревожного перемирия. За исключением последнего, 1774 года, то были странные кампании. Войска топтались возле Дуная, масштабных сражений избегали.

После Кагула было логичным прощупывать турок по дипломатическим линиям: всё шло к тому, что они согласятся на мир, выгодный для России. Но первые переговоры начнутся позже – и 1772 год станет временем перемирия. Переговоры о заключении мира на Фокшанском и Бухарестском конгрессах зашли в тупик.

В кампании 1771 года Румянцев должен был удерживать дунайский рубеж. Вторую армию после Панина возглавил генерал Василий Долгоруков – ему рекомендовалось активно действовать против крымчаков. После сражений 1770 года Крымское ханство оказалось отрезанным от Османской империи – и 35-тысячная армия должна была беспрепятственно войти на полуостров. В июне войска Долгорукова овладели перекопскими укреплениями, после чего заняли Крым. В 1772 году Россия заключила с ханом Селим-Гиреем договор, по которому Крымское ханство становилось независимым от Турции и переходило под российское покровительство.

А сам Румянцев переменился – как будто истратил, выжег себя в сражениях прошедшего года. То ли фельдмаршальский жезл давил на него, то ли прославленный полководец боялся омрачить блистательную репутацию… А скорее – за зрелостью на него неожиданно свалилась старость. Румянцев лихо сидел в седле, выглядел богатырём, но выносливость утратил. В следующих кампаниях осторожностью он напоминал Голицына. Стремился утвердить победы Российской империи дипломатическим путём, не предпринимал масштабных наступательных операций, берёг армию. Ссылался на потери, на злокозненную эпидемию – и тщетно требовал от Петербурга пополнения. В то же время он испытывал себя в роли мудрого главнокомандующего, посылающего на разные направления небольшие корпуса, предводимые честолюбивыми генералами.

Год 1771-й прошёл в сражениях вокруг Журжи. Крепость не раз переходила из рук в руки. Генерал Эссен не оправдал румянцевского доверия. В сражении под Журжой он потерял больше двух тысяч, позволив туркам ощутить вкус победы. Екатерина утешала Румянцева: «Бог много милует нас, но иногда и наказует, дабы мы не возгордились. Но как мы в счастии не были горды, то, надеюсь, и неудачу снесем с бодрым духом. Сие же несчастие, я надежна, что вы не оставите поправить, где случай будет».

Несколько удачных поисков на правую сторону Дуная провели генералы Вейсман и Озеров. Были взяты крепости – Тулча, Исакчи. Но главной задачей Румянцева было держать растянутый фронт с небольшой армией. Генеральные сражения были бы выгоднее России, а в войне позиционной численное преимущество турок сказывалось подчас роковым образом.

Боевые действия возобновились в 1773 году. Румянцев наконец-то получил подкрепление (хотя, по его мнению, недостаточное) и с 50-тысячной армией должен был в сражениях принудить турок к выгодному для России миру. А в Петербурге рождались фантастические прожекты: например, Алексей Орлов предлагал ударить в сердце Османской империи – штурмом взять Константинополь. Освобождение Царьграда – давняя мечта российских политиков, а в екатерининские времена Греческий проект волновал умы с особой остротой. Но Румянцев только усмехался: у него под рукой – 50 тысяч, с натяжкой можно набрать ещё такую же армию. Для цареградской же операции необходимо вдвое больше. Воображать, что можно решить вопрос одной Средиземноморской эскадрой Орлова, – это уж совсем наивный авантюризм. И флот к такому походу не готов. Пришлось Орлову свой план откладывать в долгий ящик. А Румянцев продолжил войну в реалистическом духе.

Из Польши на Дунай прибыл генерал-поручик Александр Суворов, завоевавший славу в войне с конфедератами.

…Кто бросит камень в Николая Полевого – писателя, журналиста, неутомимого популяризатора истории Отечества? Грустно, что его главные исторические труды всерьёз не переизданы в наше время. Писал он доходчиво, страстно, бойко. В те годы (как и нынче) нужно было втолковывать публике, что русская история – не пыль под ногами, что могущество империи создавали великие герои. Этой миссии Полевой послужил достойно, но Румянцевым отчего-то решил пожертвовать. О причинах такой антипатии можно только строить предположения. Логические объяснения тут ни при чём.

Страстно влюблённый в Суворова, он превратил Румянцева в злого гения, который только и делал, что ставил палки в колёса великому воину земли Русской. Для композиции ему был необходим антипод истинно доблестному полководцу – и он приписал Румянцеву все пороки. «Русский Нестор» у него оказывается завистливым, трусоватым и ленивым. Неужели Полевой не исследовал хотя бы мнения о Румянцеве самого Суворова? Книги Полевого расходились приличными тиражами, по ним судили о прежних героических временах.

Военные бросились опровергать Полевого, но ничего не могли поделать с популярностью его творений. Лёгкое перо преодолевало все препоны. Правда, Полевому всё-таки не удалось надолго превратить Румянцева в историческое пугало. В новых изданиях он даже несколько смягчил карикатурный образ кагульского героя.

Разумеется, отношения двух полководцев не могли быть безоблачными. Румянцев постарше Суворова, но незначительно – всего лишь на пять лет. Однако чинами Пётр Александрович долгое время заметно превосходил Александра Васильевича, а потому относился к нему покровительственно, несколько свысока. Суворов дорожил расположением Румянцева, но затаивал и обиды. И всё-таки для Александра Васильевича Румянцев был прежде всего старшим, мудрым наставником. И он, безусловно, преклонялся перед Кольбергской победой и Кагулом.

Любивший аналогии с гомеровским эпосом, Суворов с удовольствием называл Петра Александровича Нестором Российским. Красавец Румянцев к пятидесяти годам выглядел сановито, а Суворов долго сохранял моложавость. Румянцев рано остепенился, держался торжественно, без суетливости. Подвижный Суворов казался моложе своих лет и куда моложе Румянцева.

Крепость Туртукай (нынешний болгарский город Туртукан) прикрывала переправу через Дунай. В мае, отвлекая турок от переправы главных сил в районе Силистрии, Суворов совершил поиск на Туртукай. Отряд из семисот человек стремительно атаковал крепость, перебил четырёхтысячный гарнизон и разрушил турецкие укрепления. При молниеносной атаке Суворов применил румянцевскую находку времён Кольбергской операции – сочетание рассыпного строя егерей с колоннами. Суворов торжествовал, презрительно забывая о полученной контузии. Через месяц он вторично занимает туртукайские укрепления, вновь разбивает турок в неравном бою. Румянцев представил Суворова к Георгию 2-й степени.

Одновременно с Суворовым через Дунай переправился и генерал Вейсман. С небольшим отрядом у Карасу он разбивает 12-тысячный турецкий корпус. После этого Румянцев с 20-тысячной армией не спеша форсирует Дунай и осаждает Силистрию – крепость, в которой пребывала 30-тысячная армия. Румянцевское предложение капитулировать турки отвергли – и неспроста. Пробная попытка штурма не удалась.

На выручку Силистрии из Базарджика шла свежая армия Нуман-паши, грозившая ударить Румянцеву в спину. Вейсман спешно выступил против Нуман-паши. Пять тысяч против тридцати. Возле Кайнарджи русские атаковали войска Нуман-паши. Генерал сам повёл дрогнувшие войска в атаку – и получил пулю в сердце. «Не говорите людям!» – проговорил он, умирая. И русские довели битву до победного исхода: Нуман-паша с большими потерями отступил. Армия Румянцева была спасена. Пётр Александрович принял решение прервать осаду Силистрии. Поводом был недостаток фуража и продовольствия, но истинной причиной – гибель Вейсмана. Румянцев осознавал, что отступление на левую сторону Дуная Петербург воспримет нервно. Императрица давно требовала от него перенести боевые действия за Дунай.

Но ощущение опасности, желание сберечь армию перевешивало, пришлось отступать. Тщательно подготовленная операция наступления на Силистрию и Шумлу сорвалась. Екатерина не скрывала разочарования. Румянцев объяснял неудачу скупостью Петербурга: для наступательной войны нужно больше средств, больше солдат. После Кагула прошло почти три года – и императрица всё чаще упрекала фельдмаршала… А на его жалобы отвечала просто: если вы сумели разбить армию великого визиря с семнадцатью тысячами – почему бы не повторить успех?

Быть может, в 1770 году Румянцеву удалось бы и занять Силистрию, и разбить визиря в Шумле, но в 1773-м выполнить эту задачу не представлялось возможным. И Румянцев стал осторожнее, и турки. Как будто фельдмаршал берёг собственную славу. Война продолжалась мучительно, а Румянцев чувствовал себя недооценённым, обижался, что на его просьбы Петербург отвечает отказами или полумерами.

В октябре Румянцев предпринял вторичную осаду Силистрии. На этот раз он отрядил для этой цели корпус Потёмкина. Одновременно отряды Долгорукова и Унгерна направились к Шумле и Варне. Но и эта попытка наступления захлебнулась, снова пришлось отступать на левый берег Дуная. Последним русским плацдармом на правом берегу оставалось Гирсово – крепость, в которой обосновался Суворов. В начале сентября ему удалось отбить атаку 10-тысячного турецкого отряда. Турки с потерями отступили – и Гирсово осталось русским.

Год 1774-й начинался для России тревожно: в столицах всё чаще с ужасом повторяли имя Пугачёва. От Румянцева ждали побед. Он намеревался принудить турок к капитуляции на болгарской земле – и наконец-то выторговал у Петербурга большую самостоятельность в командовании действующей армией и какое-никакое пополнение. Полководца не стесняли инструкциями. Это вошедший в великую силу Григорий Потёмкин отдал Румянцеву должок за недавнюю протекцию.

Румянцев рассчитывал, что в 1774-м, пропустив несколько чувствительных ударов, турки станут сговорчивее. Ведь султан Мустафа III умер, а его набожный и нелюдимый преемник Абдул-Хамид впал в зависимость от великого визиря Мухсина-заде. И значит, визирю следовало закреплять свою власть в Константинополе, а не кочевать по фронтам. Расчёт оправдается, хотя и не сразу.

В той летней кампании генералам Суворову и Каменскому предстояло тесно взаимодействовать, совместно противостоять крупным силам турок. Поклонник прусской системы, да ещё и горячий, необузданный Каменский был не лучшим соратником для Суворова. А Александр Васильевич стремился подкрепить новое воинское звание очередной победой – ведь его недавно произвели в генерал-поручики! В конце мая войска Суворова выступили в поход совместно с армией строптивого генерал-поручика Каменского.

Граф Михаил Федотович Каменский (1738–1809) был личностью примечательной. Суворов уважал его за знание тактики, за солдатскую храбрость. Многие современники отмечали бесстрашие Каменского… Особенно ценил его Павел I, к возмущению многих произведший Каменского в графы и возвысивший над генералами.

В жизни графа Каменского было немало взлётов и падений. Несмотря на несносный нрав, порой ему сопутствовало везение, и он попадал в фавор, узнав, между прочим, и милость графа Задунайского… Каменский в конечном итоге испортит отношения и с Румянцевым, и с Потёмкиным, и, позже, с императором Александром Павловичем.

Два генерал-поручика – горячие головы – съехались на военный совет, на котором было решено начинать совместное наступление на Базарджик и к Козлуджам. Каменский начал марш на Базарджик, Суворов должен был прикрывать его наступление со стороны Силистрии. Но Суворов, под предлогом ожидания полков, задержал наступление на два дня и изменил маршрут. Каменский не преминул пожаловаться Румянцеву на неподчинение Суворова, который «неизвестно где находится».

Румянцев занял двусмысленную позицию. Можно подозревать, что он рассчитывал на эффективность самостоятельных действий Суворова и потому не подчинил его напрямую Каменскому. В свою очередь, Каменскому Румянцев рекомендовал брать инициативу и руководство в свои руки, не обращаясь к посредству командования главной армии…

Ордер Каменскому «русский Нестор» составил с дипломатическим красноречием:

«…Я удивляюсь, что ваше превосходительство, имея мой ордер от 30 майя, в конце коего власть ваша ознаменена изражением, чтобы вы предписывали исполнять г. генерал-порутчику Суворову, да и прежде того в ордере моем от 21 майя сложил я на благоучреждение старшего предводителя по предстоящим случаям и по надобности разделить свои части из обоих корпусов, уменьшая или прибавляя от одного к другому, как действия и самоположение для которой части того востребуют, вопрошаете еще меня о подчинении вам реченного генерала с его частью.

Можно ли вам при таких предписаниях и, знав обряд военной службы, считать его боле независимым от себя? Но к вящшему удостоверению я вам сообщаю тут копию моего ордера, посланного ему по поводу вашего рапорта от 31 майя, и ожидаю, что вы за сим свое право взять над младшим не упустите, а от сего обратимся наипаче к делу…

…Господин Суворов рапортовал, что он намерен напасть в Караче на стоящего там, по показанию пленных, с войском Осман Пашу. Если бы сие собылось, послужило бы, конечно, такое дело к умножению вящщему наших успехов и на облегчение достижения оных; но когда ваше превосходительство в соединенных силах пойдете к Шумле, то часть некоторую войск из резервного корпуса для наблюдения Силистрии не безнужно оставить, которая бы сообщалась и свое подкрепление иметь могла от двух полков пехоты и одного кавалерийского, которые я сей день предписал генерал-порутчику князю Репнину переправить за Дунай и расположить на сопротивном берегу при Гуробале, о чем он, я считаю, и сам вас уведомит, а между тем к достижению желаемых успехов и все полки, назначенные к операциям, переправятся у Гуробал…»

Суворову же Румянцев написал суровее:

«Рекомендую вам вследствие того, по повелениям и учреждениям г. генерал-порутчика Каменского точно поступать тем образом, как долженствует генерал, один другому подчиненный. Я ожидал быть уведомлену в сем рапорте вашем, датированном от 30 числа из Рисоваты, о перемене вторичной вашего предположения, по которому вы расположили свой марш, и что вы о неприятеле открыть уже могли, как при подобных отправлениях о сем, яко главном пункте, то есть ссылаясь на прежние известия, ежели сверх оных ничего не прибавилось бы, или же какие вновь об оном имеете, должно всегда уведомлять».

Старшинство Каменского всё же было чётко определено.

При соединении 8 июля у деревни Юшанлы дивизия Каменского состояла из двух гренадерских и одного егерского батальона, пяти пехотных полков, двух конных, одного гусарского и шести казачьих. Резервный корпус Суворова состоял из двух егерских батальонов, четырёх пехотных полков, одного гусарского, одного пикинерного, одного казачьего полка и двух тысяч запорожских казаков.

Корпус Суворова изначально численно превосходил дивизию Каменского (14 тысяч и 14 орудий против 10 850 при 23 орудиях). К тому же значительная часть дивизии Каменского не приняла участия в бою, отстав при переходах.

Итак, в Юшанлах войскам был дан отдых, а лёгкие кавалеристы из корпуса Суворова под командованием секунд-майоров Фёдора Козляинова и Василия Арцыбашева совершили разведку боем. Они столкнулись с турецким отрядом, завязался бой, о котором тут же было доложено Суворову. Генерал-поручик немедленно послал подкрепление – кавалерию, с приказом биться до подхода пехоты. Превосходящие силы турок потеснили русскую кавалерию. Отступление конницы затрудняло марш пехотных батальонов. Судьба сражения висела на волоске, следовало немедленно перехватывать у турок инициативу. Суворов знал, сколь важна в бою скорость, набрав которую, войско становится непобедимым.

Умение действовать быстро проявилось в тот день – 12 июня 1774 года – сполна. Сражение началось в полдень. Вскоре к месту сражения подоспели три батальона – два егерских и гренадерский. Суворов с марша построил их в боевом порядке: в центре – гренадеры подполковника X. И. Трейдена, на левом фланге – егеря подполковника И.Г. Река, на правом – егеря подполковника И.Е. Ферзена. Кавалерию Суворов отодвинул под прикрытие батальонов.

Турки попытались атаковать отступающую утомлённую боем кавалерию, но своевременный и точный огонь егерей Река остановил их. Русские пехотинцы отбили ещё две атаки, обратили турок в бегство. Тогда в атаку полетела кавалерия. Она преследовала и рубила отступавшего противника. В наступление пошла и пехота в четырёх каре: в первом – Суздальский и Севский полки под командованием бригадира Мачабелова, во втором – батальон Трейдена, в третьем и четвёртом – егеря Ферзена и Река. Батальон Река шёл во второй линии.

Войско приблизилось к турецкому лагерю, укреплённому на высоте у Козлуджей. Турки открыли пушечный и ружейный огонь; русская полковая артиллерия ответила незамедлительно. Изучив расположение турецких войск, Суворов совершил неожиданный манёвр: батальон Река из второго ряда был перемещён в первый, укрепив позицию между каре Трейдена и Ферзена. Турецкие атаки были отбиты шквальным трёхчасовым огнём. Когда же противник «приведён был в рассыпку», русские батальоны, при поддержке огня, начали организованную атаку. Новый бой окончательно обратил турок в бегство. В штыковой атаке равных русским не было. Преследовать турок была отправлена кавалерия, превосходно выученная Суворовым.

Но эндшпиль выдался непростой – он не был похож на недавнюю победную рубку под Гирсовом. Суворов писал:

«Уже турки всюду бежали; но еще дело кончено не было. За их лагерем усмотрел я высоту, которую одержать надлежало. Пошел я сквозь оной с подполковником Любимовым и его эскадронами, карей ж оной обходили и тем нечто замешкались; по занятию мною той высоты произошла с турецкой стороны вдруг на нас сильная стрельба из больших пушек, и, по продолжению, приметил я, что их немного, то приказал от себя майору Парфентьеву взять поспешнее и скорее три Суздальских роты, их отбить, что он с крайней быстротою марша и учинил; все наше войско расположилось на сих высотах, против наступающей ночи».