Текст книги "Заводской район"
Автор книги: Арнольд Каштанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Арнольд КАШТАНОВ
ЗАВОДСКОЙ РАЙОН
ПОВЕСТЬ
Глава первая
Антонина Брагина
1
Она проснулась около шести и успела нажать кнопку будильника, чтобы звонок не разбудил мужа.
Каждое утро, просыпаясь, Тоня лежала несколько минут и старалась вспомнить что-нибудь приятное из того, что ждало ее сегодня. Иногда заботы заслоняли это приятное, и, спасаясь от них, можно было снова провалиться в сон. Чтобы этого не случилось, то, что надо было вспомнить, Тоня заготавливала с вечера.
Она поднялась, еще не проснувшись, бережно сохраняя в себе ожидание радости. Улица за окном была белой, пустой и тихой, в пятиэтажном доме напротив светилось несколько кухонь.
В Олиной комнате было совсем темно. Девочка спала, привалившись лбом к деревянным прутьям кроватки. Ножка ее, как всегда, вылезла из-под одеяла, и Тоня положила дочку удобнее.
В ванной она бездумно постояла в рубашке перед зеркалом, решившись, открыла кран холодной воды, плеснула на лицо несколько пригоршней и проснулась окончательно.
Форточка в кухне оставалась на ночь открытой. Холодно поблескивал белый и кирпично-красный пластик, никель ручек и кранов. Тоня любила свою кухню и любила этот час, когда никто не мешал, когда все спорилось и жизнь была простой и разумной. Бурлила на голубом огне вода, прыгала под струей из-под крана очищенная картошка, полз из мясорубки сочный красный фарш…
Тридцать пять лет. Не такая это уж и радость – тридцать пять лет, но и не будни. Каждый год в день ее рождения Степан оставляет на холодильнике подарок: духи и открытку. Знала, что на этот раз забудет. Собиралась как бы невзначай напомнить, да сама забыла. Может быть, и к лучшему. Пусть останется за ним этот должок, авось пригодится.
Пора было будить Олю. Хоть несколько секунд постоять над кроваткой..
– Оля, подъем!
И сразу начала ее целовать. Оля уползала от губ матери, зарывалась головой в подушку. Тоня смеялась, поднимала, прижимала к себе теплое льнущее маленькое тело, стаскивала с дочери пижамку.
– Одевайся скорее, соня!
– Мам-ма, ну мам-ма, что-то у меня живо-отик боли-ит…
Тоня понимала – дочка хитрит, чтобы поспать и не пойти в детский сад, и все-таки каждый раз пугалась: а вдруг сейчас Оля не обманывает? Но не подавала виду:
– Вот мама нашлепает сейчас, так все перестанет болеть.
– Но у ребенка болит живо-отик…
Точь-в-точь свекровь.
– А как ты себя чувствуешь, когда болит?
Когда-то у Оли действительно болел живот и на такой вопрос она, к восторгу бабушки, ответила: «Как будто меня волк ест». Теперь Тоня давала ей возможность повторить удачное слово.
– Как будто меня волк ест.
Губы девочки весело расползлись, ей уже не удавалось сложить их в печальную трубочку.
Тоня ловко одевала ее. Балует свекровь Олю.
Казалось, времени совсем не остается, однако она успела умыть дочку, одеться и в чистой, сияющей кухне оставила мужу аккуратно приготовленный завтрак.
На улице Оля молчала, обхватив мамину шею руками. Потом, когда Тоня устала ее нести, терпеливо бежала рядом, вцепившись в руку. Она понимала, что мама опаздывает, что сейчас не до нее, и каждое утро Тоня была благодарна ей за это понимание. Только перед зеленой калиткой детского сада Оля немножко похныкала, надеясь задержать мать. Пришлось прикрикнуть.
Через четверть часа Тоня уже не вспоминала о дочери. Она вбежала в цех за несколько минут до гудка, не переодеваясь направилась прямо на участок.
На плавке выпускали первый металл. С сухим треском вспарывали серый, пропыленный воздух оранжевые струи жидкого чугуна. Над ковшами ослепительным паром роились звездочки искр. Поднимались на свои площадки заливщики.
– Весна уже сегодня, Антонина, а?
Разве весна? Она и не заметила. Теперь уже только вечером узнаешь, какое время года на дворе.
Она перелезла через конвейер между формами ночной смены; формы еще дышали после заливки, дымили, пахли горелым мазутом.
Из-за стука формовочных машин все другие движения казались бесшумными. Бесшумно неслась вверх и вниз по десяткам резиновых лент жирная, курящаяся паром земля. Бесшумно вращались тяжелые катки в трехметровых чашах бегунов, разминали смесь. Бесшумно двигались редкие фигуры женщин в брезентовых комбинезонах. Одна из них что-то прокричала другой, но ее голоса не было слышно.
Тоня нагнулась к уху пультовщицы:
– Почему вторые бегуны стоят? Где Жанна?
– Ленту в подвале засыпало.
Пультовщица не отрывала глаз от стрелки прибора. На неподвижных ее плечах лежал слой молотой глины – сыпалось сверху.
Надо было лезть в подвал, по узкому трапу спускаться в квадратный люк. Белое облако пара и дыма, подсвеченное снизу, поднималось оттуда и скрывало нижние ступени. Тоня помедлила: жалко было пальто пачкать.
Внизу тянулись вдоль узкой бетонной галереи ленты с горелой землей. В нескольких шагах от люка все исчезло в плотном ядовитом дыму. Тоня шла согнувшись: чем ниже, тем прозрачнее дым. Сквозь шум цеха слышались удары кувалды по железу. Звук был еще далеким, когда перед Тоней в тумане возникла худая, детская фигура Жанны.
– Почему вторые бегуны стоят? – прокричала Тоня.
Жанна показала на уши: не слышно. Потом вверх: там поговорим.
После подвала воздух стержневого участка показался чистым и приятным.
– Двадцать седьмую ленту завалило, – сообщила Жанна, отряхиваясь. – Уже разгребают.
– Почему вторые бегуны стоят?
– Ой, – сказала Жанна, – стоят?
Ругать Жанну – себе дороже. Один раз Тоня не сдержалась, так та проплакала весь день, подала заявление об уходе. Они работают на пределе. Подмены нет. Вот не вышла сегодня на работу земледел Гринчук, некого поставить вместо нее, и стоят вторые бегуны.
– Туннельщицу поставь, – сказала Тоня.
– Все же ленту разгребают…
– Ладно, ты занимайся лентой, я поищу человека.
Тоня побежала в гардероб, надеясь застать кого-нибудь из третьей смены. В гардеробе было пусто и тихо, но в душевой шумела вода, и Тоня заглянула туда.
Утром в душевой холодно. От горячей воды поднимается пар, оседает крупными каплями на потолке и вспухшей краске труб. Под душем замерла разомлевшая худая женщина с выпяченным животом. Прибитые водой длинные жидкие волосы закрывали лицо, только торчал остренький кончик носа.
– Федотова, ты?
Женщина вздрогнула от неожиданности:
– Хто гэта?
Она потеряла равновесие, отступила в сторону, и вода забарабанила по плиткам пола. Женщина нащупала рукой гладкую стену, тряхнула головой, откидывая волосы. Их блестящие мокрые пряди на мгновение открыли мигающий глаз и снова сомкнулись.
– Антони-и-ина…
– Ты что, беременна? – удивилась Тоня.
– Ну…
Может быть, потому и моется так поздно, чтобы никто не видел?
– Как же это тебя угораздило? – спросила Тоня, обдумывая в это время, как ей уговорить Федотову.
Место в общежитии та недавно получила, отгулом и приплатой ее не соблазнишь, да и где ее взять, приплату… Нелегко вытащить человека из-под душа после ночной смены снова в цех.
– А чаго? – откликнулась Федотова. – Или у меня пуза бракованноя?
– Ты уж как скажешь, – фыркнула Тоня.
Не рассмеяться значило потерять налаживающийся между ними контакт. Сколько ее помнила, эта маленькая юркая женщина долгом своим почитала всех смешить. Себя не жалела, равно радовалась и смеху над своими шутками, и смеху над собой. Это уж Тоне особенно повезло – встретить в душевой именно Федотову.
– Гринчук сегодня на работу не вышла, – осторожно сказала она.
– Мабыть, осложнение, – покачала головой Федотова со всегдашней своей готовностью пожалеть. – Вот Галина…
Тоне некогда было сейчас говорить о Гринчук.
– Вторые бегуны стоят. Цех остановим.
Федотова пригорюнилась. Тоне было скверно, словно она у ребенка обманом игрушку отбирала. Если б та умела отказывать…
– Ты ж знаешь, за мной не пропадет. Выручи сегодня, а?
Женщина под душем ответила вяло:
– Добра, Антонина. Я зараз прыду.
И обещать ей ничего не пришлось.
Тоня торопливо переоделась в гардеробе в рабочее белье и платье, натянула сверху черный халат и побежала на участок. Не дожидаясь Федотовой, включила вторые бегуны, сама встала за пульт.
И у Федотовой любовь. Такая болтливая, а вот не рассказывает.
Эстакада с лентами отгораживала площадку бегунов от остального участка, сквозь стальной переплет Тоня видела, как у конторки топчется технолог Валя Тесов, разыскивает ее. Опять будет приставать со своей селитрой. Тоня надеялась, что он не заметит, но он заметил и, нырнув под ленты, оказался рядом.
– Привет, Антонина, хошь анекдот?
– Хочу, – сказала и тут же пожалела: мало ли что он может ляпнуть, потом не знаешь, что и ответить.
– А ты мне что за это? Селитру попробуешь?
Он всегда начинен новыми идеями. Всякими – и хорошими и нелепыми, где уж Тоне разбираться. Теперь у него идея сэкономить щелок в смеси за счет добавок селитры.
– Не нужен мне твой анекдот, только отстань с селитрой, – сказала она.
– Антонина, ты не понимаешь. Двадцать пять процентов щелока экономим! Давай рацию кинем. Кучу денег загребешь.
«Рацию кинуть» – значит рационализаторское предложение написать. Тесов приглашав в соавторы – не только из корысти, но и по дружбе.
– Кстати, – вспомнила Тоня. – Одолжи до получки.
– Сколько? – Он забренчал мелочью в кармане.
Она только рукой махнула. Ей нужно было тридцать рублей. Жанна вчера предложила английские туфли – самой велики, – а теперь Тоня подумала: отчего не сделать себе подарок? Тридцать пять лет…
– Антонина, так пишем рацию? Деньги же сами в руки плывут!
– Ну да, получу десятку…
– Полсотни!
– Ну полсотни, а потом срежут нормы на щелок, как работать буду? Вдруг в один прекрасный день селитру твою не завезут? Зачем мне лишние хлопоты?
На это Вале нечего было возразить.
– Частный собственник ты… Негосударственно мыслишь… Лишь бы себе спокойнее.
– Твоя селитра революцию не сделает. Научно-техническую.
– У тебя, Антонина, неправильное представление о революции.
– Иди себе, Тесов, куда шел.
– Со всеми вытекающими последствиями.
– Иди, иди.
Тоня сегодня еще не была у пескодувок, она спешила, но Валя не отходил:
– Ладно, слушай анекдот. Даром рассказываю. Важник утром накрутил хвост моему начальнику – брак-то в марте вверх полез, и тот теперь сидит, сочиняет. Что бы ты думала?
– Проект распоряжения?
– Точно. «Начальника стержневого участка Антонину Брагину лишить премии за март месяц на сто процентов». Это рублей сорок, а?
– За что?
– Работали вчера на негодном щелоке?
– Мы и сегодня работаем. А если другого нет?
– Ну, Антонина!.. Так виновных никогда не найдешь. Брак есть – должны быть и виновные. Вот Корзун и сочиняет…
– Все вы в техчасти сочинители, – сказала Тоня, а Валя, воздав Тоне добром за зло, довольный собой, заспешил дальше.
«Брак есть – должны быть и виновные». Это Тоне объяснять не надо. Тем более что в марте брак полез вверх. Еще бы ему не полезть. Людей не хватает.
Тоня обдумывала Валину новость.
Корзуна можно понять. Он начальник техчасти. Он первый отвечает за брак. Важник, конечно, уже кричал в кабинете: «Я неграмотный! Я слушать ничего не хочу! Или твоя технология ни к черту, или ее не выполняют! Тогда дай мне виновного!» Вынь да положь ему виновного. А тут Брагина работает на негодном щелоке. И искать не нужно. Садись и катай распоряжение.
Однако Тоня не собиралась уступать. Как только освободилась от самых срочных дел, позвонила из своей конторки Корзуну.
– А, Антонина. – Конечно, он не обрадовался. – Как жизнь?
– Тридцать рублей не одолжишь? – спросила Тоня.
Она подумала: если у него есть, то сейчас, когда он пишет распоряжение, чтобы лишить ее денег, последние отдаст.
– Поищем, – оживился Корзун. – Для хорошего человека…
– Спасибо, – перебила она холодно. – Значит, до получки. А сейчас я к тебе вот по какому делу: щелок завезли с низким удельным весом.
Корзун долго молчал, соображая, куда она клонит. Тоня разглядывала прокопченный потолок. Вдоль грязных стен стояли деревянные лавки, а у мутного окна – Тонин стол с телефоном и школьной чернильницей. Столешница из крашеной фанеры вся была изрезана ножом – именами и женскими фигурками. Тоня заметила свежие чернильные каракули и стала машинально разбирать их, пока не поняла, что читает похабщину.
– Ты не мне звони, – наконец ответил Корзун. – Снабженцам.
– Другого щелока не будет, – сказала Тоня, замазывая пером надпись на столе. – Или работать на этом, или цех остановить. Ты начальник техчасти. Ты решай.
– На негодных материалах работать нельзя.
– Значит, не работать? Стоять?
– Это твое дело. Я тебе не начальник.
– Дай предписание, что на этом щелоке нельзя работать. Тогда я не буду.
– Не дам. Есть технические условия, там все сказано.
– А начальник техчасти у нас есть? Чтобы оперативно решать?
– На негодном щелоке работать нельзя.
– Дай предписание.
– Нечего бюрократию разводить, понимаешь.
Боится. Останови цех – Важник с потрохами съест. Тоня выдвигала и задвигала ящик стола. Он был набит всякими бланками, штуцерами и гнутыми проволочками – кусочками арматуры. На одну проволочку кто-то нацепил окурок «Беломора».
– Значит, работать? – Тоня повысила голос, разозленная видом окурка в своем столе.
– Я же тебе сказал…
Открылась железная дверца конторки, Валя Тесов втащил бракованный стержень – бурую загогулину из твердой смеси.
– Здравствуй, Николай Александрович! – сказала Тоня так, чтобы Корзун в трубке слышал.
Валя огляделся и вытаращил глаза. Николаем Александровичем звали Важника, но его здесь не было. Тоня явно обращалась к нему, Вале.
– Николай Александрович, снабженцы опять завезли щелок с низким удельным весом. Я вот с Корзуном советуюсь: что делать?
Валя сообразил, что происходит, напыжился, как будто он Важник, но сказал свое:
– Что делать? Селитру пробовать.
Тоня показала ему кукиш и крикнула Корзуну:
– Так что ж нам делать? Не останавливать же цех!..
Корзун засопел и разразился беспомощной руганью, поминая снабженцев.
– Перед фактом, Брагина, ставишь, да? Какой удельный вес щелока?
Тоня зажмурилась от удовольствия: другой разговор.
– Один и две десятых.
– Ну, это еще терпимо…
– Николай Александрович, – сообщила она радостно Тесову. – Корзун говорит, терпимо.
Еще бы! Как будто у него могло хватить духу при Важнике потребовать, чтобы остановили цех. А теперь, раз он сам разрешил нарушение, пусть и распоряжение пишет сам на себя. За низкое качество. Свои сорок рублей Тоня отстояла. Да и не только деньги. Она знает: в цехе всегда в любой мелочи надо быть победителем. Только тогда легко.
– Так как жизнь, Антонина? – Корзун, спасая свое достоинство, пытался перевести разговор на приятельский тон.
– Отлично.
– Степану привет. Видел его вчера в булочной. Эксплуатируешь мужа.
– Вас поэксплуатируешь…
Она повесила трубку.
– Тесов, отчего Корзун твою селитру мне не предложил?
– А шут его знает.
– А ты поинтересуйся. Тут что-то не так.
Валя принял это к сведению и сказал:
– Ну, Антонина, умеешь ты отбрехаться.
Хороша была бы она, если б не умела.
Отбрехаться – цеховое выражение. Это уже инстинкт – отбрехаться, права ты или виновата. Корзуну вот при неудачах нравится считать себя жертвой несправедливости. Ему хорошо. Но Тоня должна работать на плохом щелоке, у нее нет людей, двадцать седьмая лента из-за механика до сих пор стоит – и все зто не оправдания, за количество и качество стержней отвечает она. И за работу на плохом щелоке тоже. А грехи всегда есть, если про иные из них Корзун разнюхает, никак не выкрутишься. Главное – не трусить. Когда ты все время помнишь о своих грехах, обязательно на чем-нибудь попадешься.
Изолятор брака – открытая площадка между двумя воротами в обрубке – еле освещается запыленными лампами. Сюда краном свозят бракованные отливки. По серым чугунным этим холмам черными четырехногими жуками ползают в тумане контролеры и технологи. Изъясняются жестами. Трещат пневмозубила, визжат наждаки, и голосов не слышно. Недалеко стоит дробеметная камера, и стальные дробинки, минуя заградительные щиты, иногда долетают сюда. Они уже на излете, но бьют больно, и Тоня, ползая среди отливок, прикрывала глаза ладонью. Бывает спорный брак, по виду не отличишь: то ли брак плавки, то ли ее, Тонин. Опять нужно отбрехаться, и тут помогает репутация: Брагина всегда побеждает, с ней лучше не связываться, она «глоткой возьмет», она всегда права.
Лишь перед самым обедом Тоня заглянула в лабораторию, а там новый сюрприз – сухая прочность смеси девятнадцать килограммов вместо четырнадцати положенных. Федотова накрутила. Ну, Федотова…
– Корзун не заходил? – спросила Тоня лаборантку.
– Не видела.
– А Тесов?
– Бегал тут…
Тоня – к Федотовой. Катятся на оси по кругу тяжелые колеса в трехметровой чаше бегунов, разминают желтую смесь. Федотова притащила ведро щелока и привалилась спиной к заросшей загустевшим щелоком стенке. Отдыхает.
– Перекручиваешь, – сказала Тоня. – Девятнадцать килограмм дала на блок.
Федотова встрепенулась, перегнулась через стенку чаши, из-под бегущего катка выхватила жменю земли и стала разминать ее между пальцами. Глаза ее испуганно заморгали.
– Як же это я…
Заревела сирена, и сразу остановился конвейер, перестали стучать машины. В тишине стали слышны голоса людей в цехе. По проходу шли на обед стерженщицы.
– Пойдем обедать, – сказала Тоня.
– А, не хочется, – сказала Федотова, а сама пошла за Тоней. Даже в этом она не умеет отказывать. Все же она очень устала и нерешительно остановилась у конторки: – Посижу трохи…
– Я тебе из буфета что-нибудь принесу. Вот что, ночью отдыхай, а завтра выходи в первую смену до конца недели.
Ну вот. Теперь нужно кого-то посылать в ночь вместо Федотовой. И некого. Хоть бы Гринчук завтра пришла.
– Что с Гринчук, не знаешь? – спросила она.
– Мабыть, осложнение?
– Какое осложнение?
– Ну в голову.
Осенью Федотова три недели пролежала с воспалением легких, с тех пор она неравнодушна к медицинским терминам. Но у Гринчук не «осложнение». В прошлый четверг она появилась в марлевой повязке – от правого уха через всю голову поверх черных, с проседью гладких волос. Гринчук прятала повязку под платком, но кто-то увидел. Опять она, оказывается, поссорилась с мужем и он нахлобучил ей на голову кастрюлю с горячей картошкой.
– …Врачи ее напугали, – рассказывала ей одной известные подобности Федотова, – говорят, след останется. Знаешь Галину… Она сгоряча – в милицию. Протокол составили, на два дня мужика забрали. Уж и просила она за него, да поздно хватилась… Нешта там разбираются?
Федотовой приятно пожалеть Гринчук. Она любит жалеть. Уж, кажется, столько натерпелась от вздорной своей Галины, а вот поди ж ты. Впрочем, как же иначе? Галина – деспот, а деспота лучше любить. Тогда как будто и нет деспотии.
Очередь в столовой вытянулась человек на пятьдесят, но туннельщицы стояли близко от раздачи. Тоня попросила, чтоб взяли ей обед, а сама пошла в буфет за молоком и сметаной для Федотовой. Она задержалась там, и за это время гороховый суп в тарелке подернулся твердеющей по краям зелено-желтой неаппетитной пленкой. Тоня торопливо съела суп, потом посмотрела на клейкий серо-коричневый бифштекс с холодными макаронами и, вздохнув, решила не есть. Лучше бы она взяла сметану с булочкой.
– Вот ты где, Антонина. Почему вчера на цехкоме не была?
Придвинув стул, сел сбоку предцехкома Андрюшин. Андрюшин, должно быть, еще с детских лет смирился, что фамилию его превратили в имя, и не замечал этого. Вечно он выбирает для своих дел неподходящее время, можно подумать – самый занятой человек.
– Забыла, Андрюша. Что-нибудь срочное?
– Жилье распределяли с Важником.
– Как распределяли? Корзун первый на очереди.
– Корзун отказался.
– Ну?! Почему?
– Откуда я знаю? Дали Сущевичу.
Ясно. Сущевич – опытный механик, его стальцех от них сманивает. Важник старается его удержать. А Корзуном он не дорожит. Бедняга Корзун, столько лет ждал квартиру… Мог же не отказываться, все права были у него. Струсил.
– Это точно?
– При Корзуне решали. Владимир Михалыч!
Корзун стоял в очереди, показал жестом: получу обед и подойду.
Андрюша очистил место на столе, разложил бумаги.
– Подпиши протокол. Ты же у нас жилбытсектор.
Тоня взяла у него авторучку – самодельная, из разноцветных кусочков плексигласа, сам на токарном станке вытачивал – расписалась.
– Я слышал, ты уходить надумала? – спросил он. – В отдел, на чистую работу?
– Когда надумаю, я сама тебе скажу.
Вот уж ни к чему ей такие слухи. Шемчак действительно приглашал в отдел, и хорошо было бы ходить на работу нарядной, спокойно бумажки писать, но она все не могла на это решиться. Пятьдесят рублей в месяц терять тоже не хочется, да и привыкла она к цеху за двенадцать лет. Андрюша говорил о соцсоревновании. Март кончается, пора итоги за квартал подводить, а стенгазета у Тони еще новогодняя висит..
Он говорил, а Тоня нетерпеливо ковыряла вилкой в тарелке и незаметно для себя съела бифштекс. Тьфу ты черт.
– Андрюша, а отчего ты полысел так рано? – неожиданно перебила она.
Андрюша растерялся, не понимал, отчего она рассердилась. Не мог же предположить, что из-за бифштекса.
– Женщины много любили, – ответил он и захохотал, показывая, что шутит. И хохотал старательно, потому что не шутил.
Подошел с подносом Корзун, стал располагаться.
– Ну? – спросил, не глядя на Андрюшу. – Чего ты хотел?
Он понимал, о чем у них был разговор.
– Уже не нужно, – мягко сказала Тоня.
Она с удивлением подумала, что Корзун красив – высокий брюнет, крепкий мужчина. В нем много осталось от четырехлетней морской службы – не только походка враскачку на широко расставленных ногах, не только… Но, наверно, никто никогда не сказал ему, что у него лицо красивое. Он гордился ростом, рассудительностью, силой и не знал, что красив.
Андрюша поднялся, потрепал Тоню по плечу, прощаясь:
– Загляни в цехком после смены. Что на ходу обсуждать.
– Я сегодня не могу задерживаться. У меня день рождения.
Это сорвалось нечаянно. Она удивилась: ведь не собиралась ничего устраивать. Столько хлопот, опять же расходы лишние… Зачем ей это? Бифштекс да Андрюша виноваты. Лучше бы она взяла сметану с булочкой.
Андрюша и Корзун поздравляли с обычными шуточками, но Корзуну шутки давались с усилием. Едва Андрюша отошел, он устало уткнулся в тарелку.
– Приходи вечером к нам, Володя, – сказала Тоня. – И всю техчасть приводи.
И опять удивилась себе. Устала она, что ли?.. А, впрочем, почему не устроить праздник? Если праздники свои забывать, чего же будни стоят? Она пригласит полный дом гостей. Приготовит что-нибудь на скорую руку..
– Ты видела анализы?
Нет, ей никогда нельзя расслабляться.
– Видела.
– Девятнадцать килограмм на блоке видела? Вот отсюда и брак.
Поймал ее все-таки. Он любит быть справедливым и, если уж решил свалить вину на нее, не успокоится, пока не найдет для этого основания. Тоня попробовала защищаться:
– Ну и что – девятнадцать? Автозавод держит девятнадцать.
– Ты меньше на других смотри, – посоветовал он. Теперь он был победителем, а она бестолковой бабой. – Тебе верхний предел восемнадцать дан, вот и работай, и нечего болтовней заниматься.
Ему нравилось делить человечество на болтающих и действующих. Будучи от природы неразговорчивым, по этой классификации он автоматически попадал к последним.
Через час Тоню вызвал к себе Важник. В крохотной его приемной она заглянула в машинку секретарши – не печатают ли уже о ней распоряжение. Как будто нет.
Важник сидел в белой тенниске, распахнутой на груди, отрывисто кричал на кого-то по телефону: крикнет, обиженно сморщится, слушает, опять крикнет, опять долго слушает. Кивнул: садись. Пиджак его висел на спинке стула.
Тоня оглядела бумаги на столе, но распоряжения не заметила. Важник положил трубку. Он поймал взгляд Тони и нахмурился:
– У тебя нюх, как у собаки.
Тоня немного обиделась, но улыбнулась:
– О чем ты?
– Чего ты ищешь на столе?
– Ничего.
– Глазами.
– Да ничего.
Он выбрался из-за стола, открыл форточку. Ему пришлось подняться на носки – он был невысоким.
– Накурили тут. – Поморщился и удивился мимоходом: – Весна?
Тоня как зашла в кабинет, сразу почувствовала что-то странное и только теперь поняла: это ж весна! Не слепящая синева за окном, не теплые желтые полосы наискосок по полу, а что-то не определимое в воздухе, не вытравленное табачным дымом и запахом горелого мазута, – весна.
– Что же ты брак гонишь, Брагина?
Сказать, что людей нет, – значит, взять вину на себя. А людьми он все равно не поможет, где он их возьмет. Тоня ответила:
– Щелок плохой завезли.
– А анализы на блоке?
– А-а! – Тоня пренебрежительно махнула рукой. – Было бы из-за чего шум поднимать.
– Не из-за чего? – полюбопытствовал он, и Тоня подумала, что зря она про людей не сказала.
– Я вижу, ты неплохо живешь, – заметил Важник, уселся за стол и, как бы выяснив все и утратив к Тоне интерес, стал листать бумаги. Потом сказал небрежно: – С завтрашнего дня дашь двух человек на земледелку.
– А я как же?
Зря она про людей промолчала, теперь он решил, и его не переубедишь.
– Ты пока еще конвейер не держишь, а земледелка держит.
Придется все-таки посылать Федотову в ночную смену. Дорого ей всегда трусость обходится, роскошь это. В другой раз Тоня просто бы сказала: «Не дам!» – и хлопнула бы дверью. Она может себе позволить такое, она человек, которым дорожат. А сегодня она вошла в кабинет с надеждой на снисхождение, где уж тут дверью хлопать, не то настроение. Тоня была недовольна собой. Правда, ее не наказали. И то хорошо.
– Вот и невестка твоя меня подводит, не вышла на работу. – Тоня вспомнила о Гринчук. – Не знаешь, что с ней?
Ей показалось, что Важник смутился.
– Бог их знает, – буркнул он, посмотрел на Тоню и сказал уже мягче: – В конце месяца поможем. Директор обещает на недельку инженеров к нам на конвейер пригнать. Из отделов. – Помолчав, добавил: – В целом… работать можно.
Если с вечера лечь пораньше, утром встать свежей, успеть всю домашнюю работу сделать, не спеша пройти с Олей по морозцу до детского сада, посмеяться с воспитательницей, глядя на детей, и снова по морозцу, чувствуя свой румянец, на завод, мимо деревьев в инее, мимо желтых уличных фонарей, по мотающимся под ногами желтым теням, по скрипучему снегу – бодро, молодо, скоро, – кажется: день впереди огромен. И с удивлением подумаешь: чем заняться сегодня в цехе? Изо дня в день по раз навсегда налаженному циклу работают конвейеры, машины, люди, а ты постоишь около, поговоришь с мастером и займешься чем-нибудь интересным – есть одна идея… Но так не бывает никогда.
2
В гастрономе Тоня и Федотова увидели мужа Гринчук, Ивана.
– Поглянь, Антонина, – шепнула Федотова. – Галины нашей мужик. Нешта из тюрьмы выпустили?
После первой смены в гастрономе всегда людно, а тут вообще было не протолкнуться. Весна, что ли, людям дома не сидится? Тоне нужно было во все отделы – и колбасу купить, и сыр, и селедку, и сладкое что-нибудь, и Ольке ужин. Технологи – народ понимающий, они водку принесут, но бутылки три надо и самой купить. До лета еще далеко, можно потерпеть с туфлями. А к винно-водочному отделу не подступишься, очередь сбилась, конца не найдешь. Хоть получка во всех цехах на той неделе была. Весна.
Тоня и Федотова стояли, озираясь, и Иван заметил их, подошел. В руке он держал женину сумку, из нее торчали горлышки молочных бутылок.
– Вот это я понимаю! – закричал он по-свойски. – Вот это жена мужа любит, заботится, за водочкой ходит. Не то что эти горемыки сами стоят. – И спросил у очереди: – Или все холостые? Смотри, Федотова, сколько холостяков, а ты все не выберешь. Я вот тоже думал постоять, но смотрю, очередь, решил: уж ладно, на молочко перейду. Говорят, ведро кефира сто грамм заменяет.
Тоня засмеялась и спохватилась с опозданием: как же она улыбается ему? Он ведь жену ошпарил!
– Кали б себе молочко, – сказала Федотова. – А то дитям. Вы уж трезвенник.
Она показала, что понимает шутку и что ее не обманешь.
– Я что? – прищурился Иван скромно. – Мне сто грамм – самая норма.
Он очень рассмешил Федотову.
– Вам… Это мне еще – норма… Вам…
В общем-то, встреча с Иваном была удачей. Он с шуточками проталкивался к прилавку через очередь.
– Товарищи… Товарищи дорогие, любимая теща померла, дайте тещу помянуть, товарищи… Ой, как нехорошо, у человека горе, а вы… Тесть с утра в рот не брал, помрет же… Ну товарищи дорогие…
Вернулся с бутылками. Да еще помог нести тяжелую сумку до самого детского сада.
– Приболела моя Галина, – рассказывал он по пути. – С утра уже с уколами были. Сердце у ней на ниточке держится, а она туда же – пить. Вчера у нас маленький праздник вышел, я ж ей говорил, да что там… Вы ж знаете Галину. А теперь вот лежит, а я кручусь со своим колхозом. То за молоком, то кашку, то бумажку…
«Маленький праздник – это он из милиции вернулся», – догадалась Тоня и спросила:
– Сколько младшему-то? Третий год?
– С декабря третий год.
Она опять спохватилась, что улыбается. Они уже пришли к детскому саду, и Тоня попрощалась со спутниками. Она была недовольна собой. Иван – родной брат ее начальника Николая Важника. Это, что ли, на нее действует? Смотрит ему в рот, как Федотова.
По дороге домой Оля торопилась рассказать матери про все, что было сегодня:
– Мама, а Валерка меня толкнул…
Степан никогда не забирает Олю из сада. Рабочий день у него кончается в пять. Без десяти минут пять он складывает карандаши и циркули в ящик стола, закрывает газетой чертеж – компоновку очередного станка. Ровно в пять выставляет на стол шахматную доску, торопливо, чтобы не терять ни секунды, расставляет фигуры. Двое сослуживцев, прихватив с собой стулья, бросаются к нему с разных концов комнаты. «В какой руке?.. Ты начинаешь». – «Играем на вылет». Поднимаются они из-за шахмат через час, а то и позже. Потом Степан не спеша идет по улице пять автобусных остановок пешком. Корзун говорил – видел в булочной. Напутал Корзун. Вот в «Культтовары» Степан всегда заходит, спрашивает про фотобумагу, любезничает с продавщицами, чтобы оставили ему дефицит, глазеет на новинки…
– Мама, ну честное слово, он меня нарочно толкнул!
– Оленька, сколько раз я тебе говорила, никогда не жалуйся, сама разбирайся. Посмотри, как другие дети. Разве они жалуются родителям? И ты играй, как все.
– Но Валерка плохой. Бабушка сказала, он плохой, мама! Я с ним не буду играть.
– Ох, Оля, он ведь еще маленький, со всеми надо играть…
Весна. Весной оттаивают запахи. Не только запахи осени, но и запахи детства… У мамы, учительницы младших классов, не было времени баловать мужа и дочь пирогами. Но в день рождения Тонечки… В день рождения Тонечки на завтрак – любимые оладьи со сметаной, в обед – фасолевый суп. К вечеру покупались специально для нее бутылки лимонада, мама и Тоня резали тонкими кружочками копченую колбасу, прозрачными ломтиками – голландский сыр. А посреди стола на плоской тарелке он – круглый пирог с вареньем, валиками из теста вязь: «Тоне 12 лет». Папины и мамины сослуживцы приносили подарки. Гости засиживались допоздна, и Тоню не гнали спать: где же спать в единственной их комнате? Папино удлиненное лицо с мешочками под глазами становилось умиротворенным и добрым. Иногда он вскакивал, начинал бегать за спинами гостей между стеной и стульями, сутулясь, размахивал руками: «Нет, это нельзя понять! Невозможно понять!.. Оказывается, я плохо учу детей! Оказывается, я недостаточно раскрываю слабость Чехова! Слабость Чехова!! Нет, нет, я не понимаю, я, я…» «Ми-иша», – говорила мама. Это было вечером. А днем Тоня приходила из школы раньше родителей и ждала. Быстро темнело, она была одна. За стеной у соседа слышался нечеловеческий голос репродуктора. Нечеловеческий – потому что его не спутаешь с живым голосом, если слушаешь долго. Мамы и папы все не было, еще не было, и в Тонином ожидании было что-то такое, из-за чего взрослым людям дорого свое детство.
