Текст книги "Заводской район"
Автор книги: Арнольд Каштанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Глава третья
Антонина Брагина
1
Утром она оставила Степану завтрак, такой же аккуратный, как всегда. Утром труднее. Утром обидно за себя. Утром не скажешь, что Лера ошиблась.
Бывало, приятели-мужчины пошучивали при Тоне о своих грешках, она посмеивалась вместе с ними не потому, что смешно было, а просто тема такая, не всерьез же о ней говорить. И нужно было Лере все принять всерьез! И вообще какое ей дело до Тониной жизни? Не знала бы Тоня ничего…
Первой, кого Тоня увидела в гардеробе, была Гринчук. Поверх ее черных с проседью гладких волос, закрывая правое ухо, протянулась марлевая повязка.
– Ты зачем приплелась? – сказала Тоня. – У тебя же приступ!
Гринчук втискивала в комбинезон свое объемистое тело.
– А-а, приступ. Моему деду аппендицит вырезали, так он наутро уже плугом пахал. Шов разошелся, кишки вывалились, а он их назад в живот запихал и опять пашет. Пока не свалился.
– Смотри, чтоб у тебя кишки не вывалились, мне потом отвечать, – сказала Тоня, для удовольствия Гринчук преувеличивая грозящую той опасность.
Мимо них из душевой прошла Федотова, обмотанная полотенцем. Она увернулась от дружеского шлепка Гринчук и перед шкафчиком стала растирать полотенцем сухое тело – согревалась. Кожа не покраснела даже – как будто устала за двое бессонных суток кровь.
– Можешь сегодня взять отгул, – сказала ей Тоня. – Отдохнешь.
Вчера она пообещала Важнику послать людей на земледелку, но не пошлет, подождет до завтра. Может, за сегодняшний день он и не хватится.
Федотова не ответила.
– Так берешь отгул? – спросила Тоня. Она уже переоделась и теперь стояла в чулках на газете.
Федотова опять не ответила.
– Ты что? – удивилась Тоня. – Возьмешь отгул, а завтра выйдешь в первую смену на земледелку, за пульт. Меня Важник просил двоих дать.
– Як на земледелку, дык Федотова, а як горилку пить…
Вот оно что! Обижена, что ее на день рождения не пригласили. Тоня покраснела. Она просто не подумала о Федотовой.
– Так что ж ты не пришла? Чудачка…
Поди знай, кому что надо.
– Я и не приглашала никого, – продолжала оправдываться Тоня. – А земледелка тебе ж лучше: сиди и кнопки нажимай. Я думала, ты обрадуешься..
– Страх як радуюсь, – буркнула Федотова. – Пошукай кого подурней.
Так она и не согласилась на земледелку. Знала, что Тоня из дружбы предлагает, знала, что там ей лучше будет (действительно сиди и кнопки нажимай – все автоматизировано), и не согласилась. Отстояла право на обиду.
– Не гоношись, – сказала Гринчук. – Нервы стреплешь, замуж никто не возьмет.
– Як у тебя мужик, дык лучше никого не надо.
– Чем же мой тебе плох? – Гринчук удивилась. Она забыла, что бинт на ее голове виден всем. Сама-то она его не видела.
Перед своим шкафчиком неслышно появилась Жанна. С утра она, как Гринчук говорит, квелая. Едва ходит, еле слышно бормочет. Пока не разойдется. А после вчерашнего совсем раскисла. Поздоровалась – только губами шевельнула. Шарф сняла – будто тяжелый хомут.
– Ты что, нездорова? – спросила Тоня.
Жанна слабо шевельнула губами. И она на Тоню сердится. Утром она всегда сердита на всех.
Не было девяти, когда Тоню разыскал Валя Тесов.
– Здравствуй, счастливый человек, – улыбнулась она.
– Угадай, Антонина, зачем я к тебе пришел?
– Опять селитру сватать?
– А что, пишем рацию?
– У меня еще голова на плечах есть.
– Зря, пожалеешь. А пришел я к тебе по категорическому приказу твоero любимого начальника. Согласовать место, куда поставить ультразвуковую установку.
– Озвучивать щелок? Ты ж говорил, это ничего не даст?
– Корзун начальник, ему виднее.
– Так мне он не начальник, – к удовольствию Вали, сказала Тоня. – Я этим заниматься не буду. Пусть Важнику жалуется.
Важник не любит, когда подчиненные жалуются друг на друга. Мол, сами должны все улаживать. Так что Корзун еще прибежит к Тоне.
Однако раньше него на участке появился Важник. Остановился посреди пролета – руки в карманах халата, пальцы что-то ощупывают там, перебирают, – посмотрел в одну сторону, в другую. Подлетела Жанна. Он показал ей глазами на беспорядочную кучу сушильных плит. Жанна сразу послала туннельщиц, чтобы сложили их аккуратно. А он с обычной своей медлительностью пошел к бегунам, остановился, наблюдая за работой. Пальцы в карманах продолжали чем-то бренчать.
– Антонина, – позвал он. – Что это такое – ультразвуком озвучивать щелок?
Тоня объясняла как могла то, что Валя ей когда-то рассказывал
– Ну и как ты смотришь на это?
– Темное дело. Валя Тесов уверен, что ничего не выйдет.
– Тесов еще не Академия наук.
– Корзун тем более не академия. И мой участок не академия чтобы эксперименты производить.
– А где их производить? Каждый за новую технику, но только не на своем участке. Лишь бы забот поменьше.
– Так с Тесовым поговори. У него расчеты, а я науку давно позабыть успела.
Важник вытащил руку из кармана, и Тоня увидела связку ключей.
– С Тесовым я говорил.
– Сколько стоит установка? – спросила Тоня.
– Предварительная смета – две тысячи. Считай, значит, все четыре.
– Лучше бы транспортер для плит сделали. Мои бабы их на горбу таскают.
– Вот что, Антонина, – сказал Важник. – Ты Корзуну не мешай, ясно? Делай, что он скажет. Не торопись, но делай.
– Мне-то что. Деньги не из моего кармана.
Сказала, чтобы задеть: мол, и не из твоего, ты и не беспокоишься.
– Отдала двоих на земледелку? – Важник переменил тему.
– Завтра будут. Не могла же я сразу после третьей смены людей посылать.
Он не стал ругаться. Даже усмехнулся. На один день Тоня его обманула, но он заранее знал, что она обманет. Только сказал:
– Смотри.
Похоже, Важник готов выложить четыре тысячи за кота в мешке Боится главного металлурга?
Хорошо, когда есть указание начальника. Ультразвук так ультразвук, Тоне больше об этом думать не надо. День и без того полон беготни, хлопот и вопросов, которые, кроме нее, никто не решит. Людей не хватает, муфта пошла с браком, на «ноль-пятнадцатую» крышку перепутали стержни. И некогда вспомнить что-то очень важное и неприятное, память старательно обходит это неприятное. Но вот и домой пора, домой как будто не хочется, и тогда вспоминается: Степан.
Ничего в жизни не изменилось. Ничего не убавилось и не прибавилось. Ничего не произошло. А надо что-то делать. Почему надо? Как будто кто-то требует у Тони: «Ты должна действовать». Кто требует – неизвестно. Что требует – непонятно… Может быть, ничего не нужно, пусть будет что будет?
Оля держалась за мамину руку, стараясь залезать в лужи. Тоня устала ее одергивать и пошла по теневой стороне, где еще лежал серый лед и луж не было.
– А меня сегодня наказали, – рассказывала Оля. – Отвели обедать в другую группу.
– За что же тебя наказали?
Хоть посмотреть на эту женщину. Зайти в булочную. Посмотреть. Там видно будет.
– Я плохо ела. Ну и что? Я как раз хотела побыть в той группе… Они там мой компот выпили.
– Как – выпили?
В конце концов, просто она купит хлеб сегодня не в гастрономе, а в булочной. Разве так не может быть? Какая разница?
– Сказали, что лишний, и выпили.
– Они не знали, что он твой, и думали, что лишний?
– Нет, они знали.
– Зачем же выпили?
Вот будет весело, если она там Степана застанет.
– Они меня выручали.
– Почему же выручали?
– Откуда я знаю? Что ты все почему да почему? Дежурные сегодня плохие были.
– Какие дежурные?
– Ну, дежурные, что ты, мама, не понимаешь!
– А что они делают, дежурные?
– Со стола посуду убирают, что.
– И почему же они плохие?
– Не выручили меня.
– Как не выручили?
– А дежурные с кем дружат, у того еду забирают, а с кем не дружат, у того не забирают.
– Да зачем же забирают?
– Так выручают же!
– И ты, когда дежурная, забираешь?
– Я у Светы забираю, у Мосиных, у Катьки Юркиной…
Господи, такие малыши! Тоня почти с уважением посмотрела на свою пятилетнюю дочь. Молодец, Оля. Кажется, мы учились этому позже.
– Оля, надо хлеба купить.
Она? За прилавком в белом халате рослая девка – белотелая, гладкая, с роскошным шиньоном. На неподвижном, свежем, грубо раскрашенном лице недовольство. Очевидно, она приучила себя к этому выражению, путая его с выражением достоинства. Почему бы и не она?
Тоня уложила в сумку хлеб, поймала у своего бедра беспокойную Олину руку и потащила дочь к выходу. И тут сбоку, над стеклянным прилавком кондитерского отдела, над вазочками конфет вдруг увидела она испуганно следящие за нею глаза. Привороженная этими глазами, Тоня замерла у самой двери, будто с поличным попалась, пока кто-то торопливый не толкнул ее плечом и они с Олей не оказались на улице.
Черт понес ее в булочную. Конечно, эта девчонка знает ее. Доверчивое детское личико, полуоткрытые губки. В белоснежном халатике полцентнера женской преданности и беззащитности. Уж лучше бы та, другая, молочно-восковой спелости…
Степан отдыхал на тахте. С газетой. Накрыла ему на кухне. Подала первое, второе… Это ежедневно повторяется много лет, и, оказывается, в это время они не смотрят друг на друга. Лоб его, увеличенный залысинами, склоняется к тарелке. О чем он думает?
– С завтрашнего дня покупай, пожалуйста, хлеб, – неожиданно для себя сказала Тоня. – Все равно в булочной бываешь.
Он не поднял глаз. Как будто не слышал. Он всегда выбирает самый трусливый способ действий.
После обеда вернулся на свою тахту. Оля играла с куклами. Тоня убирала со стола. Вдруг она услышала, как хлопнула дверь. Выглянула – ушел. Даже так. Небось успел убедить себя, что несправедливо обижен. Ушел, а она сиди дома. Ужин готовь, укладывай Олю спать.
– Оля, хочешь, пойдем гулять?
– Куда, мама?
– Да просто гулять. К дедушке можем зайти.
Перед дверью дедушки Оля спряталась за мамину спину. Сейчас дедушка откроет, и Тоня скажет с ужасом: «А Олю волки съели». Дедушка начнет стонать и искать ружье, чтобы убить волков и освободить внученьку, а Оля выскочит с радостным визгом. Это ритуал, отступлений от него Оля не терпит.
Дверь открыла бабушка.
– А нашу Олю волки съели, – сказала Тоня.
– Какой ужас! – закричала бабушка. – Леша, где твое ружье! Нашу Оленьку волки съели!
У Оли не было больше сил притворяться, она выскочила:
– А вот и я!
– Родная ты моя внученька!
Для Оли естественно: ее существование – источник радости для всех. Настолько естественно, что она не ставит это себе в заслугу. Она несется в грязных своих ботинках через просторную прихожую, через комнату на диван к дедушке.
Тоня поцеловалась со свекровью. За раскрытой дверью увидела в кухне незнакомую женщину в домашнем халате. Женщина торопливо поднялась, вытирая красные от слез глаза.
– Ох, надоела я вам, соседка, – сказала она. – Пойду уж…
– Сидите, сидите! Тонюшка, ты извини нас…
Значит, Степана здесь нет. Только теперь Тоня поняла: была еще у нее эта надежда.
Дедушка раздевал Олю, а она вырывалась, тянулась к уголку со своими игрушками.
– Как чувствуете себя, папа? – крикнула Тоня (свекор был глуховат).
– Поздравляю тебя, Тонечка. Вчера-то мы сплоховали. Мать, где наш подарок? Мотор мой барахлит. – Старик показал на сердце.
Красивый он был старик. От него Брагины все пошли – красивые. Оля подлетела, навалилась ему на живот:
– Дедушка, а покатать? Ты обещал меня покатать!
– Оленька, у дедушки сердце болит, – сказала Тоня.
– Ну, раз обещал.. – Поднимаясь, старик закряхтел.
Тоня попыталась ему помешать. Больной, мнительный старик, который лишний шаг боялся сделать, крутил на вытянутых руках девочку.
Умница ты моя, Олька. Пусть воздастся тебе за деда.
Семь лет назад, дослужившись до полковника, он вышел в запас и никак не мог приспособиться к жизни пенсионера, Другие как-то устраиваются: у кого специальность есть и он работает, у кого дети нуждаются в помощи, кто садоводством увлечется, кто – коллекционированием, а он ничего для себя не нашел. Он пытался вмешиваться в домашние дела, в хозяйство, в жизнь своих детей и стал невыносим. Жена жаловалась на его вздорный характер и плохое настроение, они ссорились. «Что же мне, петь? – говорил он. – Я в этой комнате как в клетке. Есть же птицы, которые не могут петь в клетке». Так он, всю жизнь служивший, говорил о появившейся свободе. Жена не понимала его или не хотела понимать: «Если тебе здесь не нравится, давай переедем. Хоть в другой город, хоть в деревню. Куда ты хочешь?» Но куда можно уехать от свободы? За год он заметно постарел. Началась гипертония, стало сдавать сердце. Он никогда раньше не болел, поэтому упал духом, охал, кряхтел, стал думать о смерти. Может быть, врачи помогли ему не столько лекарствами, сколько требованиями: в такое-то время гулять, так-то спать, того-то не делать, то-то обязательно делать… Это были приказы, и приказы организовывали его жизнь, сделали ее похожей на прежнюю. Он купил шагомер, ходил с ним по улицам, он знал теперь длину всех улиц поселка и рассчитывал свои маршруты. В кармане он всегда держал распорядок дня, где с точностью до четверти часа было расписано, когда есть, когда и как принимать многочисленные лекарства, когда гулять и смотреть телевизор…
Но давно уже Тоня не видела, как он, надев очки, присаживается с этим листком к столу и вносит в него исправления либо переписывает его заново ради вновь назначенного лекарства. Наверно, и листка этого уже нет. Теперь есть Оля. Вначале ему было тяжело с ней. Он, совсем больной, боялся за себя. Жена уже не могла следить за ним по-прежнему. Олька многого требовала. Отец и мать работали, у бабушки сил было мало, и дед стал необходим..
Умница ты моя, Оля, приказывающая инстанция..
– Ну, хватит, хватит.
Тоня, смеясь, поймала дочь в воздухе, оторвала от деда и бросилась с ней на диван. Оля вырывалась, и обе они хохотали, а дед, побледнев, ходил по комнате, успокаивая сердце.
Соседка все еще прощалась:
– Ох, вы уж извините..
– Что вы, что вы… Заходите..
– Господи, сколько горя на свете. – Свекровь появилась в комнате. Взгляд и голос ее вопреки смыслу слов выдавали приподнятость духа. Свекровь любит жалеть и сочувствовать. Как Федотова. Разговор, в котором она утешительница, для нее всегда радость. – Соседка из девятой квартиры приходила, жена водопроводчика… Как у него получка, она одевает детей и уводит гулять, пока он не заснет… Иногда до полуночи по улицам ходят.
Тоня слушала невнимательно. Она не любит рассказы о чужих несчастьях. В рассказах мир всегда, кажется ей, выглядит более несправедливым, чем увиденный собственными глазами.
Оля первая услышала, что пришли Аркадий и Лера. Она помчалась к ним за своей данью – знаками любви. Аркадия, правда, она стеснялась. Он и сам всегда стеснялся детей, потому что побаивался их и не умел находить с ними нужный тон. Прижавшись к тете Лере, Оля ерзала, не глядя ему в глаза. Он пощекотал ее шейку, и она глупо захихикала.
Бабушка кормила Олю перед телевизором, а детям своим накрыла на кухне. Тоня сидела с ними.
– Где Степа? – спросил Аркадий.
– Не знаю. – Тоня беззаботно пожала плечами, не желая замечать взгляда Леры. – А вы где были?
– Аркадий меня в кино водил, бедняга.
– Тоня, какую мы страсть сегодня видели!
– Аркадий, – сказала Лера. – Тебе не кажется, что над этим слишком легко смеяться?
– Сестренка, – посоветовал Аркадий, – ты всегда смейся, когда это легко.
– Да жалко время тратить. Хочется иногда и поплакать. Правда, Тоня?
– Не знаю, – сказала Тоня. – Как-то все некогда.
Сегодня она не могла относиться к Лере как всегда. Лера это поняла и виновато на нее посмотрела. Аркадий тоже что-то понял и сказал:
– Слезы теперь подорожали.
– Бог с ними, со слезами, – сказала Тоня. – Что это вы за разговор затеяли? Мне уже идти надо, Ольке спать пора.
– Балует папа Ольку, – сказала Лера.
– Ну и что? – Тоне все время хотелось противоречить. – Меня тоже баловали – и ничего.
– Я люблю разбалованных людей, – сказала Лера. – Но только разбалованных в детстве, не позднее. Правда, смотрю я у нас в саду на детей, и кажется – все разбалованные, как они жить будут?
– Чего ты боишься? – сказал Аркадий. – Это только со страха так кажется. Ты у нас герой, тебе ли бояться?
– Ну да, герой. Чуть что не по мне, сразу тебе звоню – и в кино… Сегодня меня один родитель довел. У нас фортепьяно настраивали, я от нечего делать пошла в старшую группу, рисовала им акварельки. А он за сыном пришел. Немолодой уже, габардиновое синее пальто, серый каракулевый воротник. Воспитательница ему говорит: «Ваш мальчик игрушку сломал, там гвоздями надо сбить, у нас молоток есть, вы сделали бы». А он ей: «У вас же плотник есть». Она говорит: «Плотник всегда занят, у нас всегда отцы игрушки чинят, если могут». А он уже вообще понес чепуху. Сад, говорит, государственный, и ребенок мой государственный. Наверно, двадцать минут сын одевался, и двадцать минут он спорил. А там и работы-то для мужчины – два раза молотком стукнуть. Понимаете, у него тоже есть принцип. Ему нетрудно починить, но ему важна справедливость. И мне отчего-то так страшно стало, я бросилась звонить Аркадию – и в кино.
Аркадий и Тоня рассмеялись.
– Ты не думай, Тоня, ему ведь тоже фильм понравился. Он только делает вид, что не верит…
– В страсть?
– Ну, Аркадий…
– Страсть – это тот же голод. Восхвалять его могут только объевшиеся. Лечение голоданием.
– Твоя беда, Аркадий, что ты считаешь себя обязанным быть счастливым.
Вошла мать и сразу стала рассказывать про соседку. Аркадий пытался перебить ее. Зачем рассказывать такие вещи при Лере? Она пугается, и потом целый вечер нужно потратить, чтобы ее развеселить.
– Я бы на ее месте давно его бросила, – сказала мать, – чем так-то мучиться. Да и деньги он никогда домой не приносит, наоборот, еще с нее тянет.
Тоня пошла одевать дочь.
2
Зимой Тоня договорилась с одним маляром, чтобы сделал в апреле ремонт. Маляр явился в срок, а она раздумала: на две недели стане дом нежилым, Степан совсем в нем бывать не захочет. С ремонтом надо потерпеть.
Степан любит Олю. Если Оля не удержит его дома, ничего не поможет. Тоня взяла на воскресенье билеты в кукольный театр и попросила Степана:
– Сходи ты с Олькой, у меня стирки полно.
Отец и дочь вернулись из театра довольные. Степан пообещал Оле каких-то чертиков смастерить, весь вечер они вдвоем рисовали, клеили.
Может, все обойдется. Надо только выдержку иметь. Никаких разговоров и упреков. Она вообще ничего не знает.
Она старалась оставлять мужа и дочь вдвоем, но не слишком долго, а то ему надоест. Оля, умница, как будто понимала, что от нее требуется: вдруг попросила купить шашки. Оказывается, у них в саду два вундеркинда без конца играют. Глядя на них, и Оля ходам научилась. Тоня на следующий день принесла шашки и доску, Степан три дня подряд никуда не выходил и играл с девочкой. Задумал ее и в шахматы учить. Тоне стало казаться, что она снова любит его.
В чем он виноват? Мужчина интересный, конечно, девушки липнут. Кому это не понравится? Та, продавщица, скромненькая, наседистая, конечно, у них ничего серьезного нет. Просто ему приятно, что свеженькая девушка влюбилась, а серьезного ничего нет.
Мужу должно быть хорошо дома. Его должно тянуть домой.
Тоня купила себе халатик, такой дорогой, раньше ни за что не решилась бы. Красивый и очень ей подходит. Яркий, пушистый – японский. Когда его бросишь на спинку кресла, в комнате веселей. И еще купила ночную сорочку. Немецкую, затейливую, с цветочками и рюшечками. Дороже приличного платья эта сорочка, уже в самой дороговизне было что-то смущающее.
За собой тоже надо следить. Отмыться под душем от литейной копоти – это для женщины мало. Хорошо, с волосами ей повезло, на них время тратить не надо. А вот руки совсем никуда не годятся. Тоня стала бывать у маникюрши.
Как-то вечером возилась она на кухне: у женщин в бухгалтерии списала рецепт какого-то пирожного, теперь раскатывала тесто – в переднике поверх японского халатика, надушенная… Степан забрел, разыскивая газету, и наконец заметил:
– Что-то ты в последнее время все прихорашиваешься? Хотел бы я знать, для кого ты стараешься?
Говорил шутливо, но смотрел внимательно. Неужели ревнует? Это даже удачно получилось. То ли она читала, то ли по телевизору видела, как женщина удержала мужа, заставив его ревновать. Но ревности его хватило лишь на этот вопрос. Неужели ревновать нельзя? Она перебирала в памяти всех знакомых мужчин. Действительно, ревновать не к кому.
Еще не так давно ей приятно было услышать вопрос: «Кто вы?» Приятно было лукаво сказать: «Угадайте». «У вас такие тонкие пальцы, сильные, гибкие пальцы музыканта, в вашей речи, в ваших движениях живет скрытый ритм музыки… Я угадал?» – «Нет…» И вдруг тот болван в поезде: «Эта девушка – инженер, цеховой инженер, технолог или мастер, я прав? Я сам тридцать лет на производстве». Как скромно он прятал самодовольство – прав! Он ждал награды за свою принципиальность – изумления, восхищения… Дур-рак!
После ужина Степан тщательно оделся и собрался уходить. И тут – как она потом проклинала себя за эту глупость! – Тоня взбунтовалась. Остановила его у двери:
– Ты далеко, Степан?
– Да нет, – смутился он. – Скоро буду.
– Куда ты?
Он привык, что она не спрашивает, и не приготовил ответа, начал мямлить, неудачно соврал, она тут же поймала на лжи. Начался мучительный для обоих скандал с криками и оскорблениями… Оля впервые увидела своих родителей такими. Девочка, всегда надоедливая и капризная, сейчас повела себя как большая: незаметно юркнула из кухни в комнату, затаилась там среди игрушек, как будто играла и ничего не слышала. Затем стала тихонько хныкать, а уж потом заревела, бросилась к матери и прижалась к ней.
– Можешь уходить! – кричала Тоня. – У меня не гостиница!
Степан отодвинул ее от двери и вышел.
Нет, она правильно поступила. Она не тряпка, не позволит себя топтать. Хватит играть в поддавки. Двенадцать, половина первого… Тоня разделась, легла в постель. Она ненавидела его. Неужели не придет? Баба есть баба, всегда напортит себе языком. Зачем она сорвалась? Она заставила его лгать, заставила быть мелким, противным, она сама толкнула его к той девчонке, и теперь для того, чтобы оправдать себя и успокоить свое самолюбие, он должен будет выдумать романтическую любовь, даже если ее нет. Она его знает, Степана.
Среди ночи зацарапался в двери ключ. Пришел. Тоня притворилась спящей.
Совершенная в запальчивости ошибка обладает силой инерции. Она тащит человека к следующей ошибке. Тоня решила повидаться с этой продавщицей. Вечером она молча поставила перед мужем обед и ушла. Пусть как хочет занимается с Олей.
За прилавком кондитерского отдела стояла незнакомая женщина. Тоня с трудом объяснила, кто ей нужен: маленькая такая, симпатичная, тоненькая, волосы каштановые, вот так сзади сложены…
Та почему-то жила в заводском общежитии. Вот уж действительно если не повезет… В общежитии – половина ее стерженщиц. Да еще дверь в комнату оказалась заперта. Никого нет. Тоне и вернуться ни с чем домой было страшно, и ждать здесь, под дверью, невозможно. Ей нужно было все знать, как нужно человеку дотрагиваться до раны, которая болит при прикосновении.
И вдруг из туалета вышла Федотова, ведя под руку толстушку Клаву из стальцеха, бледную, прижимающую ко рту платок.
– Антонина! – Федотова обрадовалась. – Ты чего тут?
Федотова была нарядная, даже красивая. Оказывается, в этот вечер приехал из деревни ее жених. Он собирался перебраться в город, и Федотова пригласила знакомых – поговорить что и как. Жених был маленький, жилистый, с темными кудрями. Как это бывает с невысокими и худыми людьми, он выглядел совсем мальчишкой. Сидел на стуле далеко от стола, локтями упирался в колени, а подбородком – в ладони и с радостным лицом слушал обрубщика Костю Климовича.
Коренастый тяжеловес Костя, сложив на груди короткие руки и поджав под себя короткие ноги, все сползал со стула и все пытался на нем утвердиться. Говорил он с барственным доброжелательством (приглашен совета ради!), а сострив, поглядывал на Жанну.
– Отчего, можно и к нам. Поговорю с ребятами, раз твоя землячка тебя так… как это будет сказайт по-русски… рекомендует.
Жених смеялся, скрывая смущение, но простаком тоже не хотел показаться.
– А что у вас дают?
– Двесспядьссят. – Костя с удовлетворением поджал губы.
– У-у! – изумился жених.
– Дурных – в обрубку, – сказала Федотова категорически
Костя не обиделся, не стал отстаивать честь профессии. Он спросил по-деловому:
– А куда тебя душа тянет, Виктор… как по батюшке?.
– Да чего там…
– Михалыч, – сказала Федотова.
– Как Полесова? – заметила Жанна.
– Якога Полесова?
– Слесарь-интеллигент, – напомнил Костя. – Кустарь без мотора.
И покосился на Жанну.
Виктор понял, что Костя шутил, осторожно засмеялся и также осторожно (а вдруг его высмеивают?) сказал:
– Я бы по дереву пошел. Немного столярничаю.
– Можно. В модельный цех. Учеником – семьдесят рублей.
– А долго – учеником?
– От тебя будет зависеть. Чертежики научиться читать, в литейной технологии разобраться – полгода ухлопаешь. Так, Антонина?
– Обязательно на завод? – спросила Тоня.
– Так он же без прописки.
– К жене всегда пропишут, – сказала Тоня.
Федотова зарделась, а ненаблюдательный Костя сказал:
– Виктор Михайлович холостяк-с. Хотя все в наших силах. Можно найти ему с жилплощадью «к поцелуям зовущую, всю такую воздушную». – И опять поглядел на Жанну.
Она сидела на подоконнике безучастная к разговору и смотрела на улицу.
Виктор и Федотова смущенно улыбнулись друг другу, и Тоня позавидовала Федотовой. Вот ведь он любит ее. И слушает, полагается на нее во всем. Наверно, у себя в деревне она совсем не такая, как в цехе.
– Что хлопцу семьдесят рублев? – грустно сказала Федотова.
– А чего? – возразил Виктор.
– Тутока тебе не деревня, парася в хате держать не будешь.
– Так это ж пока я учеником буду! Полгода!
– А полгода як? – Федотова посмотрела на свой живот.
Почему-то их спор посторонним слушать было неловко.
– Не выдумляй, – горячо говорила Федотова, – ни в якую обрубку ты не пойдешь.
Вот тебе и Федотова.
Клава, которая до сих пор полулежала на кровати с платком у рта, вдруг вскочила и пробежала мимо Тони в коридор.
– Не пей восьмой стакан, – сказал Костя.
– Вось девка, – пояснила Федотова Тоне. – Жанна от батьки посылку получила, так та два кило фисташек съела. На дармовщину. А уже три года в городе, на заводе.
– Как это будет сказайт по-русски… гегемон, – сказал Костя.
Тоня усмехнулась. Чувство юмора прорывалось у него вопреки потугам на остроумие и нелепым шуточкам. В цехе Костя был знаменит эпиграммами. Тоня подозревала, что он грешит и лирикой. Точно это могла знать только Жанна Куманина. Костя давал ей свою тетрадку. Худобу, одинокость и высшее образование Жанны он считал несомненными признаками интеллигентности. Недаром он все посматривал на нее.
Тоня попрощалась. Хорошо, что Федотова встретилась. Чуть было глупость не сделала. Тоне всегда везет. На людях стыдны мысли и намерения, которые появляются в одиночестве. На людях все проще. Так оно проще и есть.
3
Степан ушел в пятницу.
Казалось, Тоня к этому приготовилась. Казалось, успела себя убедить, что, быть может, все к лучшему. Но вот закрылась за ним дверь, и пришлось убеждать себя заново – что и лучше, что все к лучшему. И как-то не чувствовалось, не понималось, что это навсегда.
Она затеяла уборку. Оля ей помогала. Никогда еще Тоня не любила дочь так, как в этот вечер. С замиранием сердца следила, как девочка старательно сопит, водит неумело тряпкой по столу, оставляя серебристые полумесяцы пыли на полированной плоскости. Любовь всегда переживалась Тоней как благодарность. Тоня всегда была в долгу перед дочерью за огромный детский труд – расти и взрослеть. И Оля очень бы удивилась, если бы, научившись чему-нибудь, не увидела маминой благодарности.
Вечер выдался для Оли счастливый. Мама не гнала спать, вместе работали, нашли на антресолях позабытые старые игрушки. Потом сидели, обнявшись, в кресле, смотрели по телевизору взрослый фильм, и, хоть ничего в фильме, по мнению Оли, не было страшного, мама всплакнула. Потом мама почитала про ежика-почтальона, и под чтение Оля заснула в своей кроватке.
Зачем им Степан? Им никто не нужен. Тоня закончила уборку и легла спать. Раньше у нее было так: в институте плохо – ей и дома все постылым становится и на вечеринку не хочется идти, дома плохо – занятия невыносимы. С возрастом появился какой-то механизм, какой-то рычажок внутри, который направляет ее интерес туда, где доступна радость. При неудачах в цехе милее становится для нее дом, а при домашних неурядицах – цех. Ушел Степан, повернулся рычажок – и все тепло, припасенное для Степана, передается теперь Оленьке. Но все-таки заедает иногда рычажок. Особенно по утрам. Надо проснуться, и думаешь: зачем? И не хочется просыпаться. Чего ему не хватало? Ну, сорвалась, накричала лишнего, бывает же… Почему ничто не дается ей даром?
Тоня вспоминает свою унизительную попытку помириться и тихонько мычит от стыда. Надо было спокойно поговорить, а ей вдруг вздумалось напустить на себя игривость, как будто все так, пустяки, как будто ей просто смешон Степан, этот ребенок, который не ведает, что творит, который, недогляди за ним, обязательно нашалит, да, да, он нашалил, и он смешон, да и она хороша – принимать за трагедию чепуху… И главное, эта нелепая ее игривость помогла бы и Степан – он все молчал, не шел навстречу, ведь и вправду уверил себя, что обижен, – Степан остался бы, если б у нее хватило духу перенести унижение до конца, молить его, всплакнуть, быть женщиной. На это не хватило мужества, и она проиграла. Надо встать, заняться чем-нибудь.
А встанешь, разойдешься – и ничего.
Опять Оле выгода. Весь день были вместе. В кафе-мороженое ходили – для Оли впервые. В гости было нельзя – пришлось бы говорить о Степане. Они гуляли по улицам, покупали то сладости, то игрушки. Оля к вечеру даже разошлась от слишком большого счастья, не могла угомониться – хохотала, кричала, прыгала по всей квартире, а за ужином тарелку разбила. И сказала, как бабушка:
– К счастью.
Тоня устала. Она сидела против дочери, около плиты и бездумно глядела перед собой. Прошло много времени, пока почувствовала: что-то мешает, раздражает глаз. Наконец сообразила: трещина на штукатурке. «Буду делать ремонт», – решила она.
