Текст книги "Пчелиный пастырь"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

VIII

Целый день воздух дрожал от гула самолетов, чертивших в небе над сожженными солнцем скалами свои узоры. Эме и Анхель проделали заново, только по-иному, нескончаемый путь отца Пюига от Корсави до Пи. Под укрытием пихт они наблюдали в бинокль за Заброшенной Мельницей. Все казалось спокойным сквозь двойные стекла, которые придавали предметам некоторую театральность. Датчанин льет воду из запасного бака, подвешенного на сук. Время от времени пролетающая птица закрывает от них панораму.

Анхель снова начинает свои бесконечные чисто испанские излияния. Но как далек он от Лонги, куда более далек, чем датчанин! Дорогой Анхель все время болтал, полагая, что Эме его понимает, ибо тот через определенные промежутки времени произносил либо «да, да», либо «так, так» – последнее звучало еще более убедительно. Анхель говорил о том, что он станет делать в Малаге после войны. Он завел бы автозаправочную станцию, выкрашенную в красный цвет, а его жена отпускала бы клиентам бензин. Только вот уроженец Малаги не объяснил ему, куда в этой ситуации он денет Франко. И все же одна фраза поразила Эме Лонги. Она могла бы принадлежать Лорке или Мачадо. «Amigo[117]117
  Друг (исп.).


[Закрыть], действовать нас побуждают не слова, которые уносятся подобно ветру, а наше сердце». Анхель повторял это до тех пор, пока Эме не понял, а когда понял, это поразило его в самое сердце.

Двое пасечников надели сетки. Они были похожи, на туарегов; они наклоняются и выпрямляются, бичуя землю. Быть может, они наказывают луг, как некогда великий персидский царь Ксеркс велел высечь море? Один из этих пасечников – Капатас. Двое других возятся в кустах. Рыжик яростно лает. Его голос доносится до них медленно и слабо. Это зрелище, которое они видят сквозь линзы бинокля, как бы ускользает от времени. Быть может, бинокли обращены в прошлое? Действие, практический смысл которого остается непонятным, представляется особенно загадочным. Вся эта сцена приобретает цвет темного меда. Сумерки быстро сгущаются.

Никаких немцев не видать, не видно даже высокого силуэта гауптмана Линдауэра. В сторонке две незнакомые личности, не принимающие участия в этой игре, в этом обряде или празднестве, – старик и женщина. Сумерки превращают их в сплошную массу, в которой невозможно различить ни одной черты; эти двое сидят на лавке, которой несколько дней назад здесь еще не было.

Эме протягивает бинокль будущему хозяину бензоколонки. Тот регулирует его. И тоже превращается в гранитную статую. Тишина словно охраняет неподвижность наблюдателей. Рука Анхеля опускается вместе с биноклем. Они снова отправляются в путь. До них едва доносится песня, которую запел Капатас, и продолжает он ее, как какой-то гимн, речитатив, хорошо знакомый Лонги. Пасечники хлопают по земле в такт мелодии. Это непонятное зрелище напоминает документальные фильмы об Африке. Анхель захвачен ритмом, и его сухие пальцы простукивают такт на ладони – так когда-то делала Анжелита.

 
   На пальцах, щеках и губах ее
   Звездный играет свет,
   Но зря он струит сиянье свое —
   Больше на них не проступит след
Любви, которой уж нет.
 

Эме Лонги и Анхель наконец-то выходят на луг, но их появление не прерывает церемонии. Рыжик подбегает к ним, обнюхивает, виляет хвостом и снова убегает. С земли и из кустов тяжело взлетают какие-то существа. Летучие мыши? Нет, они гораздо меньше и более плоские. Одно из этих существ Хлопает крыльями, взлетает, словно бархатный комок, потом застывает на земле.

Хор негромко поет песню. Эме поймал бабочку. И с отвращением выпускает ее. Теплый воздух пронизан полетами насекомых. Можно сказать, что они ищут лица людей и люди чувствуют печальное прикосновение их крылышек.

– Привет, милок! – говорит Капатас. – Это сумеречницы из империи «Мертвая голова».

Он снова берется за дело, считая свое объяснение исчерпывающим. Яркий свет фонарей привлекает огромных бабочек. Их сшибают на землю ветками ясеня. Даже мамаша Кальсин и та вооружилась выбивалкой для ковров красивого старинного плетения. Эме отходит в сторону – ему противна эта мягкая смерть и тихие звуки, похожие на те, которые издают гекко. Бабочки воспевают свою смерть на склоне Канигу. Им вторит шелестящее пение ламп. Так ничего и не понявший Рыжик продолжает лаять. Далеко, в Пи, ему отвечает его собрат. Собаки… У Эме судорога перехватывает горло.

Слышится жужжание. Разгневанный рой вместе с воительницами атакует насекомое в ярком свете ламп. Большая ночная бабочка парализована скорее самим превосходством сил противника, нежели жалами, которые тщетно вонзаются в ее волосяной покров. Эта толстушка застряла в летке. Она отступает перед яростью хранительниц улья, с трудом отбивается; летная дощечка окружена пчелами. Ее ожидает ветка с густой листвой. Она падает с распростертыми крыльями. Отчетливо видны кокарды на ее одеянии – два круга, похожие на неправильную окружность черепа, и два других круга, которые не менее красноречиво изображают черные впадины под скулами черепа. То, что несет в себе это примитивное существо, будит древний страх, особенно в тех случаях, когда, вот как сегодня вечером, подпрыгивают сотни маленьких черепов, являя собой как бы перекличку тех, кто умер в этом году.

Бабочки пролетают все реже. Круг тех, кто их убивает, расширяется, подобно огню на лугу, до леса, который его окружает. Изображая пляску смерти, Анхель по-прежнему выстукивает такт на ладони.

Эме подходит к новой лавке, сработанной датчанином. Два распиленных ствола и толстая доска. На лавке сидит старик, застывшее лицо которого оживляют лишь отсветы танцующего пламени. Шотландский плед придает ему достоинство ветерана армии Его Величества короля Великобритании. Рядом с ним молоденькая, совсем молоденькая, взволнованная, растерянная девушка в сверхмодном английском костюме с чересчур высокими подкладными плечами на длинном жакете. На жакете след споротой желтой звезды. Длинные волосы струятся по плечам.

– Мсье! Мсье! Вы говорите по-французски? Скажите «да»! Скажите «да»!

– Разумеется, говорю, мадемуазель.

– Не уходите! Мне страшно! Мой дедушка болен. А Испания – это далеко?

Он показывает на юг, но с Заброшенной Мельницы юг – это гора, громада, которая ночью становится страшной.

– Вы не здешний, мсье, ведь это правда? Правда?

– Я был учителем в Валансьенне.

– А я из Парижа. Я живу на улице Ламбаль.

Снова возникает песня, сейчас она звучит слабее, это припев припева.

 
Над Валлеспиром кружат в ночи
Бесчисленных звезд рои,
Но мрак напрасно сверлят лучи:
Хотя они как взоры твои,
Меня им не излечить.
 

И у них над головой над дорогой в Сен-Жак стоят звезды, огромные и трепещущие, звезды, которые указывают путь.

– Загадайте желание! – говорит она. – Скорее!

Падучая звезда, за ней другая. За ней еще одна. Да это целый фейерверк! Такой, что и желаний не хватит!

– Ах мерзкие твари!

Она срывается с места и бежит, размахивая руками. Да ведь она может разбиться, эта сумасшедшая! Эме окликает ее. Что за идиотка! В ее теле, конечно, бурно выделяется адреналин. А пчелы не любят, когда люди их боятся. А по словам Капатаса, еще меньше любят баб. Особенно городских женщин. Особенно надушенных городских женщин.

Эме догоняет ее. Она дрожит. Позади них неподвижно сидит на лавке старый джентльмен – сидит так, словно он ничего не видел. Охваченная ужасом, она отскакивает в сторону. Настоящая козочка! Он снова ловит ее, она спотыкается и падает. Он падает на нее. Он тяжело дышит. Он чувствует, как в грудь его стучат крошечные кулачки. Что она вообразила, эта дуреха? Она лежит неподвижно и рыдает.

– Я не хочу уходить, плевать мне на желтую звезду! Я хочу вернуться в Париж, в Париж, в Париж! Ваши мерзкие твари всю меня искусали!

Она всхлипывает уже тише. Он видит лишь молочно-белый овал ее детского личика, словно у нее совсем нет волос – они растворились в темноте.

– Ну вот, вам уже лучше. Как вас зовут?

– Раиса. Раиса Левин. Без «а».

Эти путешественники не скрывают своей национальности, несмотря на то что по виду они принадлежат к англосаксонской расе.

– Успокойтесь. Здесь люди живут вместе с пчелами. Это трудолюбивые и, представьте себе, мирные насекомые. В них ничего нет от нигилистической злобы ос.

– Почему вы употребили слово «нигилистической»?

– Да просто так.

Это слово возникает, всплывает на поверхность моря невысказанных мыслей, мыслей, которые ищут слов для самовыражения, путаных мыслей о жизни, о Пюиге, о террористах, о евреях, о войне…

Голос Раисы звучит умиротворенно.

– Это смешно, потому что всего два месяца назад я изучала русских нигилистов. Мы уроженцы Англии. Мой дедушка – сэр Левин. Он крупный экономист. А они меня больше не укусят? Вы уверены?

– Надо и их понять. Сумеречная бабочка «мертвая голова» – это их враг. Они обезумели, вот и все. Садитесь сюда.

Вода журчит среди камышей, которые здесь, на этой высоте, удивительно хрупки. Ласковые воды…

– Опустите руку в воду.

– Ой, какая холодная! У меня не будет нарыва?

– Даже ревматизма и того не будет. Дайте руку.

Это девушка-змея, это саламандра с горящими глазами. Он взял комок земли из-под травы – там, где пролегает зыбкая граница первичных стихий.

– Я сделаю вам пластырь. Не снимайте его как можно дольше. Если он высохнет у вас на руке, все пройдет.

Это способ Капатаса. Рука Раисы с пластырем неподвижно лежит у нее на колене.

– Простите меня. Я потеряла контроль над собой. А как вас зовут?

– Эме.

Он ждет обычной реакции. Но она не возникает.

Левой рукой Раиса нежно гладит растрепанные волосы молодого человека, потом проводит пальцем по его затылку, как бы обрисовывая его линию. Правой рукой она старается не двигать.

– Я никогда не думала, что звезды бывают такими огромными. На этот раз я успела загадать желание.

Их лица сближаются. Она прижимается щекой к его щеке и говорит:

– Вы колючий.

Он отвечает:

– Конечно, ведь сейчас уже вечер.

Мужчины по вечерам колются, как пчелиные жала. Невольно он склоняется к ее губам, но палец у него на затылке превращается в коготь.

Она шепчет:

– Это было бы нехорошо. Очень нехорошо. И вовсе не потому, что вы не еврей. Плевать я на это хотела, я не соблюдаю наших обычаев. Вот мой дедушка – тот соблюдает. Но дело не в этом. Просто есть вещи, которых делать нельзя.

Эме трется щекой о щеку, бархатистую и нежную. Она снова гладит его по волосам и растягивается на траве, согнув больную руку под прямым углом. Грудь ее то поднимается, то опускается. Рука соскальзывает с его затылка на плечо, потом на предплечье – туда, где начинаются мускулы. Она привлекает его к себе. Он не понимает, чего она от него хочет после того, что он сейчас от нее услышал. Над ними качается небо. Они лежат рядом, вытянувшись. Небо превратилось в сверкающий купол, и они царят в нем, летят в нем, не соблюдая законов тяготения. На земле их удерживает только перевязанная рука Раисы.

Свободной рукой она сжимает запястье Эме и кладет его руку себе на грудь.

Глаза их привыкли к темноте или это звезды пронизывают мрак? А вода поет…

Тон Раисы становится серьезным.

– Завтра у меня хватит храбрости…

Она приподнимается и садится.

– …если я что-нибудь съем.

Она смеется. И он смеется. Они возвращаются. В кругу, где царила смерть, потрескивают только две лампы. Капатас стоя растирает себе поясницу. Под подошвами хрустят трупики ночных бабочек.

– Хорошо, – говорит Пастырь. – Сейчас чего-нибудь перекусим. Ночь будет короткой.

Последним вошел в Заброшенную Мельницу старик-англичанин. Он просидел неподвижно все это время. Раиса растормошила его, вывела из задумчивости. Она нежно говорит ему:

– Моше, дорогой папочка Моше… Пора возвращаться, дорогой папочка Моше…

Ее голос звучит, как арфа Сарры.

IX

Снежок присыпал траву. Кто бы мог подумать, что это будет в первых числах августа? На лимонно-желтом рассвете один за другим появляются путешественники, словно самые обыкновенные туристы. Оригинальная прогулка! Эме Лонги прежде всего смотрит на их ноги. Старик Моше обут в прочные охотничьи сапоги, подбитые гвоздями; куплены они, вне всякого сомнения, по случаю. Они еще совсем целые. У старика серые глаза. Нацистский эксперт мог бы принять его за англичанина, отправляющегося на охоту. Раиса встала с левой ноги. На ней тот же длинный жакет, но юбку она сменила на спортивные брюки, заправленные в крепкие лыжные ботинки. Она дуется, но это делает ее еще более привлекательной.

– Ну, как укусы?

Она выпячивает нижнюю губку и показывает улью язык. Сегодня ей не дашь и восемнадцати. Растекающееся по земле солнце пронзает ясени стрелами своих лучей.

Эме с неудовольствием разглядывает их багаж. У него самого только набитый до отказа рюкзак, к которому он умудрился прикрепить альбом кансоновской бумаги, обернутой клеенкой. У сэра Левина и Раисы большой чемодан и саквояж из крокодиловой кожи, который в 1900 году, должно быть, стоил целое состояние. Он застегивается на две защелки; если изо всех сил нажать на них большими пальцами, он широко разевает свою пасть.

По дороге из Пи поднимаются трое мужчин, фигуры которых похожи на японские силуэты, – Капатас, Пюиг в берете, надвинутом на лоб, и какой-то незнакомец.

Пюиг сжимает Эме в объятиях. Abrazo[118]118
  Объятие (исп.).


[Закрыть]. За Пюигом стоит угрюмый неизвестный. Первое впечатление от него: бритый Тартарен. Лет пятидесяти. Военная выправка образца 1915 года, улучшенная в 1940 году. Толстый, разбухший, важный, он весил по меньшей мере девяносто пять кило! Эме хмурится. Лагеря были полны такими вот офицерами, которые захватывали самые удобные бараки, – так называемыми «старыми капитанами», – где они наслаждались удобствами одной комнаты на четверых.

– Майор Лагаруст, командир саперного батальона. Нахожусь здесь по заданию.

Пюиг ехидно улыбается – так улыбается он в тех случаях, когда ему трудно скрыть свое ликование.

Эме Лонги щелкает каблуками.

– Лейтенант Лонги, офицер регулярных частей. Нахожусь здесь по заданию.

– Отлично, отлично, – говорит этот самый Лагаруст, проводя большим пальцем по бесконечной, как у лошади, дорожке от носа до рта.

Он сухо кивает пожилому штатскому джентльмену и склоняется перед Раисой, словно дело происходит в Спортинге.

– С добрым утром, мадам.

Скоро станет ясно (его стараниями), кто такой этот комик. Т. А. Ну да. Т. А. – Тайная Армия. Пять благодарностей в приказе (это, скорее всего, правда). Военнопленный, который был освобожден вместе с ветеранами первой мировой войны. Инженер. Высшее техническое училище. В настоящее время прикомандирован к штабу Жиро. Тут он захлебывается от восторга:

– Вот настоящий человек! Честнейший человек! Он, господа, представляет собой все, что есть хорошего в Виши, а ведь у них есть кое-что и хорошее. Добродетель, неподкупность, труд, семья, Родина. А это все хорошие вещи. Наконец, Свобода. Место немцев – у себя дома. Жиро – это именно такой человек, которого в окружении Петэна так ждали! Слишком долго ждали. И еще де Голль. Слишком долго мы их ждали, вы меня понимаете.

Он никак не может завершить изложение своей платформы.

– Он ниспослан нам Провидением, чтобы установить мир в нашей несчастной стране. Войну выиграют американцы. А вместе с ними и мы. Stars and stripes for ever[119]119
  Звездно-полосатый (т. е. национальный флаг США) навеки (англ.).


[Закрыть].

У Пюига такой вид, словно он хочет сказать: «Хорош гусь, а?»

А тот заканчивает:

– Разумеется, никакой политики, господа. Мы служим единому идеалу.

Он вытирает губы, воздает должное белому хлебу и кофе с молоком мамаши Кальсин, жалеет, что нет масла, и требует штабную карту.

– Вы готовы, мсье? – спрашивает Капатас.

Майор разочарован. «Мсье»! Дожевывая кусок хлеба, он взваливает на плечо мешок, к которому прикреплено одеяло на манер скатки.

– А кстати, – говорит Пюиг, – как вы намерены поступить с теми, кто одержал победу под Сталинградом?

Майор жует сухими губами. Потом снисходит до ответа:

– У генерала свой план. А вы кто такой?

– Пюиг. Маки. Франтиреры и Партизаны.

Здоровенный детина растерян.

– Ничего не понимаю! Меня должны были связать с подразделением Тайной Армии, а я угодил к…

– Майор, ваши друзья, принимая во внимание ценность вашей особы – я бы сказал, ценность стратега, – не захотели переправлять вас через Пюигсерду. Участок границы у Ливиа уже несколько дней находится под усиленным наблюдением. Мы перевалим через высокую гору.

– Через высокую гору?

– Так будет лучше всего. Гигант на сто метров выше Канигу. Вот так.

– Вот так, – повторяет майор, внезапно согнувшийся под тяжестью своего мешка. – Ладно, ладно. Жаль, что у вас нет штабной карты. У меня с собой мой Мишлен восемьдесят шесть[120]120
  Мишлен-86 – карта дорог Франции, издаваемая Мишленом. Карта 86 охватывает Юг Франции.


[Закрыть].

– Как в сороковом, – говорит Лонги.

Майор Лагаруст лишен чувства юмора. И чувства гор. И привычки к переходам. Маленький отряд ведет Капатас. За ним идет сэр Левин, кошечка Раиса, потом майор, Пюиг и Эме – эти двое чаще всего держатся вместе. Необходимо обойти Манте. Вместо того чтобы перейти через перевал и деревушку, они идут по южному склону Трес Эстеллес и по речке Манте, которую они еще перейдут ниже поселка, коим управляет Галоч.

Более часа нужно им для того, чтобы добраться до речки. Капатас не позволяет им останавливаться. Сейчас они по меньшей мере в двух лье от той хижины, где засели немцы. Они идут бодро, невзирая на протесты майора, по лицу которого ручьями струится пот.

– С этим типом мы намучаемся больше, чем со стариком, – говорит Эме, жуя укроп.

Они снова взбираются по склону горы, среди пихт. После утреннего холода жара застала их врасплох. Лонги чувствует себя хорошо. Несмотря на подъем, он обрел свой ритм – ритм пехотинца на марше – и мечтательное состояние духа, которое приноравливается к машинальным движениям ног, то рассеянное внимание, в котором запечатлевается, как, словно камень, падает на добычу коршун, как поскрипывают под ногами иглы или как устремляется ввысь из ямы огромная оранжевая лилия, протягивающая к солнцу свой золотой пестик. Эме наклоняется, срывает ее и догоняет Раису, весело опережая майора, верность которого генералу Жиро обойдется ему по меньшей мере в пять кило!

Девушка идет за дедом, тот автоматически переставляет ноги – одну, другую. Эме берется за саквояж из крокодиловой кожи и протягивает Раисе лилию.

– Не поменяться ли нам ношей?

В Раисе нет теперь ровно ничего от нервозной девицы, какою она была накануне вечером. Горы омыли ее. Она не знает этих мест. Она знает только Лазурный Берег. А этот Юг и тот – не одно и то же. Этот Юг пугает ее. Ушибаешься на каждом шагу. Они шагают след в след друг другу, и под их ботинками трещат сухие ветки, оставшиеся от прошлой зимы. Когда они миновали лес, покрывающий северный склон пика Рив Бланк, Капатас останавливается: «Qu’es bonic!» – «До чего красиво!» – говорит он по своей привычке. Открывающийся вид великолепен, охват здесь куда больше, чем в долине Манте. Скрытая от глаз местность и эти склоны господствуют над речкой Карансой и восхитительным зеленеющим каньоном, усеянным камнями, по которым низвергаются потоки воды.

Тишина стучит в ушах. Это кровь. Они жмутся поближе друг к другу – одиночество гнетет их. Пюиг на время исчезает. Он хочет все понять, прежде чем расстанется с лесом. Эме снимает рюкзак. Он не сетует на остановку. Ремни оставляют следы на лопатках. Но это не беда. Он вновь обрел себя, он ушел в себя, чего с ним не случалось со времен патрулей в снежной no mans land[121]121
  Ничья земля (англ.).


[Закрыть] в декабре 1939 года. Уж не убийство ли фельдфебеля излечило его?

Ухнув, словно носильщик, майор бросает свой мешок, раскрывает его и выбрасывает из него консервы, белье, фуфайку. Потом отходит в сторону. Он медлит. Может быть, ему не по себе? Лонги идет в том же направлении, которое избрал этот толстяк. Он видит его сквозь деревья и не верит глазам. Майор Лагаруст, лежа на спине, спустив штаны, наклонив голову и согнувшись, занимается какой-то более чем странной гимнастикой. Эме смотрит, чем это он занимается в позе роженицы. Правая рука Лагаруста лихорадочно теребит металлическую коробочку.

Эме разражается хохотом, и у него сразу начинает болеть рана. В папоротниках, обрабатывая те самые места, которые обычно натирают кавалеристы и пешие егеря, инженер саперных войск майор Лагаруст старательно припудривает тальком свою промежность!

Возвращается Пюиг. Он разглядел вдалеке, близ Клоде-ла-Лобетера, группу дровосеков. Больше он ничего не увидел. Капатас только и ждал его возвращения. Длительные остановки дробят переход, но Лонги чувствует, что Пастырь чем-то обеспокоен. Пастырь все время держит нос по ветру. Солнце стоит уже довольно высоко. Лучи его, проникая сквозь одежду, становятся все горячее.

Спуск к Карансе труден. Сэр Левин идет механической походкой Голема. Он мог бы играть роль некоей странной ожившей статуи из еврейского квартала средневековой Праги.

Исполосованная какими-то мгновенно мелькающими тенями, которые громко кричат, речка течет совсем близко; она не шире, чем Манте, но зато более говорлива. Склон горы увлекает ее вниз, к северу, по зеленому коридору, к ущелью. Эспарра на ходу приветствует мрачный камень – не то монумент, не то какой-то доисторический памятник Pèdre Drète – Стоячий камень.

Они переправляются через речку, перепрыгивая с булыжника на булыжник, а речка брызжет им в лицо прохладой. Ближе к верхнему течению реки поет падающая вниз вода. Они должны снова подняться вдоль потока. Тут придется поработать коленями и икрами. Под грозным Редуном марш превращается в карабканье на гору среди танцев больших капризных стрекоз, ос и глупых слепней, которые сами ищут свою погибель.

Иногда, подобно Педро Арагонскому, они наталкиваются на озеро, только без дракона. А может быть, огромные незримые драконы окружают их всюду. Хорошо бы остановиться на берегу того озера, которое, как и ставшую судоходной перпиньянскую речку, называют Нижним. Здесь стоят какие-то хижины, а озеро по форме напоминает скорпену. На переднем плане сухое дерево, погрузившееся в воду, протягивает вверх свои мертвые, белые руки.

Их марш напоминает балет сомнамбул, в котором танцующие переходят с места на место, притягиваемые как бы неким сродством, и они то расходятся, то сходятся снова. Эме с лирически настроенным Капатасом, Эме с майором (они разговаривают о плене), Эме с Раисой (она без ума от «Унесенных ветром»; когда Эме говорит ей, что пейзаж, который открывается ее взору, тоже романтичен, она удивленно фыркает), Эме с Пюигом; Пюиг показывает ему скалы, одну из которых он окрестил «Скованным человеком», а другую «Черепахой», – это две скалы какой-то карикатурной формы.

Пюиг озабочен тем, что они могут стать мишенью. Они выходят на открытое место. Надо будет держаться поближе к речке, идти по самой кромке берега и прятаться в расселинах прибрежных скал. Он снова уходит на разведку. Остальные присаживаются. Перед ними – сжигаемый солнцем горный хребет. Капатас показывает налево – там Костабонн, Рок Кулум, Дониа, надменный Гигант, дальше Новый Источник, а еще левее пик Льюз – каменные рыцари, стоящие плечом к плечу; перевалы там – лишь небольшое пространство между их головами. На этот гребень в былые времена пилигримы, пришедшие из низин, где кишат грехи, поднимались, распевая во все горло гимны, поднимались отовсюду – с Валлеспира, Сере, Амели-ле-Бена, Арля и Пра-де-Молло, из всех этих мест, названия которых звучат как сухое постукивание сливовых косточек. Лососи господни, они поднимались вверх по течению реки до самых верховий. Там, уже совсем высушенные на раскаленных камнях – полуящерицы-полузмеи, – они ходили как по канату, протянутому между двумя странами, эти «жонглеры Богородицы»[122]122
  «Жонглер Богородицы» – название рассказа Анатоля Франса.


[Закрыть], которые сражались с озерными драконами, с их снежными девами, с их потомством – летающими змеями и ядовитыми жабами. Они добирались до одиноких безжизненных вершин Пла-дю-Кан-Магр и переходили в Иль-де-Терр или на берег Черного Озера между зубцами Гиганта, на высоте 3000 метров.

Эти пустынные места, и по сей день не посещаемые туристами, уже совсем не то, что «праздничный» мир Канигу. Вы словно попали на край света. Солнце пускает стрелы из своего пушистого облака прямо в глаза. Капатас показывает вдаль и вверх, где виднеется расщелина, точно прорезь прицела. Там им придется пройти. Это кажется немыслимым.

Под сверкающим куполом расколотого солнца Капатас, Пюиг и Эме держат совет, не позвав ни старого английского экономиста, ни невыносимого майора.

– Как бы не обстреляли, – говорит Пюиг.

Эме Лонги недоверчиво поднимает брови.

– Да, – говорит Капатас. – С этого началось еще в сороковом.

– Я предпочел бы дождаться ночи, – настаивает Пюиг. – Тем более что нам предстоит еще пройти три километра по гальке. Из винтовок с оптическим прицелом они перебьют нас, как куропаток.

– Да нет. Теперь пастухи ходят к озеру не берегом реки, а другой дорогой.

Они в нерешительности. Они обсуждают ситуацию. Бесплатное уведомление – над ними распластывается молния, бесшумная и бесконечная. «Зарницей жары» называют это жители равнины. Торопливым шагом все проходят открытое место. Потом, под укрытием морен, они попадают в каменистый проход. Поле зрения сужается до нескольких сотен шагов. Крик Раисы. Старик Моше поскользнулся на заплесневелом камне. Они поднимают его; Моше покрыт ровным серым слоем: у него серая одежда, серая кожа, серые волосы. Придя в себя, он просит, чтобы ему дали его саквояж из крокодиловой кожи. Они шагают гуськом по этому лунному ландшафту. Здесь торчит лишь несколько желтых пучков камнеломки. Наконец перед ними ртутная гладь озера. Пот льет с них градом, даже с Пюига. Удивительно, что он может так потеть.

В ста метрах от них скрюченные сосны простирают свои когти над хижиной, сложенной из камней.

Пюиг снимает револьвер с предохранителя. Эме следует его примеру, но Пюиг делает отрицательный жест левой рукой. С револьвером в руке он спускается. Ни один камешек не покатился. Эме готов стрелять, если понадобится, прикрыть товарища. Странно, но Пюиг был прав: отныне он почувствовал уверенность в себе.

Волны от легкого ветерка гонят по воде сотни тысяч бриллиантов. Птица-рыболов поднимается в воздух, держа в клюве рыбку. Пюиг бросает камень перед входом в хижину, словно игрок в шары. Тишина. Учитель подходит к хижине, входит в нее и почти тотчас выходит оттуда. Он делает широкий жест. Все идут к нему. Эме, споткнувшись о булыжник, подворачивает ногу. Боль распространяется по всему телу, будит своих сестер, прыгает к нему на плечи и вцепляется в рубец. Не поддаваться. Идти. Пересилить страдание. Без горных ботинок это была бы трагедия: растяжение связок. Как же местные жители ходят тут в эспадрильях? Он хромает. Он приходит на берег последним.

Капатас ставит дорожные фляжки в холодок. Они передохнут здесь минутку-другую. Эме садится и разувается. Он опускает руку в ледяную воду и хочет погрузить в нее и ногу, но Пюиг останавливает его:

– Только не ноги.

Присев на корточки, Пюиг массирует ему лодыжку, и под его коричневыми пальцами опухоль как будто спадает, затем он вытаскивает из сумки повязку Вельпо и накладывает ее крест-накрест, как заправский хирург. Эме, стараясь, чтобы не было складок, снова надевает толстые носки и ботинки. Он выпрямляется, слабо вскрикивает, бледнеет, но героически делает разминку. Майор Лагаруст смотрит на него неодобрительно. Заметив это, Эме смеется. Смеется и Пюиг. Кадровый офицер пожимает плечами.

Сейчас около трех. На этом привале риск, которому они подвергаются, не так уж велик. О малейшем передвижении по этой территории им дали бы знать вспугнутые животные. Хижина, как и Pèdre Drète, как будто восходит к иной цивилизации. Она похожа на этрусское жилище. Что это такое? Убежище для пастухов и раненых животных на самой высокой точке перегона овец на летнее пастбище? Это могло быть и обиталищем какого-нибудь бога или местом, которое в древности отвели для душ усопших. По мнению Пюига, это хлев.

Под крышей из плоских сланцев, сложенных в виде полумесяца, царит таинственная прохлада. Фонарик Пюига выхватывает из темноты круг утрамбованной земли. Нары в форме четверти окружности. Травяная подстилка. В одном углу – остатки костра, над ним – отверстие, края которого вычерчивают глаз циклопа в стеклянном небе. Несколько пустых консервных банок, изъеденных ржавчиной.

Капатас присоединяется к Пюигу. В смешанном свете дня, проникающем снаружи, и электрического фонарика трудно разобрать выражение их лиц, словно высеченных из каменного угля. Но эта неподвижность говорит о том, что они в замешательстве. Фонарь вырывает из темноты голову белого петуха. Гребешок его стал бледно-розовым. Две лапки, отрезанные в суставах и снабженные великолепными шпорами, скрещены. Сухие перья напоминают Эме метелку из перьев, которою Капатас чистит соты в своих ульях. Люди съели петуха и оставили голову и лапки… Но почему Пюиг насторожен и почему Капатас внезапно выпрямляется во весь рост, так что касается головой потолка? Почему внутри жилища воцарилась тишина, – тишина, которая гармонирует с тишиной, царящей на озере? Пюиг берет сигарету и нажимает на зажигалку так же, как в первый вечер своего знакомства с Эме в «Первых тактах». Он делает три затяжки. Дым выходит через дыру в потолке. Тщательно закрутив фитилек, он кладет зажигалку в карман, затем становится на колени, протягивает руку к останкам петуха и застывает в этой позе.

– Не надо, – говорит Капатас. – Разве ты не видел?

– Видел сию секунду. Только наплевать мне на это.

– А мне вот не наплевать.

Пюиг встает.

– Не будем трогать это, – говорит он.

– Спасибо.

Местность представляет собой каменный цирк, этакий котел, в котором рассеянные солнечные лучи поджаривают все живое. В центре этого цирка – ледяное озеро. А на берегу озера – круглая хижина. В хижине против вогнутой стены – угол, где валяются голова петуха, увенчанная гребешком, две лапки, два крыла. Фонарик гаснет. Останки уплывают в полумрак.

– Люди были здесь недавно? – спрашивает Эме, который предпочитает ясность.

– Самое меньшее две недели назад.

Это верно, петух стал похож на мумию.

– Но нас это не касается, – продолжает Пюиг, наморщив лоб.

– Надеюсь, что не касается, – говорит Капатас.

Старик Моше, Раиса и Лагаруст размещаются кто на нарах, кто на подстилке.

– Сколько времени мы здесь пробудем? – спрашивает Лагаруст.

– Придется подождать.

– Чего же ждать-то?

– Условного знака.

Майор снимает амуницию. Раиса довольна, и даже на щеках сэра Левина проступает слабый румянец. Майор чиркает спичкой над очагом, в который он наложил сухой травы.

– Огня не зажигать, – говорит Пюиг.

Майор в нерешительности. Спичка потрескивает, пламя обжигает ему пальцы. Он бросает спичку.

Пюиг следит за обрывистым восточным склоном с весьма подходящим названием: Адская Крутизна. В нескольких часах ходьбы по трудному пути – хижина немцев. Насколько это известно, между ними и хижиной нет постоянного немецкого поста. Немецкий пост находится на равнине, на западе, по направлению к Сайягусу. Пюиг опускает бинокль, потом прячет его в футляр. А жарко становится! Лонги снова чувствует себя неуютно в этом мире, где все ему чуждо, начиная с языка. Каранса – Каранс. Область Каранс…