Текст книги "Пчелиный пастырь"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

VI

Она лепит. Воск становится твердым. Она ждет в тревоге – она в тревоге с тех самых пор, как улетела Царица. Гудение улья, хотя население его поубавилось, стало громче, но оно уже было не столь торжественным, каким было во времена грандиозных церемоний в молодом улье. Почему престарелая монархиня покинула своих дочерей? Какие бы огромные запасы она ни оставила, прежний порядок вещей все равно уже не восстановится. Почему никто не последовал за Старшей? Почему не состоялось великое переселение их народа? Из ее квартала пчелы не ушли. Здесь собирают мед, проветривают жилище, поддерживают порядок, наводят чистоту, кормят личинок. И никому не известно, что же происходит. Однажды было сказано: «Все остаются». И она осталась.

Она не чувствует себя несчастной, но она встревожена. Не может быть, чтобы так продолжалось долго в храме, где уже не видно жриц и где воительницы поддерживают порядок, в смысл которого уже не верят.

Она слышит, как трубят рога. Хороший ли это знак? Она заканчивает ячейку. Надо, чтобы все можно было закрыть. И она завершает свою работу лишь тогда, когда ни свет, ни воздух не проникают в шестигранник. Дело сделано. Она вылезает. Она падает, потом за что-то цепляется, порхает, расталкивает своих товарок. Все они услышали это. Это «тууу-тууу», которое быстро превращается в рубленое «ту-ту-ту». Это радость. Первая с того времени, как они осиротели!

Извивающимися гроздьями они несутся к хору, хлопая крылышками – ту-ту-ту… Это шум больших ячеек, это утверждение власти. Работницы, снова покорные, узнают этот звук. Они хлопают крылышками, чтобы согреть свою великую сестру, которая просыпается в своем светопроницаемом саркофаге, расправляет крылышки, упирается в стенки, зовет, пробует свое оружие на воске, и тот раскалывается на куски.

Она отступает – медленно появляется молодая монархиня, чьи движения еще связаны негнущимися пеленами. Начинается обряд поклонения Царице. Царица показывается во всей красе. Трепещущие, преисполненные почтительности служанки обнюхивают ее. В сумятице, которую игра крылышек вносит в третье измерение, она неожиданно оказывается перед самой Государыней. Между нею и Той ничего больше нет. Она не знает, что надо делать в Ее присутствии. Она показывает Ей глаза и усики и склоняет голову. Замирая от обожания, она пятится назад в нескончаемом реверансе, который прекращает воительница, наконец-то восстановившая свою законную власть.

Аллилуйя! Дзу-дзу-дзу! Внезапно возникает леденящий звук. Такое же «ту-ту-ту»… Невозможно поверить. Ту-ту-ту… Сомнений нет – то взывает другая претендентка на престол. Она трепещет. Ей трудно дышать. Это ужас смиренных перед яростью монархинь, перед государственной тайной и государственной необходимостью. Ибо чуть подальше раздается еще одно «ту-ту-ту». Претенденток две, а то и три. Это гибель Города, ослабевшего, неспособного бороться с врагами и лопающегося от изобилия, – вскоре он будет разграблен. Клич одной из претенденток встречается с кличем другой, они подзывают друг дружку, бросают друг дружке вызов. Ранг и раса, первенство и пренебрежение, а также и война в силу необходимости. Племя сейчас становится племенем, как никогда. Больше она ничего не знает. Ее сестры уже танцуют танец сомнения. Запахи враждебны один другому. А что, если та, которую они сейчас признали Царицей, окажется недоброй? Она в ужасе. Юная монархиня – первая претендентка – все поняла. Она считает, сколько у нее соперниц. Царица знает, что ее сторонницы немногочисленны, они советуются друг с дружкой, они пребывают в сомнении, они движутся к ячейке с проломленной крышечкой, над которой показывается золотое брюшко.

Царица движется вперед, закованная в броню своего величия. Коронование и бойня. Охваченная великим гневом, она, как сомнамбула, направляется прямо к первому зазвучавшему саркофагу и пронзает соперницу. Отступает. Работницы сторонятся. Тогда первая новорожденная замечает, что у нее появилась еще одна соперница. У этой уже есть придворные, офицеры и стража. Этот клан с каждой секундой становится все более могущественным. Царица идет вперед. Гудение разделившегося народа звучит громче. Они наносят друг другу оскорбления. Оружие скрещивается. Борьба продолжается до полной победы Царицы над последней новорожденной. Мертвая Царица – это всего-навсего мумия, все еще перетянутая своими пеленами. Прощай, манекен.

Победительница, гнев которой до сих пор не иссяк, ломает несколько пустых ячеек. Ее клич прокатывается по всему Городу. Ответа больше нет. Подметальщицы убирают трупы.

Движение в улье восстанавливается. Кинжалы возвращаются в свои живые ножны. Без убийств в духе расиновских трагедий не существует не только история человечества, но даже история пчел.

VII

Пятого июля с наступлением ночи появился Пюиг. Ни капли жиру не было в этом теле, как у пиренейской серны, состоящем из одних мускулов. Велосипедист, приятель трабукайров ничуть не ослабел – напротив, окреп, но его моральное состояние оставляло желать лучшего.

– Я не смог пробраться в Вельманию даже ночью! Мне нужно было отыскать в лесу Батерские рудники! Немцы все еще там, на высоте тысяча восемьсот метров! Они обстреляли Корталетское шале.

Эти новости сразу же определили место для нового пчельника, а раньше Эспарра колебался в выборе между тремя местами.

– Ты перебираешься в Испанию?

– Нет, я остаюсь. Они взяли моего зятя и человек пятнадцать активистов. Их заключили в Крепость. Воображаю, в каком они сейчас состоянии! Да, боши приспосабливаются к обстановке куда быстрее, чем можно было от них ожидать! Знаешь, Эме, среди арестованных жандармский старшина из Баньюльса – тот самый, который так тебе не понравился!

– Толстяк Крюэльс?

– Теперь он похудеет, бедняга!

Пюиг стал курить еще больше, пальцы у него пожелтели.

– Курева почти не осталось. Придется совершить налет на какую-нибудь табачную лавку!

Эме открыл пачку с галльскими секирами и протянул ему. Пюиг чуть помедлил, потом рассмеялся нервным смехом:

– Условный рефлекс, согласно Павлову! Ну и дерьмо! Такое давали вам в лагере?

– Такое давали в армии.

– В Компьене ты будешь получать их сколько душе угодно.

– Я не собираюсь ехать в Компьен.

– Ну, извини!

– Нет, ты правильно сделал, что заговорил о Компьене. Начальник канцелярии министерства ждет меня в Париже двадцать пятого. То есть через двадцать дней. Дело принимает скверный оборот.

Сигарета Пюига косо торчала из его тонких губ.

– Что с тобой? – ласково спросил его Лонги. – Есть что-то еще, а?

– Беда в разногласиях. Товарищи на все смотрят по-разному.

У Эме вертелся на языке один вопрос. Но он сдержался. А Пюиг продолжал:

– Я тебе сказал, что не собираюсь в Испанию. Вернее, так: я не хочу, чтобы мне пришлось перебираться в Испанию.

Пюиг откинулся на спинку сломанного стула, стоявшего подле камина, и стал раскачиваться.

– Последние приказы носят совершенно категорический характер. Никаких серьезных операций. Только геррилья. Не давать покоя. Нападать только в расчете на полный успех. Никаких партизанских частей. А ребята, которые бегут в партизаны из Службы трудовой повинности, только этого и требуют! В конце концов, там, в Монпелье, может быть, и правы.

Много времени спустя Эме узнает, что Восточные Пиренеи, Гар, Эро, Од и Лозер входили в ту пору в Третью подпольную организацию с центром в Монпелье. Коммунисты составляли там большинство, но им приходилось считаться с самыми различными элементами.

Пюиг тщательно погасил окурок, вытащил из кармана коробку из-под леденцов, открыл ее и насыпал туда табаку.

– Да оставь себе всю пачку! – сказал Эме. – Здесь я курю меньше.

Он задумался. Какими бы разными по характеру и по убеждениям ни были Эсперандье и Пюиг, оба они, видимо, придерживались в Сопротивлении выжидательной тактики, только первый одобрял ее, а второй хулил.

– Обидно думать, что они неправы, но я именно так и считаю, – продолжал Пюиг. – Нельзя быть лояльными по отношению к немцам. Их надо карать повсюду, где только они проявят неосторожность. Нельзя пускать их в горы выше двух тысяч метров. А иначе они нам дадут прикурить.

Эме рассказал о визите гауптмана. Из всех туманных речей Линдауэра ему четко запомнилось вот что: «Мы не понимаем друг друга оттого, что боимся – вы-то понятно почему, но и мы, немцы, откровенно говоря, тоже боимся. Мы испытываем страх завоевателей. Страх оккупантов. Тот страх, который знаком был и французам – солдатам Наполеоновской армии, – страх перед испанцами. Об этом хорошо сказано у Клаузевица».

– Больно уж он умен, этот тип из абвера, – сказал Пюиг. – Если ты узнаешь, что он собирается снова сюда приехать, предупреди меня.

Они пообедали во дворе. Ночь, казалось, все не хотела наступать. Капатас не разжимал губ. Стрижи вычерчивали свои круги все выше и выше. Мамаша Кальсин ворчала – никто не похвалил ее баклажаны. Досада и раздражение людей составляли резкий контраст с умиротворенностью природы.

Эме лег было со старой книжкой Альбера Бозиля «Осел, который ест розы», но вдруг заметил, что началась какая-то суета. Салат, Цыган, он же Сантьяго, он же Санти, сопровождаемый Толстяком Пьером, поднимался по направлению к хуторку. На хуторе Пишо давно уже отказались от «приема гостей» даже в его комнате, что избавляло Алису от необходимости о чем-нибудь предупреждать его. Он с сожалением улыбнулся. Кроме Пюига, наверху есть и другие люди, и в воздухе носятся разногласия, несомненно, из-за этих людей. Но Пюиг ни о чем не предупредил Лонги, хотя они договорились, что скрывающийся лейтенант будет переправлен при первой же возможности.

Странная женщина была эта Алиса! Та же игра в незнакомцев в доме повторилась и в следующий раз, потом это прекратилось. Днем Алиса довольствовалась тем, что всякий раз фыркала при виде его – будь то в кафе, будь то на хуторе или утром, когда он мылся у колонки. В последний раз он окатил ее мощной струей воды. Она удрала – такая юная и такая веселая, что рядом с ней он почувствовал себя стариком.

Он и до войны плохо понимал женщин. По крайней мере все они в один голос говорили ему об этом. После возвращения из плена дело пошло еще хуже. Он покорялся им безропотно, не догадываясь, что это – извечная игра Евиных дочерей с мужчиной, которого они всегда считают грубым самцом, даже если у него ямочки на щеках и на подбородке. «Сере… Сен-Поль… Сен-Ферреоль… тропинки на Альбере… фонтаны под вишневыми деревьями! Сере, я дарю тебе это свое воспоминание – веточка мимозы, в которой еще трепещет припев сарданы». Мгновение, околдованное старинным очарованием Осла, поедающего розы; он было задремал, но вдруг почувствовал, что к нему кто-то привалился. Он чуть было не вскрикнул, но упругая полнота этого существа удержала его от крика.

– Ты ведь завтра уходишь, – шепнула Алиса.

И таким образом он узнал сразу две вещи: что он действительно уходит завтра и что не всегда Алиса исполняла только служебные обязанности.

Чтобы обеспечить все шансы на успех этой операции, они переправлялись через Теш не по мосту в Амели-ле-Бен и не по мосту в Сере, а по железнодорожному мосту между тальковыми фабриками. Оттуда через хутор Ла Мор и Фонфредский перевал они добрались до Лас Ильяса. Когда и перевал, и городок останутся позади, они перейдут границу к западу от перевала Льи.

Таково было решение Пюига – срочно вывезти Лонги. У майора Эсперандье еще не были готовы документы. Подделывавший их Люнетт (такова была его настоящая фамилия), лояльный чиновник из префектуры, был совершенно измотан. Тем лучше. У него не будет документов, и в случае необходимости он скажет, что они пропали. Это не помешает ему объявить себя канадцем, родившимся в Квебеке в 1913 году на улице Су-ле-Кап. Какой акцент? Обыкновенный нормандский – ведь сперва он изучал филологию в Руане, а потом уже в Париже. Преподавал французский в Университете в Лавале.

Но и помимо языковой общности, выбор Канады был не случаен. После высадки союзников в Северной Африке Испания под давлением Америки больше не возвращала беженцев ни французам, ни немцам. Однако, с другой стороны, испанцы находились под давлением Берлина – вот почему они очень редко пропускали беженцев в Алжир. С канадцами дело обстояло просто: по требованию канадских властей им возвращали интернированных. Самое главное заключалось в том, чтобы тебя не приняли за француза. Франкистские власти не питали ни малейшей симпатии к французам, которых они, невзирая на дружественный режим, обвиняли в том, что те остались республиканцами, демократами, либералами, и вообще это было царство Антихриста. Они интернировали их в Фигерасе, в Жероне, Лериде и Барселоне и обходились с ними в лучшем случае неважно, а то и совсем плохо.

С июля 1943 года нажим союзников усилился. Канадцы требовали, чтобы канадских подданных перевели на вольное положение или прямо отправляли в Северную Африку. Позиция Испании – неблагожелательный нейтралитет – была прекрасным показателем того, как эволюционирует война.

Если бы Эме Лонги арестовали; он, не имея документов, оказался бы теперь в лучшем положении, чем то, в каком он очутился бы год назад. В крайнем случае ему грозила бы прогулочка в лагеря Рокальора или Миранды-на-Эбро. Что ж, это только обогатило бы его лагерный опыт!

Они с Эсперандье обсуждали этот вопрос, когда понадобилось давать инструкции Люнетту. Майор хотел сделать Лонги летчиком. Он твердил об этом постоянно. А Эме желал сохранить верность своему роду войск – пехоте. Оставалось лишь одно решение – канадское подразделение, которое совершило рейд на Дьепп. Таким-то образом он и превратился в лейтенанта Эме Лонжюмо из батальона Мон-Рояльских стрелков, которым командовал подполковник Менар. Вместе с 5000 соотечественников он высадился во Франции 18 августа 1942 года. Целых двадцать четыре часа провел он в аду, его ранили. Задача заключалась в том, чтобы сделать его военнопленным – он и сделался военнопленным! Эта нотка юмора в его выдуманных похождениях определила выбор легенды. Излечившись от раны, он бежал. Надо было только не выходить за рамки этой легенды.

И однако, Лонги тревожился за исход операции, потому что ее не одобрял Капатас. Он считал, что проход через Лас Ильяс засвечен. Тем не менее он вручил Эме песеты и доллары в обмен на французские деньги, которые были не очень-то в ходу по ту сторону гор. Эме сразу понял, почему Капатас так болезненно переживал то обстоятельство, что жена наставила ему рога именно с таможенником. Его главной страстью после пчел была контрабанда. Совсем молодым он начал контрабанду сигаретами, а теперь занимался контрабандой людьми.

Первое осложнение произошло около железнодорожного моста. Мост охранялся, приходилось идти вброд. Это было легко. Река почти совсем обмелела. Когда спустилась ночь, они перешли через дорогу. У Эме сложилось впечатление, что движение здесь оживленное.

Вопреки предположениям Пюига они вошли в Рейнес. Со двора у почтальона они угнали грузовичок почтового ведомства и бросили его лишь за милю от Лас Ильяса. Эме был удивлен такой неосторожностью, но у Пюига, уж конечно, были свои соображения.

В трех километрах от Лас Ильяса они зашли в будку путевого обходчика. Было одиннадцать часов. В деревне над ними мигали огоньки – без сомнения, в квадратном доме, занятом немцами, и еще выше – на постоялом дворе, ныне – гостинице «Трабукайры». Граница была еще выше, в лесу.

– По-моему, перейти ее будет нетрудно.

– И охранять тоже нетрудно, – отвечал озабоченный Пюиг.

С ними было двое испанцев и двое французов постарше – их Эме знал только по именам – Люсьен и Фернан. Вчера ночью они пришли на хутор. Они были из Монпелье.

Примерно в половине двенадцатого над их убежищем прокатилось с десяток выстрелов. Тишина лесов, на мгновенье наполнившаяся криками птиц, снова воцарилась в горах. Луна только что поднялась. Они слышали, как на равнине пробило полночь. Огни в Лас Ильясе, кроме огней в большом доме, погасли.

– Пошли, – сказал Пюиг.

Эме последовал за ним. За будкой, где курили их невидимые спутники, возвышался старый крест, который мягко освещало небесное светило. У подножия креста была сделана надпись, которую Эме пытался разобрать. Пюиг помог ему:

AQUI MATARON A UN HOMBRE

– «Здесь убили человека». Трабук…

Они были в миле или в полутора милях от того места, где учитель из Вельмании так долго говорил на свою любимую тему.

– Внимание! – сказал Пюиг. – Может быть, это он.

Очевидно, он что-то услышал. Они вернулись в будку.

Лонги заметил быстро промелькнувшую группу всадников. Послышался совиный крик и снова топот, но уже не такой быстрый. Сова. Всему маленькому отряду пришел на ум поистине шекспировский вопрос: настоящая это сова или нет? И ответом могла быть смерть.

– Я пошел, – сказал Пюиг.

Луна касается пихтовых стволов. Пюиг исчез. Проходит несколько мгновений. Тень колышется, и в колдовском свете всплывают два силуэта. Пюиг и ребенок. Мальчишка, должно быть, бежал от самой деревни.

– Там боши!

Он старается говорить убежденно, как взрослый, и это трогательно. Это Пьерро Саньяс, старший сын трактирщика. Отец прийти не смог. Немцы разъярены. Предусмотренная смена караула действительно состоялась сразу после полудня, но часов в шесть произошло столкновение между немецкими таможенниками, которые удержали занятые позиции, и группой каких-то людей. Не успела эта группа приблизиться, как двоих уже ранило.

– С чем и поздравляю комитет по приему беженцев, – мрачно сказал француз по имени Фернан.

Немцы – прусская пехота – взяли заложников. Подкрепление прибыло к десяти часам – военные и штатские, черная машина с надписью «полиция». С тех пор повсюду расхаживают патрули. Придется все начинать сызнова. Лонги не удивлен. С самого начала операции он был убежден, что она кончится плохо.

– Сколько у них заложников? – спрашивает Пюиг.

– Шестеро. Там мой дядя и мэр.

Пюиг долго разговаривает с одним из испанцев – это крестьянин из Ла Хункера, который поведет их, когда они перейдут границу. Несколько раз Пюиг жестом приказывает своему собеседнику понизить голос.

Эме садится на еще теплый камень. Молочная прозрачная ночь рассеивает свет звезд. Только одна из них сверкает высоко, ближе к горам, – оранжевая огромная Венера. Право, не везет ему с Великой китайской стеной!

Он еле успевает распластаться на земле, уткнувшись носом в мох. Фары камуфлированного грузовичка омывают лес над ними, выхватывая темный нефрит древовидных папоротников. И никогда уже не забудет Лонги эту японскую гравюру своей столь трудно достижимой свободы. По прошествии тридцати лет она порой снова будет напоминать ему о себе во сне, возвращая ему острый запах сосен и перекличку ложной и настоящей совы.

Он различает силуэты четырех немецких солдат в касках, с автоматами в руках. Появляется второй автомобиль.

– Они подбирают раненых, – шепчет мальчишка.

Немцы проехали. Распространяется неприятный запах синтетического бензина.

– Малыш, – говорит Пюиг, и сейчас его голос – это голос учителя, который разговаривает во дворе на перемене со старшеклассником, – поди скажи своему отцу, что дело откладывается. Не беги, а то ты их догонишь.

Пьерро смеется звонким смехом. Он счастлив.

– До свиданья, мсье!

– Мальчишка прав, – подтверждает Пюиг. – Боши подбирают своих раненых.

В темноте видно, как блестят их глаза. Если бы трабукайры Сагальс и Токкабанс находились среди них, никто не отличил бы разбойников былых времен от макизаров.

Почему они не уходят – ведь игра проиграна? Но Пюиг молчит. Остальные поглядывают на него. Он отходит помочиться. Слышен журчащий звук. Он возвращается.

– Нас шестеро, и мы отлично вооружены. Они вернутся. Приблизительно через час. Самое большее через два. Их, должно быть, не больше десятка. Из них двое парней за рулем и двое раненых. Они влипли.

– Влипли, – в восторге повторяет один из испанцев, сверкая зубами – зубами, «отдающими кладбищем». Пюиг цитирует:

– «Располагаться всегда в ложбинке. На возвышенности и в лесистой местности выставлять часовых. И нападать быстро, не давая врагу времени опомниться». Правило трабукайров. Это стоит учебника пехотного сержанта, так ведь?

Один из них снимает пистолет с предохранителя. Эме не в силах этому поверить. Пюиг сошел с ума.

– Да, да, – подтверждает учитель, словно читая его мысли. – В это время они патрулируют у перевалов и вместе с таможенниками разведывают пути контрабандистов. Они не ожидают, что кто-то окажется здесь. У них не будет времени опомниться.

– А как же заложники?

Нет ответа.

– А как же заложники?

– Я очень люблю тебя, Лонги, но сейчас ты ко мне лучше не лезь!

Уйти одному? С минуту Эме раздумывает об этом. Сил у него теперь хватит, но по неопытности он рано или поздно выйдет на проезжую дорогу. А через несколько часов уже рассветет. Это безрассудно.

Пятеро остальных находят наконец в двухстах метрах отсюда то, что они искали. Здесь у лесничих вырубка пихт. Над ними пролетает сова. Эме кажется, что он чувствует ветерок, который она поднимает крыльями. Лотарингия… Под Тромборном офицер, командовавший ротой, говорил и действовал совсем как Пюиг.

Они перешептываются, но тут раздается тихий и вместе с тем настойчивый свист. Под прицелом их пистолетов появляется высокого роста мужчина, направляется прямо к Пюигу и, не подавая ему руки, набрасывается на него:

– Здорово придумано! Малый мне все рассказал. Он похитрее вас, да и слух у него потоньше. А ну, убирайтесь отсюда подобру-поздорову.

Видя, что кабатчик разгневан, все окружают Пюига.

– Это что за тип?

– Я Саньяс, кабатчик из Лас Ильяса, – это я сейчас вас побеспокоил. Здесь я у себя, Пюиг. И у меня есть друзья – пора бы тебе знать это. Вы тут нагадите, и самое сволочное, что нагадите в чужом огороде. Командуй у себя в Вельмании, Пюиг!

Один из испанцев, не разобравшись, о чем идет речь, вмешивается:

– Пусть те, кто боясса са своя жизнь, уходьят!

– Олух! Пюиг! Расскажи-ка этому испанчику, скольких мужчин и женщин я переправил с октября сорокового! Туда же о страхе, болван!

Пюиг говорит тихо, сперва по-испански. В лунном свете видно, что один из них выхватывает нож. И складывает его – нож закрывается с недовольным стуком.

– Это правда, Саньяс, ты переправил много народу. Только на девять из десяти, которых ты переправил, нам наплевать.

– Борцы Сопротивления, офицеры, евреи!

– Наплевать!

– Да, – вмешивается один из французов, – со всем этим хреновым гуманизмом покончено, старина. Мы на войне.

«Krieg ist Krieg…» Снова эти слова, вывернутые наизнанку. Саньяс возмущен.

– А разведка, переправа, связь, сброшенное оружие – это что, в счет не идет? Раз так, даю совет: лучше ухлопайте меня на месте, потому что я обо всем об этом передам куда надо. Вы что, хотите, чтобы между нами тоже началась война?

– Успокойся, Саньяс! Сколько раз сбрасывали вам оружие с начала года?

– Раз десять!

– А сколько на нашу долю?

– Не знаю.

– Знаешь! Нисколько!..

Пюиг останавливается, прислушивается. Оба испанца удаляются. Все это, в конце концов, одни слова… Они идут занимать посты, один наверх – в Лас Ильяс, другой вниз – в Сере. Люди военные, они на страже.

Пюиг продолжает:

– А почему мы не получаем оружия от твоих друзей? Потому что для них мы террористы.

– Я из тебя это слово не вытягивал! Ты ведь учитель, Пюиг. И с этими гадами!

– Знаю, знаю. Для тебя Сопротивление – это разведка, связи, подпольная сеть. Игра.

– Хорошенькая игра, в которой людей расстреливают и бросают в ров, замучивают в Перпиньяне или в Германии, как тех товарищей!

– Спасибо.

– Чего – «спасибо»?

– Ты сказал: «товарищей». Так вот, для нас это не так. Сопротивление – это диверсии, разрушение коммуникаций, контрпропаганда. Это война, чего уж тут!

– Вы совсем рехнулись, вам бы только кровь проливать!

– Я ненавижу кровь. Ты просто глуп, Саньяс. Если мы не запугаем немцев, все твое дело полетит к чертовой матери. Надо сделать так, чтобы они больше не осмеливались выходить из лесу!

Слышно дыхание Саньяса.

– Что ж, доля истины в этом есть.

– Мои друзья и я – мы будем решать это демократически.

– Ничего себе демократически – расплачиваться чужими жизнями! Браво! Боши в бешенстве. И наверху сейчас есть люди, которые говорят то же самое, что и ты, только по-немецки. То есть эсэсовцы! Шесть заложников за двух дерьмовых испанцев! Да никогда в жизни!

И Эме вдруг сознает, что он здесь единственный человек, хлебнувший лагерей, человек, на которого наложили отпечаток три года плена и который очутился среди людей, тех, что действуют быстрее, чем говорят, да они и не могут быть иными, если хотят выжить. Между ними целый мир.

Не сказав больше ни слова, Саньяс поднимается по направлению к своей деревне. Пройдя шагов десять, он оборачивается. Луна заливает его лицо фантастическим светом. Четверо мужчин – Пюиг, Люсьен, Фернан, Эме – не двинулись с места. Саньяс идет решительным шагом. Шаги его все еще слышны и тогда, когда его самого уже не видно. Потом раздаются другие шаги – шаги испанца, который был наверху: он возвращается.

– Надо было его ухлопать, – говорит старший испанец.

– Нет, Хоакин. Только не Саньяса.

В будке разговор продолжается.

– Задача вам понятна? (Настоящий школьный учитель!) За: нанести удар. Против: заложники. Немцы считают себя победителями. Они торжествуют. Еще один проход перекрыт. Хлоп! С пяток удачных операций на расстоянии тридцати километров одна от другой, и они прячутся в свою скорлупу. Пабло?

– Да.

– Хоакин?

– Да.

– Разреши? – спрашивает старший француз.

Их освещает лишь искрящееся молочно-голубое сияние, льющееся в зияющее отверстие. Это высокий, тяжеловесный мужчина в годах, говорит он спокойно и тоже с тягучим акцентом, по которому Эме узнает в нем северянина. Из Лилля, само собой. Лилльский северянин. Кроме прозвища, он больше ничего о нем не вспомнит.

– Решения партии тебе известны. Никакого форсирования военных действий маки. А уверен ли ты, что твой план соответствует этому?

– В Монпелье не всё знают. В Париже тоже.

– Я считаю, что Пуч прав (он тоже произносит «Пуч»), – говорит второй француз, Люсьен. – Я не забыл вот чего, Фернан: «Франтиреры! Пробирайтесь сквозь лесные заросли, переплывайте потоки, пользуйтесь темнотой и сумерками, залегайте по оврагам, скользите, цельтесь, убивайте, истребляйте врага!»

– Это пропагандистский текст, а не военный, – сказал Фернан.

– Подпольная «Юма» от девятнадцатого февраля. С тех пор ничего не изменилось.

– Ты говоришь, как Марти, Люсьен.

– Это не Марти. Это Кашен.

Эме не поверил своим ушам.

– Я не хочу оказывать на вас давление, – сказал Лилльский северянин. – Я против, вот и все.

– Уж не собираешься ли ты навязывать нам свою точку зрения, ссылаясь на свой национальный долг?

Фернан в нерешительности.

– Нет. Я заколебался из-за того, что наговорил этот… как его?

– Саньяс?

– Вот-вот, Саньяс.

– Ты не веришь в эффективность терроризма? После того, что сказал Кашен?

Люсьен умолк. Имя Кашена он произнес с оттенком почтительности.

Испанцев этот вопрос не интересует. Пабло снова выходит из будки. Это сильнее его. Слишком много погибло его товарищей из-за того, что они болтали или спали.

– Нет, Люсьен. Просто я думаю, что это преждевременно. Это вопрос своевременности и численности наших сил.

Лилльский северянин закуривает сигарету, передает ее Пюигу, предлагает закурить остальным.

– Так как же? – спрашивает Пюиг.

Люсьен отвечает не сразу.

– Согласен. С тобой.

– А как думаешь ты, Лонги?

– Я здесь посторонний.

– Все-таки скажи.

– Если люди марают благородное дело, они опускаются до уровня своего врага.

– Буржуазный идеализм, – говорит Лилльский северянин. – Значит, четверо за, двое против. Твой план?

– Тут вот заслон из срубленных деревьев. Пустим в ход автоматы – и делу конец! И вот чего я не сказал Саньясу, потому что он не дал мне времени договорить: у немцев сегодня ночью полная неразбериха. Они слышат выстрелы. Бросаются на подмогу. Лас Ильяс пустеет. Пабло ведет вас в пещеру трабукайров. Там вы оставляете оружие. И переходите границу…

– А ты?

– Я буду их развлекать.

– Начинаем? – спрашивает Лилльский северянин.

Он, противник этого плана, теперь первым рвется в бой. Стало быть, у них какая-то своя, особая демократия?

– Только нужно действовать быстро.

Пюиг смотрит в сторону Лас Ильяса. Саньяс должен был уже вернуться. Огни в его кабачке погасли, зато дом, где немцы, светится вовсю.

– Пошли. У меня есть еще одна мыслишка. Немцы сделали большие успехи в борьбе с партизанами. Но они так и остались приверженцами административной иерархии. Для них ответственность за всякие нападения несут мэры…

– Ну и что же?

– В двух километрах уже другой район. И там нет заложников. Ясно?

Эме вздыхает. Почему Пюиг не сказал об этом раньше?

В воздухе веет прохладой… Прекрасная ночь для прогулки с Алисой! Испанцы в туфлях на веревочной подошве двигаются бесшумно, как призраки, и это составляет контраст с поступью горца Пюига и горожан. Довольно быстро они обнаруживают другую порубку. Пихты уже распилены на поленья.

Дорога перегорожена; сейчас, очевидно, около четырех. Небо становится грязно-серым, смутно белеет дорога на Сен-Жак. На повороте уже можно различить папоротники. Скоро рассветет. Это уже не засада, это ловушка.

– Мы пошли, – говорит Пабло.

Хоакин становится рядом с ним.

– А мы тоже? – спрашивает Лилльский северянин.

– Слишком опасно. Они – дикие коты. Ну, быстрее, ребята!

Пабло обнимает Пюига, пожимает руки остальным. Рука мозолистая, словно ороговевшая. С мешками за спиной – словно какие-то фантастические горбуны – они растворяются в тумане.

Четверо оставшихся, помогая друг другу при спуске, без особого энтузиазма укладывают стволы правильной дугой. Последний ствол скатывается вниз с десятиметровой высоты и падает в овраг с таким грохотом, словно разразилась гроза. Когда придут дровосеки, они спросят себя: каким это образом пихты в течение ночи научились летать?

– Боши оставили раненых в Лас Ильясе? – спрашивает Люсьен.

– Они должны были эвакуировать их через Морейа. Тебе это известно, Лонги. Одного не могу понять: почему уже два дня они не ездят по дороге?

– А что, если они вернутся и нападут на нас с тыла? – говорит Фернан.

– Это означало бы, что их предупредили, – отвечает Люсьен.

– Саньяс – патриот. Я знаю, что он сделал. Он предложил себя немцам в качестве заложника в обмен на тех. Пошли.

Они думали, что вот-вот наступит рассвет. Но рассвет все не наступал. Не рассвет, а какое-то серое месиво.

Совсем близко от них – настораживающий шум. Они бросаются в канаву. Появляется велосипедист, славный почтальон. Он останавливается и вытирает пот со лба.