Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Аркадий Аверченко
Жанр:
Прочий юмор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)
Одинокий
Бухгалтер Казанлыков говорил жене:
– Мне его так жаль… Он всегда одинок, на него почти никто не обращает внимания, с ним не разговаривают… Человек же он с виду вполне корректный, приличный и, в конце концов, не помешает же он нам! Он такой же банковский чиновник, как и я. Ты ничего не имеешь против? Я пригласил его к нам на сегодняшний вечер.
– Пожалуйста! – полуудивленно отвечала жена. – Я очень рада.
Гости собрались в девять часов. Пили чай, поздравляли хозяина с днем ангела и весело подшучивали над молодой парочкой: сестрой бухгалтера Казанлыкова и ее женихом, студентом Аничкиным.
В десять часов явился тот самый вполне приличный господин, о котором Казанлыков беседовал с женой… Был он высок, прям, как громоотвод, имел редкие, крепкие, как стальная щетка, волосы и густые черные удивленные брови. Одет был в черный сюртук, наглухо застегнутый, делавший похожим его стан на валик от оттоманки, говорил тихо и вежливо, но внушительно, заставляя себя выслушивать.
Чай пил с ромом.
Выпив два стакана, от третьего отказался и, посмотрев благосклонно на хозяина, спросил:
– Деточки есть у вас?
– Ожидаю! – улыбнулся Казанлыков, указав широким, будто извиняющимся жестом на жену, которая сейчас же вспыхнула и сделала такое движение, которое свойственно полным людям, когда они хотят уменьшить живот.
Одинокий господин солидно посмотрел на живот хозяйки.
– Ожидаете? Да… Гм… Опасное дело это – рождение детей.
– Почему? – спросил Казанлыков.
– Мало ли? Эти вещи часто кончаются смертельным исходом. Родильная горячка или еще какая-нибудь болезнь. И – капут!
Казанлыков бледно улыбнулся.
– Ну, будем надеяться, что все завершится благополучно. Будем иметь большого такого, толстого мальчугана… Хе-хе!
Одинокий господин раздумчиво пригладил мокрой ладонью черную редкую проволоку на своей голове.
– Мальчугана… Гм… Да, мальчуганы тоже, знаете… Часто мертвенькими рождаются.
Хозяин пожал плечами.
– Это очень редкие случаи.
– Редкие? – подхватил гость. – Нет, не редкие. Некоторые женщины совершенно не могут иметь детей… Есть такие организмы. Да вот вы, сударыня… Боюсь, что появление на свет ребенка будет грозить вам самыми серьезными опасностями, могущими окончиться печально…
– Ну, что вы завели, господа, такие разговоры, – сказала жена чиновника Фитилева. – Ничего дурного не будет. Вы же, – обратилась она к одинокому господину, – и на крестинах еще гулять будете!
Одинокий господин скорбно покачал головой.
– Дай-то бог. Только ведь бывают и такие случаи, что ребенок рождается благополучно, а умирает потом. Детский организм – очень хрупкий, нежный… Ветерком подуло, пылиночку какую на него нанесло, и – конец. По статистике детской смертности…
Жена Казанлыкова, бледная, с искаженным страхом лицом, слушала тихую, вежливую речь гостя.
– Ну, что там ваша статистика! У меня трое детей, и все живехоньки, перебила жена Фитилева.
Гость ласково и снисходительно улыбнулся.
– Пока, сударыня, пока. Слышали вы, между прочим, что в городе появился дифтерит? Ребеночек гуляет себе, резвится и вдруг – начинает покашливать… В горле маленькая краснота… Как будто бы ничего особенного…
Жена Фитилева вздрогнула и широко открыла глаза.
– Позвольте! А ведь мой Сережик вчера действительно вечером кашлянул раза два…
– Ну, вот, – кивнул головой гость. – Весьма возможно, что у вашего милого мальчика дифтерит. Должен вас, впрочем, успокоить, что это, может быть, не дифтерит. Может быть, это скарлатина. Вы говорите – вчера покашливал? Гм… Если он не изолирован, то легко может заразить других детей…
Бледная, как бумага, жена Фитилева открывала и закрывала рот, не находя в себе силы вымолвить ни одного слова.
– Особенно вы не волнуйтесь, – благожелательно сказал гость. Скарлатина не всегда кончается смертельным исходом. Иногда она просто отражается на ушном аппарате, кончается глухотой или – что, конечно, опаснее – отзывается на легких.
– Куда вы? – с беспокойством спросила жена Казанлыкова, видя, что госпожа Фитилева надевает дрожащими руками шляпу и, стиснув губы, колет себе пальцы шляпной булавкой.
– Вы меня извините, дорогая, но… я страшно беспокоюсь. Вдруг… это… с Сережей… что-нибудь неладное.
Забыв даже попрощаться, она хлопнула выходной дверью и исчезла.
Гость прихлебывал маленькими глотками чай с ромом и изредка посматривал на сидевших против него студента Аничкина и его невесту.
– На каком вы факультете? – спросил он, ласково прищуривая левый глаз.
– На юридическом.
– Ага! Так, так… Я сам когда-то был в университете. Люблю молодежь. Только юридический факультет – это невыгодная штука, извините меня за откровенность.
– Почему?
– Да вот я вам скажу: учитесь вы, учитесь – целых четыре года. Кончили (хорошо, если еще удастся кончить!)… И что же вы? Помощник присяжного поверенного – без практики, или поступаете в управление железных дорог без жалованья, в ожидании далекой ваканции на сорок рублей! Конечно, вы не сделаете такой оплошности, чтобы жениться, но…
Студент сделал виноватое лицо и улыбнулся.
– Как раз я и женюсь. Вот – позвольте вам представить – моя невеста.
– Же-ни-тесь, – протянул одинокий господин грустно и многозначительно. – Вот как! Ну, что же, сударыня… Желаю вам счастья и привольной богатой жизни. Впрочем, мне случалось наблюдать, как живут женившиеся студенты: комната в шестом этаже, больной ребенок за ширмой (обязательно больной – это заметьте!), рано подурневшая от плохой жизни, худая, печальная жена, изнервничавшийся от голодухи и неудач супруг… Конечно, есть счастливые исключения в этих случаях: ребенок может помереть, а жена – сбежит с каким-нибудь смазливым соседом, но это – увы! – бывает редко… Большей частью муж однажды усылает жену в ломбард – якобы для того, чтобы заложить последнее пальто, а сам прикрепит к крюку от зеркала ремень, да и тово…
В комнате было тихо.
Жених, съежившись, ушел в свой стул, а невеста упорно глядела на клетку с птицей, и на ее глазах дрожали две неожиданные случайные слезинки, которые порой быстро скатывались на волнующуюся грудь и сейчас же заменялись новыми…
– Что вы, право, такое говорите, – криво усмехнулся бухгалтер Казанлыков. – Поговорим о чем-нибудь веселом.
– В самом деле, – сказал акцизный чиновник Тюляпин. – Вы слишком мрачно и односторонне смотрите на жизнь. Вот взять хотя бы меня – я женился по любви и совершенно счастлив с женой. Положение у нас обеспеченное, и с женой мы живем душа в душу… Она меня ни в чем не стесняет… Вот сегодня – у нее болела голова, она не могла сюда прийти поздравить дорогого хозяина – и все-таки настояла, чтобы я пошел…
Одинокий господин с сомнением качнул головой:
– Может быть… может быть… Но только я чтой-то счастливых браков не видел. Верные, любящие жены – это такая редкость, которую нужно показывать в музеумах… И что ужаснее всего, – обратился он к угрюмо потупившемуся студенту, – что чем ласковее, предупредительнее жена, тем, значит, бомльшую гадость она мужу готовит.
– Моя жена не такая! – мрачно проворчал акцизный чиновник.
– Верю, – вежливо поклонился гость. – Я говорю вообще. Я на своем веку знал мужей, которые говорили о женах, захлебываясь, со слезами на глазах, и говорили тем самым людям, которые всего несколько часов назад держали их жен в объятиях.
– Бог знает, что вы такое говорите! – встревоженно воскликнул акцизный Тюляпин.
– Уверяю вас! Однажды я снимал комнату в одной адвокатской семье. Жена каждый день ласково уговаривала мужа пойти в клуб развлечься, так как, говорила она, ей нездоровится и она ляжет поспать. А он, мол, заработался. И при этом целовала его и говорила, что он свет ее жизни. А когда глупый муж уходил в клуб или еще куда-нибудь, из комода выползал любовник (они их всюду прячут), и они начинали целоваться самым настоящим образом. Я все это из-за стены и слышал.
Акцизный Тюляпин сидел бледный, порывисто дыша… Он вспомнил, что жена как раз сегодня назвала его светом ее жизни и уже несколько раз жалела его, что он заработался. Он хотел сейчас же встать и побежать домой, но было неловко.
Из столовой вышла, с заплаканными глазами, расстроенная жена Казанлыкова и сказала, что ужин подан.
Унылое настроение немного рассеялось. Все встали и повеселевшей толпой отправились в столовую.
Когда рюмки были налиты, одинокий господин встал и сказал:
– Позвольте предложить выпить за здоровье многоуважаемого именинника. Дай бог ему прожить еще лет десять – двенадцать и иметь кучу детей!
Тост особенного успеха не имел, но все выпили.
– Вторую рюмку, – торжественно заявил одинокий господин, – поднимаю за вашего будущего первенца!
Будущая мать расцвела и бросила на одинокого господина такой взгляд, который говорил, что за это она готова простить ему все предыдущее.
– Пью за вашего будущего сына! Правда, дети не всегда бывают удачненькие. Я знал одного мальчика, который уже девяти лет воровал у отца деньги и водку, и мне однажды показывали другого четырнадцатилетнего юнца, который распорол вынянчившей его старухе живот и потом, когда его арестовали, убил из револьвера двух городовых… Но все же…
– Закусите лучше, – посоветовал хозяин, нахмурившись. – Вот прелестная семга, вот нежинские огурчики…
Гость, вежливо поблагодарив, придвинул невесте студента семгу и сказал:
– На днях одни мои знакомые отравились рыбным ядом. Купили тоже вот так семги, поели…
– Я не хочу семги, – сказала девушка. – Дайте мне лучше колбасы.
– Пожалуйста, – почтительно придвинул гость колбасу. – Заражение трихинами бывает гораздо реже, чем рыбным ядом. На днях, я читал, привозят одну старуху в больницу, думали – туберкулез, а когда разрезали ее, увидели клубок свиных трихин…
Акцизный чиновник, попрощавшись, вышел от Казанлыковых в тот момент, когда одинокий господин тоже раскланялся, вежливо поблагодарил хозяев за гостеприимство и теперь спускался по темной, еле освещенной парадной лестнице.
Акцизный Тюляпин пил за ужином много, с какой-то странной, ужасной методичностью. Теперь он догнал одинокого господина, схватил его за плечо и, пошатываясь, сказал:
– Вы чего, черти вас разорви, каркали там насчет жен… Вот я сейчас тресну вас этой палкой по черепу – будете вы знать, как такие разговоры разговаривать.
Одинокий господин обернулся к нему и, съежившись, равнодушно сказал:
– У вас палка толстая, железная… Если вы ударите ею меня по голове, то убьете. Мне-то ничего – я буду мертвый, – а вас схватят и сошлют в Сибирь. Жена ваша обнищает и пойдет по миру, а вы не выдержите тяжелых условий каторги и получите чахотку… Дети ваши разбредутся по свету, сделаются жуликами, а когда о вашем преступлении узнает ваша мать, с ней сделается разрыв сердца… Ага!
Горе профессионала
А вы, видно, опытный путешественник, – заметил я.
– Да… по своей профессии мне приходится носиться чуть ли не по всему земному шару.
Я вопросительно взглянул на своего спутника.
– Да… А какая ваша профессия?
– Я борец. Чемпион мира.
Из деликатности я не удивился. Покачал головой и сказал:
– Ага, вот оно что… Вам в Харькове выходить?
– В Харькове.
– Терпеть не могу этого городишки: уныл, грязен и неблагоустроен. Но народ там живет хороший.
Мы помолчали.
Чемпион мира искоса наблюдал за мной; потом не выдержал и, потрепав меня по плечу, сказал:
– Вы меня удивляете.
– Чем?
– Первый раз такого человека встречаю. Обыкновенно мы, борцы, несчастные люди. Стоит только какому-нибудь новому знакомому узнать о нашей профессии, как этот субъект считает своим долгом пощупать у нас на руках мускулы и потом завести длиннейший разговор о борцах, о физической силе, о каких-то самородных чудесных силачах, ломовиках из народа и о прочем таком. Он думает, что ни о чем другом мы разговаривать не можем. Вспомнит он Фосса, которого он видел пятнадцать лет тому назад, еще раз пощупает мускулы на наших ногах, а потом даст пощупать и свои руки. Дескать, есть ли у него что-нибудь в этом роде? И уж он тянет, тянет скучнейший разговор о вещах, от которых хочешь уйти, которые и так надоели до смерти… Вы, кажется, первый человек, который по-настоящему отнесся ко мне. Остальные же считают каким-то хорошим тоном говорить с человеком о том, что у того и так вот тут сидит.
Он звучно похлопал себя по широкому могучему затылку.
В вагон в это время вошел новый пассажир. Сразу видно было в нем живого, общительного человека. Он опустился около меня на диван, снял шляпу, вытер платком лоб и без обиняков обратился к чемпиону:
– Далеко едете?
– В Харьков.
– Охота вам ехать в эту дыру! Там теперь и делать нечего.
– Ну, как вам сказать, – дело найдется. Положу десятка два на обе лопатки – вот вам и дело.
– Как, вы разве борец?
– Борец.
– Да неужели? Что вы говорите?
– Ей-богу.
– Вот как. То-то я смотрю. Разрешите попробовать мускулы.
– Пожалуйста.
– Ого! Прямо канаты какие-то… А скажите, что борьба не опасна? Говорят ведь, смертью иногда кончается.
– Бывает.
– Кто же у вас в чемпионате?
– Да много народу. Из известных. Пахута, Эмиль де Бен, Папа-Костоцуло, Ильяшенко…
– Скажите, а где теперь Фосс?
– Фосс давно уже на покое.
– Вот был борец, действительно! Ручища невероятная. Ноги, как столбы… А у вас ноги хорошие?
– Ничего, спасибо.
– Разрешите попробовать? Ого! Стальные прямо. А попробуйте-ка у меня руки? Как вы думаете, стоит их развивать?
Общительный незнакомец сжал руку и протянул ее чемпиону.
– Ну, что ж. Кое-что есть.
– Не правда ли? Когда-то я два пуда выжимал. А вот у нас, в Ростове, на пристани, был один грузчик, – это прямо-таки нечто невероятное. Поднимет, шутя, двадцать пудов и бегает.
Чемпион вздохнул и устало спросил:
– Где же он теперь?
– Не знаю. А то у нас, на станции Раздельной, был смазчик, так можете поверить, – стан колес вагонных подымал. Если бы ему пойти куда-нибудь бороться, так он чудес бы наделал!
Очевидно, разговор был исчерпан, так как воцарилось длительное молчание.
Общительный пассажир снова вынул платок, вытер лоб и, промурлыкав какую-то песенку, спросил:
– А где теперь Лурих?
– В Варшаве.
– А Пытлясинский?
– За границей.
– Тэ-з-к-с. Трудно бороться?
– Как кому. Все от тренировки зависит.
– А вот, у моего отца приказчик был, так он вызывал желающих бороться с ним – все боялись. Он сделал в цирке скандал и ушел. Пойти покурить, что ли…
Когда общительный пассажир ушел, чемпион подмигнул мне и сказал:
– Видали фрукта? Вот все они такие. Он так может всю дорогу проговорить. Прямо-таки вы первый человек такой особенный.
– Ну, – возразил я, улыбнувшись, – должна же моя профессия научить меня такту, чутью и оригинальности…
– А вы, простите, чем занимаетесь?
– Я – писатель.
– Неужели? Где же вы пишете?
– В журналах, газетах…
– А скажите, когда вы садитесь за стол, то у вас уже есть тема?
– Почти всегда.
– Вот я не понимаю, как это может прийти в голову тема? Кажется, сиди, сиди и век не выдумаешь.
Я пожал плечами:
– Все зависит от тренировки.
– Я один раз тоже написал рассказ. Потерял куда-то. Если найду – пришлю вам прочесть… Ладно?
– Пожалуйста…
– У меня в Лодзи был один знакомый писатель – Коля Вычегодзе. Может быть, знаете?
– Нет, не слыхал.
– Он тоже рассказы, стихи писал. Слушайте… вот скажите ваше мнение: здорово ведь писал Некрасов?
– Да, хорошо.
– Мне тоже нравится. А скажите, правда, что он драл своих крестьян и проигрывал их в карты?
– Ну, это так… сплетни.
– Вы и стихи пишете?
– Нет, не пишу…
– Труднее. Вот этот Коля Вычегодзе и стихи писал.
Чемпион мира замолчал, хлопая себя по руке ремнем от оконной рамы. Я думал, что разговор кончился.
Но чемпион посвистал немного, зевнул, прикрыв рот рукой, и спросил:
– А где сейчас Куприн?
– Не знаю, кажется, за границей.
– Слушайте, а вот Андреев… Что сказать своей Анатемой… Я, собственно, так и не понял.
Я устало взглянул на него. Нехотя промямлил:
– Вещь глубокая, философская…
– Тэ-эк-с, тэ-эк-с. А скажите, Горький что-нибудь теперь пишет? Вот ведь гремел когда-то. Не правда ли?
– Да, – подтвердил я. – Гремел. Они с Фоссом гремели. Слушайте, кстати, правда, что Фосс мог на плечах шестьдесят пудов выдержать?
Чемпион мира сразу осунулся и скучающе пожал плечами.
– Шестьдесят пудов, это можно выдержать.
– Слушайте, а где теперь Абс?
– Умер.
– Неужели? А Лурих где борется?
Чемпион ничего не ответил. Он мрачно встал и принялся укладывать вещи.
Это, вероятно, был первый случай, когда чемпион мира был побежден, был положен на обе лопатки мирным, слабым писателем.
О детях
(материалы для психологии)
У детей всегда бывает странный, часто недоступный пониманию взрослых уклон мыслей.
Мысли их идут по какому-то своему пути; от образов, которые складываются в их мозгу, веет прекрасной дикой свежестью.
Вот несколько пустяков, которые запомнились мне.
IОдна маленькая девочка, обняв мою шею ручонками и уютно примостившись на моем плече, рассказывала:
– Жил-был слон. Вот однажды пошел он в пустыню и лег спать… И снится ему, что он пришел пить воду к громадному-прегромадному озеру, около которого стоят сто бочек сахару. Больших бочек. Понимаешь? А сбоку стоит громадная гора. И снится ему, что он сломал толстый-претолстый дуб и стал разламывать этим дубом громадные бочки с сахаром. В это время подлетел к нему комар. Большой такой комар – величиной с лошадь…
– Да что это, в самом деле, у тебя, – нетерпеливо перебил я. – Все такое громадное: озеро громадное, дуб громадный, комар громадный, бочек сто штук…
Она заглянула мне в лицо и с видом превосходства пожала плечами.
– А как же бы ты думал. Ведь он же слон?
– Ну, так что?
– И потому, что он слон, ему снится все большое. Не может же ему присниться стеклянный стаканчик, или чайная ложечка, или кусочек сахара.
Я промолчал, но про себя подумал:
«Легче девочке постигнуть психологию спящего слона, чем взрослому человеку – психологию девочки».
IIЗнакомясь с одним трехлетним мальчиком крайне сосредоточенного вида, я взял его на колени и, не зная, с чего начать, спросил:
– Как ты думаешь: как меня зовут?
Он осмотрел меня и ответил, честно глядя в мои глаза:
– Я думаю – Андрей Иваныч.
На бессмысленный вопрос я получил ошибочный, но вежливый, дышащий достоинством ответ.
IIIОднажды летом, гостя у своей замужней сестры, я улегся после обеда спать.
Проснулся я от удара по голове, такого удара, от которого мог бы развалиться череп.
Я вздрогнул и открыл глаза.
Трехлетний крошка стоял у постели с громадной палкой в руках и с интересом меня разглядывал.
Так мы долго молча смотрели друг на друга.
Наконец он с любопытством спросил:
– Что ты лопаешь?
Я думаю, этот поступок и вопрос были вызваны вот чем: бродя по комнатам, малютка забрался ко мне и стал рассматривать меня, спящего. В это время я во сне, вероятно, пожевывал губами. Все, что касалось жевания вообще и пищи в частности, очень интересовало малютку. Чтобы привести меня в состояние бодрствования, малютка не нашел другого способа, как сходить за палкой, треснуть меня по голове и задать единственный вопрос, который его интересовал:
– Что ты лопаешь?
Можно ли не любить детей?
Оккультные тайны Востока
Прехорошенькая дама повисла на пуговице моего пиджака и мелодично прощебетала:
– Пойдите к хироманту!
– Чего-о?
– Я говорю вам, – идите к хироманту! Этот оккультизм такая прелесть. И вам просто нужно пойти к хироманту! Эти хироманты в Константинополе такие замечательные!
– Ни за что не пойду, – увесисто возразил я. – Ноги моей не будет… или вернее – руки моей не будет у хироманта.
– Ну, а если я вас поцелую – пойдете?
Когда какой-либо вопрос переносится на серьезную деловую почву – он начинает меня сразу интересовать.
– Солидное предложение, – задумчиво сказал я. – А когда пойти?
– Сегодня же. Сейчас.
– Аванс будет?
Фирма оказалась солидная, не стесняющаяся затратами.
Пошел.
Римские патриции, которым надоедало жить, перед тем как принять яд, пробовали его на своих рабах.
Если раб умирал легко и безболезненно, патриций спокойно следовал его примеру.
Я решил поступить по этому испытанному принципу: посмотреть сначала, как гадают другому, а потом уже и самому шагнуть за таинственную завесу будущего.
Около русского посольства всегда толчется масса праздной публики.
Я подошел к воротам посольства, облюбовал молодого человека в военной шинели без погонов, подошел, попросил прикурить и прямо приступил к делу.
– Бывали вы когда-нибудь у хироманта? – спросил я.
– Не бывал. А что?
– Вы сейчас ничего не делаете?
– Буквально ничего. Третий месяц ищу работы.
– Так пойдем к хироманту. Это будет стоить две лиры.
– Что вы, милый! Две лиры!! Откуда я их возьму? У меня нет и пятнадцати пиастров!
– Чудак вы! Не вы будете платить, а я вам заплачу за беспокойство две лиры. Только при условии: чтобы я присутствовал при гадании!
Молодой человек зарумянился, неизвестно почему помялся, оглядел свои руки, вздохнул и сказал:
– Ну, что ж… Пойдем.
Хиромант принял нас очень любезно.
– Хиромантия, – приветливо заявил он, – очень точная наука. Это не то, что там бобы или кофейная гуща. Садитесь.
На столе лежал человеческий череп.
Я приблизился, бесцельно потыкал пальцем в пустую глазницу и рассеянно спросил:
– Ваш череп?
– Конечно, мой. А то чей же.
– Очень симпатичное лицо. Обаятельная улыбка. Скажите, он вам служит для практических целей или просто как изящная безделушка?
– Помилуйте! Это череп одного халдейского мага из Мемфиса.
– А вы говорите – ваш. Впрочем, дело не в этом. Погадайте-ка сему молодому человеку.
Мой новый знакомый застенчиво протянул хироманту правую руку, но тот отстранил ее и сказал:
– Левую.
– Разве не все равно, что правая, что левая?
– Отнюдь. Исключительно по левой руке. Итак, вот передо мной ваша левая рука… Ну, что ж я вам скажу? Вам пятьдесят два года.
– Будет. (Мягко возразил мой «патрицианский раб»). Пока только двадцать четыре.
– Вы ошибаетесь. Вот эта линия показывает, что вам уже немного за пятьдесят… Затем проживете вы до… до… Черт знает, что такое?!
– А что? – заинтересовался я.
– Никогда я не видал более удивительной руки и более замечательной судьбы. Знаете ли, до каких пор вы проживете, судя по этой совершенно бесспорной линии?!
– Ну?
– До двухсот сорока лет!!
– Порядочно! – завистливо крякнул я.
– Не ошибаетесь ли вы? – медовым голосом заметил обладатель замечательной руки.
– Я голову готов прозакладывать!
Он наклонился над рукой еще ниже.
– Нет, эти линии!! Что-то из ряду вон выходящее!! Вот смотрите – сюда и сюда. В недалеком прошлом вы занимали последовательно два королевских престола – один около тридцати лет, другой около сорока.
– Позвольте, – робко возразила коронованная особа. – Сорок и тридцать лет – это уже семьдесят. А вы говорили, что мне и всего-то пятьдесят два.
– Я не знаю, ничего не знаю, – в отчаянии кричал хиромант, хватаясь за голову. – Это первый случай в моей пятнадцатилетней практике! Ваша проклятая рука меня с ума сведет!!
Он рухнул в кресло, и голова его бессильно упала на стол рядом с халдейским черепом.
– А что случилось? – участливо спросил я.
– А то и случилось, – со стоном вскричал хиромант, – что когда этот господин сидел на первом троне, то он был умерщвлен заговорщиками!! Тут сам черт не разберет! Умерщвлен, а сидит. Разговаривает!! Привели вы мне клиента – нечего сказать!!
– Были вы умерщвлены на первом троне? – строго спросил я.
– Ей-богу, нет. Видите ли… Я служил капитаном в Марковском полку, а что же касается престола…
– Да ведь эта линия – вот она! – в бешенстве вскричал хиромант, тыча карандашом в мирную капитанскую ладонь. – Вот один престол, вот другой престол! А это вот что? Что это? Ясно: умерщвлен чужими руками!
– Да вы не волнуйтесь, – примирительно сказал я. – Вы же сами сказали, что его величество проживет двести сорок лет. Чего же тут тревожиться по пустякам? Вы лучше поглядите, когда и отчего он умрет по-настоящему, так сказать – начисто.
– Отчего он умрет?.. Позвольте-ка вашу руку…
Хиромант ястребиным взором впился в капитанскую ладонь, и снова испуг ясно отразился на его лице.
– Ну, что? – нетерпеливо спросил я.
– Я так и думал, что будет какая-нибудь гадость, – в отчаянии застонал хиромант.
– Именно?
– Вы знаете, от чего он умрет? От родов.
Мы на минуту оцепенели.
– Не ошибаетесь ли вы? Если принять во внимание его пол, а также тот преклонный возраст, который…
– «Который, который»!! Ничего не который! Я не мальчишка, чтобы меня дурачить, а вы не мальчишка, чтобы я мог вам врать. Я честно говорю только то, что вижу, а вижу я такое, что и этого молодого человека, и меня надо отправить в сумасшедший дом. Это сам дьявол написал на вашей ладони эти антихристовы письмена!!
– Ну, уж и дьявол, – смущенно пробормотал молодой человек. – Это считается одной из самых солидных фирм: Кнаус и Генкельман, Берлин, Фридрих-штрассе, триста сорок пять.
Мы оба выпучили на него глаза.
– Господа, не сердитесь на меня… Но ведь я же вам давал сначала правую руку, а вы не захотели. А левая, конечно… Я и сам не знаю, как они на ней вытиснули…
– Кто-о? – взревел хиромант.
– Опять же Кнаус и Генкельман, Берлин, Фридрих-штрассе, триста сорок пять. Видите ли, когда мне под Первозвановкой оторвало кисть левой руки, то мой дядя, который жил в Берлине, как представитель фабрики искусственных конеч…
Череп халдейского мудреца полетел мимо моего плеча и, кляцнув зубами, зацепился челюстью за шинель капитана. За черепом полетели две восковых свечи и какая-то древняя книга, обтянутая свиной кожей.
– Бежим, – шепнул я капитану, – а то он так озверел, что убить может.
Бежали, схватившись за руки, по узкому грязному переулку. Отдышались.
– Легко отделались, – одобрительно засмеялся я. – Скажите, кой черт поддел вас не признаться сразу, что ваша левая лапа резиновая, как галоша «Проводник»?
– Да я, собственно, боялся потерять две лиры. Вы знаете, когда пять дней подряд питаешься одними бубликами… А теперь я, конечно, и сам понимаю, ухнули мои две лирочки!
– Ну, нет! – великодушно сказал я. – Вам, ваше величество, еще двести пятнадцать лет жить осталось, так уж денежки-то ой-ой как нужны. Получайте.
Встретил даму. Ту самую.
– Ну что, были?
– Конечно, был. Аванс отработал честно.
– Ну, что же? – с лихорадочным любопытством спросила она. – Что же он вам сказал?
– А вы верите всему, что они предсказывают? – лукаво спросил я.
– Ну конечно.
– Так он сказал, что с вас причитается еще целый ворох поцелуев.
До чего женщины суеверны, до чего доверчивы.
