Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Аркадий Аверченко
Жанр:
Прочий юмор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)
Осколки разбитого вдребезги
Оба они сходятся у ротонды севастопольского Приморского бульвара, перед закатом, когда все так неожиданно меняет краски: море из зеркально голубого переходит в резко синее, с подчеркнутым под верхней срезанной половинкой солнца горизонтом; солнце из ослепительно оранжевого превращается в огромный полукруг, нестерпимо красного цвета; а спокойное голубое небо, весь день томно дрожавшее от ласк пылкого зноя, к концу дня тоже вспыхивает и загорается ярким предвечерним румянцем – одним словом, когда вся природа перед отходом ко сну с неожиданной энергией вспыхивает новыми красками и хочет поразить пышностью, тогда сходятся они у ротонды, садятся они на скамеечку под нависшими ветвями маслины и начинают говорить…
У одного красивый старческий профиль чрезвычайно правильного рисунка, маленькая белая, очень чистенькая бородка и черные еще живые глаза. Он петербуржец, бывший сенатор, на всех торжествах появлялся в шитом золотом мундире и белых панталонах – был богат, щедр, со связями. Теперь на артиллерийском складе поденно разгружает и сортирует снаряды.
Другой – маленький рыжий старичок, с бесцветным петербургским личиком и медлительными движениями человека, привыкшего повелевать. Он был директором огромного металлургического завода, считавшегося первым на Выборгской стороне. Теперь он – приказчик комиссионного магазина и в последнее время приобрел даже некоторую опытность в оценке поношенных дамских капотов и плюшевых детских медведей, приносимых на комиссию.
Сойдясь и усевшись друг против друга, они долго молчат, будто раскачиваясь; да и в самом деле раскачивают головами, как два белых медведя во время жары в бассейне зоологического сада.
Наконец первым раскачивается сенатор:
– Резкие краски, – говорит он, указывая на горизонт. – Нехорошо.
– Аляповато, – укоризненно соглашается приказчик комиссионного магазина. – Все краски на палитре не смешаны, все краски грубо подчеркнуты.
– А помните наши петербургские закаты…
– Ну!!
– Небо – розовое с пепельным, вода – кусок розового зеркала, все деревья – темные силуэты, как вырезанные. Темный рисунок Казанского собора на жемчужном фоне…
– И не говорите! Не говорите! А когда зажгут фонари Троицкого моста…
– А кусочек канала, где Спас на Крови…
– А тяжелая арка в конце Морской, где часы…
– Не говорите!
– Ну скажите: что мы им сделали? Кому мы мешали?
– Не говорите!
Оба старика поникают головами… Потом один из них снова распускает белые паруса сладких воспоминаний и несется в быстрой чудесной лодке, убаюкиваемый – все назад, назад, назад…
– Помните постановку «Аиды» в Музыкальной Драме?
– Да уж Лапицкий был – ловкая шельма! Умел сделать. Бал у Лариных, например в «Онегине», а?
– А второй акт «Кармен»?
– А оркестр в «Мариинке»? Помните, как вступят скрипки, да застонут виолончели – господи, думаешь: где же это я – на земле или на небе?!
– Ах, Направник, Направник!..
Сенаторская голова, седая голова с профилем римского патриция никнет…
Рядом два восточных человека, в изумительно выутюженных белых костюмах и безукоризненных воротничках тоже перебрасываются тихими фразами:
– С утра только я и успел взять из таможни 7 ящиков лимонов и 12 спичек. Понимаешь?
– А Амбарцун?
– Амбарцуна мануфактурой завалили.
– А Вилли Ферреро в Дворянском Собрании?! Это божье чудо, это будто Христос в детстве вторично спустился на землю!.. Половина публики тихо рыдала…
– А что с какао?
– Амбарцуна какаом завалили.
– Чего я никогда уже, вероятно, не услышу, – это игры Гофмана…
– А помните, как Никиш…
Из ресторана ветерок доносит дразнящий запах жареного мяса.
– Вчера с меня за отбивную котлету спросили 8 тысяч…
– А помните «Медведя»?
– Да. У стойки. Правда, рюмка лимонной водки стоила полтинник, но за этот же полтинник приветливые буфетчики буквально навязывали вам закуску: свежую икру, заливную утку, соус кумберленд, салат оливье, сыр из дичи.
– А могли закусить и горяченьким: котлетками из рябчика, сосисочками в томате, грибочками в сметане… Да!!! Слушайте – а расстегаи?!
– Ах, Судаков, Судаков!..
– Мне больше всего нравилось, что любой капитал давал тебе возможность войти в соответствующее место: есть у тебя 50 рублей – пойди к Кюба, выпей рюмочку Мартеля, поглоти десяток устриц, запей бутылочкой Шабли, заешь котлеткой даньон, запей бутылочкой Поммери, заешь гурьевской кашей, запей кофе с Джинжером… Имеешь 10 целковых – иди в «Верну» или в «Малый Ярославец». Обед из пяти блюд с цыпленком в меню – целковый, лучшее шампанское 8 целковых, водка с закуской 2 целковых… А есть у тебя всего полтинник – иди к Федорову или к Соловьеву: на полтинник и закусишь, и водки выпьешь, и пивцом зальешь…
– Эх, Федоров, Федоров!.. Кому это мешало?..
– А летом в «Буфф» поедешь: музыка гремит, на сцене Тамара «Воккачио» изображает… Помните? Как это она: «Так надо ходить по-о-о-чку»… Помните? Ах, Оффенбах!
Восточные человеки наговорились о своих делах, прислушиваются к разговору сенатора и директора завода. Слушают, слушают – и полное непонимание на их лицах, украшенных солидными носами. На каком языке разговор?..
– А «Маскотта»? «Сядем в почтовую карету скорой»… А джонсовская «Гейша»?… «Глупо, наивно попала в сети я»…
– Ну!.. А «Луна-Парк»!
– А Айседора!
– А премьеры в Троицком или в Литейном!..
– А пуант с Фелисьеном и ужинами под румын, у воды!..
– А аттракционы в Вилла Роде?..
– А откровения психографолога Моргерштерна! Хе-хе…
– А разве лезло утром кофе в горло без «Петербургской Газеты»?!
– Да! С романом Брешки внизу! Как это он: «Виконт надел галифе, засунул в карман парабеллум, затянулся „Боливаром“, вскочил на гунтера, дал шенкеля и поскакал к авантюристу Петко Мирковичу!» Слова-то все какие подобраны, хе-хе…
– А «Сатирикон», по субботам! С утра торопит Агафью, чтобы сбегала на угол за журналом…
– А премьеры андреевских пьес… Какое волнующее чувство.
– А когда художественники приезжали…
И снова склоненные головы, и снова щемящий душу рефрен:
– Чем им мешало все это…
Подходит билетер с книжечкой билетов и девица с огромным денежным ящиком.
– Возьмите билеты, господа…
– Мы… этого… нам не надо. Почем билеты?
– По пятьсот…
– Только за то, чтобы посидеть на бульваре?! Пятьсот?..
– Помилуйте, у нас музыка…
– Пойдем, Алексей Валерьяныч…
Понурившись, уходят.
У выхода приостанавливаются.
– А наш Летний Сад, помните? Эти дряхлые статуи, скамеечки… Музыка тоже играла…
– А канавка у Дворца. «Уж полночь, а Германа все нет»! Какие голоса были!.. Ах, Лиза, Лиза…
– За что они Россию так?..
Чертово колесо
I– Усаживайся, не бойся. Тут очень весело.
– Чем же весело?
– Ощущение веселое.
– Да чем же веселое?
– А вот как закрутится колесо, да как дернет тебя с колеса, да как швырнет о барьер, так глаза в лоб выскочут! Очень смешно.
Это – разговор на «чертовом колесе»…
Несколько лет тому назад компания ловких предпринимателей устроила в Петербурге «Луна-Парк».
Я любил хаживать туда по причине несколько пикантной: в «Луна-Парке» я находил для своей коллекции дураков такие чудесные махровые экземпляры и в таком изобилии, как нигде в другом месте.
Вообще, «Луна-Парк» – это рай для дураков: все сделано для того, чтобы дураку было весело…
Подойдет он к выпуклому зеркалу, увидит трехаршинные ноги, будто выходящие прямо из груди, увидит вытянутое в аршин лицо – и засмеется дурак, как ребенок: сядет в «веселую бочку», да как столкнут его вниз, да как почнет бочка стукаться боками о вертикально воткнутые по дороге бревна, да как станет дурака трясти, как дробинку в детской погремушке, круша ребра и ушибая ноги – тут-то и поймет дурак, что есть еще беззаботное счастье на свете; и к «веселой кухне» подойдет дурак и тут он увидит, что это настоящая его, дуракова, тихая пристань. Впрочем, она не особенно тихая, эта пристань. Потому что «веселая кухня» заключалась в том, что на расстоянии нескольких аршин от барьера на полках были расставлены бракованные тарелки, блюда, бутылки и стаканы, в которые дурак имеет право метать деревянными шарами, купив это завидное право и привилегию за рубль серебра. И прибыли-то дураку никакой не было – ни приза за разбитие тарелок ему не давали, ни одобрения зрителей он не получал, потому что раскокать блюдо на трехаршинном расстоянии было легче легкого – а вот поди ж ты – излюбленное это было дурацкое удовольствие – сокрушать десятки тарелок и бутылок… А из «веселой кухни», разгорячив свою пылкую кровь – направлялся дурак для охлаждения прямехонько в «таинственный замок»… Это было помещение, входя в которое, вы должны были приготовиться ко всему: бредете вы по абсолютно темным узким коридорам, а вам тут и привидения, натертые фосфором, являются, и задушает вас невидимая рука, и скатываетесь вы по какой-то трубе вниз на какие-то мягкие мешки, а главное, когда вы, радостный, выходите, наконец, в залитый светом воздушный мостик, открытый глазам толпящейся внизу публики – снизу дунет на вас таким ураганным ветром, что если вы мужчина, пальто ваше взвивается выше к голове, как два крыла, шляпа бешено взлетает кверху, а если вы дама, то вся гривуазно настроенная публика ознакомится не только с цветом ваших подвязок, но и со многим другим, чему место не в политическом фельетоне, а на самой лучшей, крепкой, круто замешенной эротической странице специалиста по этим делам Михайлы Арцыбашева.
Вот что такое «Луна-Парк» – рай для дураков, ад для среднего, случайно забредшего туда человека, и – широкое, необозримое поле научных наблюдений для вдумчивого человека, изучающего русского дурака в его нормальной, привычной и самой удобной обстановке.
IIПриглядываюсь я к русской революции, приглядываюсь и – ой как много разительно схожего в ней с «Луна-Парком» – даже жутко от целого ряда поразительно точных аналогий…
Все новое, революционное, по-большевистски радикальное строительство жизни, все разрушение старого, якобы отжившего – ведь это же «веселая кухня»! Вот тебе на полках расставлен старый суд, старые финансы, церковь, искусство, пресса, театр, народное просвещение – какая пышная выставка!
И вот подходит к барьеру дурак, выбирает из корзины в левую руку побольше деревянных шаров, берет в правую руку один шар, вот размахнулся трах! Вдребезги правосудие. Трах! – в кусочки финансы. Бац! – и уже нет искусства, и только остается на месте какой-то жалкий, покосившийся пролеткультский огрызок.
А дурак уже разгорячился, уже пришел в азарт – благо шаров в руках много – и вот летит с полки разбитая церковь, трещит народное просвещение, гудит и стонет торговля. Любо дураку, а кругом собрались, столпились посторонние зрители – французы, англичане, немцы – и только знай посмеиваются над веселым дураком, а немец еще и подзуживает:
– Ай, ловкий! Ну, и голова же! А ну, шваркни еще по университету. А долбани-ка в промышленность!..
Горяч русский дурак – ох, как горяч… Что толку с того, что потом, когда очухается он от веселого азарта, долго и тупо будет плакать свинцовыми слезами и над разбитой церковью, и над сокрушенными вдребезги финансами, и над мертвой уже наукой, зато теперь все смотрят на дурака! Зато теперь он центр веселого внимания, этот самый дурак, которого прежде и не замечал никто.
IIIА кто это там поехал вниз в «веселой бочке», стукаясь боками о сотни торчащих тумб, теряя шляпу, круша ребра и ломая коленные чашечки? Ба! Это русский человек с семьей путешествует в наше веселое революционное время из Чернигова в Воронеж. Бац о тумбу – из вагона ребенок вылетел, бац о другую самого петлюровцы выбросили, трах о третью – махновцы чемодан отняли.
А это кто стоит перед кривым зеркалом и корчится не то от смеха, не то от слез, сам себя не узнавая… А это, видите, доверчивый человек подошел к непримиримой чужепартийной газете, и она его «отразила».
А этот «таинственный замок» – где вас ведут по темным, как ночь, извилинам, где пугают вас, толкают, калечат и кажут вам разных леденящих душу своим видом чудищ – не Чрезвычайка ли это, самое яркое порождение Третьего Интернационала – потому что все интернационально сгруппировались там: и латыши, и русские, и евреи, и китайцы – палачи всех стран, соединяйтесь!
IVНо самое замечательное, самое одуряюще схожее – это «чертово колесо»!
Вот вам февральская революция – начало ее, когда колесо еще не закрутилось… Посредине его, в самом центре стоит самый замечательный «дурак» современности – Александр Керенский, и кричит он зычным митинговым голосом:
– Пожалуйте, товарищи! Делайте игру. Сейчас закрутим. Милюков! Садись, не бойся. Тут весело.
– Чем же весело?
– Ощущение веселое… А вот как закружит, да как начнет всех швырять к барьеру… Впрочем, ты садись в самый центр, около меня – тогда удержимся… И ты, Гучков, садись – не бойся… Славно закрутим… Ну… Все сели? Давай ход! Поехала!
Поехала.
Несколько оборотов «чертова колеса» – и вот уже ползет, с выпученными глазами, тщетно стараясь удержаться за соседа – Павел Милюков.
Взззз! – свистит раскрученное колесо, быстро скользит по отполированной предыдущими «опытами» поверхности Милюков – трах! – и больно стукается о барьер бедняга, вышвырнутый из центра непреодолимой центробежной силой.
А вот и Гучков пополз вслед за ним, уцепясь за рукав Скобелева… Отталкивает его Скобелев, но – поздно… Утеряна мертвая точка, и оба разлетаются, как пучинки от урагана.
– А! – радостно кричит Церетели, уцепясь за ногу Керенского. – Дэржись крепче, как я. – Самые левые и самые правые летят, а мы – центр удэржимся…
Куда там! Уже оторвался и скользит Церетели, за ним Чхеидзе – эк их куда выкинуло – к самому барьеру, «на сей гибельный Кавказ порасшвыривало».
Радостно посмеивается Керенский, бешено вертясь в самом центре кажется, и конца не будет этому сладостному ощущению… Любо молодому главковерху. Но вот у ног его заклубился бесформенный комок из трех голов и шести ног, называемый в просторечии – Гоцлибердан, – уцепился комок за Керенского, обвился вокруг его ноги, жалобно закричал главковерх, сдвинулся на вершок влево – но… для «чертова колеса» достаточно и этого!..
Заскрипела полированная поверхность, и летит начальник, или, по-нынешнему, «комиссар чертова колеса» вверх тормашками, не только к барьеру, а даже за барьер беднягу выкинуло, и грянулся он где-то не то в Лондоне, не то в Париже.
Расшвыряло, всех расшвыряло по барьеру «чертово колесо», и постепенно замедляется его ход, и почти останавливается оно, а тут уже – глядь! налезла на полированный круг новая веселая компания: Троцкий, Ленин, Нахамкис, Луначарский, и кричит новый «комиссар чертова колеса» – Троцкий:
– К нам, товарищи! Ближе! Те дураки не удержались, но мы-то удержимся! Ходу! Крути, валяй! Поехала!!
– Взззз!..
А мы сейчас стоим кругом и смотрим: кто первый поползет окорачь по гладкой полированной поверхности, где не за что уцепиться, не на чем удержаться, и кого на какой барьер вышвырнет.
Ах, поймать бы!
Черты из жизни рабочего
Пантелея Грымзина
Ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого, гнусного хозяина-кровопийцы поденную плату за 9 часов работы всего два с полтиной!
– Ну, что я с этой дрянью сделаю?.. – горько подумал Пантелей, разглядывая на ладони два серебряных рубля и полтину медью… – И жрать хочется, и выпить охота, и подметки к сапогам нужно подбросить, старые одна, вишь, дыра… Эх ты, жизнь наша распрокаторжная!!
Зашел к знакомому сапожнику: тот содрал полтора рубля за пару подметок.
– Есть ли на тебе крест-то? – саркастически осведомился Пантелей.
Крест, к удивлению ограбленного Пантелея, оказался на своем месте, под блузой, на волосатой груди сапожника.
– Ну, вот остался у меня рупь-целковый, – со вздохом подумал Пантелей. – А что на него сделаешь? Эх!..
Пошел и купил на целковый этот полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, полбутылки водки, бутылку пива и десяток папирос – так разошелся, что от всех капиталов только четыре копейки и осталось.
И когда уселся бедняга Пантелей за свой убогий ужин – так ему тяжко сделалось, так обидно, что чуть не заплакал.
– За что же, за что?.. – шептали его дрожащие губы. – Почему богачи и эксплуататоры пьют шампанское, ликеры, едят рябчиков и ананасы, а я, кроме простой очищенной, да консервов, да ветчины – света божьего не вижу… О, если бы только мы, рабочий класс, завоевали себе свободу! То-то бы мы пожили по-человечески!
* * *
Однажды, весной 1920 года, рабочий Пантелей Грымзин получил свою поденную плату за вторник: всего 2700 рублей.
– Что ж я с ними сделаю, – горько подумал Пантелей, шевеля на ладони разноцветные бумажки. – И подметки к сапогам нужно подбросить, и жрать, и выпить чего-нибудь – смерть хочется!
Зашел Пантелей к сапожнику, сторговался за две тысячи триста и вышел на улицу с четырьмя сиротливыми сторублевками.
Купил фунт полубелого хлеба, бутылку ситро, осталось 14 целковых… Приценился к десятку папирос, плюнул и отошел.
Дома нарезал хлеба, откупорил ситро, уселся за стол ужинать… И так горько ему сделалось, что чуть не заплакал.
– Почему же, – шептали его дрожащие губы, – почему богачам все, а нам ничего… Почему богач ест нежную розовую ветчину, объедается шпротами и белыми булками, заливает себе горло настоящей водкой, пенистым пивом, курит папиросы, а я, как пес какой, должен жевать черствый хлеб и тянуть тошнотворное пойло на сахарине! Почему одним все, другим – ничего?..
* * *
Эх, Пантелей, Пантелей… Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!
ДВЕНАДЦАТЬ ПОРТРЕТОВ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮДЕЙ В РОССИИ
Петерс
Человек, который убил
Есть такие классические фразы, которые будут живы и свежи и через 200, и через 500, и через 800 лет.
Например:
– Побежденным народам нужно оставить только одни глаза, чтобы они могли плакать, – сказал Бисмарк.
– Государство – это я! – воскликнул Людовик XIV.
– Париж стоит мессы, – рассудил Генрих IV, меняя одно верование на другое.
Впрочем, этот король показал себя с самой выгодной стороны другим своим альтруистическим изречением:
– Я хотел бы в супе каждого из моих крестьян видеть курицу!
Мы не знаем, что хотели бы видеть в супе каждого из своих крестьян Ленин и Троцкий, но знаменитый глава чрезвычаек Петерс выразился на этот счет довольно ясно и точно, и изречение его мы считаем не менее замечательным, чем генриховское.
Именно, по сообщениям газет, когда к нему, как к главе города, явились представители ростовских-на-Дону трудящихся и заявили, что рабочие голодают – Петерс сказал:
– Это вы называете голодом?! Разве это голод, когда ваши ростовские помойные ямы битком набиты разными отбросами и остатками? Вот в Москве, где помойные ямы совершенно пусты и чисты – будто вылизаны – вот там голод!
Итак, ростовские рабочие могут воскликнуть, как запорожские казаки:
– Есть еще порох в пороховницах! Есть еще помойные ямы – эти продовольственные склады советской власти!
Почему-то фраза Петерса промелькнула в газетах совершенно незаметно: никто не остановил на ней пристального внимания.
Это несправедливо! Такие изречения не должны забываться…
Моя бы власть – да я бы всюду выпустил огромные афиши с этим изречением, высек бы его на мраморных плитах, впечатал бы его в виде отдельного листа во все детские учебники, мои глашатаи громко возвещали бы его на всех площадях и перекрестках:
– Пока в городе помойные ямы полны – почему рабочие говорят о голоде?..
* * *
Интересно, осматривал ли Г. Д. Уэлльс во время своего пребывания в Москве – в числе прочих чудес советской власти – также и помойные ямы?
Если осматривал, то, наверное, пришел в восхищение:
– Вот это санитария! Вот это чистота! Да на дне этой помойной ямы можно фокстрот танцевать, будто на паркете. А у нас, в Англии, в помойных ямах делается черт знает что: огрызки хлеба, куски рыбы, окурки сигар, птичьи потроха, высохшие сандвичи, корки сыру! Нет, советская власть имеет большое, великое будущее, если даже в грязной, неряшливой Москве она ввела такую чистоту!
* * *
Интересно мне также, как тов. Петерс будет организовывать продовольственную помощь из помойных ям? Выдачу пайками? Но ведь пайки бывают трех или четырех категорий.
Очевидно, в первую голову будут допущены к пышному фрыштику рабочие-коммунисты – первая категория. Когда они снимут самые сливки селедочные головы и колбасную кожуру – робко подойдет вторая категория, просто рабочие. Выберут картофельную шелуху и мостолыгу лошадиной ноги, а все остальное пусть доедает третья категория – буржуи и саботажники.
* * *
Если б я был не писателем, а тюремщиком, и если бы Петерс попал ко мне в тюрьму, я устроил бы ему роскошную жизнь! Я кормил бы его до отвалу. Я бы каждый день закатывал ему обеды из семи блюд, со сладким.
Он бы у меня не голодал, ибо он сам замечательно выразился:
– Пока существуют помойные ямы – голода не может быть!
Меню бы у Петерса было такое:
Закуска:
Икра из ваксы, жестянка от анчоусов, яичная скорлупа, фаршированная зубочистками обернуар.
Суп:
Консоме из мыльной воды а-ля Савон с окурками, пирожки из папиросных коробок с пепельным фаршем.
Рыба:
Селедочный позвоночный столб с грибками, которые на стенках.
Мясо:
Фрикасе Ра-Мор, жареное на шкаре в мышеловке.
Зелень:
Все, что уже позеленело. Приготовлено а-ля маседуан.
Птица:
Перо от старой дамской шляпы, соус сюпрем.
Сладкое:
Шоколадные обертки, яблочная кожура, кофейная гуща.
* * *
Я не думаю, чтобы Петерс имел право отказаться от такого обеда.
Потому что, если даже такие великие люди, как Наполеон, Суворов и Петр Великий, честно ели пищу из общего котла, то какое имеют право отказаться от общего котла наши циммервальдские Наполеоны, устроившие из всей Великой России один общий котел: помойную яму.
