Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Аркадий Аверченко
Жанр:
Прочий юмор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)
Секретарь из почтового ящика
IРедакционный сторож вошел ко мне в кабинет и сказал:
– Вас там спрашивают.
– Кто спрашивает?
– Царь Эдип.
– Что ему нужно?
– С рукописью, что ли.
– Пусть подождет. Сейчас кончу, – позвоню. Тогда впустишь.
После моего звонка в кабинет действительно вошел царь Эдип.
Это был очень упитанный молодой человек с глазами навыкате, толстыми губами и горделиво откинутой назад головой. Лицо его было сплошь покрыто веснушками, а руки – рыжим пухом.
– Здравствуйте, здравствуйте! – снисходительно сказал он, усаживаясь. Вы, конечно, помните Царя Эдипа по почтовому ящику.
– Ну, не только по почтовому ящику, – возразил я.
Он удивился.
– Как, неужели вы еще где-нибудь встречали мое имя?
– Да, встречал… Грек там был один такой, Эдип. Потом Антигона.
– Миф, – отрубил он. – А хороший я себе псевдоним выбрал? Э?
– Недурной.
– Заковыристый, а?
– Заковыристый, – согласился я.
– Забористый псевдонимчик. Вы, наверно, были удивлены, когда отвечали первый раз в почтовом ящике. Что, бишь, вы тогда ответили?
– Если не ошибаюсь так: «Здесь. Царю Эдипу. Написано с царственной небрежностью. Уничтожили».
– Да, кажется, так. А второй раз написали: «Никакая „голова“, кроме вашей, быть может, не рифмуется со словом „солома“». Это у меня стихи такие были:
Повсюду лишь пустырь один,
Куда ни взглянет голова,
И преждевременных седин
Повсюду веет солома.
Здорово вы мне в почтовом ящике тогда ответили.
– Вы что же, – осторожно спросил я, – по поводу этого ответа и пришли со мной объясниться?!
– Нет, не по поводу этого. Я пришел к вам по поводу третьего вашего ответа. Вы тогда написали в этаком серьезном духе: «Оставьте навсегда сочинение стихов. По-дружески советуем заняться чем-нибудь другим…» Чем же?
– Что чем же?
– Чем же мне заняться?
– А я почему знаю?
– Нет, – возражал он все более и более веско. – Так же нельзя. Раз вы так категорически советуете мне в одном направлении, вы должны посоветовать и в другом направлении. Согласитесь сами, что, отговорив меня от поэтических занятий, вы, так сказать, взяли на себя дальнейшую судьбу.
– Я бы, конечно, мог вам посоветовать что-нибудь в выборе вашей карьеры, но для этого я должен знать, что вы собой представляете и на что способны.
– На все, – снова отрубил он.
– Это слишком много и иногда даже опасно. Нужно быть способным на что-нибудь одно. Чем, например, вам хотелось бы заняться?
– Мне бы все-таки хотелось бы занять место, имеющее отношение к литературе.
– Ну, например?
– Я бы хотел быть секретарем вашего журнала.
– У нас есть секретарь.
– Тоже препятствие! Его можно рассчитать…
– Да как же мы его «рассчитаем», если нет причины.
– Мне ли вас учить? – ухмыльнулся он. – Придеритесь, что он там какую-нибудь важную рукопись потерял, и вышибите его.
– Конечно, я бы мог устроить эту штучку, – согласился я с самым сообщническим видом. – Но кто мне поручится, что вы окажетесь лучше его?
– Да, помилуйте, я сразу поверну все вверх дном… Я…
IIВ кабинет вошла служащая из конторы.
– Что вам, Анна Николаевна? – спросил я.
– Из типографии сообщают, что цензура не пропустила стихотворения с виньеткой.
– А вы зачем же посылали стихотворение? – строго спросил ее Царь Эдип. – Посылали бы одну виньетку.
– Мы раньше и посылали одну виньетку. Они и виньетку не пропустили.
Царь Эдип нервно забарабанил пальцами по столу.
– Что же мне делать со всем этим? – задумчиво прошептал он. – Гм… Ну, да ладно! Скажите, что я сам заеду, объяснюсь с Петром Васильевичем.
Конторская служащая удивленно взглянула на хлопотливого Эдипа, потом взглянула на меня и вышла.
– Кто это, Петр Васильевич?
– Там… один приятель. Вся цензура от него зависит… альфа и омега. Вы у кого бумагу для журнала берете? Почем платите?
Я сказал.
– Ого! Дорого платите. Я могу доставить вам бумагу на пятнадцать процентов дешевле. Вы позволите?
Прежде чем я успел что-нибудь сказать, он снял телефонную трубку, нажал кнопку и сказал:
– Центральная? Семьдесят семь восемнадцать. Да, мерси! Это кто говорит? Вы, Эдуард Павлович? Тебя-то мне и надо. Слушай! Сколько ты можешь для меня посчитать бумаги для «Нового Сатирикона»? Что? Ну, высчитывай! Да… Такую же. Что? Врешь, врешь, дорого! Считай еще дешевле. Что? Ну, это другое дело. Спасибо! А? Что же ты вчера удрал так потихоньку из «Аквариума»? Никому ни слова, бесстыдник!.. Ага! Ну, прощай! Так мы тебе пришлем заказ.
Он повесил трубку и сказал:
– Сделано. А вы все-таки переплачивали пятнадцать процентов. В год это составляет пять тысяч рублей, в десять лет пятьдесят, а в сто – полмиллиона. Вы подумайте!
Я встал с кресла и зашагал по кабинету.
III– Теперь вы скажите мне вот что: как у вас поставлено дело с объявлениями? Почему у вас нет банковских объявлений?
Он уже успел пересесть на мое место и делал какие-то заметки в записной книжке.
– Банки не дают объявлений в сатирические журналы.
– Вздор. Конечно, Государственный банк не даст, но частные – почему же? Например, Сибирский. Да мы это сейчас же можем устроить. У меня там есть кое-какие знакомства… Алло! Центральная? Сто двадцать один четырнадцать. Спасибо! Сибирский банк? Попросите Михаила Евграфовича. Да. Это ты? Здравствуй! Ну, как у вас в этом году дивиденд? Ага! То-то! А я к тебе за одним маленьким делом. А? Да. Пришли завтра же объявления для «Нового Сатирикона». Что? Пустяки. И слушать не хочу. Ну, то-то! Да, недорого. Пятьсот рублей за страницу с тебя возьму. Что? Никаких скидок.
– Дайте ему скидку двадцать процентов, – сказал я.
Он укоризненно покачал головой.
– Ох, балуете вы их… Не следовало бы. Ну, ты, там… Гроссбух. Слушаешь? Мы тебе делаем скидку в двадцать процентов. Что? Ага.
Он обернул лицо ко мне.
– Благодарит вас.
– Не стоит, – скромно возразил я, – значит, дело сделано.
Он повесил трубку.
– Сегодня не успеет прислать. Завтра утром. Ничего?
– О, помилуйте!
Он сложил руки на груди и откинулся на спинку моего кресла.
– Теперь скажите, как у вас поставлена редакционная часть?
– В каком смысле?
– Я бы хотел знать, кто у вас пишет?
– Да многие пишут.
– Так, так…
Он поднял голову и строго спросил:
– Короленко пишет?
– Нет, да ведь он для сатирических журналов вообще не пишет.
– Это не важно. Интересное имя. Пусть даст какую-нибудь пустяковину, и то хорошо. Да вот мы сейчас пощупаем почву. Понюхаем, барышня, «Русское Богатство». Что? Черт его знает, какой номер. Посмотрите, голубчик.
Я покорно взял телефонную книжку, перелистал ее и сказал:
– Четыреста сорок один одиннадцать.
– Благодарствуйте. Алло! Четыреста сорок один одиннадцать. Да. Попросите к телефону Владимира Игнатьевича.
– Галактионовича, – поправил я.
– Да, да. Хе-хе!.. Я по отчеству его никогда не называю. Алло, алло! Это кто? Ты, Володя? Хе-хе! «И пишет боярин всю ночь напролет, перо его местию дышит»… Бросил бы ты, брат, свою публицистику! Написал бы что-нибудь беллетристическое… Куда? Да уж это будь покоен. Пристроим. Давай мне, а я тебе авансик устрою, все как следует. Только ты, Володичка, вот что: повеселей что-нибудь закрути. Помнишь, как раньше! Мне для юмористического журнала. Что, уже написано? Семьсот строк? Что ты, милый, это много. А? Ну, да ладно! Сократить можно. Прочитаем. Ответим в почтовом ящике. Прощай. Анне Евграфовне и Катеньке мой привет. Фуу…
Он устало опустился в кресло.
– Как вы думаете, семьсот строк – это не много? Я, впрочем, предупредил его, что мы сокращаем.
IV– А у вас, я вижу, большие знакомства, – заискивающе сказал я.
Эдип снисходительно улыбнулся.
– Ну, уж и большие. Кое-что, впрочем, есть. Если вам нужно, пожалуйста! Хе-хе! Эксплуатируйте. Ну, а теперь вы мне скажите: выстою я против вашего секретаря?
– Господи, может ли быть сравнение? Только вот не знаю я, как от него получше избавиться: обвинить в потере рукописи или просто придраться к его убеждениям.
Царь Эдип призадумался.
– А можно и так, – посоветовал он. – Написать ему письмо из другого журнала и предложить там место с двойным жалованьем. Он тут сейчас же и заявит о своем уходе. Мы его и выпроводим, голубчика. Скатертью дорога!
– Идея, – одобрил я. – Значит, до завтра.
– Вы мне позвоните.
– Позвонить, – пробормотал я, искоса поглядывая на него. – Это не так легко. Кстати, вы знакомы с директором телефонной сети?
– С директором? Сколько угодно! Кто же не знает Ваничку? А что нужно?
– Попросите его, пожалуйста, поскорее включить телефон наш в общую сеть. А то уж три дня, как поставили аппарат, а в сеть он еще не включен. Совершенно мы, как говорится, отрезаны от всего мира.
Царь Эдип подошел к окну, отогнул портьеру и выглянул на улицу: взял из пепельницы спичку, сломал ее, положил обратно, снова погладил спинку дивана; поставил на новое место бокал с карандашами; взял свою шляпу, провел по ней рукавом – и вдруг выбежал в переднюю.
Секретарь у нас прежний.
Человек с испорченными часами
Усевшись поудобней в кресло, он посмотрел на меня и, удовлетворенный, сказал:
– Вот вы какой.
– Да, – скромно улыбнулся я.
– Давно пишете?
– Четыре года.
– Ого! А я тоже думаю: дай-ка что-нибудь напишу!
– Написали? – полюбопытствовал я.
– Написал. Принес. Хочу у вас напечатать.
– Раньше писали?
– Нет. Другим голова была занята. А нынче с делами управился, жену в имение отослал, – ну, знаете ли, скучно. Э, думаю, попробую-ка что-нибудь написать! Вот написал и притащил. Хе-хе! Почитайте новоявленного Байрона.
– Хорошо-с. Одну минуту… кончу корректуру, и тогда к вашим услугам.
Это был длинноносый немолодой человек, в черном сюртуке и с бриллиантом на худом узловатом пальце.
Он осмотрел свои ноги и, улыбнувшись, сказал:
– А приятно, когда везет.
– Кому?
– Да вот, например, вам. Пишете, зарабатываете деньги, вас читают.
– Трудно писать, – рассеянно сказал я.
– Ну, как вам сказать. Я, например, сел, и у меня как-то это сразу вышло.
Я отодвинул неоконченную корректуру и сказал:
– Где ваша рукопись?
– Вот она. Условия: пятнадцать копеек строка. А за следующие вещи – по соглашению. За дебют можно подешевле.
– Ладно. Ответ через две недели.
Я бросил косой взгляд на начало лежавшей передо мной рукописи и сказал:
– Кстати, нельзя писать: «Солнце сияло на закате небосклона».
– Ну, ничего, – добродушно усмехнулся он. – Исправите. Это первые шаги. Ну, я пойду. Не буду отнимать у себя и у вас драгоценное время.
Он вынул часы, взглянул на них и сказал с досадой:
– Вот анафемические! Опять стали.
– Испортились? – спросил я.
– Да, давал чинить – ничего не выходит.
– Да уж эти часовые мастера! Позвольте, я посмотрю их. Может быть, что-нибудь можно с ними сделать.
Он удивленно посмотрел на меня.
– А вы и часы можете починить?
– Отчего же… Пустяки.
Я взял протянутые им часы, открыл заднюю крышку и стал внимательно разглядывать комбинацию колесиков и пружин.
– Ну-с… попробуем.
Я взял перочинный ножик и ковырнул механизм. Два колесика отскочили и упали на письменный стол.
– Ага! – удовлетворенно сказал я. – Ишь ты, подлые.
Нащупав пальцем тонкую, как паутина, спираль, я подцепил ее ногтем и, размотав, вытащил. Заодно вынул и два каких-то молоточка, соединенных дужкой.
– Ну, что? – спросил писатель, с недоумением следя за моей работой.
– Да, что ж! – пожал плечами, выковыривая из футляра последние остатки механизма. – Часы как часы. Тут столько всякого напутано, что сам черт не поймет!
Он вскочил, бросил растерянный взгляд на выпотрошенные часы и вскричал:
– Да, вы-то сами… понимаете ли что-нибудь в часах?
– Как вам сказать… Скорее не понимаю, чем понимаю.
– И вы никогда не занимались часовым делом?
– Откровенно говоря, нет. Вот только сейчас… немножко.
Он заревел, собирая в опустевшие часы все свои колесики, пружинки и молоточки:
– Так какого же вы дьявола, ни черта не смысля, беретесь не за свое дело?
Заревел и я:
– А вы-то тоже! Какого дьявола взялись за литературу, ни черта в ней не смысля? Что ж, по-вашему, починять часы труднее, чем написать хорошее литературное произведение?
Потом мы оба сразу остыли. Он засмеялся и сказал:
– Ну, черт с ними! Если эта моя вещица не подойдет, принесу другую.
– Ладно! – согласился я. – Если еще будут у вас часики, притащите и их. Может быть, мы оба в конце концов научимся.
НА СЕВОСТОПОЛЬСКОМ БЕРЕГУ
Борцы
На первом организационном собрании «Общества русских граждан, сорганизовавшихся для борьбы о спекуляцией» («Обспек») – инициатор организации Голендухин говорил:
– Господа! Не только административными мерами нужно бороться со спекуляцией! На помощь власти должны прийти сами граждане, должна прийти общественность! Посмотрите на Англию (и все посмотрели на Англию) – там однажды торговцы повысили цену на масло всего два пиастра на фунт – и что же! Вся Англия встала на ноги, как один человек – масло совершенно перестали покупать, всеобщее возмущение достигло такой степени, что…
– Простите, – поправил Охлопьев, – но в Англии пиастров нет. Там пенни.
– Это все верно. Я сказал для примера. Обратите внимание на Германию (и все обратили внимание на Германию) – там на рынке фунт радия стоит…
– Я вас перебью, – сказал Охлопьев, – но радий на фунты не продается…
– Я хотел сказать – на пиастры…
– Пиастры не мера веса…
– Все равно! Я хочу сказать: если мы сейчас повернемся в сторону России (и все сразу повернулись в сторону России), то… Что мы видим?!
– Ничего хорошего, – вздохнул Бабкин.
– Именно, вы это замечательно сказали: ничего хорошего. У нас царит самая безудержная спекуляция, и нет ей ни меры, ни предела!.. И все молчат, будто воды в рот набрали! Почему мы молчим! Будем бороться, будем кричать, разоблачать, бойкотировать!!
– Чего там разоблачать, – проворчал скептик Турпачев. – Сами хороши.
– Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать о нашем же сочлене Гадюкине.
– Да, господа! Это наша язва, и мы ее должны вырвать с корнем. Я, господа, получил сведения, что наш сочлен Гадюкин, командированный нами за покупкой бумаги для воззваний, узнал, что на трех складах, которые он до того обошел, бумага стоила по 55 тысяч, а на четвертом складе с него спросили 41 тысячу… И он купил на этом складе 50 пудов и продал сейчас же в один из первых трех складов по 47 тысяч.
– Вот-те и поборолся со спекуляцией, – вздохнул Охлопьев.
– Ловко, – крякнул кто-то с некоторой даже как будто завистью.
– Именно, что не ловко, раз попался.
– Внимание, господа! – продолжал Голендухин. – Я предлагаю пригвоздить поступок Гадюкина к позорным столбцам какой-нибудь видной влиятельной газеты, а самого его в нашей среде предать… этому самому…
– Чему?
– Ну, этому… Как его… Остро… остра…
– Остракизму? – подсказал Охлопьев.
– Во-во! Самому острому кизму.
– Чему?
– Кизму. И самому острейшему.
– Позвольте: что такое кизм?
– Я хотел сказать – изгнание! Долой спекулянтов, откуда бы они ни появлялись… Но, вместе с тем, мы должны и отдавать дань уважения тем коммерсантам, которые среди этого повального грабежа и разгильдяйства сохранили «душу живу». Я предлагаю послать приветствие оптовому торговцу Чунину, который, получив из-за границы большую партию сгущенного молока, продает его по 1100 р., в то время, когда другие оптовики продают по 1500, и это при том условии, что сгущенное молоко еще подымется в цене!!
– А где он живет? – задумчиво спросил Бабкин.
– А вам зачем?
– Да так зашел бы… поблагодарить. Отдать ему дань восхищения…
– Он живет, Соборная, 53, но дело не в этом…
Встал с места Турпачев.
– Предлагаю перерыв или вообще даже… Закрыть собрание…
– Почему?
– Да жарко… И вообще… Закрыть лучше. До завтра.
– Да! – сказали Грибов, Абрамович и Назанский. – Мы присоединяемся. Закрыть.
Большинством голосов постановили: закрыть.
У ворот дома Соборная, 53 – столкнулись трое: Абрамович, Бабкин и Грибов.
– Вы чего тут?
– А вы?
– Да хочу зайти просто… От имени общества принести благодарность Чунину, этому благородному пионеру, который на фоне всеобщего грабежа, сияя ярким светом…
– Бросьте. Все равно опоздали!
– Как… опоздал?
– Свинья этот Голендухин. А еще председатель! Инициатор…
– Неужели все скупил?
– До последней баночки. А? По 1100. А я-то и пообедать не успел, и извозчика гнал.
– Возмутительно!! В эти дни, когда общественность должна бороться… Где он сейчас?
– Только что за угол завернул. Еще догоните.
Из ворот вышел Турпачев.
– Господа! Я предлагаю не оставлять безнаказанным этого возмутительного проступка представителя общественности, в то время, когда наша Родина корчится в муках, когда уже брезжит слабый свет новой прекрасной России…
– Слушайте, Турпачев… А он по 1300 не уступил бы?
– Какое! Я по 1400 предлагал – смеется. Если мы, господа, обернем свои взоры к Англии…
Но никто уже не оборачивал своих взоров к Англии.
Стояли убитые.
Торговый дом Петя Козырьков
Мы уже стали забывать о тех трудностях, с которыми сопряжено добывание денег «до послезавтра». В свое время – до революции, которая поставила все вверх ногами – это было самое трудное, требующее большой сноровки искусство.
Подходил один знакомый к другому и, краснея и запинаясь и желая провалиться сквозь землю, тихим, умирающим голосом спрашивал:
– Не можете ли вы одолжить мне пятьдесят рублей на две недели?
– Знаете что? – находчиво возражал капиталист. – Я лучше одолжу вам два рубля на пятьдесят недель.
Иногда ловили на ошеломляющей неожиданности:
– Послушай, – запыхавшись, подлетал один к другому, – нет ли у тебя двугривенного с дырочкой?
– Н-нет… – растерянно бормотал спрашиваемый. – В…вот – без дырочки есть.
– Ну, черт с тобой, все равно, давай без дырочки!
И, выхватив у сбитого с толку простака серебряный двугривенный, исчезал с ним.
Были случаи и явно безнадежные:
– Что это у вас?.. Новая сторублевка? Вы знаете, моя жена еще таких не видела. Дайте, снесу покажу ей… Да вы не бойтесь – верну. Дня через три-четыре встретимся, и верну.
А вот случай, чрезвычайно умилительный по своей беспочвенности:
– Что это вы все в землю смотрите?
– А? Полтинник ищу.
– Обронили, что ли?
– Я? Нет. Но я думаю, может, кто другой обронил.
Ах, с каким трудом раньше давали взаймы.
По свидетельству старинных летописцев (да позволено нам будет выразиться по-церковнославянски) это было «дело великого поту».
Должник приступал к этой несложной операции, будто к операции собственного аппендицита, дрожа, заикаясь и спотыкаясь, заимодавец – с наглостью и развязанностью необычайной, неслыханной – третировал несчастного en canaille, задавая ему ряд глупых вопросов и одаривая его попутно ни к черту не годными советами:
– А? Что? Да! Взаймы промсите. Вы что же думаете, что у меня денежный завод, что ли? Нужно жить экономнее, молодой человек, сообразуясь с вашими средствами! Если бы я еще сам печатал деньги – тогда другое дело!.. А то ведь я и не печатаю – не правда ли? Чего вы там бормочете? А? Что? Ничего не понимаю!
Фу, какое было гадкое чувство!
А теперь у нас в России настал подлинный золотой век:
– А, что? Просите 7 тысяч? Да какой же это счет – 7 тысяч? Не буду же я ради вас менять в лавочке десятитысячную?! Или берите целиком десятитысячную или подите к черту.
– Очень вам благодарен… Поверьте, что я на будущей неделе… сейчас же…
– Ладно, ладно, не отнимайте времени пустяками…
– Ей-богу, я как только получу от папы деньги…
– Да отстанете вы от меня или нет?.. Действительно, нашел о какой дряни разговаривать.
– Поверьте, что я никогда не забуду вашей… вашего…
– А чтоб ты провалился! Не перестанешь приставать – выхвачу обратно бумажку и порву на кусочки!
– Однако… Такое одолжение… Так выручили…
Сразу видно, что это старозаветный, допотопный должник.
Новый возьмет и даже не почешется.
А если вся требуемая сумма – тысяча или две, так он это сделает мимоходом, будто, летя по своим делам, на чужой сапог сплюнул.
– Сколько стоят папиросы? Две тысячи? Сеня! Заплати, у меня нет мелких. Как-нибудь сочтемся, а не сочтемся – так тоже не важно.
И Сеня платит, и Сеня смеется, распялив рот, не менее весело, чем жизнерадостный курильщик.
Позвольте рассказать об операции, которую любой из читателей может проделать в любой день недели, и которая, тем не менее, несет благосостояние на всю остальную жизнь…
Один ушибленный жизнью молодой человек, по имени Петя Козырьков, не имея ни гроша в кармане, лежал в своей убогой комнате на кровати и слушал через перегородку, как его честила квартирная хозяйка.
– И черт его знает, что это за человек?! Другие, как люди: спекулируют, хлопочут, торгуют, миллионы в месяц зарабатывают, а этот! И знакомства есть всякие и все… а черт его знает, какой неудалый! Слушайте, вы! Еще месяц я вас держу и кормлю, потому я вашу покойную маму знала, а через месяц, со всеми бебехами вон к чертям свинячим! Вот мое такое, благородное, честное слово…
А, надо сказать, Петя не зря лежал: он дни и ночи обдумывал один проект. Теперь же услышав ультиматум, дарующий ему совершенно точно один месяц обеспеченной пищей и кровом жизни, Петя взвился на дыбы, как молодой конь, и, неся в уме уже выкристаллизованное решение, – помчался на Нахимовский проспект.
Известно, что Нахимовский проспект – это все равно что Невский проспект: нет такого человека, который два-три раза в день не прошелся бы по нем.
И вот на этом свойстве Нахимовского построил Петя свою грандиозную задачу: стал у окна гастрономического магазина Ичаджика и Кефели, небрежно опершись о медный прут у витрины, и стал ждать…
Ровно через три минуты прошел первый знакомый…
– Афанасий Иванович! Сколько лет, сколько зим… Голубчик! У меня к вам просьба: дайте десять тысяч. Не захватил с собой бумажника, а нужно свечей купить.
– Да сделайте ваше такое одолжение… Пожалуйста. Что поделываете?..
– Так, кой-чего. Спасибо. Встречу, отдам.
– Ну, какие глупости. Будьте здоровы. Почин, говорят, дороже денег.
Через полчаса у Пети было уже 70 тысяч, а через четыре часа 600.
Это была, правда, скучная работа, но Петя для развлечения варьировал ее детали: то ему нужно купить было не свечей, а винограду для именинницы, то «ему предлагали приобрести очень миленькое колечко за триста тысяч» и не хватало десяти.
Короче говоря, к шести часам вечера Петя встретил и задержал на минутку сто знакомых, что составляло по самой простой арифметике – миллион.
Пересчитал Петя добычу, сладко и облегченно вздохнул и помчался в кафе.
Уверенно подошел к одному занятому столику.
– Сгущенное молоко есть?
– Сколько надо?
– А почем?
– Оптом две тысячи.
– Пятьсот коробок.
– Ладно. Завтра утром на склад.
Свез Петя пятьсот коробок домой, сунул их под кровать, лег на кровать и начался для него месяц самой сладкой жизни: дни и ночи лежал он на кровати, этот умный Петя, и чувствовал он, что в это самое время под ним совершается таинственный и чудный процесс постепенного, но верного обогащения его сгущенным швейцарским молоком, – не исследованный еще новыми экономистами процесс набухания и развития.
И ровно через месяц слез Петя с кровати, пошел в кафе и, усевшись за столик, громогласно сказал:
– Есть пятьсот банок сгущенного молока. Продаю.
Налетели, как саранча.
– Почем?
– А сколько дадите?
– По четыре!
– По шесть дайте.
– По пять!!
– Сделано.
Получил Петя два с половиной миллиона, расплатился с добросердечной хозяйкой, пошел на Нахимовский, стал на то же место и принялся ловить своих заимодавцев:
– Афанасий Иванович! Сколько лет, сколько зим. Что это я вас не видел давно? Там за мной должок… Вот, получите.
– Ну, что за глупости. Стоит ли беспокоиться. Я, признаться, и забыл. Спасибо. Ну, что поделываете?
– Так, кой-чего. Александр Абрамович! Одну минутку! Здравствуйте… Там за мной должок.
– Ну, какой вздор. Спасибо. Что это за деньги, хе-хе. Одни слезы.
– Ну, все-таки!
До вечера простоял у магазина Ичаджика и Кефели честный Петя, а на другой день – купил на оставшийся миллион спичек и папирос, сунул их под кровать, сам лег на кровать, и так далее…
Если вы, читатель, ходите по Нахимовскому, а, живя в Севастополе, вы не можете избежать этого – вы должны заметить большой магазин, заваленный товарами, а над огромным окном – золоченая вывеска:
«Торговый Дом Петр Козырьков. Мануфактура и табачные изделия. Опт».
