Текст книги "Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)"

Автор книги: Аркадий Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

УЛИЦА ФРАНСУА ВИЙОНА

– Это пройдет, – сказал он. – Это должно пройти!

Он говорил так всегда, когда одиночество становилось нестерпимым. В сущности, объяснял он себе при этом, вся задача сводится к тому, чтобы отразить состояние, которое мы называем одиночеством, в слове.

Облеченное в слово, оно утратило бы свою неопределенность, свою парадоксальную всепроникаемость – он улыбнулся: как эфир девятнадцатого века и гравитация двадцатого! – и стало бы тривиальным срезом вещества, который кладут под микроскоп, чтобы исследовать.

Но, черт возьми, вся трудность как раз и состояла в том, что среза этого нельзя было взять, потому что одиночество не поддавалось описанию словом. В лучшем случае получались приблизительные параллели и ассоциации, которые, опять-таки, подлежали интуитивной, а не четкой, логической обработке.

Странно, удивлялся он в сотый, в тысячный раз, странно, что самые банальные эмоции – одиночество, тоска, меланхолия – по-прежнему остаются вотчиной искусства, которое блестяще изображает их, но почти бессильно вразумительно истолковать их. Впрочем, все это заурядный инвариант грандиозного прогресса медицины: мы знаем признаки болезни, но откуда она берется и почему, увы…

Он обеими руками уперся в настенное зеркало, прислонился к нему лбом и прошептал – в этот раз тихо, так, что едва услышал собственный голос:

– Пройдет, должно пройти.

Но голос его был только звуком, и слова были только звуком, который пришел извне и никакого отношения к нему не имел: он не верил, что в этот раз будет, как прежде, когда в самом деле проходило, обязательно проходило.

– Не сиди дома, – донеслось извне, – дома нельзя сидеть: твой дом – твое одиночество. Иди на улицу – на улице люди, там, где люди, одиночества не бывает.

– Хорошо, – сказал он, – я выйду на улицу, где много людей.

Тротуар был разделен вдоль широкой белой полосой, по обе стороны от нее пешеходы двигались в противоположных направлениях. Через каждые пятьдесят метров полоса прерывалась – здесь можно было перейти в наружный ряд, если стрелка, лежавшая под ногами, была синего цвета, и во внутренний, примыкавший к домам, – если красного.

Он двинулся по внутреннему ряду – по внутреннему просто потому, что этот ряд примыкал к его дому. Он шел медленнее, чем ему хотелось бы, но ускорить шага нельзя было: толпа была чересчур плотной.

– Иди в ногу со всеми, – донеслось извне, – торопиться тебе некуда. И незачем.

– Да, – ответил он спокойно, – некуда. И незачем.

Ему хотелось еще, по привычке, добавить: «А куда идут они, эти люди? Куда и зачем?» Но он ничего не добавил, ни единого слова, потому что теперь ему было совершенно безразлично, куда и зачем идут эти люди. Он держался одной с ними скорости, они касались его своими локтями и плечами, они толкали его, ежесекундно извиняясь, а он воспринимал их, как далекое, которое не то из давно, еще в детстве, прочитанной книги, не то из смутного воспоминания или сновидения.

Люди разговаривали – он слышал их голоса, люди смеялись – он слышал смех; но и голоса, и смех тоже были далекие.

Минуты через три ему удалось пробраться к белой полосе. Теперь хорошо был виден встречный поток людей. Ему казалось, что эти люди, из встречного потока, не совсем такие, как те, из одного с ним ряда. Встречаясь с ними глазами, он замечал в себе мгновенное, как удар тока, напряжение, и ему хотелось снова заглянуть в только что увиденные глаза, чтобы напряжение повторилось. Но они стремительно исчезли, эти глаза, и воротить их не было никакой возможности.

Потом он увидел девушку в белом – белый джемпер, белая юбка, белые туфли. Серые глаза смотрели на него в упор, но едва он сообразил, что они смотрят именно на него, глаза уже исчезли – неправдоподобно быстро, как в чаще, где на миг раздвинутые листья тут же смыкаются.

Расталкивая людей, он торопливо продвигался вдоль белой полосы к синей стрелке – проходу в наружный ряд. Несколько раз он порывался пересечь белую полосу, не дожидаясь указателя поворота, но действие это, наскоро выполненное мысленно, немедленно вызывало в нем протест.

– Ты хорошо воспитан, – объяснял он себе спокойно, – ты чересчур хорошо воспитан и вышколен.

Выйдя в наружный ряд, он метров уже через пятьшесть замедлил шаг – теперь встречный поток был во внутреннем ряду, и люди из этого ряда, который он только что оставил, казалось ему, не совсем такие, как те, что идут с ним в одном направлении.

Потом он увидел девушку в белом – белый джемпер, белая юбка, белые туфли. Зеленые глаза смотрели на него в упор, но едва он сообразил, что они смотрят именно на него, глаза уже исчезли.

– Ерунда, – втолковывал он себе, торопливо продвигаясь вдоль белой полосы к красной стрелке, проходу во внутренний ряд. – Ерунда, беличье колесо.

Но остановиться он не мог.

Во внутреннем ряду он метров уже через пять-шесть замедлил шаг, и теперь ему не приходилось расталкивать людей, чтобы продвигаться вперед. А потом, метров еще через пять-шесть, он опять замедлил шаг – теперь уже людям приходилось подталкивать его, чтобы не нарушался общий ритм.

Толчков было много, чересчур много, и он воспринимал их как назойливое, бестолковое тормошение, укрытия от которого нет. Он уже не сопротивлялся толпе, он двигался в одном с ней направлении, спускаясь в километровые подземные переходы, всходя на горбатые, в полкилометра длиной, путепроводы и опять ныряя под землю, куда его и тех, что были рядом с ним, забрасывали эскалаторы.

У площади Луны, выбравшись на поверхность, он двинулся к центру – трехсотметровому обелиску. Обелиск был увенчан шестиугольной площадкой для обзора города, которую называли просто панорамой. На панораму посетителей подымали лифты – скоростные и обыкновенные. Обыкновенные для тех, кто страдал вестибулярными расстройствами.

Он не знал головокружений, вестибулярный аппарат его функционировал безупречно – через сорок пять секунд он вышел в западном секторе панорамы.

Тяжелое малиновое солнце невидимые руки очень осторожно сажали на кромку горизонта. Он отчетливо чувствовал, что солнце утомлено, и руки, которые сажают его, тоже утомлены. Настолько утомлены, что они напряглись до крайности, чтобы унять дрожь, из-за которой, если бы она одолела их, они наверняка выронили бы это чудовищно тяжелое и усталое вечернее солнце.

Девушка в белом – белый джемпер, белая юбка, белые туфли, – стискивая лицо загорелыми руками, восторгалась полушепотом:

– Господи, до чего же оно прекрасно, наше солнце! Вечно юное, вечно-вечно прекрасное и юное!

Молодой человек, который стоял рядом с девушкой – тоже весь в белом, – пожал плечами:

– Не такое уж юное: пятнадцать миллиардов лет – не первая молодость.

– Перестань, Мит, – тем же восторженным шепотом произнесла девушка, – это пошлость! Не хочу знать никаких цифр. Мне надоели ваши цифры.

Поворачиваясь к молодому человеку, она машинально отвела концы пальцев к вискам, и зеленые глаза ее приобрели очаровательную раскосость.

– Ты понял меня?

– Да, – сказал молодой человек, – понял.

– Ты по-настоящему понял меня, Мит?

Мит ответил: да, по-настоящему.

– Поцелуй меня, Мит.

Она закрыла глаза и чуть-чуть выпятила губы. Мит поцеловал ее в губы, потом в закрытые веками глаза, потом опять в губы.

– Милый, – прошептала она, будто преодолевая боль, – милый мой.

Он встал у ограды, справа от тех двоих, в белом. Просунув лицо между прутьями, он мысленно следил за человеческим телом, падающим с трехсотметровой высоты на розовую асфальтовую площадь. Он попытался продвинуть голову глубже, но прутья тупо, как тиски с кожаными прокладками, сжали его виски.

Возможно, за мной наблюдают, подумал он. Надо уйти. Мне ничего здесь не нужно.

– Ничего, – донеслось извне. – Ничего.

Девушка и молодой человек опять поцеловались.

Держась обеими руками за прутья, она запрокидывала голову, рыжие волосы ее свисали тяжело, как очень густые и влажные пряди нитрона. Мит захватывал рыжие нити пригоршнями, подымая и опуская руки, и она спросила:

– Мит, тебе приятно, что они тяжелые, мои волосы?

– Приятно, дорогая моя, единственная моя, неповторимая.

– Я люблю тебя, Мит, – прошептала она, – вот мои губы, возьми их. Здесь еще много света, здесь еще солнце – возьми мои губы, Мит.

Снизу доносился ритмичный, с правильно чередующимися всплесками, гул. Гул этот, если прислушаться к нему, убаюкивал, и ощущение колыбельного ритма усиливалось плавными колебаниями обелиска.

– Мит, – простонала девушка, – здесь еще солнце, здесь еще чересчур много света – губы мои возьми, только губы.

Мит – большой, сильный, в белых шортах – прижал ее к ограде.

Он просунул лицо между прутьями, закрыл глаза и увидел кувыркающееся в воздухе человеческое тело. Сначала тело падало очень медленно, но, приближаясь к земле, оно стремительно набирало скорость и…

Он не увидел, как оно ударилось о землю: прутья сжали его виски, и он открыл глаза.

Девушка и Мит смотрели на него. Сейчас они спросят, не нужно ли ему чего. Нет, не спросят, а сразу предложат свои услуги.

Улыбаясь, он чуть наклонил голову: о, ему ничего, решительно ничего не нужно. Те двое тоже улыбнулись: о, они совершенно непроизвольно глянули в его сторону, и если он может простить их…

Он повернулся к ним спиной и двинулся вдоль ограды. Девушка опять проворковала о своей любви и потребовала, чтобы Мит взял ее губы, только губы, потому что здесь еще чересчур светло, здесь еще солнце.

Он ступал неторопливо, сравнивая между собою зазоры, разделявшие прутья, хотя превосходно знал, что колебания возможны лишь в пределах плюс-минус полмиллиметра. В восточном секторе он остановился, огляделся и снова стал проталкивать голову между прутьями. Прутья яростно теснили его череп, но он не обращал внимания на эту их ярость и упорно проталкивал голову наружу.

– Глупо, очень глупо, – донеслось извне, – ты отлично знаешь, что здешние прутья вдесятеро прочнее стальных. Зачем же обманывать себя! Ты обманываешь себя, а самообман – это малодушие.

– Нет, – возразил он, – не малодушие, а отчаяние.

– У тебя нет отчаяния, – откликнулось извне, – потому что ты наверняка знаешь: прутья не поддадутся. А внизу, где машины, электрические провода, газ…

– Хорошо, – ответил он, – я спущусь вниз.

Через минуту он вышел на площадь Луны. Прохожие толкали его, стоящего посреди перехода, и, подчиняясь этим толчкам, он поворачивался то налево, то направо.

– В конце концов, – донеслось извне, – это безразлично, какому направлению ты отдашь предпочтение, потому что твоя дорога – кольцо. Вернись домой. Дом – это всегда дом.

Он вернулся домой. В передней горел свет. Он выключил лампы: яркий свет был ему неприятен. У него появилось ощущение, что в квартире кто-то прячется. Это был явный вздор – прятаться в его квартире некому и незачем, но он осмотрел спальню, кабинет и телевизионную. Потом вспомнил про кухню, уборную и ванную.

Нигде никого не было.

 
Кто-то зовет меня, шепчет уныло,
Кто-то вошел… моя келья пуста.
Нет никого – это полночь пробило.
О, одиночество! О, нищета!
 

Он рассмеялся: келья! Девятнадцатому веку для одиночества нужна была келья, а иначе, без кельи, какое же одиночество!

На площадке, этажом выше, хлопнули дверью лифта. Секунд десять спустя подъемник натужно загудел. Через полминуты гудение прекратилось и опять хлопнули дверью. За стеной с шумом, который начался гулким выхлопом, что-то понеслось, стремительно, отчаянно, наращивая скорость, вниз. Затем далеко, под землей, тяжело ухнуло.

Мусоропровод, сказал он себе. Мусоропровод с безупречным акустическим изолятором. Таким же безупречным, как стены, пол и потолок. А впрочем… впрочем, все дело, наверное, просто в том, что он слишком прислушивается. Да, наверняка в этом: он слишком прислушивается, как те, что ждут.

В телевизионной он включил свет – синий, как мгла раннего утра. Стало холодно. Сначала просто беспокойство, затем ощущение надвигающейся беды стекали с потолка на стены, со стен на пол – и медленно, неотвратимо подбирались к креслу, в котором он сидел. Ему захотелось кричать, звать на помощь, чтобы в комнате появились люди, чтобы люди эти сбились в непроницаемый ком, как пингвины в бурю.

– Экран! – крикнул он, задыхаясь. – Экран!

Послышалось слабое, с потрескиванием, жужжание, затем на северной стене появилось голубое свечение.

– Тринадцатый канал! – крикнул он, все еще задыхаясь.

Запахло сиренью. Запах шел с поляны, которая была слева от него. Из-за куста сирени вышла девушка в белом. Она беспокойно осматривалась, он хотел окликнуть ее, но она уже увидела его и побежала.

Метрах в десяти от него она перешла на ходьбу, он поднялся, чтобы побыстрее с ней встретиться, но она сделала знак рукой: не надо, я сама пойду к тебе.

Она встала у кресла, он чувствовал ее колени – колени девушки, которая не сомневается, что она очень нужна, что ее ждут с нетерпением.

Руки она положила ему на голову – теплые человеческие руки, которые знают, что они очень нужны. От этой своей уверенности они становились еще теплее и ласковее.

Потом руки осторожно поползли к вискам, нащупали концами пальцев височные пульсы, прислушались к их ударам и через минуту, по-прежнему осторожно, поползли по щекам, пока, наконец, не сомкнулись запястьями на подбородке.

– Милый, – прошептала она. – Ты долго ждал меня? Ты волновался. Глупо. Ты ведь знаешь, что никто-никто на свете! – кроме тебя, не нужен мне. Любимый мой.

Она наклонилась, поцеловала его в губы и вискиволосы ее пахли сиренью, не духами или цветочной водой, а настоящей, как только что с куста, сиренью.

– Сядь здесь, – сказал он, – рядом, я хочу, чтобы тебе было удобно.

Она рассмеялась:

– Нет, милый, ты хочешь, чтобы тебе было удобно. Но я сделаю, как ты требуешь: тебе будет хорошо – и мне будет хорошо. Ведь мы с тобой одно. Любовь – это когда два человека становятся одним, правда, милый?

– Правда, – зашептал он, погружаясь в сладостную, какая бывает перед сном, слабость, – правда. И нет одиночества, потому что вокруг тепло, много тепла, а где тепло, там не бывает одиночества.

– Ты прав, – прошептала она, прижимаясь к нему, – ты всегда прав: один может ошибаться, но двое не могут – ведь кроме нас двоих, на свете больше никого нет.

– Никого, – простонал он.

– Теперь мы никогда не расстанемся с тобой.

– Никогда, – повторил он.

– Ты хотел меня бросить, – сказала она очень спокойно, без злобы, – ты думал, что можешь быть без меня. Глупый, глупый мой мальчик, не будет меня – не будет тебя: ведь мы одно.

– Одно, – пробормотал он, и голова его, тяжелая, бессильная, легла ей на плечо.

– Обними меня, – сказала она громко. – Крепко обними, чтобы я не могла вырваться.

Вытянув обе руки, он свел пальцы у нее на груди. Она чуть приподняла его кисти и объяснила, что он чересчур стеснил ей дыхание, но если очень надо, она готова терпеть – главное, чтобы ему было хорошо.

Он улыбнулся – делай, милая, по-своему, я ведь люблю тебя и верю тебе. Она провела губами по его губам; густой, вязкий запах сирени пропитывал его тело, руки и ноги отяжелели, как ветви куста, обремененные гроздьями только что распустившейся, влажной еще после ночи, сирени.

– Прекрасная, единственная, неповторимая, – бормотал он, – только безумец может расстаться с тобой. Но я уже не безумен, безумие прошло, навсегда прошло.

– Ты не был безумен, – сказала она ласково.

– Нет, – возразил он вяло, – одиночество – это безумие. Меня окружают прекрасные люди, каждый готов протянуть мне дружескую руку, рядом со мной ты, моя неповторимая, а мне казалось, что я одинок. Нет, милая, это безумие: среди друзей нельзя быть одиноким.

– Ты прав, – согласилась она, – теперь я могу сказать тебе: ты прав. Сначала я не решалась тебя поддержать, мне казалось, ты еще не совсем оправился… – она запнулась, подыскивая нужное слово, – от этого.

Он улыбнулся:

– Ты все еще оберегаешь меня. Зачем? Скажи прямо: от одиночества. Теперь я уже не боюсь его – мне все равно, каким он был при жизни, дохлый носорог.

Она встревожилась. Она старалась скрыть эту свою внезапную тревогу, но он заметил ее и сказал:

– Тебе неприятна моя уверенность?

– Твоя самонадеянность, – поправила она тихо.

– Нет, – возразил он, сжимая девушку так, что тело ее становилось куском его тела, – когда рядом ты, невозможно быть самонадеянным: Вселенная не может казаться себе больше того, что она есть.

– Не может, – зашептала она торопливо, – не может, милый: ты прав. Спи.

Он заснул. Дыхание его было глубоким, ритмичным, тело расслаблено, только в руках, которые обнимали девушку, сохранилась прежняя, от бодрствования еще, напряженность.

Она приказала ему расслабить и руки, но он не слушался; напротив, после этого ее приказа он еще сильнее сжал руки, как будто опасался чего-то.

Аромат сирени разбавлялся какими-то новыми запахами. Эти новые запахи не были связаны ни с каким сезоном года – они были из мира, где нет времени, где есть только протяженность. Даже во сне он сознавал, что это вздор – мир без времени, – но ощущение было на редкость отчетливо. И самое удивительное – оно было хорошо знакомо ему, так хорошо, как бывает знакомо лишь то, что уже десятки раз повторялось.

Он напрягся, чтобы сжать ее еще крепче, но, как ни странно, от этого усилия контакт их только потерял. И чем настойчивее были его усилия, тем быстрее слабел контакт. Она опять, как в первые минуты свидания, нащупала пальцами его височные пульсы, прислушалась к ним, но в движениях ее не было прежней уверенности. Она пыталась скрыть свое смятение, и он вел себя так, будто в самом деле не замечает этих попыток, хотя с каждым мгновением все труднее становилось заглушать пришедшие извне слова: «Не надо лгать! Не надо!»

Сначала он не понимал, что они означают, эти слова, неизвестно кому адресованные. Затем, после острого, но почему-то без боли, укола в сердце, он вдруг осознал, что эти слова – ему, одному ему. И тогда она стала быстро терять упругость и плотность, без которых невозможно живое человеческое тело, а он произнес вслух, очень спокойно, как бывает перед последним взрывом отчаяния:

– Фантом уходит. Пусть уходит.

– Милый, – шептала она, цепляясь за него потерявшими силу и тяжесть руками, – милый, опомнись!

Он хотел крикнуть: «Нет, уходи!», но вдруг из-за куста сирени, который был теперь как лиловое пятно на полотне новоимпрессиониста, выглянуло мужское лици, такое же лиловое, как сам куст.

– Кто это? – спросил он.

– Ах, – воскликнула она, – ну, не делай мне так больно. Отпусти – ты ведь только что прогонял меня.

– Нет, – запротестовал он, – я не прогонял тебя, я говорил, что не могу жить без тебя, и ты сама говорила, что мы всегда должны быть вместе. Вспомни свои слова: «Кроме нас двоих, на свете больше никого нет». А теперь этот…

– Кто? – простонала она, закрыв лицо руками.

– Не притворяйся! – процедил он. – Ты прекрасно видела его – там, за кустом сирени. У него морда вышибалы – такие нравятся вам. Я знаю, такие нравятся – они все без слов делают, а вам так надоели слова!

– Ты оскорбляешь меня, – всхлипнула она. – Я никого, кроме тебя, не знаю и никто, кроме тебя, мне не нужен. А этот, – она обернулась и вздрогнула, – пусть он уйдет. Нет, постой, я сама скажу ему, я должна…

– Должна! – повторил он в ярости. – Какой у тебя может быть долг перед мужчиной, если этот мужчина не я!

– Ах, – опять всхлипнула она, – не бей меня: ты прав, я не то слово употребила, я хотела…

– Не бить тебя! – закричал он. – Не то слово употребила – всего лишь не то слово! Значит, все дело в простой обмолвке? Так? Отвечай: так или не так?

– Пусти, – простонала она, – я должна с ним поговорить.

– Опять это – должна!

– Пусти, – прошептала она, – я не могу его не видеть. Он такой несчастный – я нужна ему. Он убьет себя, если я оставлю его. Пусти – мне больно.

– А я – разве я могу быть без тебя? А ты – разве ты можешь быть без меня?

– Пойми, он такой несчастный – его бросила жена. Она – стерва, эта женщина. Сама бросила – и теперь сама преследует его. Он такой несчастный – без меня он погибнет. Пусти, я не могу не видеть его, понимаешь – это сильнее меня.

– Успокойся, успокойся, – повторял он, – мы оба чересчур взвинчены и говорим не те слова. Вспомни, ты любишь только меня – одного меня. И я люблю тебя – и никакая другая женщина не нужна мне.

– Никакая, – повторила она покорно.

– Каждый может ошибиться.

– Каждый, – повторила она, прижимаясь к нему грудью.

– Но самое главное – не заходить слишком далеко в своих заблуждениях.

– Не заходить, – прошептала она,

– Есть еще время – и все поправимо.

– Поправимо, – прошептала она.

– Пусть тот уйдет, – сказал он жестко.

– Пусть, – пробормотала она. – Обними меня. Сильнее. Еще сильнее. Ты сильный. Я не знала, что ты такой сильный. Он всегда хвастал своей силой. Ты тоже сильный. А-а-а-а!..

Они не заметили, как тот, с лицом вышибалы, выскочил из-за куста, в секунду пролетел десять метров и, без промедления, схватил ее за горло.

– Подлец! – крикнул он вышибале. – Бить девушку!

– Кто ты? – захрипел вышибала. – Я не знаю тебя – кто ты?

– Подлец, – твердил он, задыхаясь, – бить девушку! Бить девушку, да!

Потом он ударил его жестким носком туфли по голени, чуть выше щиколотки, – вышибала взвизгнул, тотчас разжал руки и наклонился, чтобы растереть голень. И тогда он крикнул ей – уходи, уходи! – а сам стал отжимать голову вышибалы книзу, чтобы удобнее было бить коленом.

Вышибала схватил его за ногу, и это здорово мешало бить, потому что трудно было сохранять равновесие, но после третьего удара вышибала упал и, распластавшись, уже на земле, норовил ухватить его за левую ногу.

Она не уходила – прижимаясь к спинке скамьи, она смотрела, как дерутся эти двое, и хотя за минуту до их драки она сказала, что остается с ним, а вышибала пусть убирается, теперь ей было безразлично, кто возьмет верх – главное, что они дерутся из-за нее, и чем дольше, тем лучше.

Вышибале удалось схватить его за левую ногу: он вспомнил мальчишеское правило – лежачего не бьют! – и остановился, чтобы его противник мог принять удобную позу. Но вышибала рассудил по-своему, схватил его за ногу и потянул на себя.

Она смотрела, как они катаются по земле, и, когда вышибале удалось схватить его за горло, она испытала внезапную радость, потому что теперь-то вышибала мог показать себя, и ее слова про его силу подтвердились, и сама она становилась от этого значительнее.

Он видел это и понимал с поразительной ясностью, но, странное дело, все никак не мог одолеть нелепой надежды на то, что она, наконец, поможет ему. Нет, объяснял он себе еще тогда, когда они катались по земле, не потому, что ему нужна была силовая помощь, а потому лишь, что никакого другого способа по-настоящему встать на его сторону, против вышибалы, у нее сейчас не могло быть.

Высвободив правую руку, он ударил вышибалу снизу в челюсть, тот на мгновение запрокинул голову, и тогда он стиснул ему пальцами гортань, а коленом наступил на грудь. Очень медленно, очень плавно, как и растопленную солнцем смолу, погружалось в землю тело вышибалы, а потом вдруг его не стало.

– Смотри, – сказала она зло, кивая в сторону куста сирени.

Вышибала опять стоял там, за этим кустом, но теперь уже спиной к ним.

– Негодяй, – процедила она, – как я ненавижу его! Он сделал тебе больно, милый? Покажи мне, покажи, – простонала она, – где он сделал тебе больно? Родной, если бы ты знал, как я люблю тебя. Если бы ты только знал!

– Да, – сказал он, – ты очень любишь меня – я знаю.

Она скользила пальцами по его векам, лбу, щекам, подбородку и объясняла, что тот, за кустом сирени, – последний негодяй и подонок, но прежде он не был таким, прежде он был просто здоровый оболтус, но негодяем не был. У него, объясняла она, временами даже юмор прорезался – особенно, когда он рассказывал про своих бывших родственников, со стороны жены. А теперь – он законченный подонок и, если бы она не увидела это собственными глазами, она, может, даже не поверила бы, но прежде он такой не был, честное слово, не был.

– Я понимаю, – сказал он, – это случается. Может, на его месте я тоже стал бы таким.

– Замолчи, – концами пальцев она стиснула его губы, – замолчи!

Ему приятна была эта ее решительность, потому что теперь она была за него, подавляя без оглядки, как умеют только женщины, его дурацкое пристрастие к самообличению.

– Замолчи, – повторила она зло, когда он попытался сказать про себя еще что-то нехорошее.

Тот, за кустом сирени, по-прежнему стоял неподвижно, повернутый к ним спиной.

– Зачем тот здесь? – сказала она. – Пусть уйдет, слышишь, прикажи ему смотаться отсюда.

– Смотаться! – повторил он, и она поняла, что это ее слово не понравилось ему.

– Смотаться? – удивилась она искренне. – Я сказала: уйти. А «смотаться» – это уже твоя собственная фантазия. Просто удивительно, с какой легкостью мужчины приписывают женщине то, что может опорочить ее.

– Ты права, – согласился он, – это у мужчин есть.

– Хорошо, что у тебя хватило мужества признать правду, – сказала она, – но если бы ты сделал это менее поспешно, мне бы не пришло в голову сомневаться в твоей искренности.

Да, подумал он, я действительно чуть поспешил, Но в случае промедления она наверняка упрекнула бы меня в том, что я норовлю обойти острые углы и выгадываю для этого время.

– Молчишь, – произнесла она задумчиво, – будь я неправа, ты бы не отмалчивался. О, ты бы не упустил случая вывести меня на чистую воду. Ты очень любишь выводить меня на чистую воду, милый.

Он поднял голову: того, за кустом сирени, не было.

– Где тот? – спросил он.

– Не знаю, – ответила она раздраженно. – Я вижу, тебе очень нужен повод для скандала, родной.

– Нет, – возразил он, – просто я не заметил, когда его не стало.

– Ну, мой милый, – воскликнула она, – ты уж вовсе считаешь его ничтожеством и потому забываешь, что воспитанные люди умеют исчезать незаметно.

– Ты права, – согласился он, – я забыл, что он воспитанный человек.

– К чему эта ирония, милый! Ты бы все-таки мог допустить иногда, что на белом свете есть, кроме тебя, еще один воспитанный человек.

– Пожалуй, – кивнул он, – и если можно, давай помолчим немного.

– Нет, – воскликнула она, – молчать не будем. Я знаю, ты будешь сводить счеты со мной мысленно, пока тебе не покажется, что можно сказать об этом вслух.

Она бывает проницательной, подумал он, и с этим надо считаться.

– Да, – согласился он внезапно, – мне нужна тишина, чтобы найти слова, которые я должен сказать тебе.

– Милый, – она погрозила ему пальцем, – когда любят, нужные слова приходят сами. Это преимущество влюбленных.

Послушай, вдруг захотелось ему крикнуть, мне надоела эта болтовня, я ничего не хочу знать про влюбленных и про то, что им можно и чего им нельзя. И вообще, поди догони, пока еще не поздно, ты своего вышибалу и занимайтесь своей любовью и объясняйте друг другу, какие огромные преимущества у влюбленных, а меня оставьте в покое.

Она положила руку ему на плечи – руки дрожали, и он видел, что она хочет, по-настоящему хочет, унять дрожь, но руки не слушаются ее; наоборот: дрожь усиливалась всякий раз, когда она пыталась быть настойчивее.

– Успокойся, – он обнял ее, прижимая голову к своей груди, – ничего страшного нет – просто я немножечко устал от драки.

– Устал, милый, устал, – повторяла она, всхлипывая, – очень устал.

Это правда, говорил он себе, я в самом деле устал, но драка здесь ни при чем, и мы оба понимаем, что драка здесь ни при чем, но зачем-то ломаем друг перед другом комедию бескорыстной и заботливой любви.

– Но, – неожиданно произнес он вслух, – если ломаем, значит, иначе пока не можем.

Она опять всхлипнула, на мгновение подняла голову, страдальчески глянула ему в глаза, но ничего не сказала.

Хорошо уже и то, подумал он, что она не требует объяснений.

Засыпая, она пробормотала:

– Милый, скажи, что ты меня очень любишь.

– Я очень люблю тебя, – произнес он уверенно.

– Да, да, – ответила она неясно, горячей скороговоркой, – я верю тебе. Очень верю.

Когда она заснула, он попытался встать, но для этого надо было сначала освободиться от объятий. Он развел ее руки, лежавшие у него на затылке, прислушался к дыханию, затем, очень осторожно, стал отводить голову со своей груди – и она проснулась,

– Что такое, милый? – спросила она строго, звонким голосом, которого никогда не бывает у человека спросонок. – Тебе надо уйти?

– Нет, – сказал он, – спи спокойно, мне ничего не надо: просто я хотел переменить позу.

– Хорошо, милый, тогда все в порядке.

Произнося эти слова, она оглянулась, и он, следуя за ее взглядом, опять увидел того, за кустом сирени. Она в испуге подалась назад, будто в поисках заслона, но он оставался спокойным, и это его спокойствие, видимо, внушило ей тревогу. Во всяком случае, никакого другого повода для тревоги у нее сейчас не было.

В нынешний раз тот, за кустом, нисколько не беспокоил его. Напротив, он даже был непрочь переговорить с ним, хотя о чем именно говорить, оставалось неясным.

– Милый, – прошептала она, – ты не должен так ревновать меня. Слышишь, не должен.

– Ага, – откликнулся он, – не должен.

– Я люблю тебя, одного тебя. Я верна тебе, только тебе, а его я ненавижу. У меня с ним ничего не было, – вдруг всхлипнула она. – Ну, почти ничего. Один только раз, когда ты долго не приходил и я испугалась, что ты вообще не придешь…

– Очень жаль, – оборвал он ее резко, – что ты так ограничивала себя.

– Милый, – проворковала она, – не надо сердиться, клянусь, ничего такого… как с тобой… у нас не было.

– Послушай, – сказал он, – мне безразлично, почему и сколько раз это было у вас.

– Милый, – захныкала она, – ну, не надо так сердиться: я понимаю, что тебе очень больно, но, клянусь, это не повторится.

Он молчал, и тогда она сказала:

– Если хочешь, я убью себя. Себя и его.

Голос у нее был теперь решительный, с тем оттенком приглушенности, какой бывает при глубоком волнении, которое надо, однако, любой ценой скрыть.

– Уходи, – сказал он. – Вдвоем уходите.

– Нет, – воскликнула она, – нет!

Он оттолкнул ее, и в это же мгновение поднялся над землей тот, за кустом сирени. Через секунду, как в прошлый раз, о землю должно было удариться грузное человеческое тело. Но удара не было ни через секунду, ни через пять секунд – тот, с лицом вышибалы, исчез. Она взвизгнула, цепляясь за него потерявшими силу и вес руками, он оттолкнул ее и закричал пронзительным голосом, которого никогда прежде у него не было:

– Уходи! Вон! Вон!

– О-о! – застонала она, и стон ее замирал, как тонущее в колодце эхо.

Не стало запаха сирени. Северная стена еще светилась голубым, на котором просматривались только небольшие темноватые уплотнения – одно из них напоминало человеческую фигуру.