Текст книги "Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)"

Автор книги: Аркадий Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

III

Профессор Аций Вист молоточком ударил Мака по коленкам, по локтям, приказал вытянуть вперед руки, показать зубы, закрыть глаза и ткнуть кончиком указательного пальца в кончик носа, открыть глаза и посмотреть ему, профессору Ацию, прямо в зрачки, повернуться пять раз влево, семь раз вправо и пройти по прямой до двери и обратно.

Когда пациент воротился на место, откуда он начал свое движение, профессор велел ему обратиться лицом к свету, поднял кверху палец и стал водить этим пальцем у него перед носом. Пациент должен был следить за пальцем неотступно, иначе профессор тотчас возвышал голос, обещая продлить осмотр до бесконечности. Собственно, профессор Аций вполне мог обойтись и без предостережений, потому что Мак был не чета тем взвинченным пациентам, которые, едва у них перед носом вырастал профессорский палец, принимались мотать головой и коситься, как необученный пес перед намордником.

– Мак, – очень громко сказал профессор, – вы здоровы, как Горгона. Давайте сюда свой бюллетень – я выписываю вас на работу.

Мак нисколько не возражал, не намекал, что не прочь бы пробюллетенить еще денек-другой, однако профессор Аций Вист по многолетней привычке стал журить его:

– Ну, ну, хватит дурака валять: отдохнули, порезвились, пошалили – пора и честь знать. Чуть что – шумок в сердце, скрип, звон в ушах, зуд, щекотка под мышками, хе, хе! – немедленно ко мне. Кляняйтесь мадам. Кстати, у вас очаровательная жена. Мне рассказывал наш коллега доктор Горт… виноват, я заболтался: меня ждут больные. Увы, дорогой, Аций Вист нужен многим. Человеческая жизнь еще слишком зависит от случая.

В лаборатории Мака не ждали. Хим Члек сказал, что теперь он отчетливо представляет себе, как тунгусский метеорит явился на Землю. Мак не откликнулся на шутку и молча прошел к своему гравитометру.

– Старик, – развел руками Хим, – я же пошутил. Сравнение, конечно, дурацкое, согласен, но это у меня от радости.

Мак вынул из ящика тетрадь, положил ее перед собой, перелистал, снова полез в ящик, достал линейку, ручку, резинку, разместил их рядом с тетрадкой и задумался.

– Старичок, – заботливо, желая загладить свою вину, произнес Хим, – ты сегодня не очень-то прихватывайся, пусть восстановится сперва рабочий ритм, а тогда развернешься на полную катушку. С головой у тебя как – все точно по размеру, не свободно, не теснит? Кстати, когда жмет немного, это лучше, чем когда свободно. Пожмет, пожмет – и перестанет, а когда свободно, все время идиотское ощущение, вроде не хватает чего-то. Голая механика, а все-таки неприятно. Тебе кто трансплантацию делал?

Мак взял ручку, линейку, провел не в полную строку несколько отрезков и опять задумался. Хим пожал плечами, сказал: «Ладно, старик, я молчу», – и занялся своим пи-мезонографом.

С аппаратом у Хима не ладилось уже второй день. Ковыряясь в его нутре, он говорил вслух разные слова, которые к делу прямо не относились, но вполне согласовались с тем обстоятельством, что персонал лаборатории исключительно мужской по своему составу.

– Старик, – окликнул он Мака, – посмотрел бы всетаки мою машину: ты же у нас вундер.

Мак не ответил, даже не обернулся. Хим некоторое время молча смотрел ему в затылок, Мак стал понемногу ерзать, вроде бы видел теменным глазом, что за ним наблюдают, издал какой-то странный звук, не то угрожающий, не то предостерегающий. Хим Члек, сам не зная почему, опустил глаза, махнул рукой, но избавиться от чувства тревоги уже не мог.

У дверей кто-то затеял возню. Прислушиваясь, Хим напрягся, однако напряжение тотчас оставило его, едва на пороге появился Кир Лук.

– Старик, – крикнул Хим радостно, – а угадай, кто к нам пришел?

– Наша мамочка пришла, молочка принесла, – сразу угадал Кир.

– Не, старик, я всерьез, – обиделся Хим. – Даю голову на отрез, не угадаешь.

Насчет своей головы Хим определенно поторопился: Кир заметил уже Мака и, если молчал, то по той лишь причине, что не нашел еще соответственных делу слов.

– Мак, – наконец воскликнул он, – кого я вижу! Не, это сон, это сон – разбудите меня! Эй, люди, вы слышите, я требую: разбудите меня!

Выкрикивая свое требование людям, Кир одновременно двигался в сторону Мака, причем, по мере приближения, он все шире расставлял руки для объятий. Когда расстояние, разделявшее их, сократилось метров до трех, Мак, который до этого мгновения сидел недвижимо, как истукан, внезапно вскочил, чуть оттолкнувшись, прыгнул через стол и принял боевую позу, которая нисколько не отвечала обстоятельствам.

Кир был ошарашен:

– Слушай, как это у тебя с волосами получается! А ну, расслабь их и опять поставь дыбом.

Мак расслабил, затем, когда Кир сделал шаг вперед, волосы опять поднялись торчком.

– Не, – сказал решительно Кир, – ты мне больше не друг, если не научишь управлять волосами.

– Он прав, – подтвердил Хим, – ты нам больше не друг, если не научишь.

Мак молчал, и тогда оба, Кир и Хим, взялись наперебой растолковывать ему, как это будет колоссально, когда не он один, жалкий солист, а могучая тройка покажет фантасмагорическое ревью «Трио дыбом».

Боевая поза была уже явно некстати. Мак опустил плечи, волосы, которые до последнего мгновения стояли торчком, улеглись, глаза померкли, руки утратили мускульную жесткость, так что представлялось совершенно уже непонятным, откуда они черпают в нужный момент свою силу.

– Иллюзион! – воскликнули в один голос Кир и Хим. – Вальпургиева ночь! Мак, назови имя ведьмы, которая сделала тебя человеком, – она получит еще две души.

Мак улыбался, однако же не произносил ни слова. Кир Лук и Хим Члек, известные в ученой среде своей исключительной выдержкой, вели себя нелепо, как мальчишки, Которые понятия не имеют о главной человеческой добродетели – долготерпении. Со стороны могло даже показаться, будто они совершенно позабыли, что существуют на свете такие вещи, как мужество и стойкость, без которых человек вовсе не человек, и готовы на коленях просить Мака о посвящении в секреты метаморфозы.

Сцена эта, достаточно унизительная для молодых физиков, наверняка завершилась бы рассекречиванием Маковой метаморфозы, если бы не одно, пустяковое по первому впечатлению, обстоятельство.

Лаборатория располагалась в южном флигеле института, на двадцать шестом этаже. Уличная пыль не достигала здешних окон, и хозяева лаборатории вполне резонно рассудили, что нет никакого смысла отдавать кондиционированному воздуху предпочтение перед натуральным, пропорции которого определяет сама природа. По этой причине в теплое время года окна в лаборатории всегда были распахнуты настежь и ароматы земли, приносимые южными ветрами, поступали сюда беспрепятственно.

Случилось так, что в тот самый момент, когда разговор достиг высшей своей точки, подул ветер с юга, весьма умеренный, однако достаточно сильный, чтобы сдвинуть на несколько сантиметров газету и перелистать книгу.

На столе, перед гравитометром, лежали тетрадки Мака, причем одна из них, в которой несколько минут тому он сделал записи, обращена была правой, то есть открытой стороной, к окну. Когда подул ветер, обложка поднялась, продержалась, трепыхаясь, некоторое время вертикально и наконец отвернулась влево.

Едва обложка отвернулась, Кир и Хим безо всякого умысла, просто по привычке обученных грамоте людей, прочитали записи. Записи эти были следующие:

ма-ма до-ма, Ма-ша мо-ет ру-ки, ко-ро-ва де-ла-ет му, ко-ро-ва да-ет мо-ло-ко.

Все буквы были очень крупные, корявые и каждая, даже буква О, которая, по сути обыкновенный, лишь чуть вытянутый, кружочек, была начертана так, вроде бы состояла из нескольких самостоятельных элементов.

Кир и Хим удивленно переглянулись, снова прочитали Маковы записи и расхохотались. Мак вначале насторожился, но спустя две-три секунды отмел подозрения, присоединясь к товарищам. Правда, смеялся он более сдержанно, нежели они, – не хватался за голову, не захлебывался, не размахивал руками, кланяясь во все стороны.

Удивительнее всего, что вслед за буйным приступом веселья, безо всякой паузы, явилось чувство грусти. Кир сделал долгий глубокий вздох, напряг ноздри, как будто всерьез намеревался вобрать в себя все молекулы мартовского терпкого аромата, и сказал:

– Мак, ты великий человек! За окном такое небо, такая земля, за окном мартовские ветры, а мы заперлись в этой камере! Маша моет руки, корова дает молоко, корова говорит му! Мак, ты великий человек!

Они вызвали лифт, однако, не дожидаясь его, помчались вниз. Сначала впереди был Кир, но уже на двадцать четвертом этаже Мак обошел его. Между шестнадцатым и пятнадцатым этажами Кир и Хим предупредили Мака, что если так будет продолжаться, то он должен приготовиться к новой трансплантации. Хим еще добавил, что в тот раз наверняка придется подыскивать для него не только мозг.

Мак нисколько не реагировал на предостережения, но причиной этому были вовсе не самонадеянность или высокомерие, а простой физический факт: он не слышал предостережений, потому что порядком, этажей на десять, опередил своих товарищей.

Выскочив на улицу, Мак по инерции пробежал еще чуть не целый квартал, до угла дома. Бежал он несколько странно: основательно наклонясь вперед и свешивая руки, отчего иногда возникало нелепое впечатление, будто он норовит опуститься на четвереньки. Кроме того, в самом рисунке бега отсутствовал привычный элемент строго ритмического чередования толчков правой и левой ноги, а это, в свою очередь, исключало естественную для бега плавность. Неискушенному глазу могло даже показаться, что Мак перемещается прыжками, причем чуть-чуть боком.

Достигнув угла, Мак оглянулся, но остановился не сразу: он полагал, что товарищи вот-вот догонят его. Затем, когда он обернулся вторично, оба они, Кир и Хим, в самом деле уже появились на улице и руками делали ему знак остановиться.

– Мак, – возмутился Кир, – я привык к своему сердцу и другого мне не надо.

– Я тоже, – сказал Хим.

– Он тоже, – повторил Кир, – и мы не будем гоняться за кошкой, которая хочет гулять сама по себе. Коллектив так коллектив, а нет так нет.

Мак опустил голову. Кир вполне мог потребовать, чтобы Мак смотрел ему прямо в глаза, но какой резон проявлять жестокость там, где достаточно одного упрека или внушения.

Однако, как ни сдержанно вели себя обе стороны, все же понадобилось время, чтобы горечь розмолвки растворилась целиком. Мак держался позади, в двух шагах, ему несколько раз ставили на вид по этому поводу, напоминая, что всякое неравенство, произвольное или вынужденное, одинаково уродливо и недостойно человека.

Но таково уж свойство слов, особенно добрых: они остаются лишь символами, пока обстоятельства не вдохнут в них жизнь.

Кафе «Астролябия» только что распахнуло свою стеклянную дверь, солнце, отразившись на ее поверхности, сверкнуло, как пронзительно острый клинок, и ослепило человеческие глаза.

«Ого!» – воскликнули Кир Лук и Хим Члек, Мак же только закрыл лицо ладонью. В следующую, однако, секунду выяснилось, что восклицание физиков никакого отношения к сверкнувшему в двери солнцу не имеет, а касается исключительно того обстоятельства, что кафе начинает свою работу и приглашает посетителей.

Равенство, о котором несколько минут назад велась бесплодная дискуссия, восстановилось в секунду, и случилось даже так, что все трое оказались в дверях одновременно. Публика у кафе накоплялась с быстротой, придававшей катастрофический характер всякому промедлению, и Маку пришлось, сколько позволяли силы, прижать к себе своих коллег, чтобы освободить дверь.

Проход, как всегда в таких случаях, образовался внезапно, и вследствие этой внезапности многие не успели рассчитать своих усилий, к тому же те, что были подальше от дверей, обрадовались и, само собою, поднажали, чтобы дело пошло еще веселее.

Дело и вправду очень выиграло от этого. Во всяком случае, спустя две минуты никакой пробки уже не было, а несколько посетителей, которые уползали в сторону от прохода, могли бы, стоило им только пожелать, немедленно получить помощь.

В числе этих посетителей были Кир и Хим. Мак, хотя никто его не просил, вызвался подсобить товарищам, а когда те отказались наотрез от поддержки, бросился тут же, рядом, на пол. Хим сказал, что это его, Мака, личное дело – ложиться или не ложиться.

– Нет, – возразил Кир, – совсем не личное, потому что трое – это не просто совокупность трех индивидуумов, а качественно новое состояние.

Развивая свою мысль, Кир вспомнил о группах и популяциях, но от второго понятия, как слишком емкого, вскоре отказался и удовлетворился категориями группы и коллектива.

Мак, пока Кир рассуждал, глядел на него во все глаза и было совершенно очевидно, что он целиком на его стороне, и, если понадобится, заявит об этом публично.

– Ладно, – согласился Хим, – я готов подчиниться мнению большинства, но сохраняю за собою право личного мнения.

Надобно заметить, что при всей видимой противоречивости никакого противоречия здесь, в действительности, не было: Хим признал лишь свою обязанность практически подчиниться воле Кира и Мака, потому что их вдвое больше, но это нисколько не ущемляло его права иметь, для внутреннего употребления, особое, личное мнение. Такого рода противоречия встречались в жизни сплошь да рядом и, в отличие от непримиримых, они именовались не непримиримыми.

Мак, который вначале расположился строго по оси между своими коллегами, теперь придвинулся к Киру, положил ему на плечо руку и улыбнулся. Кир тоже улыбнулся и похлопал Мака по плечу. «Мгы, мгы», – пробормотал Мак и положил другую руку Киру на темя – движение, смысл которого известен всякому, кто хоть раз в жизни похвалил ребенка. Кир, изображая крайнее удовольствие, замурлыкал, а Хим признался, что давно уже не знал такого покоя, как сегодня.

Подлинное блаженство сродни сновидению. Во всяком случае так же, как и сновидение, оно проявляется с наибольшей полнотой при закрытых глазах, когда образы материального мира утрачивают свою исключительную власть над человеком.

Оба физика зажмурили глаза, уложив головы на скрещенные руки. Мак – никакого разговора об этом не было и все получилось само собою, естественным порядком, – продолжал бодрствовать, охраняя блаженство своих товарищей. Несмотря на это, минуты три спустя Кир вздрогнул, будто почувствовал тяжесть постороннего предмета. Мак улыбнулся, опять забормотал свое «мгы, мгы», Кир успокоился, однако не надолго: в этот раз ощущение было вполне определенное – кто-то копошился у него в волосах, причем не бестолково, а вроде бы искал и очень настойчиво. Киру даже показалось, что над самым ухом клацнули зубами и голосом Мака произнесли «мгы».

– Брысь! – закричал Кир. – Брысь!

Хим открыл глаза, увидел руку Мака, которую тот поспешно отдернул, и спросил, в чем дело. Никто не отвечал, тогда он обратился непосредственно к Маку:

– Ты ему сделал больно? Перестань строить рожи, тебя же по-человечески спрашивают: ты ему сделал больно?

– При чем тут больно, – возмутился вдруг Кир, как будто в самом этом вопросе о причиненной ему боли содержалось нечто оскорбительное. – Дурацкие шутки: он искал у меня в голове!

– Ну! – удивился Хим. – И нашел?

– Что нашел! – еще больше возмутился Кир. – Зубами над ухом клацал!

– Нашел, значит, – очень спокойно сказал Хим.

– Что нашел, что нашел! – окончательно вышел из себя Кир.

Мак сидел совершенно потерянный, вроде бы гнев Кира мог закончиться для него невесть чем; Хим, напротив, очень спокойно излагал, что так, зря, Мак клацать не станет, а Кир пусть возьмет себя в руки, потому что шуметь и кричать можно на людей, а на факты крики никакого влияния иметь не могут.

Кир, понятно, и сам знал, что на факты крики не влияют, но вся нелепость в том и состояла, что фактов, о которых шла речь, не было. Очевидно, вместо того, чтобы давать оценку этим фактам, которых на самом-то деле не было, следовало просто-напросто отмести их. Однако то обстоятельство, что Хим и Мак, с его шутовским ужасом на физиономии, упорно навязывали ему обсуждение якобы вполне реальных, со своими причинами и следствиями, событий, решительно сводило на нет самообладание Кира.

Мак, сохраняя свой наигранный испуг, потихоньку подвигался влево, ближе к Химу, и, когда расстояние достаточно сократилось, запустил пальцы в Химову шевелюру и стал перебирать волосы, пристально вглядываясь, как если бы он всерьез полагал там что-то обнаружить. Кир усмотрел в этом уже откровенную, безо всякого прикрытия, издевку и предупредил, что, коль скоро они не прекратят атот дурацкий балаган, то он за себя не ручается.

Это была уже не пустая угроза, хотя не совсем понятно, что именно мог предпринять Кир в случае, если бы Хим и Мак пропустили мимо ушей его предупреждение.

– Ладно, – сказал Хим, – убери руку, Мак: Киру нравятся только те шутки, которые он сам придумывает. Не будем расстраивать его.

– Неправда, – запротестовал Кир, – мне нравится всякая шутка, а чья она – это безразлично. Но это должна быть шутка, а не…

Хим рассмеялся. На непристойность Кира, которая была от слабости, вряд ли имело смысл отвечать иначе, нежели смехом, тем более, что смех – всегда от превосходства и сознания собственной силы. Мак чуть-чуть оскалил зубы и, несмотря на просьбу Хима, снова взялся перебирать его волосы.

– Не надо, – повторил свою просьбу Хим.

Мак остановился, но, оказалось, эта остановка вовсе не связана со словами Хима: нащупав в его волосах твердую крупицу – видимо, песчинку или кристаллик соли, – Мак осторожно, чтобы не причинить беспокойства хозяину, извлек ее, положил на зуб и клацнул.

– Черт возьми, – взорвался Хим, – это уже слишком! Работает какого-то орангутанга и думает, что он самый хитроумный.

Теперь, когда определилось, что Мак колпачил обоих, а не одного его, Кир схватился за бока, якобы умеряя боль в ребрах от душившего его смеха. Вполне вероятно, что это движение Кира – не месть, а законная по существу компенсация за недавнюю над ним насмешку – вызвало бы у Хима новый взрыв ярости, если бы Кир тут же не сообразил, что нынче они с Химом – одна сторона.

– Послушай, Мак, – произнесли они, как только новое соображение Кира передалось Химу, – или ты прекратишь немедленно свои идиотские штуки, или… мы не знаем, что сейчас будет!

Дело принимало серьезный оборот, потому что люди, даже очень выносливые, способны терпеть насмешку лишь до определенного градуса.

Привстав на четвереньки, Мак медленно, не сводя глаз с физиков, отползал к окну. Уже этим шутовским попятным ходом он давал понять, что не считает игру исчерпанной. Однако делать из этого решительные выводы было бы опрометчиво, поскольку власть инерции на первых порах всегда превосходит сознательную власть человека над собой.

– Мак, мы тебя еще раз просим, прекрати свои штуки, – очень корректно произнес Кир, – твое счастье, что ты только из больницы.

– Да, – тоже очень корректно подтвердил Хим, – твое счастье.

Большинство со всей определенностью заявило свою волю, и Маку следовало основательно призадуматься, прежде чем идти наперекор этой воле. Делать же ставку на то, что Кир и Хим будут проявлять неисссякаемое терпение, учитывая недавнюю его травму, было бы, во-первых, недостойно, а во-вторых, попросту нереалистично.

Приблизясь вплотную к окну, Мак оскалил зубы, поднял волосы на макушке торчком и трижды кряду произнес угрожающий гортанный звук. Физики переглянулись, осмотрели зачем-то кафе – посетители были заняты своим делом и не обращали на них внимания, – снова переглянулись и вдруг по-школярски прыснули со смеху. Правда, было в этом смехе что-то преувеличенное, вроде бы они не просто веселились, а еще желали другим показать, до чего же им беззаботно и весело.

Некоторое время Мак держался в прежней позиции, но долго противостоять смеху нелегко, и он сбавил напряжение, однако полного расслабления все же не позволил себе: физики, хотя и смеялись, явно выжидали чего-то. Чего именно, определить было трудно, но с настороженностью, откуда бы она ни происходила, не считаться нельзя.

– А старик здорово работает, – сказал Хим, – я бы ни фига так не сумел.

– И я, – признался Кир, – ни фига.

Это был открытый комплимент Маку, а комплименты, как известно, говорятся теми, кто побаивается или ищет мира. Мак не ответил на комплимент, и тогда физики, желая скрыть свою растерянность, пошли на новый маневр:

– Старичок, ну чего обижаться: показал буку – и ладно. Если надо, можно извиниться, мы ведь так, для смеху, пристращали тебя, а ты – с ходу буку ломать. Неинтересно, старичок, скучно.

Мак, видимо, сам решил уже, что игра не в меру затянулась, перестроился с четверенек на корточки, улыбнулся, причмокивая губами, и, наконец, целиком освобожденный от напряжения, вовсю зевнул и потянулся.

– О-хо-хо, потягунюшки, – произнесли физики приветливо, потому что щекотливое положение, когда шутка могла пойти черт знает какой дорогой, кончилось и не стало нужды ни других стращать, ни самим бояться.

Тем не менее, как только обнаружился подходящий момент, Кир шепнул Химу насчет неясных своих опасений по поводу Мака, который после операции какой-то не совсем такой, как раньше, так что не возьмешь в толк, чего от него ожидать. Хим ответил, что и у него имеются неясные опасения, однако пока ничего такого, подтверждающего, не произошло, следовательно…

Хим не успел изложить своей посылки насчет неопределенности опасений и возможных отсюда выводов: у столика, за которым сидели четверо – два парня и две девушки, – стоял Мак и ловко, используя оцепенение хозяев, перекладывал апельсины из стекляной корзинки в свои карманы.

По первому впечатлению действия Мака были совершенно нелепы: дело в том, что рядом, метрах в пяти-шести от столика, находился автомат и достаточно было нажать кнопку или произнести в микрофон приказ, чтобы получить, сколько душа пожелает, этих самых оранжей. Не заметить автомат было невозможно; допустить же, что инженер-электроник не знает правил обращения с механизмом, который своей замысловатостью немногим превосходит пивную бутылку, представлялость уже прямым абсурдом.

Оставалось лишь одно: Мак бесчинствует, причем бесчинствует сознательно и преднамеренно.

Вот они, неясные опасения, мелькнуло не без торжества у Кира. То же мелькнуло и у Хима, но оба они сохранили эти мысли про себя, ибо нет ничего глупее, как в минуту несчастья или неудачи ссылаться на свои пророчества: видите, я предупреждал, я говорил!

В корзинке осталось три апельсина, когда с молодых людей сошел, наконец, столбняк. Мак протянул руку, чтобы забрать и эти апельсины, но парни уже поднялись, стали по обе стороны и, прижимаясь к Маку плечами, вежливо попросили вернуть все плоды на место. Удивительнее всего, что он нисколько не придал значения ни самой просьбе, ни подчеркнутой вежливости обращения, которая в большинстве случаев, как показывает опыт, предвещает осложнения. Тогда молодые люди, чтобы не терять попусту времени, сами полезли в карманы Мака и принялись перекладывать апельсины обратным порядком, причем опять-таки ничуть не нарушая требований обходительности.

Девушки сдержанно улыбнулись, ничего оскорбительного для Мака в этой улыбке не было, но он по-своему истолковал ее и пронзительно закричал:

– Брысь!

Окрик адресовался парням, которые совершенно не давали повода для сравнения их с кошкой, и мог иметь только одну цель – унизить этих парней. Хим толкнул Кира в бок: «Это он вспомнил, как ты его шугал, – теперь отыгрывается!»

Посетители смеялись, девушки тоже смеялись, и парням, если они дорожили своей репутацией, не оставалось ничего другого, как перейти к решительным действиям. Схватив Мака за руки, они сделали усилие, чтобы приподнять его и так, в приподнятом виде, пронести между столиками до самого выхода.

Как ни странно, усилие это не дало никакого результата: со стороны отчетливо было видно, что бицепсы парней порядочно напряглись, между тем Мак стоял недвижимо, вроде наглухо привинченный к полу. Потом, когда молодые люди затеяли новую попытку, такую же, впрочем, бесполезную, как и предыдущая, Мак вдруг выбросил обе руки в направлении апельсинов и завопил:

– Дай! Дай! Дай!

Крик его до такой степени походил на детский, какой бывает при крайнем нетерпении, что два дюжих молодца, бессильных управиться с ним, действительно выглядели забавно, и посетители уже не просто смеялись, заботясь о приличиях, а хохотали и потешались в открытую.

Девушки же, наоборот, перестали смеяться и очень серьезно наблюдали борьбу, в которой один противостоял двоим. Вначале симпатии девушек целиком были на стороне двоих, которые безо всякого на то повода подверглись публично глумлению. Однако по мере того, как вскрывалась их неспособность совладать с одним, негодование и досада делали в сердцах девушек обычное свое дело, склоняя все симпатии на сторону победителя.

Парни затеяли третью попытку сбить Мака с ног, используя известный прием самбо – подсечку, крутой и болезненный удар каблуком по голени. Самое удивительное, что Мак не принял никаких мер защиты, а вновь устремился к апельсинам, словно бы все на свете, за исключением этих плодов, не имело ровно никакого значения.

– Черная магия, – пробормотал Хим, но тут же сам себя поправил, что черная магия, как всякая другая ирреальность, здесь ни при чем, а все дело в исключительном самообладании Мака.

Нет, сказал Кир, дело не в самообладании, и выразил предположение, что во время операции Маку то ли преднамеренно, то ли по недосмотру удалили болевой центр. Собственно, эта была та же, лишь с дополнительной версией насчет недосмотра, гипотеза, которую накануне высказала Эг, жена Мака.

Гипотеза эта, как известно, была ошибочной: Кир и все, кому она могла прийти в голову, обнаружили свое заблуждение не более тридцати секунд спустя.

Дело в том, что оба парня, убедясь в неэффективности безотказного, казалось бы, приема боевого самбо, прибегли к другому испытанному приему: стиснув до судороги в челюстях зубы, они взялись щипать Мака в руки и бока. Первыми возмутились девушки, они закричали, что клуб женщин-самбисток осудил этот прием, что за такие вещи надо бить физию и пусть Мак покажет, как следует, этим…

Из-за шума последнее слово невозможно было расслышать, но по общему смыслу фразы легко было догадаться, что оно не заключает в себе ничего лестного для парней. Негодование девушек побудило их к новому шагу: они схватили по две бутылки и объявили во всеуслышание, что если кто-нибудь позволит себе еще хоть раз нарушить правила честной борьбы, то он на собственной голове узнает, сколько весит каждая бутылка.

Бутылки были из-под шампанского, но предупреждение девушек оказалось лишено практического смысла: еще до того, как они изложили его целиком, Мак, взвыв от боли, схватил обоих парней под мышки, уронил на пол, затем опять взял под мышки и побежал к окну.

– Окно закрыто, – успела крикнуть одна из девушек. Мак на ходу свернул к двери. Кир, Хим и обе девушки помчались за ним, а посетители кафе, обсуждая происшествие, все сходились на том, что вираж Мака от окна к двери был выполнен мастерски, и если бы они сами не видели это собственными глазами, то никогда бы не поверили такому: во-первых, под мышками человек держал порядочный груз, килограммов полтораста, во-вторых, свободному проходу мешали столики и стулья, между тем, он не зацепил ни одного стула, не наступил даже никому на ногу.

Очутясь на улице, Мак побежал прямиком через дорогу к газону, посреди которого располагался фонтан. Это было грубейшее нарушение правил движения, тем более, что рядом, буквально в пяти метрах, стоял указатель, уведомлявший о ближайших отсюда подземных переходах – направо 200 метров, налево 300 метров.

– Мак, – закричали Хим и Кир, – оргопы!

– Оргопы! – повторили девушки, и если при первом окрике можно было допустить, что он, как всякий человек в ярости, не услышал голоса друзей, то теперь это допущение исключалось полностью: вслед за криком девушек раздался вой оргоповской сирены.

– Оргопы! – в последний раз отчаянно закричали все четверо, когда Мак, круто наклонясь, швырнул парней в бассейн фонтана, и они, прежде нежели достичь воды, ударились о каменный грот, из которого била струя.