Текст книги "Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– Чего ему, спрашивается, отказываться? Полный пансион, двухкомнатный номер, телевизор, подъемные, а зарплата идет. Чего это он станет отказываться? Пейзажи там разные, березы, озеро рядом…

– Это верно, – покорно сказал я. – Я с ним поговорю.

И тут он нанес мне второй удар – пострашнее первого.

– А тебе, майор, и трудиться не понадобится, – объявил он ласково. – Я к нему Ведьмака направил. Убедит.

(Фамилия у него была – Медвяк, по имени его никто не звал, а звали все Ведьмаком, даже и в глаза. Он был маленький, тщедушный, белесоватенький, с розовыми беспорядочными проплешинами на черепе, с бесцветными суетливыми глазками. Гаденький. Не знаю, как он медкомиссию прошел, как ухитрился к нам в ряды угодить, все-таки у нас как-никак – отбор, элита. Не знаю. Полагаю, что не обошлось тут без его поразительных способностей, которых у него было две. Во-первых, он обладал буквально магнетической – как в прошлом веке говорили – силой убеждения. Во-вторых, у него было явно паранормальное чутье на паранормальность. Без всякого сомнения, он и сам был паранормалик. Десяти минут странной, почти бессловесной, из одних взглядов да хмыканий, беседы с объектом достаточно ему было, чтобы вынести приговор. «Жульман», – говорил он с поганой своей ухмылочкой, и это означало, что клиента надо гнать в шею – никакой он не паранормалик, а просто ловкий фокусник и престидижитатор. Или он говорил: «Псих» – про человека с заскоком, который вообразил о себе невесть что, а на самом деле ничего собою особенного не представляет – таких психов особенно много было среди всяких там уфологов, сатанистов, микрокиллеров и прочих энлонавтов. Но иногда – редко – он говорил: «Есть такое дело!» И быстрыми движениями острого язычка уничтожал проступившие в уголках губ белые комочки пены. Это означало, что непостижимое его чутье обнаружило в собеседнике некое действительное отклонение от реальности, и этим отклонением стоило заняться вплотную.

Он был человечек поганый, грязный, бессовестный. Изощренный онанист. Мелкий подонок. Доноситель и кляузник. Влажные липкие ладошки. Гнусная манера подобраться бесшумно и вдруг объявиться рядом – как бы ниоткуда… И в то же время: жил одиноко, без друзей, без приятелей даже, без женщин, в двухкомнатной хрущобке, – в одной комнатенке он со своими мастурбаторами, а в другой, на постели, – отец его, паралитик с …сятого года, крахмально-белый, толстый полутруп с фарфоровыми глазами идиота – чистый, даже хорошо пахнущий, ухоженный. ВСЕГДА ухоженный. Каждый день и в любое время дня чистый и приятно пахнущий… И томик Марселя Пруста с розовой шелковой закладкой на журнальном столике рядом с постелью. «Папан мой буквально торчит от Пруста, чес-слово… Я ему читаю – не могу, на второй странице уже сидя сплю. А ему – ну, абсолютный наслаждец, даже урчит от удовольствия…» Никто да не суди ближнего своего, – един лишь Бог.)

При первой же возможности я бросился звонить Красногорову. Опоздал. Он был холоден со мною и предельно сух. От встречи уклонился, решительно сославшись на крайнюю занятость. Я попытался объясниться, но разве по телефону объяснишься. «А я вам поверил, как это ни смешно…» – сказал он с горечью и повесил трубку.

Все внутри у меня тряслось от бешенства, глаза застилало – как хотелось бить и убивать, но остатков разума все-таки достало, чтобы заставить себя посидеть, закурить, остыть, устаканиться. В конце концов, ничего непоправимого не произошло еще. Никто не умер. «Обидно мне, досадно мне, ну – ладно…» Повторишь эту строчку раз триста, и – полегчает… Полегчало. Подписал вчерашние заявки, позвонил в «Зуево», распорядился насчет пейотль-препаратов, потом связался с дежурным и попросил, чтобы отыскали капитана Медвяка – пусть зайдет.

Он зашел часа через два, я уж отчаялся его сегодня дождаться, хотел уходить домой. Он сел напротив, облизнулся, попросил сигаретку. Я решил с ним особо не церемониться.

– У Красногорова был?

– Угу.

– Ну?

Он сильно потянул в себя дым, оскалив мелкие реденькие зубы.

– Да я уж полковнику докладывал.

– Ну?

– Ну, как бы тебе сказать… Он спит. И слава богу. Не дай бог – разбудить.

– То есть?

– То есть, не надо к нему приставать, и вообще…

– А кто к нему пристает?

– Полковник хочет его в Зуевку запереть. На хрен это ему понадобилось? Не понимаю. И, главное, сам он тоже не понимает. Вожжа под хвост… Да и ты ему голову морочишь, я же вижу…

Лицо его вдруг сделалось малиновым, губы затряслись. Разговор взволновал его, это было ясно, но – почему? И что именно взволновало его в этом разговоре?.. С ним всегда было так: он совершенно не умел (или не желал) скрывать свои чувства, весь был как на ладони в этом смысле, но никогда нельзя было понять или даже хотя бы предположить, что это у него за чувства и почему он вдруг так разволновался? Испуган? Или рассержен? Или сексуально, скажем, возбудился ни с того, ни с сего?..

Вот и сейчас. Я насел на него с вопросами, а он вдруг замолчал. Совсем. Он словно бы перестал меня слышать. Застыл с дымящейся сигареткой. Мерзкая больная улыбочка появилась на лице его, и вдруг слюна начала пузыриться в углах рта. Он сделался неконтактен, и я понял, что ничего больше не добьюсь от него сегодня.

Мне ясно было, что свидание с Красногоровым произвело на него впечатление совершенно особенное, и это само по себе представлялось и замечательным, и многозначительным. Но меня-то сейчас занимало более всего не это. Что он сказал Красногорову? Как подал себя? Почему Красногоров после этого разговора стал со мною сух и почти враждебен? Надо было что-то предпринимать, и срочно. Я занялся своими бумагами, сейфом, столом, а он все сидел, почти не двигаясь, – голова набок, глазки застыли, и белесая пена на губах. И только когда, уже собравшись, уже плащ надевши и с кейсом своим наизготовку, я позвал его идти, он встрепенулся вдруг и сказал со странным выражением (боязливо? с тоской какой-то? или с отчаянием?): «Отстаньте вы от него, ей-богу, честное слово. Нельзя!» «Чего нельзя?» – спросил я его тотчас же, но он уже вскочил, уже сунул торопливо погасший окурок в пепельницу и почти опрометью кинулся из моего кабинета вон.

Разговор, который все-таки в конце концов состоялся у нас с Красногоровым, разговор, которого я добивался два дня, который я у него, просто говоря, выклянчил, вымолил, вымучил, – разговор этот начался жестко, даже грубо: глаза сощурены и смотрят в сторону, слова – цедятся сквозь зубы, и сами слова – тяжелые, твердые и холодные, как куски льда…

– Надоела мне ваша ложь.

– Я никогда вам не лгал.

– Да бросьте вы. Надоело. Придумайте что-нибудь другое, поумнее да поновее.

– Что я вам солгал? Пример?

– Да не хочу я этого обсуждать. Что у нас – выяснение отношений, что ли? Нечего нам с вами выяснять. Вы хотели поговорить? Ну так говорите.

– Я хотел объяснить вам…

– Не надо мне ничего объяснять. Я и так все прекрасно понимаю. Работа у вас такая. Вот и работайте.

– Я хотел бы объяснить вам, что здесь – недоразумение…

– Да какое там недоразумение! Что вы, в самом деле… Я же сказал вам: все понимаю, работа специфическая, без вранья ни туда, ни сюда… Я же вижу: глаза у вас как у божьего херувима, но при этом вы наш разговор пишете самым прекрасным образом…

– Нет. Я не пишу наших разговоров.

– Слушайте, хватит, а?

– Я не пишу наших с вами разговоров.

– Так. Прекрасно. Тогда покажите мне ваш кейс.

– Кейс? Зачем?

– Затем, что у вас там магнитофончик. Тот самый. Маленький, хорошенький. Только в первый раз вы сделали красивый жест, а вот сегодня…

– Вы ошибаетесь, Станислав Зиновьевич. Я не пишу наших с вами разговоров.

– Не пишете?

– Нет.

– Так тогда в чем же дело? Почему бы вам не показать мне содержимое вашего замечательного кейса?

– Пожалуйста. Смотрите. Прошу вас.

– Нет уж. Я в чужие портфели не лазаю. Сами извольте открыть.

– Нет уж! Вы меня оскорбили своим подозрением. Оскорбили. И теперь уж извольте сами… доводите уж до логического конца… Прошу, прошу!

– Ах, вот вы как все повернули. Вы воображаете, что можете подловить меня на благородстве. «Ах, нет! Ах, извините! Не надо, не надо… Я вам и так верю!» Так вот: я вам – не верю!

И тут он решительно, с самым вызывающим видом, открыл кейс. И в тот же миг проиграл, слава богу, этот наш психологический поединок, потому что магнитофона в кейсе, естественно, не было, а он-то совсем уже себя уверил, что магнитофон в кейсе есть, и когда увидел, что так страшно облажался, то сделался красный как рак и враз помягчел на порядок. Он все-таки был добрый человек. И честный. Рыцарь. Не то что я. Я сидел с постной миной и тихо про себя радовался, хотя чему тут на самом деле было радоваться? Что в очередной раз обвел вокруг пальца приличного человека? Так у меня другого выбора не было. Не этим способом, так другим. Не мытьем, так катаньем. Цель оправдывает средства. Что бы там они не говорили, ОНА всегда оправдывает ИХ. И точка. И все. Магнитофон был у меня (сегодня) в куртке, во внутреннем кармане, но я писал наши разговоры совсем не для того, чтобы впоследствии обратить запись против этого всемогущего дурачка. Наоборот. Чтобы попытаться извлечь что-то важное и норовящее ускользнуть. Важное не для меня – для нас обоих. И для будущего. Я верил в наше с ним будущее. Я был тогда другим человеком.

Оказывается, Ведьмак ему понравился! «А что такого? Тихий невредный такой человечек. Нервничал очень. Жаловался на жизнь…» Но что ему надо было? Зачем он пришел? «Он пришел познакомиться. Сказал, что вас переводят в другой город, и теперь он будет меня курировать». И это все?

– Да, пожалуй что и все… Вообще-то он много чего говорил, но как-то… обо всем сразу. И очень как-то… ч-черт, слова не подберу… уютно, что ли? У меня возникло тогда вдруг совершенно дурацкое ощущение, будто мы знакомы с ним лет сто, и что все уже переговорено, и теперь можно просто так… обмениваться какими-то пустячными замечаниями и чувствовать себя при этом замечательно уютно… Слушайте, у вас есть друзья?

– Да.

– Ну, тогда вы должны меня понять.

– Я вас понимаю. Но я не понимаю вот чего… Он говорил что-нибудь обо мне, о своей задаче, о своих целях?

– Я же вам объяснил: он пришел познакомиться… Он сказал – представиться. Меня как бы передавали с рук на руки, и он старался эту процедуру, так сказать, облагородить.

– Что ему и удалось.

– Да. Представьте себе. Удалось.

– Я тогда не понимаю, почему вы так на меня, простите, взъелись? Если все, что он говорил, вы приняли за правду…

– А это что – неправда?

– Да, это неправда. И я не понимаю, почему вы обиделись именно на меня, если в эту чушь поверили?

– Господи! Да вы же мне все время твердили, прямо-таки своей честью клялись, что действуете вы в одиночку, органы здесь не при чем, а это дело – только мое и ваше… ты, да я, да мы с тобой…

– Но вы же в это не верили! Вы же ни в какую не желали мне верить! А вот когда пришел провокатор, вы поверили ему мгновенно!..

– Откуда мне было знать, что он провокатор?

– Ладно, господь с ним…

– Я и сейчас вовсе не уверен, что он провокатор…

– Станислав Зиновьевич, я вам уже раза три повторил, что мы с вами должны верить друг другу. У нас с вами никого, кроме нас, нету. Только мы вдвоем, а против нас целый мир…

– Хм!

– Не «хм», а именно так оно и есть. Слушайте теперь, как обстоят дела на самом деле.

И я ему рассказал все. Все, что знал сам, и все, о чем только лишь догадывался, и все, что могло в ближайшее время произойти. У меня не было специальной цели его запугать, но сгущать краски я тем не менее не стеснялся. Господь с ними, с деталями и с нюансами, но по большому счету на карту сейчас и в самом деле было поставлено все. Или почти все.

– Да никуда я не поеду, – сказал он нервно. – Что он сдурел, ваш начальник?

– Он не сдурел. Он просто так решил. Вы видимо не поняли. На вас ему, простите, глубоко начхать. Он вас использует, чтобы меня сковырнуть. Чтобы я взбунтовался, и он тогда…

– Да понял я, понял. Можете быть совершенно спокойны: никуда я не поеду, ни в какой пансионат.

– Станислав Зиновьевич, в нашем ведомстве умеют уговаривать.

– Возможно. Даже наверняка. Но это не тот случай.

– Станете невыездным.

– Плевать.

– Допуск отберут.

– Подумаешь. Им же хуже.

– Уволят. По сокращению штатов. Сейчас, между прочим, как раз идет сокращение.

– Ничего. Оно всегда идет. Не пропаду. Бог не выдаст, свинья не съест.

Я догадывался, кого и что он имеет в виду, поминая Бога. Он был отчасти прав: этот его Ежеватов – крепкий орешек, разгрызть его будет непросто даже моему Дорогому Товарищу Шефу. Особенно сейчас, когда Академик врезал дуба. Тапочки, так сказать, поменял.

На самом деле, меня мало интересовала обсуждаемая проблема. Какая мне (да и нам обоим) была разница: пансионат «Зуево» или старый дом на проспекте Карла Маркса? В известном смысле пансионат даже лучше. Но я видел, что ему – очень не хочется уезжать (по каким причинам – неважно), и мне было интересно узнать, как далеко способен он зайти в этом своем нежелании.

Видимо, он внимательно наблюдал за моим лицом, но понял мою озабоченность совсем неправильно.

– Вы совершенно напрасно сомневаетесь в моей решимости, – произнес он почти высокомерно. – Если я сказал «нет», значит так оно и будет. Меня нельзя запугать.

Это, вдруг прорвавшееся, высокомерие поразило меня. Да, он сильно переменился за последние дни. Временами я переставал понимать его. И уж во всяком случае я перестал видеть его насквозь, как это было еще совсем недавно.

– Хм, – я решил слегка подзавести его. Он сразу вспомнил свое собственное «хм» и завелся мгновенно.

– Я повторяю вам: меня нельзя запугать! – Однако же он тут же спохватился и сказал тоном ниже: – Меня нечем запугать, понимаете?

– Нет.

– Ну, нет, тогда и не надо.

– Человека всегда можно запугать.

– А НЕ человека?

Это было сильно сказано. Я поднял руки.

– Сдаюсь.

Он разглядывал меня. Словно видел меня впервые. Не исключено, что так оно и было. Я тоже видел его (такого) впервые. Но ЕГО разглядывать я позволить себе не мог. Уже не мог. Я уже, кажется, знал свой шесток.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Теперь я хотел бы узнать вот что. Что будет с Мирлиным?

– С кем?

– С Мирлиным. Вы же меня допрашивали – забыли уже? По делу Мирлина?

– Да, я вспомнил. Но я не знаю… Откуда? Я постараюсь узнать.

– Постарайтесь. Это важно для меня.

– Слушаюсь.

– Спасибо, Веньямин Иванович. А теперь, если у вас нет больше ко мне ничего… Нет? Тогда, извините, у меня еще довольно много дел. Позвоните, как только узнаете что-нибудь про Мирлина, договорились?

7

Что произошло с ним за эти дни, пока мы не виделись? Я не знал. (И до сих пор не знаю.) Но я – догадывался. Он вышел на вольную охоту, и охота оказалась удачной. Я тот час же послал соответствующий запрос в УВД (список и описание смертельных случаев по городу за последние трое суток), но ответа получить так и не успел.

Зато я успел повидаться с Костей Полещуком и так, небрежно, между делом, поспрашал его, как там дела у этого Мирлина (или как там его?). Выяснилось, что дела у Мирлина – дрянь. У него нашли огромное количество самиздата – всех времен и народов. Это раз. На него материала по сто девяностой прим – до этого самого и даже больше. «Но это все еще – чепуха, сам понимаешь, дело ГОРАЗДО ХУЖЕЕ: он обидел обком. Ты вообще-то статью прочел, халтурщик? Надо было все-таки прочитать. Он не просто обидел обком – он задел лично мадам Круглову, представляешь, старик? Лично, персонально! Это уже – полный балдец. Такое, знаешь, не прощается. Да и времена не те, чтобы прощать. Так что – пишите письма. Сколько дадут? А – на полную катушку. Уверяю тебя! И не надейся и не проси… Если покается?.. Это смотря КАК он покается. А тебе-то что? Ты же, вроде бы, не им, ты – свидетелем, вроде бы, интересовался?..»

Я стал звонить Хозяину, но не дозвонился. Ни днем, ни вечером, ни даже ночью. Сначала подходила соседка, говорила, что ничего не знает: ушел на работу, потом вернулся на пять минут уже затемно, часов в девять, я ему сказала про ваши звонки, он ничего не ответил, поел, кажется, чаю попил и снова ушел, ничего не сказавши… После полуночи она перестала брать трубку, я делал по двадцать гудков – бесполезно. Видимо, он отсутствовал всю ночь. Я чувствовал, как теряю контроль над ним, даже самый минимальный. Что-то с ним происходило. Что-то решительное. Я становился ему не нужен. Я оставался без защиты. Дело шло к развязке…

Утром меня поймал у дверей моего кабинета Ведьмак. Весь перекошенный и словно бы в отчаянии.

– Слушай, майор, – сказал он с надрывом. – Оставьте вы его в покое!

– Кого?

– Ты знаешь, кого. Скажи полковнику, что нельзя его трогать. Пусть спит. Вам же лучше будет.

– А я что? Я разве против?

– Но полковник-то – копытом землю роет! «В Зуевку!» – и никаких. Он требует, чтобы мы с тобой вместе к нему пошли и уговорили. Я ему пытался растолковать, но он же не понимает ничего…

– А я – понимаю? Я тоже тебя ни хрена не пойму. «Спит», «нельзя»… Что значит – «спит»? Чего – «нельзя»?!

Он явно не способен был объясниться. Это было нормально. Он же никогда не объяснял своих решений-озарений. «Жульман!» – и весь разговор. Почему «жульман»? Откуда, собственно, следует, что – «жульман», почему это вдруг «жульман», а не гениальный ясновидец? Никаких объяснений. Никаких комментариев. А начинаешь к нему приставать, – злится, шипит, как змея, и впадает в транс…

– Куколка, понимаешь? – он выдавливал из себе корявые слова, корчась от напряжения. Он даже покряхтывал от натуги. – Ну, как у бабочки – уродливая такая кожа!.. Только это у него – не бабочка. Там черт-те что сидит у него в этой куколке, я же вижу, но смутно так, как бы не в фокусе… Еж-твою двадцать, как это тебе обрисовать?!.. Все должно идти само собой, потому что если эта у него штука вдруг лопнет неосторожно, – я не знаю, что тогда может получиться… И знать не хочу. Ну его. Лучше не трогать совсем. Вот я и прошу у вас: нельзя!..

Ничего толком я от него не добился, но пообещал (самым искренним образом), что приставать не буду, – сам не буду и полковника попрошу не приставать. Сегодня же. Прямо сейчас. Только калоши вот надену…

А полковник в эту минуту уже лежал на пороге своей квартиры ничком, окоченев уже совсем с двух часов ночи, когда вернувшись домой, открыл ключом дверь да и повалился головой вперед в темную квартиру. Дома никого не было, все домашние находились на даче, на лестнице стояла ночная тишина, все спали, никто ничего не видел и не слышал, но квартира, однако же, оказалась к утру обчищена. Всю электронику вынесли: телевизор японский, проигрыватель, магнитофон… Денег не тронули – по ящикам не шастали, по шкафам не шарили, брали только то, что на виду, а на виду была одна лишь эта электроника…

Впрочем, вора нашли довольно быстро. Это оказался сынок замзавотдела обкома из квартиры выше этажом, – великовозрастный балбес, орясина дубовая, без руля и без ветрил, чувствилище двуногое. Будучи взят, он клялся, что нашел Павла Олеговича уже покойного – неподвижного и холодного – в пять утра, и тут его черт попутал – вынес электронику, долги карточные надо было отдавать. Он – каялся, папаня – валялся в ногах у кого положено, аппаратура оказалась в порядке и была возвращена, – дело замяли. Папаня расплатился местом, сынуля схлопотал пятерку условно и загребен был, наконец-то, в армию, от которой до сих пор благополучно косил. Так что справедливость восторжествовала.

А, между прочим, диагноз оказался: инсульт.

А врач сказал мне неофициально: странный-мол какой-то инсульт – у него словно омертвело все в центре дыхания, словно бы многодневный некроз тканей Варолиева моста (так, кажется), – и умер он почти мгновенно – от удушья.

А Ведьмак через пару дней встретил меня случайно в коридоре, перекосился весь и проговорил вполголоса: «Сказано же было дураку: НЕЛЬЗЯ!». И тут же, не дожидаясь моей реакции, махнул вдруг рукой и с криком: «Пропадешь тут с вами совсем!..» поспешил от меня прочь, оглянулся, снова перекосившись, покрутил пальцем у виска и с дробным шумом ссыпался по лестнице вниз.

В конце августа я был уже в Африке.

События развивались так стремительно, что у меня не было возможности ни проанализировать как следует происходящее, ни найти оптимальное решение, ни даже запомнить толком последовательность событий. Новый шеф, которого нам моментально прислали из Пятого Управления, молодой, чуть постарше меня, самодовольный козел, имел свои планы и ни в чем разбираться не хотел. Видимо, ДТШ постарался от души перед своей кончиною, и на нужный стол лег вполне отчетливый доклад, из коего следовало, что майор Красногорский себя на данной должности исчерпал и надлежит его передвинуть. И новый шеф меня передвинул – с необычайной энергией и с подлинно чекистским напором. «Или Африка, или…» – многозначительная пауза. Я выбрал Африку.

К этому моменту я уже знал диагноз смерти ДТШ. Я уже понял, что к чему, но я не встречался с Хозяином несколько дней, и мне не давали возможности встретиться с ним и посоветоваться (пожаловаться, попросить мазы). Мне оставалось только надеяться, что – в случае чего, если я принял неправильное решение, если я ему нужен здесь – Хозяин меня скорректирует. Отмажет. Заступится.

Он не заступился. И не стал ничего корректировать.

Мы встретились, я рассказал ему, что меня откомандировывают в джунгли, ловить колдунов, – он выслушал с рассеянной улыбкой и сказал только: «Ч-черт, я всю жизнь мечтал попасть в настоящие джунгли и отлавливать там колдунов…» И это было все. Он отпускал меня. У него не было во мне нужды.

Я рассказал ему про Дорогого Товарища Шефа. Вначале он переменился в лице – заметно побледнел, и глаза у него остекленели, – но это длилось лишь несколько секунд. Что бы там с ним и в нем ни происходило, он с этим благополучно справился. Равнодушно кивнул, принимая мое сообщение к сведению. Сонно поглядел на меня, демонстрируя, что сообщение это его не удивило… И, вроде бы, даже не заинтересовало… Словно это было нечто, известное ему ранее, и более того – нечто должное. Ни удивления не стало в лице его, ни испуга, ни огорчения. Он все это уже оставил позади. Дорогой Товарищ Шеф получил свое и был благополучно списан. Он уже был забыт. Причем без особых сожалений и угрызений совести – в назидание и поучение.

Я спросил на всякий случай:

– Вам не кажется, что это… м-м-м… Рок? Или…

– Или, – сказал он пренебрежительно. – Это не Рок. Это – я.

Я заткнулся. Он глянул на меня мельком и как обычно понял мое замешательство неправильно.

– Слушайте, Вениамин Иванович, – сказал он мягко. – Ведь я его совсем не знал. Только по вашим рассказам… Я его даже не видел ни разу. С какой стати мне по этому поводу переживать?

– Разумеется, – согласился я с наивозможной поспешностью и, чтобы немного оклематься, чтобы хоть дух, так сказать, перевести, принялся докладывать ему про Мирлина.

Он выслушал меня внимательно, горько скривился, пошевелил губами, словно хотел сказать что-то, но когда я приостановился, он только покивал мне, чтобы я продолжал. А когда я замолчал, изложив ему все, что знал по этому поводу, и все, что думал, он задал мне вдруг неожиданный и даже странный вопрос:

– Веньямин Иванович. Помните, вы меня допрашивали. Почему вы так добивались от меня тогда, чтобы я подтвердил вам эту свою фразу: «Посадят тебя, Сенька»? Зачем это вам было так уж позарез нужно?

Я несколько даже растерялся. Я ничего подобного не запомнил.

– А что, я, действительно, этого так уж добивался?

– Ну, естественно! Три ведь протокола вы составили, – три! – не считая очной ставки, и в каждый протокол вы обязательно вставляли: «Ох, посадят тебя, Сенька, к чертовой матери»? Зачем?

– Ей-богу, не помню.

– Да бросьте.

– Ну, честное же слово! У меня был какой-то список обязательных вопросов, которые я должен был вам задать. Но я ведь не вникал, что да зачем. Меня ведь совсем другое интересовало…

– Жаль, – холодно сказал он, поджимая губы. Он явно мне не верил. Однако, я ведь и на самом деле ничего этого не помнил!

– Станислав Зиновьевич! Да неважно это, поверьте вы мне! Я не помню, зачем это надо было в протокол вписывать, но вы поверьте, что это совершенно сейчас уже не существенно!..

– Это вам не существенно, а меня на суд, между прочим, потянут… свидетелем…

– Вы! Вы боитесь, что вас потянут на какой-то там суд?

– Естественно! Чего тут хорошего? Опять врать придется… Мерзко…

– Слушайте… Ну, не ходите, если не хочется.

– Приводом доставят.

– Прямо уж так – «приводом»!.. Ну, поезжайте куда-нибудь на это время… На дачу куда-нибудь… за город…

– Ладно. Не будем об этом.

– Конечно, не будем! Это же – сущие пустяки…

– Это для вас пустяки.

– Для вас – тоже. Разве об этом надо вам сейчас думать.

– А о чем же?

– Станислав Зиновьевич. Я уезжаю не сегодня – завтра. У меня времени совсем нет. А мы с вами еще ничего не обсудили… по существу…

– По существу нам и обсуждать-то нечего. Пусть все идет как идет…

– Станислав Зиновьевич. Так нельзя. Я понимаю: вы уже почувствовали свою силу. Мощь свою почувствовали. Даже всемогущество…

– Бросьте. Это все красивые слова. Ничего этого на самом деле нет.

– А что есть?

– Защищенность. Ощущение защищенности. Ощущение полной и окончательной защищенности…

– Вам этого мало?

– Не знаю.

– Вы единственный человек на Земле, ощущающий себя полностью защищенным, и вам этого мало?

– Что же я, по-вашему, должен делать? Я вижу, вы все уже продумали. Без меня.

– Да. Я много думал над этим. Вы должны заняться политикой.

– Почему политикой?

– Потому что именно в политике вам не будет равных.

– Политика – это ложь.

– Ну и что же? Вся наша жизнь это ложь. В той или иной степени…

– Вот именно. В той или иной.

– Подумайте спокойно несколько минут подряд, и вы поймете: в политике вам не будет равных.

– Хорошо. Допустим. С чего я должен начать?

– Вам необходимо вступить в партию. Это – первое!..

Он вдруг буквально затрясся от смеха, совершенно неуместно. Я замолчал. Я, честно говоря, даже испугался немного.

– Не обижайтесь, – сказал он, не переставая трястись. – Я просто вспомнил анекдот, как раввина спросили, чего такого хорошего в обрезании. А он ответил: «Во-первых, это красиво…»

Я вежливо улыбнулся. Я знал этот анекдот, но не понимал, причем он тут, и вообще, что в моих словах смешного?

– Я не пойду в партию, – сказал он. – Ни во-первых, ни во-вторых.

– Почему?

– Во-первых, это не красиво, – сказал он с удовольствием. Прямо-таки с наслаждением. – Во-вторых, не все можно, что необходимо. Даже, если это очень необходимо. Скажем, если бы вы уронили в деревенский нужник что-нибудь ценное, ну… я не знаю… пистолет бы свой штатный уронили – вы бы ведь не полезли за ним голыми руками. Хотя и необходимо…

– Голыми не голыми, – сказал я, – но такой случай я помню в нашей части, где отец служил. Один старлей там уронил свой пистоль в нужник, вместе с кобурой. Пришлось все дерьмо вычерпать, хотя и не голыми, конечно, руками… Между прочим, в яме нашли ДВА пистолета – был большой скандал, на весь округ… Но это я так, к слову пришлось. А если по делу…

– А если по делу, то я к этому разговору не готов. Понимаете? Не-го-тов! Я еще почти ничего не умею… Я мало что понимаю. И я не знаю, чем буду заниматься… Я не знаю, на что я годен. Я не знаю, чего я хочу. Я вообще ничего про это не знаю. Давайте не будем гнать лошадей, Веньямин Иванович.

– Давайте, – сказал я. Что я еще мог ему сказать? Ему надо было вступать в партию. Ему надо было выходить на тесный контакт с органами – на самый теснейший контакт! – без этого в нашей стране нельзя было сделать НИЧЕГО. Но как мне было сказать ему об этом? Я видел, что за эти две недели он стал другим. Прогресс был налицо (если можно это было назвать прогрессом). Он принял причастие Буйвола, но до настоящего политика ему было еще безнадежно далеко… И я ощутил давешнее отчаяние. Столько времени прошло, а мы словно бы еще и не начинали.

Тут как раз зазвонил телефон, соседка сладким голосом позвала его, и он вышел в коридор. Я слышал его голос, слов было не разобрать, но в голосе слышалась озабоченность и неудовольствие. Он и вернулся озабоченный и с раздражением произнес какую-то странную фразу:

– Мне надо срочно ехать, Виконт опять загибается…

Я не понял, что это значит, и некоторое время молча смотрел, как он торопливо переодевается из домашнего. Потом, осознав, что он сейчас уйдет и мы, может быть, не сможем увидеться до моего отъезда, я торопливо принялся рассказывать ему о Ведьмаке. Я хотел, чтобы он понял: есть человек, вовсе к нам не дружественный, который многое и многое знает, может быть, даже больше, чем мы оба вместе взятые; догадывается, чует, видит скрытое… Надо быть очень осторожным с ним. Предельно осторожным… «Хорошо, – отрывисто отвечал он мне, не переставая застегивать и зашнуровывать. – Понял. Буду…»

Потом мы вышли вместе, он сел в свой красный «запорожец» и укатил в сторону Невы. Я провожал его глазами, пока он не повернул налево, за угол Военно-Медицинской, к Литейному мосту. Я вдруг почувствовал, что мы с ним не увидимся больше никогда. И что впереди у меня больше ничего нет. Что я – беспомощный старик, и остается теперь только терпеливо ждать прихода смерти, которая уже вышла за мной из своего дома…

Впрочем, я ошибался.