Текст книги "Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Некоторое время они так пререкались, довольно бестолково, и все это время майор тарахтел на своей пишмашинке, а потом выдернул из-под валика большой развернутый лист и протянул его Станиславу.

Все было в общем правильно: «Не знаю», «Не читал», «Не видел», «Не говорил», и только странно почему-то смотрелось в каждом вопросе: «антисоветская статья “Поколение, глотнувшее свободы”…» – и не лень ему было каждый раз печатать этот полный титул?

Станислав взял подсунутую ему ловко и быстро авторучку («…нет-нет, своей – не надо, вот этой, пожалуйста…») и подписался. На каждой странице – особо. Вернул протокол майору. Тот с явным неудовольствием снова просмотрел его, ворча: «Ну, и чего добились? Только себе хуже делаете, ей-богу…» «Да уж так, видно, нас воспитали, – отвечал Станислав. – Сам погибай, а товарища выручай…» Он почувствовал фальшь этой своей фразы, и некоторое кокетство свое – этакое стремление понравиться, – и замолчал сразу же, но настроение у него вдруг поднялось. Все, только что здесь происшедшее, значительно его приободрило: не хотел майор очной ставки! Явно не хотел. Почему бы это?.. А майор, сняв трубку, снова беззвучно говорил с кем-то, оставив его в покое – зализывать раны, украдкой глотать воду, молчать, ждать неизвестно чего…

Наступил некий перерыв. Перемирие. Отдых. Оба, казалось, отдыхали. Веньямин Иванович вяло упрекал. Станислав Зиновьевич так же вяло отбрехивался. Непонятно было, что, собственно, происходит и чего следует теперь ждать. Но форсировать события было опасно. Пусть все идет как идет.

Говорили о самиздате. Вяло. Станислав не читал никакого самиздата. А если и читал что-то, когда-то, то уже ничего не помнил. «Просуществует ли Советский Союз до тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года?» – это было сказано с вопросительной интонацией, и Станислав, разумеется, этим обстоятельством воспользовался: «Странный вопрос… Конечно, просуществует!» Возникла забавная заминка. Некоторое время ушло на объяснения: это статья такая, написал известный антисоветчик Амальрик, «1984» – название романа английского антисоветчика – Джорджа Оруэлла. «…Нет, не читал. Откуда? Да ведь это что-то старинное, правильно?» «Почему вы решили, что старинное?» «Ну, как же. Писал, наверное, в шестьдесят четвертом году…» «Нет. Тут не в этом дело… Я же вам объясняю: был такой роман…» «А, Оруэлл… Да, я слышал что-то. Но ведь это, говорят, вовсе и не про нас написано. Это, говорят, про Англию?..» Он валял ваньку, не особо даже заботясь, поверит ему майор или нет. Он очень устал. И – самое страшное – ему казалось (последние десять минут), что среди бумаг, разбросанных по столу, он видит экземпляр Амальриковской статьи, который он в свое он время распечатал на машине и дал почитать Мирлину…

И вдруг имя Каманина прозвучало. Небрежно. Между делом. И совсем ни к селу, ни к городу. Станислав машинально заметил в ответ, что нет, никогда с Каманиным он не встречался, читать – читал с удовольствием, а вот лично повстречаться так и не довелось… И вдруг увидел глаза Веньямина Ивановича. И поразившее его выражение этого круглого простоватого лица со шрамом на губе. Что-то не то было только что сказано. Или то, но – не так.

– Станислав Зиновьевич, – мягко проговорил Веньямин Иванович, принужденно улыбаясь. – Ну, это-то зачем?

– Что? Вы о чем?

– Как же вы с Каманиным не встречались, когда вы давали ему читать свой роман.

– Какой роман? – глупо спросил он, ощутивши вдруг, что вот сейчас, только и именно сейчас, начало происходить нечто по-настоящему важное. А все, что до сих пор было – это обрамление, антураж, декорация, фон…

– Ну вот. Теперь – «какой роман»… Вы что, так много романов написали? «Счастливый мальчик». Или это не вы его писали?

– Я, – сказал Станислав, чувствуя, как снова пересыхает во рту. – Я писал, да. Но Каманину – не давал.

Веньямин Иванович все смотрел на него, словно столкнувшись с какой-то полной для себя неожиданностью. Или пораженный некоей неожиданной догадкой. Или – еще чем-то пораженный, чем-то, описанию не поддающимся.

– Кто же тогда ему этот ваш роман дал? – спросил он наконец.

– Не знаю. Откуда мне знать? Наверное, редактор из «Красной зари». Он собирался дать. На отзыв…

– Но не дал?

– Я думал – не дал. Но раз вы говорите…

– А вы с Каманиным не встречались?

– Никогда, – сказал Станислав, мучительно пытаясь понять, что же, черт возьми, сейчас здесь происходит. При чем тут Каманин? Причем тут «Счастливый мальчик»?..

– Вы, что, и «Мальчика» моего тоже антисоветским романом считаете? – спросил он напрямик.

Вениамин Иванович всполошился:

– Нет. Нет! Ни в какой мере! Наоборот, очень недурной роман. Я его читал с большим удовольствием…

– Хм. Вот и сказали бы это в «Красной заре».

– Ну, нет. Мы в эти ваши дела не вмешиваемся. Это не наша компетенция… А вот Каманин, между прочим, о вашем романе очень хороший отзыв написал.

– Ну да? – сказал пораженный Станислав.

– Представьте себе. И даже рекомендовал вас с вашим романом на какую-то там конференцию в Калькутту… в Бомбей… Не помню. В общем, в Индию.

Станислав молчал. Потом проговорил уныло:

– И всегда у меня так. Только это повезет – и тут же все насмарку… А вы-то откуда все это знаете? – спросил он, спохватившись. – По-моему, это вовсе не ваша компетенция.

Веньямин Иванович сделал успокаивающий жест.

– Наша. Наша, будьте уверены. Вы же знаете, как он умер…

– Ничего я не знаю. Слухи какие-то ходили, ужасающие… убийство какое-то… чуть ли не маньяк с обрезом…

– Вот именно, – сказал Веньямин Иванович значительно. – Так что будьте спокойны: компетенция – наша.

И снова пошли у них вялые разговоры о том, о сем. Чего он ждет, падла, мучительно и бессильно думал Станислав. Чего добивается? К чему, гад, клонит?.. При чем здесь вообще литература? Что он мне все толкует о писателях да о романах?.. НЕТ, НЕ ЧИТАЛ. А РАЗВЕ ОН ЖИВ ЕЩЕ? МНЕ КАЗАЛОСЬ, ЧТО УЖ ДАВНО ПОМЕР… Будет очная ставка или нет? Может, они там сейчас Семку обрабатывают, доводят до кондиции, чтобы на очной ставке был как штык?.. Зачем? Неужели же это так важно?.. Я им ложные показания ведь подписал, так что теперь в любой момент: пожалуйте бриться! Статья такая-то: дача ложных показаний… Ожесточение в нем нарастало вместе со страхом и забивало страх… ШЕРСТНЕВ? НЕТ, НЕ ЗНАЮ ТАКОГО. А КТО ОН? ФИЗИК? НЕ ЗНАЮ… Что еще за Шерстнев? И почему это я должен его знать?.. Два часа уже, между прочим. Чего ждем? Тут он снова насторожился: Веньямин Иванович небрежно назвал Александра Калитина.

– Знаю, конечно. Вернее – знал. Он умер десять лет назад.

– Да. Да. Такой молодой. Такой талантливый. Вот вам и еще один пример…

Пример – чего? Прослушал. Ладно. Надо кивнуть головой (в полном согласии с начальством) и значительно сдвинуть брови… (Лояльный гражданин. Однако, если угодно тебе играть лояльного, то ты должен им обязательно стать. Хотя бы на время. Станиславский. Немирович, сами понимаете, Данченко… И ты чувствуешь, как хорошо, как славно – быть лояльным. Особенно в этих стенах. Как уютно… Да. Но – тошнит.) Надо же, и Сашку, оказывается, они знают… Однако! Основательно подготовились. С частым бреднем прошли по окрестностям. Сейчас на Жеку Малахова начнет намекать…

Но Веньямин Иванович на Жеку намекать не стал. Он вдруг поднялся и сказал решительно: «Пошли. Вы хотели очную ставку? Прошу!..»

Это обед, оказывается, был у зеков. Вот почему они ждали целый лишний час.

Семен Мирлин предстал перед ним веселый, пасть до ушей, но – сильно исхудавший, и одного зуба у него спереди не хватало.

Обнялись. (Под внимательными взглядами капитана и майора.) Сели. Станислав – на один из стульев, что рядком были выставлены под высоко поднятым (зарешеченным, естественно) окном. Мирлин – за отдельный специальный столик, в сторонке, у стены, рядом с входной дверью. Оживленная беседа не прерывалась ни на минуту – Мирлин беседовал со следователями. Оказывается, товарищу Андропову именно сегодня объявили в газетах присвоение высокого звания Героя Социалистического Труда. Мирлин полагал, что это – награда шефу КГБ за арест и разоблачение именно его, Мирлина, лично. Следователи смеялись и – не возражали. Шутки так и порхали по комнате, веселый дружеский смех не умолкал. Станислав тоже изо всех сил улыбался. Хотелось ему сейчас только одного, – хотелось отвести Мирлина в сторонку и спросить его вполголоса: «Что произошло? КАК они сумели тебя заставить, чтобы ты дал эти показания?..»

Очная ставка покатилась как по маслу. Участники вели себя безукоризненно. Обменявшись (под благодушными, но несколько настороженными взглядами официальных лиц) бодрыми общими фразами о самочувствии, семье, погоде, они более не нарушали заранее оглашенных правил и обращались друг к другу исключительно через капитана Полещука. Подследственный Мирлин все, что от него требовалось, с шутками и прибаутками подтверждал, свидетель Красногоров, наблюдая такое благодушие и единение с органами дознания, тоже не упорствовал и без всякого сопротивления подтверждал подтвержденное. Капитан Полещук бодро тарахтел на машинке (он печатал аж четырьмя!), а майор Красногорский прохаживался туда-сюда по комнате от подследственного к капитану, от капитана – к свидетелю и лишь отпускал время от времени полушутливые реплики, демонстрируя таким образом свое желание не дать супу остыть в горшке. В комнате было холодно, сумрачно – то ли на воле солнце за тучу зашло, то ли окно в стену какую-то выходило, – и потолок здесь почему-то был низкий, и странно и загадочно смотрелся в углу какой-то огромный, на металлических станинах, ящик, укутанный в черную материю…

Один лишь раз в течении процессуального действия возник сбой, да и то – ничтожный. Когда в ответ на какой-то смиренно-недоуменный вопрос свидетеля подследственный вдруг радостно заорал: «Да господи, Славка! Да прослушивали они твой телефон как хотели!..» Некоторая мгновенная суета образовалась, смолкло тарахтение машинки, и свидетель, скорбно улыбаясь, осведомился у притормозившего перед ним майора: «Неужели? Веньямин Иванович, неужели вы, действительно, прослушивали мой телефон?» Он задал этот вопрос вовсе не всерьез, ниоткуда не следовало, что Мирлин выступает по делу, более того, скорее всего, он попросту трепался, но на лице майора Красногорского образовалась вдруг совершенно неожиданная и даже неуместная вроде бы смесь каких-то сложных и странных переживаний, майор явственно покраснел и произнес с совершенно ненужной торжественностью: «Я вас самым серьезным образом, Станислав Зиновьевич, заверяю, что телефон ваш ни раньше не прослушивался никогда, ни сейчас…»

Потом протокол очной ставки был прочитан участниками и подписан. Подследственный подмахнул все три листа почти что не глядя, а вот свидетель показал себя человеком въедливым и непростым. Чувствовал он себя при этом крайне неловко, – эдакой занудой, в силу поганого характера своего отнимающей время у хороших людей, но обнаружив однажды в протоколе, что красивый и веселый капитан Полещук приписал ему слова «…я читал антисоветскую статью Мирлина “Поколение, глотнувшее свободы”…», он возразил, что слов таких не произносил, что статью Мирлина он антисоветской не считает, что со статьей он спорил, да, но не потому что считал статью антисоветской, а совсем по другим причинам… позвольте, вот и на следующей странице то же самое! Нет, я этого определения статье не давал… я попрошу эти слова переписать… да, заново… Можно просто вычеркнуть? Хорошо, тогда я их вычеркиваю… и здесь вот то же… еще есть где-нибудь?.. Ага, и вот здесь… А в конце я напишу, что это я их вычеркнул… А как же? Я же не говорил этих слов. Нет. Надо было дать мне, я бы сам написал свои ответы на ваши вопросы… а то что же получается?..

Он чиркал, вымарывал, вписывал свое заявление… Следователи продолжали подшучивать, хотя и казались раздосадованными и даже как бы обиженными, Мирлин смотрел на него молча, рассеянно улыбаясь… Но вот все это кончилось. Он чувствовал себя, как будто мешки пудовые грузил, руки дрожали, и тут Мирлин поднялся из-за своего столика и перестал улыбаться: «Соньке позвони, – сказал он, и лицо его вдруг перекосило. – Скажи, что… в общем… передай…» «Обязательно. Немедленно. Ты не беспокойся, я помогаю…» И Мирлина увели в распахнувшуюся дверь, во тьму и пустоту огромного тамбура, и дверь за ним закрылась, и его не стало видно.

Потом они с майором вернулись в старый кабинет, и майор отстучал там еще один протокол. В этом протоколе объяснялось (кому-то), почему в первом протоколе Станислав позволил себе ложные показания. Веньямин Иванович предложил такой вариант объяснения: зная о том, что у Мирлина маленькие дети, я, Красногоров Станислав Зиновьевич, опасался своими показаниями повредить ему, а вот теперь, после очной ставки, подтверждаю, что такого-то числа… И пошло-поехало… Читали, передавая листки… Пили чай… Статья не понравилась… Сказал Мирлину: «Посадят тебя за это, Семен…»

Он подписал протокол. Третий за день. Было уже – без десяти шесть. Восемь часов без обеда. В глазах было темно, язык не ворочался. Веньямин Иванович – этот был как огурчик! – любезно проводил его до самого прапора внизу. Попрощались, пожав друг другу руки, и Станислав вышел через дверь подъезда номер пять наружу. Ленивый жар раскалившегося за день города окатил его.

8

– А какого дьявола ты так рыпался? – сердито спросил Виконт. – Неужели же не ясно тебе было, что раскололся Семен? Или ты вообразил себе, что…

– Почему? – прервал его Станислав. – ПОЧЕМУ он раскололся?

– Да какая тебе в сущности разница? Раскололся! Не выдержал чего-то там. Дал слабину… Испугался… Или обманули его. Или просто протрепался – он же трепло. Так чего ради, спрашивается, надо было тебе строить из себя партизана на допросе? В чем смысл?

– Не знаю, – сказал Станислав.

Виконт, конечно же, был прав…

И Галилей был прав. А вот Джордано Бруно – нет. Только смешно было говорить об этом применительно к данному случаю… Не смешно, конечно – смешного тут ничегошеньки не было, а – высокопарно, что ли?.. Неуместно.

– Не знаю, – повторил он.

– В результате, ты теперь у них на крючке, – продолжал Виконт по-прежнему сердито. – Статья сто восемьдесят один – дача заведомо ложных показаний. В любой момент они теперь могут тебя потянуть на цугундер.

– Срок?

– Срок там какой-то небольшой, но какого черта тебе он нужен – даже и небольшой?.. Кстати, на работе ты собираешься об этом обо всем говорить?

– А хрен его знает… Может быть, расскажу Ежеватову. А может быть, и нет.

Виконт отвернулся и захлюпал трубкой. Он не сказал более ни слова, но Станислав прекрасно понял это его хлюпание. «Некоторые недурно устроились: они могут позволить себе выбирать – говорить начальству или НЕ говорить… У вот у некоторых такого выбора нет».

– Не понимаю, – сказал он. – Какого черта они из протокола в протокол тащили эту мою фразу: посадят тебя, Семка… Кстати, я говорил ему это тогда или нет?

Виконт пожал плечами.

– А все остальное ты понимаешь?

– Нет. Не понимаю, зачем упоминал он про Сашку. Не понимаю, при чем тут Каманин… Кстати, ты знаешь, что Каманин, оказывается, дал на меня хороший отзыв?

– И где он, этот отзыв?

– Не знаю… Ч-черт, до чего неохота обо всем об этом на работе рассказывать, е-мае…

Ежеватов выслушал сообщение (краткое, без подробностей), набычив могучий свой лоб с залысинами, и некоторое время потом молча шевелил желваками на впалых загорелых щеках.

– Отпуск дать тебе? – спросил он наконец с напором.

– Зачем?

– А чтоб на п… мозолей не было. Хочешь?

Станислав пожал плечами.

– Тогда – все, – сказал Ежеватов. – В Будапешт хотел тебя в сентябре отправить, теперь – х… тебе, а не Будапешт. Никому больше ничего не говори и пошел работать. Где отчет по по этому е… АНТИТЬЮРИНГу? Три дня простого отчета закончить не можешь, жопа с ручкой!

А Жека Малахов крякал, мотал румяными щеками, сморкался в огромный клетчатый платок, в глаза не смотрел.

– Ну надо же! – сказал он огорченно и озадаченно. – И вел себя, вроде бы, вполне прилично, а все равно – будто в говне искупался.

Станислав промолчал. Он так не считал. Ему казалось, что он вел себя хорошо. Не просто прилично, а – хорошо. Пусть не слишком, может быть, умно, но – честно. В конце концов, честность всегда глуповата. И он честно держался до самого конца, до тех пор, пока был ну хоть какой-нибудь смысл держаться… Однако никто, кажется, кроме него, так не думал.

– Понимаешь, – сказал Жека. – Им ведь надо было от тебя только одно: чтобы ты подтвердил факт РАСПРОСТРАНЕНИЯ. И ты – подтвердил.

– Это не я подтвердил, это Семка подтвердил, а я только с ним не спорил…

– Не существенно. Это для тебя важно, для меня важно: сразу или не сразу, легко или с трудом, сопротивлялся или лег, лапки кверху. А им это все без разницы, их – нравственные императивы не интересуют. Распространял подследственный свои антисоветские сочинения или нет? Да, распространял, что и подтверждается показаниями свидетелей, не состоящих в родстве…

– Что же я, по-твоему, должен был делать? – угрюмо сказал Станислав. – В полный отказ уйти?

– Откуда я знаю! Ты что думаешь, я тебя критикую, что ли? Да ни в малейшей! Я только говорю, что с ними всегда так: сдаешься им – весь в говне, сопротивляешься, можно сказать, до последней капли крови – все равно в говне… Учреждение такое у них, понимаешь? Невозможно побывать там – и чтобы потом не в говне.

– В несознанку надо было уходить, вот что… – сказал Станислав с тоской. – НЕ ЗНАЮ, НЕ ПОМНЮ, НЕ ДОГАДЫВАЮСЬ… «Да, очень может быть, вы и правы, гражданин майор, может быть все это так и было, но я-то этого НЕ ПОМНЮ! Мирлин вот помнит, а я – нет».

– Ну да, ну да. «Он говорит, что это было в экстазе, а я точно помню, что это было в сарае…» Как же, разбежался! Неужели же ты думаешь, что у них на такого вот ловкача управы не найдется? Найдется, будь спок! ОРГАНЫ!.. Знаешь что: давай Виконта позовем и надеремся. У меня Танька к мамане своей уехала, в деревню, и детей забрала, так что я человек безусловно вольный…

Так они и поступили – Станислав с Виконтом полностью в говне, а Евгений Малахов – в незапятнанно-белых одеждах.

А на третий день, вечерком, часов этак в восемь, позвонил вдруг майор Красногорский, Вениамин Иванович.

– Здравствуйте, Станислав Зиновьевич! – сказал он радостно, будто сто лет не разговаривали. – ОЧЕНЬ хотелось бы вас повидать.

– Когда? – спросил Станислав мрачно.

– Да хоть сейчас, если можно.

– Вы что, и по вечерам работаете? Я так вот – нет. Давайте тогда уж завтра, что ли, с утра… Хотя подождите, завтра суббота…

– Станислав Зиновьевич, голубчик, это я к вам не по делу. Или, говоря точнее, не совсем по делу. Это у меня к вам разговор сугубо личный.

– О чем это у нас с вами может быть сугубо личный разговор?

– Ну, Станислав Зиновьевич! Не по телефону же!..

– А почему бы и не по телефону? Вы же меня клятвенно заверили, что не прослушивается…

– Ах, Станислав Зиновьевич, ну не будьте вы таким въедливым, поверьте, это и ваших интересах тоже, не только в моих…

В общем, договорились так: через час, у Станислава дома, и чтобы недолго – Станислав человек занятой и усталый.

Когда майор ему позвонил по телефону, он валялся на диване и читал (в пятнадцатый раз) «Гиперболоид инженера Гарина». Теперь пришлось имитировать кипучую плодотворную деятельность – на письменный стол, в круг света под фамильную лампу с зеленым абажуром, брошены были в нарочитом деловом беспорядке расчеты по давно забытому договору с Двадцать Вторым СКБ, и даже казенный «хьюлетт» с программным управлением был выставлен напоказ и демонстративно включен, дабы мигали красные цифры на дисплее, и вообще…

Нельзя сказать, чтобы он как-то особенно нервничал в ожидании, но и спокойным он себя тоже отнюдь не ощущал. Было ему ясно, что готовится какая-то очередная пакость и что опять он будет весь в говне со всей своей хваленой честностью и нравственной непреклонностью шестиклассника. «Коготок увяз – всей птичке пропасть…», крутилось в голове его – бессмысленно и обреченно. Зацепили – теперь уж не отпустят. Гасите свет, спускайте воду…

Майор явился с королевской точностью, ровно через час, и предстал не похожий на самого себя – в легкомысленной шелковой бобочке лилейно-белого цвета, в подержанных линялых джинсах, на ногах – неновые кеды, на лице – радушная, совершенно штатская улыбка, в руках – кейс. Вот только улыбка была какая-то неестественно напряженная, а кейс – излишне роскошный. И этот кейс, и эта улыбка неприятно дисгармонировали с заданным (и симпатичным) обликом простого советского кандидата технических наук, забежавшего по случаю – передать привет от ребят из ростовского ВНИИАШа. Но однако же и госбезопасностью от гостя определенно не пахло, что, впрочем, в данной ситуации отнюдь не успокаивало, а, наоборот, настораживало и даже – пугало.

Станислав молча провел его в комнату и пригласил сесть за обеденный стол со скатертью и пепельницей. Вениамин Иванович, поблагодарив, уселся, положил сверкающий кейс перед собою, как бы держа его наготове, и без всякого перехода начал свой текст на тему: я-де здесь не по службе, а по делу, которое касается вас, Станислав Зиновьевич, даже больше, чем меня…

Станислав слушал его вполуха, даже, пожалуй, вовсе не слушал, тоска охватила его и дурное ощущение неизбежной пакости и очередного унижения. Он смотрел на майора, как бы отстраненно признаваясь себе, что движения у него ловкие и точные и что вообще глядится майор в своем внеслужебном обличии действительно вполне даже симпатично: ладный, очень крепкий, и светлые глаза – без всякой этой непреклонной пронзительности, а наоборот почему-то как бы ищущие понимания и взывающие к сочувствию… Глядя на него, Станислав вдруг вспомнил навсегда, казалось бы, забытого Дядю Вову – смешного и доброго паренька, замещавшего у них в седьмом классе впавшего вдруг в запой физрука. Дядя Вова тоже был такой вот округло-коренастый, простоватый, и глаза его просили о сочувствии. Он занимался каким-то странным видом спорта – он был СИЛОВИК: они там у себя приседали на одной ноге раз по триста, играли двухпудовками, подтягивались на одной руке, и все такое… Дядя Вова мог подтянуться на одной руке ДВЕНАДЦАТЬ раз – в жизни своей никогда больше не видел Станислав человека, способного сделать это даже ОДИН раз…

Вторым планом, впрочем, Станислав отмечал про себя, что в кейсе у майора, скорее всего, находится включенный диктофон, а поэтому вести себя надобно с повышенной осторожностью. Так сказать: «Снизить скорость, повысить внимание…»

Разговорам о том, что все это-мол «не по делу» и «все это-де в ваших же интересах», он не верил, разумеется, ни малой секунды, и тем более поэтому подозрительным и даже зловещим показалось ему поведение коварного майора, взявшего вдруг сразу же после невнятного своего, явно стандартного, вступления какую-то совершенно несусветную, почти пугающую манеру объяснения.

Наш разговор имеет исключительную важность, объявил майор. МОЖЕТ БЫТЬ, имеет, поправился он тут же и раскрыл свой кейс. Я хочу записать его на пленку, потому что, вполне возможно, мы с вами, МЫ С ВАМИ, подчеркнул он, будем потом заново прослушивать этот наш разговор, и дополнять его, и анализировать. С этими словами он извлек из недр кейса маленький черный (японский, видимо) магнитофончик, включил его (красный огонек загорелся) и демонстративно положил на середину скатерти, а кейс убрал под стол.

Я знаю, что вы боитесь меня, продолжал майор, – нет, не майор, а совершенно штатский человек, Вениамин Иванович Красногорский, явно ощущающий себя сейчас не в своей тарелке, явно нервничающий, совсем ни в себе и ни в чем не уверенный. Я знаю, что вы думаете сейчас, что я хочу вас как-то обмануть, втянуть в грязное дело, завербовать… Нам с вами надо как-то проскочить этот этап. Очень скоро вы поймете, что все у нас обстоит совсем не так и что я вас тоже боюсь и имею для этого весьма серьезные основания.

Сначала беседа наша будет похожа на допрос, продолжал (становясь уже совсем не похожим на себя, – нервно постукивая костяшками обеих рук по скатерти и улыбаясь почти искательно) Вениамин Иванович. Но вы скоро поймете, что никакой это не допрос, а просто мне надо убедиться спервоначалу в правильности своих догадок… То есть, я и так в них убежден, иначе бы я не пришел сюда и не заводил бы с вами… Короче, сначала я хочу, чтобы вы искренне и точно ответили на несколько очень простых вопросов. Все они требуют – для начала – только бинарного ответа: да – нет. Они абсолютно вас ни к чему не обязывают. Некоторые ответы я знаю заранее, некоторые – нет, но тут возможны разные варианты, которые я не способен просчитать…

Видимо, именно неестественность, даже – противоестественность ситуации побудила Станислава сказать хоть что-нибудь – остановить этот непонятный поток слов и эмоций, который пугал даже больше, чем отвратительный (пусть!), но незамысловатый при этом, нажим в целях сломать и вербануть.

– На одной руке вы сколько раз можете подтянуться? – спросил он неожиданно для себя и уж конечно – для майора.

Вениамин Иванович замолчал на полуслове, потрясенно мигнул, а потом обрадовался вдруг, разулыбался, засиял:

– Шесть раз! – сказал он с гордостью. – Но только на правой. А на левой – один, много – два.

– Что ж вы так… – заметил Станислав, совершенно не понимая, что ему теперь делать с полученной информацией. – Надо бы и на левой тоже…

– Не получается, – признался Вениамин Иванович со вздохом, но тут же спохватился. – Я рад, что вы чувство юмора не потеряли, – сказал с искренней доброжелательностью. – Знаете, если люди шутят – дело пойдет.

Станислав не был в этом так уж уверен (да и не шутил он вовсе – просто сорвалась с языка глупость какая-то), но спорить не стал. А Вениамин Иванович продолжал просительно:

– Ну, вы позволите?.. Несколько вопросов?.. – и, не дожидаясь согласия, спросил: – Имя такое – Калитин Александр Силантьевич – вам знакомо?

– Да, – сказал Станислав и, не удержавшись добавил: – Я же вам уже говорил.

– Он был вашим хорошим другом, правильно?

– Да.

– А почему он вдруг уехал в Москву, вы не знаете?

– Знаю. Но разговаривать об этом не буду.

– Почему?

– Не хочу.

– Но вы не поссорились с ним?

– Нет, конечно. С чего это вдруг?

– Ну, я не знаю… Всякое бывает, согласитесь… Ладно. А Шерстнева Константина Ильича вы знали?

– Уже говорил вам: нет.

– Но вы все-таки попробуйте вспомнить. Я вам сейчас напомню. В пятидесятом вы поступали на физфак, помните?

– Ну.

– Проходили собеседование, так?

– Да. И меня не приняли. Без объяснения причин.

– Но вы помните, как все это было? Попытайтесь вспомнить. Вот вы вошли в комнату. Там сидела комиссия…

Станислав честно попытался вспомнить.

– Не помню ничего, – сказал он. – По-моему, там было темно и накурено, как в пивной. Сидели какие-то люди за столом. Человек пять. Очень недоброжелательные. Я совершенно не понял, почему они на меня так наезжают, но ясно было, что дела мои – говно, простите за выражение…

– Ну-ну.

– Все. Никто мне не представлялся, знаете ли. Так что если и сидел там этот ваш Шерстнев, то это осталось для меня тайной, покрытой мраком…

– И вы никого из них не запомнили?

– Нет, конечно. Там один на меня особенно злобно наезжал – белокурый такой, помнится, был, молодой… А все прочие – на одно лицо.

Вениамин Иванович некоторое время молчал, взгляд у него остановился, словно кто-то там у него внутри ударил вдруг по тормозам.

– Это и был Шерстнев, – сказал он наконец.

– Да? Ну и сука! Он же меня тогда совершенно зажрал. Вопросов сто, наверное, задал, гад белоглазый. Видимо, была ему дана установочка – завалить чесэвээна. Вот он и завалил, молодчага. «Молодец и здоровляга и уж навернóе не еврей!..»

– Вы думаете, он был еврей?

– Господи, да нет, конечно. Это присловка есть такая, вот и все… Откуда в те годы еврей на физфаке?!

Он спохватился, что ведь запись идет, на пленку, и прикусил язык. Однако, поздно. Идиот, сказал он себе. Кретин.

– Я хочу сказать, тогда шла борьба с космополитизмом, – пояснил он, – ныне осужденная. Культ личности.

– Да, действительно… – медленно проговорил Вениамин Иванович. – Так. Ну, хорошо. Теперь – Каманин Николай Аристархович?

– Уже говорил вам. Книжки его читал. Очень люблю у него «Охотников за невозможным». Рассказы есть у него блистательные. Но лично – незнаком. И даже не видел никогда. Разве что по телеку, но не помню.

– Он не любил выступать по телевидению.

– Тем более. Значит, и по телеку не видел.

– Но вы ему симпатизировали, правильно я понял? Хотя и заочно, так сказать.

– Да. По всем слухам он был добрый мужик. Любил выпить, любил людям помогать, деньги у него не держались. Заступался… – Он чуть было не ляпнул: «За Бродского»… – за людей. И вообще.

– Ясно, – сказал Вениамин Иванович почему-то с разочарованием в голосе и продолжил. – Теперь – Гугнюк Николай Остапович.

– Как?

– Гугнюк. Николай Остапович.

– Первый раз слышу. Он кто?

– А Берман Амалия Михайловна?

– Амалия Михайловна? У нас тут в квартире девятнадцать жила Амалия Михайловна. Но я не уверен, что она Берман.

– Это вы о ней пишете в вашем романе?

– Да. Только это не роман. И не повесть даже. Это – рассказ.

– Ну да? – поразился Вениамин Иванович. – Такой большой?

– Это не мое мнение. Это мнение редколлегии.

– Понятно. Значит, Амалия ваша Михайловна это лицо реальное?

– Абсолютно. Все, что про нее написано – сущая правда. Она умерла лет десять назад, а то могли бы у нее сами спросить.

– Да. Я знаю. И очень жалею, что ее нет. Она бы, наверное, могла бы нам кое-что интересное рассказать… Ну, ладно. А знаком ли вам Габуния Иван Захарович?

Станислав не удержался – поморщился.

– Ну да. Ну, ходил к нам он одно время… В общем, да. Знаком. Он помер, по-моему, уже…

– Я вижу, вы не очень-то к нему благоволили?

– А вам какая разница?.. Слушайте, а к чему все эти вопросы? Может, вы мне прямо и ясно скажете, в чем дело?

Тут Вениамин Иванович словно сорвался:

– Да обязательно! – вскричал он с непонятной какой-то досадой. – Скажу, и обязательно. Только – потом. Я, можно сказать, потому и терзаю вас сейчас, чтобы понять, как… КАК, черт возьми, рассказать вам суть, чтобы вы поняли и поверили. Если я прямо сейчас вот, с ходу, все вам выложу, вы просто пошлете меня подальше, и никакого разговора не получится. А мне надо, чтобы получился!

– Е-мое… – сказал Станислав, опешив даже несколько от такого напора. – Что еще за тайны Апраксина двора? Наследство, что ли, мне засветило из-за бугра?..

– Нет. Не наследство. И вообще, не надо зря гадать. Просто отвечайте мне, и все.