Текст книги "Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

– Ну хорошо, хорошо. Валяйте дальше. Кто там у вас?

– Нет, – сказал Вениамин Иванович твердо. – Сначала, все-таки, скажите мне: вы плохо к нему относились, к этому Габуния? Не любили?

– Слушайте, мне было тогда пятнадцать лет… Или тринадцать? Неважно. Он повадился ходить, ласковый такой, приторный, песни все с мамой пел дуэтом… Явно целился мне на роль нового папаши. А у самого – сыну уже было лет тридцать… За что мне его было любить?..

Он замолчал. Какого черта? Не хочу я об этом говорить. О мамином взгляде, который однажды поймал, брошенном на этого типа… И как он особенно противен был, нализавшись портвейна… Он любил заложить за галстук, этот обрусевший грузин (или мингрел?) – пил как грузин, а напивался как русский… К черту его.

– Ясно. Согласен… А теперь такая фамилия: Каляксин Сергей Юрьевич.

– Каляксин?

– Да. Сергей Юрьевич.

Станислав помотал головой.

– Не помню. А он кто?

– Он был проректором Четвертого медицинского.

– А. Так его Виконт… в смысле, Виктор Григорьевич, наверное, должен знать… – Он снова прикусил себе язык. Ч-черт, трепло. Решено же было: никаких имен! Трепло, языкатое, невоздержанное…

– Да. Виктор Григорьевич его, скорее всего, знает, но я думал, что и вы, может быть…

– Нет. И не слышал даже про такого.

– Понятно. Но вот имя академика Хухрина вам, конечно, известно хорошо?

– Конечно. Он был мой Большой Шеф. Он умер, между прочим. Буквально несколько дней назад. Отпевали в Никольском.

– Да, я слышал… Довольно странное завещание для члена партии с «надцатого» года…

– Н-ну, это как сказать…

– Ладно, господь с ним. Значит, с академиком вы общались регулярно, правильно я вас понял?

– Ну, это как сказать, – повторил Станислав. – Он был там… в заоблачных академических высях. Но я докладывал ему пару раз по работе. Он ко мне, говорят, хорошо относился, ПРОДВИГАЛ. Зарплату повысил без всякого сопротивления… Он, говорят, был вполне приличный начальник – свое дело знал и в чужие не лез…

Вениамин Иванович покивал, тоже как бы отдавая должное ушедшему от нас вполне приличному начальнику. Потом сказал:

– А вот разрешите у вас спросить, Станислав Зиновьевич… В вашем романе… Как бы это выразится… Насколько велика там доля вымысла?

Станислав посмотрел на него. Майор приветливо и, по-прежнему искательно улыбался. Он ждал ответа. Зачем-то нужен был ему ответ на этот абсолютно здесь неуместный вопрос.

– Да как вам сказать… Какие-то мелочи, детали, психологические, знаете ли, изыски – да, это все вымысел. Но если брать сами факты… Ну, я исключаю, естественно, историю с ребенком Марии… с ребенком – это, конечно, чистая фантазия…

– Разумеется, – поддакнул Вениамин Иванович, – я так и понял.

– Да… А в остальном… А что, собственно, вызывает там у вас сомнения?

– Ну, это не сомнения… Это, как бы вам сказать… Скажем, случай с газиком, который чуть не свалился…

– Полная правда. Пятеро свидетелей.

– А случай с осколком, который упал рядом с вами? В блокаду.

– Тоже полная правда.

– А эта история с людоедом?..

– Во дворе? Тоже. Клянусь! Я иногда во сне его вижу: стальные круглые очки, седая щетина и – топор, прямо у меня перед носом…

– И так – все двадцать случаев?

– Строго говоря – двадцать четыре. Да. Ничего не выдумал.

– Но ведь это странно.

– Еще бы. Иначе бы я и романа писать не стал.

– И вы никогда не пытались как-то объяснить все это? Ну, хоть как-то?

– Конечно, пытался… – Станислав насторожился. Вопросы были слишком уж невинны. И праздные даже. Тут что-то было не так. Кажется, майор готовился нанести свой главный удар.

– И что же?

– А – ничего.

– Совсем ничего? – напирал майор.

– Совсем.

– Но ведь не может же все это быть чистой случайностью!

– Наверное. Но мне надоело ломать над этим голову.

– Вы же ученый.

– Ну и что?

– Это ваша работа – ломать голову.

Станислав усмехнулся.

– Моя работа – ломать голову над системными задачами. Мне за это деньги плОтят.

И тут, весь подавшись вперед и совершенно перестав улыбаться, Вениамин Иванович сказал севшим голосом:

– Однако же, вам придется поломать голову и бесплатно тоже. Все люди, про которых я сейчас с вами говорил, – умерли. И все они умерли очень похоже – примерно так же, как ваш людоед с топором: их убил осколок, которого не было. И все они, так или иначе, связаны с вами, Станислав Зиновьевич. Все, без исключения. Понимаете, что получается? Есть десяток людей, умерших странной смертью, какой обычно не умирают, сама причина смерти их – загадка, собственно, они не умерли, они погибли, и все они, в большей или меньшей степени, – ВСЕ! – связаны с вами.

– Что значит связаны? – спросил Станислав растерянно. Такого он не ожидал.

– Значит: либо они – ваши знакомые, личные, либо – знакомые ваших хороших знакомых. Все без исключения.

– И всех убило осколком?

– Вы сами же пишете: НЕ БЫЛО НИКАКОГО ОСКОЛКА!

– Ну, мало ли что мне там почудилось. Был, наверное, а я…

– Не было никакого осколка, Станислав Зиновьевич. В том-то вся и штука. НЕ БЫЛО!

Последние слова Вениамин Иванович сказал почти шепотом. Лицо его снова остановилось. Он откинулся на спинку стула и принялся вдруг совершать нервные манипуляции: сцепил пальцы и громко захрустел ими, потом сильно потер ладонями щеки, нос, словно бы вдруг зачесавшийся, шею – по обе стороны, и снова сцепил пальцы. У него вдруг сделался вид человека, глубоко во всем разочарованного и даже отчаявшегося. Станислав смотрел на него молча. Они оба молчали, и довольно долго. Потом магнитофон тихонько щелкнул, и красный огонек погас. Вениамин Иванович торопливо и жадно схватил его, извлек кассету, перевернул, сунул обратно. Красный огонек загорелся снова.

– Вы что же это – хотите меня обвинить в убийстве? – спросил наконец Станислав. На всякий случай. Он знал, что это не так.

Вениамин Иванович только косо ухмыльнулся в ответ. Ухмылка эта означала: не много же стоит твоя хваленая ученая голова.

– Я уверен, что вы ни в чем не виноваты, – сказал он. – Человек не может быть виноват в том, что он существует, верно ведь?

– Я не понимаю вас, – сказал Станислав. Предчувствие унижения и срама стремительно превращалась в нем в предчувствие какой-то беды. Холодный ком внутри пошел вдруг наматываться сам на себя, расти, леденя кишки.

– Если вы спрашиваете моего мнения, – проговорил Вениамин Иванович, тщательно подбирая слова, – то я скажу: вы ни в чем не виноваты, но, с другой стороны, если бы вас не было на свете, все эти люди были бы сейчас живы… Во всяком случае, они не умерли бы такой странной смертью.

– Но это же чушь какая-то, – сказал Станислав беспомощно. – Причем тут я?

– Не знаю. Не понимаю сам. Но хочу понять. Иначе бы я здесь с вами не сидел.

Некоторое время Станислав молчал. Конечно, известная логика в рассуждениях майора была. Но это была логика шизофренического мышления, когда из десяти возможных выводов выбирается самый неожиданный.

– Вы можете мне ясно сказать, чего вы от меня хотите? – спросил он наконец.

– Да. Я хочу, чтобы вы помогли мне разобраться в этой истории. Чтобы вы сами разобрались, и мне бы разобраться помогли.

– Но я же ничего не понимаю, вы что, не видите? – сказал Станислав. – Как я могу вам помочь? И вообще… простите, конечно, но почему я вообще должен вам верить?..

– Да ничего вы мне не должны, – сказал Вениамин Иванович с досадой. – Не верите – не надо. А только я советую вам – поверить. И разобраться я вам советую. Потому что если не вы разберетесь, так разберется кто-нибудь другой, и тогда вам хорошо не будет, это вы понимаете?

– Нет.

– Очень жалко, что не понимаете. Вы человек – необычный. Вы же ПАРАНОРМАЛЬНЫЙ человек. Это хоть вы заметили? Заме-етили! Даже роман об этом написали. Только не желаете, сказавши «а», сказать и «б». Хотите, чтобы кто-нибудь другой сказал? Необычные люди на дороге не валяются, их, знаете ли, специально ищут…

– Зачем?

– Для пользы дела!

Это была угроза. Вернее, предупреждение. Доброе предостережение. Забота о. Корысть какая-то тоже здесь была, но не злая, нет. Он хочет добра – и мне, и себе, естественно. Но не «для пользы дела», а для своей и моей пользы…

– Я добра вам хочу, Станислав Зиновьевич, – сказал майор тоскливо. – Вам и себе. Нам обоим, понимаете?

– Вы что, мысли умеете читать?

– Нет. Мысли читать невозможно, – сказал майор с неожиданным каким-то удовольствием. – Но их возможно отгадывать. Как загадки. «У кольца два конца, а посередине – гвоздик».

И эти дурацкие его слова что-то решили для Станислава.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Ну, ладно. Я готов подумать, пожалуйста… Но мне же материалы ваши понадобятся. Я хочу глазами прочитать: кто они, что они, как умерли и так далее. В это же нельзя просто так вот – взять и поверить, Ведь что у вас получается – сидит злодей Красногоров как паук в паутине, а вокруг него людей как косой косит… Вы что, уверены, что знаете ВСЕ такие случаи? Ведь это очень важно, чтобы известны были именно – ВСЕ.

– Уверен.

– Откуда у вас может быть такая уверенность, я не понимаю.

– От верблюда. Ну что вы в самом деле как ребенок, Станислав Зиновьевич! Неужели не понимаете?!

Станислав понимал. Он просто никак не мог в это поверить. Ему никак было не расстаться с уютным (теперь оно казалось уютным) предположением, что все это – какая-то сложная провокация, имеющая целью окончательно добить Сеню Мирлина, а его, Красногорова, закатать в ковер предательства. Он понимал уже и то, что это не так, и жалел, что это не так, потому что это было бы хоть и не проще, но, по крайней мере, не так странно и жутко.

– Давайте материалы, – сказал он. Надо было кончать. Пусть оставит бумаги и уходит. Надо сесть и все тщ-щательно продумать. Виконта позвать. Немедленно.

– Договорились… – сказал Вениамин Иванович без всякого энтузиазма и с каким-то даже усталым пренебрежением. Он извлек из-под стола свой кейс и раскрыл его – так, чтобы Станислав не мог видеть содержимого. – Материалы – вот… – он выложил на скатерть папку средней толщины. – Я, пожалуй, и магнитофон вам оставлю, хотите? Но все это – ДСП. Предупреждаю заранее.

– Я вам никаких подписок не давал, – возразил Станислав. – И не дам.

– Станислав Зиновьевич, – сказал майор, закрывая глаза, как бы от утомления непонятливостью собеседника. – Прошу вас. Не надо ни с кем советоваться по этому поводу и вообще беседовать. Я ничего не имею против ваших друзей, все они милейшие люди, но – не надо.

– Утечки информации, что ли, боитесь? Так вы ее уже допустили. Сами же и допустили.

– Я не утечки информации боюсь. Хотя и ее – тоже. Я хочу, чтобы вы поняли: в этом деле могут открыться обстоятельства, которые вам самому не захочется разглашать. Потом спохватитесь, ан уже поздно.

– Что это вы имеете в виду? – Станислав нахмурился. Новый неприятный и зловещий намек почудился ему в этих последних словах майора.

– Неважно. Сами подумайте: вы что, все про себя другим людям рассказываете? Пусть даже и друзьям? Или все-таки кое-какие нюансы оставляете при себе?

Несколько стыдных образов метнулось, как стайка нетопырей, в воображении Станислава, но застрял, так сказать, в поле внимания только один: как морщась и кряхтя, меняет он свои трусы после очередного пароксизма ОЗАРЕНИЯ-ЗАТМЕНИЯ…

– Да. Нюансы я оставляю при себе. Действительно… – проговорил он медленно. – Но вы, кажется, имеете в виду что-то конкретное?

– Нет, – сказал Вениамин Иванович, и вдруг, словно спохватившись, хищно цапнул свою папку, быстро копнув внутри, извлек, выцарапал даже оттуда, одинокий какой-то листочек. – Забыл, – объяснил он с виновато-живой улыбочкой. – Извините, но этот материал – нельзя. Это, как говорится, не моя тайна…

Станислав только глянул на него, взял папку и принялся ее листать. «Габуния Иван Захарович»… «Шерстнев Константин Ильич»… «Каляксин Сергей Юрьевич»… Там был даже «НЕИЗВЕСТНЫЙ» – с цитатой из романа С. Красногорова «Счастливый мальчик». Всего – семь материалов. Семь.

– Вы говорили – «десять человек»?

– Нет, – быстро поправил его майор. – Я говорил «десяток», то есть – около десяти.

– А на самом деле, сколько? Точно?

– Восемь, – так же быстро сказал майор.

Но это была ложь.

– Дайте мне тот листок, который вы отсюда вынули.

– Нет.

– Дайте. Я должен знать все. В конце концов, речь идет обо мне. Лично. Это – мое личное дело.

Вениамин Иванович только головой помотал. Глядел он в сторону, рот у него сделался, словно куриная гузка.

– Вы обвинили меня. – Медленно, накаляясь злобой, чтобы растопить лед, застрявший в кишках, проговорил Станислав. – Вы же фактически обвинили меня в убийстве… пусть даже непреднамеренном… десяти человек, верно?

– Нет. Ни в чем я вас не обвинял. И не думал даже.

– Вы связали меня с этими смертями. Замолчите! Связали. И теперь вы смеете что-то от меня скрывать? Хотите, чтобы я разобрался, а сами разводите здесь секретность?

– Станислав Зиновьевич, я не хочу вам давать этот материал.

– Придется. Иначе я откажусь работать.

Какой бес взводил пружину его настойчивости? Какая поганая гордыня перла из него? Что он, собственно, хотел доказать этим своим упорством, упрямством и занудством? Майор смотрел на него мертвыми глазами зомби. Куда девался добрый искательный Дядя Вова? Майор смотрел, не видел, считал. Просчитывал варианты. Потом подвел черту.

– Хорошо. Берите.

Станислав, с вызовом глядя в ожившие глаза его, принял плотный гладкий листок с ясными черными строчками. И вдруг у него перехватило дыхание. Он еще не прочитал там ни слова, даже не глянул в текст, но дыхание у него уже перехватило и захотелось вернуть листок обратно. Тогда он заставил себя читать.

Он успел прочитать только самое начало. Там было написано – в заголовке… вместо заголовка… в виде заголовка: КРАСНОГОРОВА ЛАРИСА ИВАНОВНА… и еще что-то, довольно много всего, но он уже ничего не видел больше.

Жизнь Счастливого Мальчика прекратила течение свое. Позади теперь осталось ВСЕ. Существовать без этого оказалось невозможно, и Счастливый Мальчик исчез. Или умер. Или просто остался в прошлом, зацепившись там, – как утопленник останавливается, зацепившись вдруг за корягу у берега. Счастливый Мальчик исчез. В будущем его больше не стало.

Часть третья.
Записки прагматика

Происхождение этих записок таково.

Их принес длинный угловатый юноша с бледным лицом, покрытым одновременно и милым светлым пушком, и довольно противными прыщами. Он терпеливо, как выяснилось, ждал возвращения Станислава домой аж с трех часов и до одиннадцати вечера. Кронид советовал ему не ждать – юноша советам не внял. Кронид предлагал ему оставить свои координаты – он и от этого предложения уклонился. Он должен был передать нечто господину Красногорову из рук в руки. «Вы можете оставить это мне, я выдам расписку». «Спасибо, нет. Из рук в руки.» Так и проторчал до одиннадцати в прихожей, превращенной в приемную. (Станислав тогда еще оставался жить в прежней квартире, – не совершил широко распространенной среди младополитиков глупости, не выбил себе достойную квартиру и даже не организовал для себя роскошного офиса. Только Мартьяновну, соседку, отселил на Комендантский аэродром с улучшением жилищных условий.)

Станислав вернулся усталый, злой, больной от человеческой глупости и поганости. Кронид поднялся ему навстречу, выслушал распоряжения на ночь, передал список важнейших звонков и только потом кивнул на упорного юнца, который тоже уже стоял, правда, независимо прислонившись плечом к стенке, и по-прежнему терпеливо ждал, когда на него обратят высокое внимание.

– Слушаю вас внимательно, – сказал ему Станислав, выжимая из себя улыбку номер шесть. Он еще надеялся, что разговор можно будет закончить прямо здесь, в приемной, в хорошем деловом темпе.

– Моя фамилия Красногорский, – сказал юноша тихо. – Я – Ваня.

Станислав узнал его секундой раньше.

– Пошли, – сказал он кратко, и они прошли в кабинет.

– Садись, – сказал Станислав и сам повалился в кресло, ощущая себя некоей надувной лодкой, из которой вдруг вынули вентиль. – Извини, что не узнал тебя сразу. Все-таки, больше года прошло, так? Ну, как ты? Могу тебе чем-нибудь быть полезен? Буду рад.

– Я принес вам записки отца, – сказал Ваня Красногорский тихо, и Станислав в который раз поразился, как капризно-прихотлива Природа в исполнении собственных законов: Красногорский-младший был похож на майора Красногорского гораздо меньше, чем, скажем, на Сеню Мирлина – тот, по крайней мере, тоже был длинный, тощий и угловатый.

Станислав принял грязноватую папку, на обложке которой написано было красными печатными буквами ИВАНУ, и развязал тесемки. «Ты читаешь эти записки, и это означает, что меня уже нет более в живых. Меня убили…», – прочитал он и закрыл папку.

Ваня уже стоял, готовый уходить.

– Подожди, куда же ты? – сказал Станислав, делая над собой очередное усилие. – Неужели ты не хочешь поговорить со мной?

– Очень хочу, – сказал Ваня. – И у меня – просьба к вам. Но – только после того, как вы прочтете.

– Хорошо, – сказал Станислав. – Договорились. Я прочту.

– Телефон у меня тот же, что и раньше…

– Понял. А где ты был все это время? Я дважды тебя искал…

– Уезжал, – коротко ответил Ваня, и Станислав не захотел настаивать.

Он прочел папку в ту же ночь.

1

«…Ты читаешь эти записки, и это означает, что меня уже нет более в живых.

Меня убили.

Какая бы причина смерти ни была сообщена тебе, знай: меня убили – расчетливо, профессионально, безукоризненно чисто.

Не верь, что я скоропостижно скончался в автобусе в час пик от сердечного приступа. У меня идеальное здоровье. (У тебя, кстати, – тоже.) Просто кто-то подобрался ко мне в толпе и воткнул (прямо сквозь пиджак) иглу с каким-нибудь (не знаю нынешних препаратов) кардиолеталем – или еще с какой-нибудь подобной гадостью.

Не верь, что я был невнимателен при переходе улицы. С некоторых пор нигде я не бываю так внимателен, как при переходе улицы, миновании темных (почему-то) подъездов и на перронах вокзалов, метро и пригородных электричек.

Если я пал жертвой пьяных хулиганов, знай: мне хорошо известны их имена. Они не хулиганы, они редко пьют и никогда не напиваются. Это либо Александр Степанович Гуриков (Сука-Сашка), либо Марлен Иванович Косоручкин (он же Марлеха), либо, может быть, Серега-Жучок (Сергей Сергеевич Жукованов).

Не верь никому, и никаким бумагам, и никаким фильмам и фотографиям, никаким магнитофонным кассетам и никаким видеозаписям. Верь тому, что я здесь пишу для тебя, и помни, что эти сведения сделают тебя ни для кого не досягаемым (точнее: ВОЗМОЖНО, сделают; СПОСОБНЫ сделать – в принципе, при выполнении каких-то не известных никому условий), но – только в том случае, если останутся только лишь ТВОИМ достоянием.

Это знание убьет тебя быстрее любого яда, если ты поделишься им еще хоть с кем-нибудь. Эта тайна – на одного. Двое здесь – это уже много, слишком много, непоправимо много.

Более всего опасайся тех людей, которых ты любишь.

Бойся матери. Она глупа и глупо благородна. (Никогда не доверяйся благородным – они сдадут тебя, наслаждаясь своим бескорыстием.)

Бойся Алешки – он алкоголик. (Никогда не доверяй алкоголикам НИЧЕГО.)

Бойся своей Катюхи. Она вьет из тебя веревки, тебе это нравится, я знаю, но она гораздо сильнее тебя и хорошо это сознает. (Я вообще не советую тебе доверяться женщинам: мужчина не способен понять никакую женщину до конца, это другой вид животного царства, а доверяться можно только тому, кого знаешь до самого донышка.)

Я хочу, чтобы все, что я имею, досталось бы тебе и только тебе. Ты доведешь мою затею до конца. Я не успел – раз ты читаешь эти записки.

Прочти, разберись и ровно девять месяцев не предпринимай ничего, просто живи, как жил до сих пор, и думай. Жди. Думай. Готовься принять решение. ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ! Решение должно вызреть в тебе, как ребенок вызревает в женщине. Потом поступишь, как сочтешь нужным.

Человек, который передаст тебе этот пакет, не знает ничего. Он не знает даже, что ты мой сын. Он кристально честен, по-старинному благороден и, следовательно, недалек. Однако, лучше все-таки никогда более тебе с ним не встречаться.

Конечно, они могут его вычислить… Нет, не могут. Вернее, если они сумеют его вычислить, ты просто никогда ничего не узнаешь об этих записках…

ЭЙ ТЫ, ГУНЯВЫЙ! ЕСЛИ ТЫ ВСЕ-ТАКИ ДОБРАЛСЯ ДО МЕНЯ И ЧИТАЕШЬ СЕЙЧАС ЭТИ СТРОЧКИ, – БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ! Я СТАНУ ПРИХОДИТЬ К ТЕБЕ ПО НОЧАМ ПИТЬ ТВОЙ ГОРЬКИЙ МОЗГ И КУСАТЬ ТВОЕ ПОГАНОЕ СЕРДЦЕ.

Я раскрыл эту тайну, раскопал ее, разгадал, выдернул из мутного небытия, но я до сего дня не научился ею пользоваться. Я знаю: эта тайна несет в себе зародыш гигантских возможностей. Сила, даже мощь, и великая власть, и возможность перекраивать не тобою скроенное – все это ощущается при первом даже прикосновении к ней. Но – КАК? Не знаю.

Это что-то, вроде, пресловутого термояда из твоей любимой физики. Все о нем все знают, на бумаге все хорошо и даже отлично, галдеж стоит уж полвека, все гомонят, все при деле, но никто ничего так и не добился. СИЛА. МОЩЬ. ВЛАСТЬ НАД МИРОМ. Но – КАК?

Именно из-за таких аналогий я чувствую себя ученым теоретиком, сделавшим «на кончике пера» великое открытие, из которого кто-нибудь когда-нибудь извлечет много пользы, но – не сегодня, и не завтра даже. А когда не будет на свете ни меня, ни тебя, никого.

По понятным причинам я не имею возможности как следует продокументировать свое ОТКРЫТИЕ. Многое тебе придется принимать на веру. Но именно поэтому я постараюсь быть подробным, в надежде, что из подробностей моих ты сумеешь извлечь некую зацепочку, крючочек, петельку, чтобы вытянуть в свою лодку рыбину, которую я углядел в глубинах вод, но так и не сумел схватить за жабры.

(Немедленно ловлю себя на красотах слога. Меня всегда упрекали за эту склонность. Цитаты из моих отчетов приводились в качестве отрицательного примера, и вызывали злорадный смех коллег-органавтов. Однако, я намерен писать так, как мне пишется. Всю жизнь добиваюсь я возможности делать то, что хочется МНЕ, и так, как нравится МНЕ. Сейчас я этой возможности, наконец, добился. Мне не грозят ни выговор с занесением, ни вызов на ковер с последующей клизмой, ни увольнение в отставку. Мне грозит, разве что – преждевременная, причем насильственная, смерть, но литературная манера моя, к сожалению, не способна ни отдалить ее, ни приблизить, вот в чем штука.)

Ты прекрасно знаешь этого человека. Его портрет много лет стоит на моем столе рядом с фотографией твоей мамы. Сейчас чуть ли не через день ты можешь видеть его на экране телевизора или прочитать о нем в газете. Он стал притчей во языцех, и я прекрасно запомнил тот разговор, который произошел у нас с тобой в прошлом году (осенью). Ты добивался у меня: как может быть моим другом и благодетелем человек таких позорных убеждений, а я отвечал, что убеждения приходят и уходят, а человек при этом остается. Мы поссорились с тобою, ты обиделся и более со мной о нем не говорил (хотя я прекрасно слышал все, что ты говорил о нем своим дружкам по телефону – признайся, ты ХОТЕЛ, чтобы я слышал эти твои разговоры?). Что ж, прочитав мои записки, ты, я полагаю, поймешь многое, если не все.

Но началось мое исследование не с него.

На протяжении нескольких лет я работал в отделе, точнее – в особой группе, где занимались ПАРАНОРМАЛЬНЫМИ ПРОЯВЛЕНИЯМИ. Телепаты, ясновидцы, зомби, телекинетики, знахари, микрокиллеры, лозоходцы, вурдалаки, вещуны, колдуньи – все это были наши клиенты. Полтергейст, НЛО, некродинамика, палеоастронавтика… Многое я сейчас уже и позабыл, номенклатура у нас насчитывала более восьмидесяти позиций. И все было – СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. Деятельность наша засекречена была так, что мы докладывали непосредственно Самому, и даже ни один из его замов ничего не должен был знать.

Я давно уже заметил, что чем больше глупости в делах, тем они секретнее. В наших же делах было столько глупостей, что ни для чего другого просто не оставалось места. «Глупости сплошные!» – докладывали мы по начальству. «Давайте-давайте! Работайте, Бога не забывайте!» «Да глупости же!» «Американцы, по-вашему, что, глупее вас что ли? Однако же, копают что твой бульдозер, и ничего, все довольны. Денег вам подкинуть? Тогда так и скажите…»

Девяносто процентов информации у нас было – просто лажа. Девять и девяносто девять сотых – выводило нас на жулье, иногда очень толковое и даже – блестящее. Но были, были какие-то сотые процента, которые вызывали-таки недоумение, заставляли задуматься и побуждали к дальнейшим действиям.

После третьего или четвертого года я сделал для себя два вывода, достойных упоминания.

Во-первых, совершенно конкретный и прагматически-полезный вывод о том, что никакой телепатии практически не существует. Читать мысли невозможно. Угадывать, «вычислять», «подглядывать» даже – да, но не читать. Этот вывод очень приободрил меня и облегчил мое существование в том мире, который называется «место работы». (Никогда и никому я об этом своем выводе не говорил. Наоборот, всегда говорил прямо противоположное. И начальство охотно давало деньги под эту противоположную точку зрения. На свете множество дураков, воображающих, что это было бы недурно – научиться читать чужие мысли. Может быть, потом я расскажу тебе одну историю – как я уцелел потому лишь, что дурак сцепился с жуликом и оба проиграли – сожрали друг друга, как те волки из детского стишка.)

Во-вторых, я понял, что паранормальные исследования требуют совершенно специфической методики. Здесь не нужны ни барометры, ни ареометры, на вольтметры, ни осциллографы. Не нужны физики, химики и и даже медики. А нужны – профессиональные фокусники, для разоблачения ловкачей и жуликов. И нужны тихие, невидимые свидетели, по сути – агенты скрытого наблюдения, работающие в режиме сопереживания. Все паранормалики – ИСТИННЫЕ паранормалики, я имею в виду – способны демонстрировать результативное поведение ТОЛЬКО в условиях личного покоя, душевного уюта, вообще – ПЕРСОНАЛЬНОГО комфорта. Когда ты сажаешь такого человека в комнату, набитую аппаратурой, под яркие бестеневые лампы, опутываешь проводами и обклеиваешь датчиками, ты обрекаешь себя на полный провал, а паранормалика – на безусловную творческую импотенцию. Есть птицы, которые никогда не поют в клетке, и есть животные (и их довольно много), которые не способны размножаться в неволе, – они делаются импотентными даже в самой большой и удобной клетке или вольере. Колдуну для работы нужна его черная страшная изба (как тарантулу – его земляная норка), там сами стены помогают ему, и не в переносном, а в прямом смысле. Впрочем, современный городской колдун точно так же нуждается в своей лично, собственной, ощупанной пальцами и взглядами, знакомой, словно карман старого пиджака, жилплощади, и неважно – конура это в коммуналке или роскошные кооперативные хоромы.

Я сформулировал практическое предложение на базе этого своего вывода. Я предложил организовать спецпансионат, куда собрать всех поднадзорных и предоставить им там уютно, вольготно, совершенно свободно существовать – делать себе норки, вить паутину, лепить ласточкины свои гнезда и прочее. А в контингент внедрить опытных наблюдателей. Только, по-моему, так можно надеяться получить реальный результат. Смешно же рассчитывать, что паук станет ловить мух в пустой стеклянной банке, в которой ничего нет, кроме него, яркого света и этих самых мух.

Предложение мое было принято, пансионат создан, я проработал там больше года, мне удалось отловить двух подлинных паранормаликов, и тут в руки мне попалась папка документов, с которой все по-настоящему и началось.

Мне не удалось выяснить, кто был тот умник (я не иронизирую, я действительно считаю его чрезвычайно умным и наблюдательным человеком, с прирожденным чутьем на паранормальность), кто был тот УМНИЦА, кому впервые пришло в голову объединить в единое дело несколько разнесенных по времени и по географическому пространству трагических событий, на протяжении многих лет остававшихся без объяснений.

Объединению этому безусловно содействовало то обстоятельство, что каждое из расследуемых событий было чрезвычайно похоже на любое другое аналогичное, причина смерти в каждом случае была одна и та же (неизвестный комментатор в своей сопроводиловке назвал ее почти поэтически: «разрыв мозга»), но вот механизм явления так и остался неустановленным, причем не удалось установить даже гипотетический механизм, – любому непредубежденному наблюдателю все эти смерти представлялись чем-то совершенно МИСТИЧЕСКИМ (почему названная папка и оказалась в конце концов в архиве нашей группы).

Помогло также и то, что все, без исключения, жертвы в той или иной степени сотрудничали с органами, так что заведенные уголовные дела оставались в системе: проходили исключительно по нашим каналам и сосредоточены были, по сути, в одном месте.

Изначально в папке было пять дел. Приведу самую краткую суть каждого, расположивши их все в хронологическом порядке совершения событий.

Октябрь 1941 года. Николай Остапович Гугнюк, 31 год, старший лейтенант НКВД, следователь. Работал в хорошо всем известном Большом Доме. Отличался напористостью, жесткостью, даже – жестокостью, был «беспощаден к врагам трудового народа». Найден в своем кабинете, за рабочим столом: лежал грудью на папках с делами, головы фактически не было – она словно взорвалась изнутри, осколки черепных костей и клочья мозга разбросаны были по всему кабинету. Сгоряча решено было тогда, что это – разумеется, фашистская диверсия, выстрел предателя-диверсанта, однако, не удалось найти пули, да и не бывает пуль, способных на такие разрушения. Другая версия: самоубийство – сунул в рот палочку динамита и задействовал взрыватель. Способ экзотический, но известный в следственной практике. В те дни (и годы) самоубийства следователей не были такой уж редкостью: не выдерживали нервы, страх буквально жевал людей, хрустя их костями – страх ареста, страх фронта, страх военного поражения, страх ответственности… Но что касается Гугнюка, то он как раз был не из слабонервных, пил – умеренно, с женщинами был на высоте, работу свою любил и не боялся ее – не было у него внутри самоубийцы. И – главное – не обнаружены были никакие следы взрывного устройства или взрывчатки.

Конечно, время было нервное и дерганое: блокада началась, бои велись уже на Пулковских высотах, в спецтюрьме ежедневно шли в расход десятки ранее арестованных – инородцев, интеллигентов, недобитых с довоенных времен спецов, военных и технарей. Не было реальной возможности провести расследование с той тщательностью, которая подразумевается при событии насильственной смерти сотрудника НКВД. И главное: не оказалось НИКАКИХ зацепок, ничего не удалось обнаружить такого, что давало бы хотя бы намек на объяснение происшедшего. Какой-то гигант мысли написал в заключении о причине смерти: «вероятно, случайный осколок фашистской бомбы», и дело было задвинуто в архив.