Текст книги "Остров Надежды"
Автор книги: Аркадий Первенцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Максимов вылетел в другой район с расчетом возвратиться на базу незадолго перед отправлением в поход атомной лодки. Проводив Максимова, Дмитрий Ильич, озябший и усталый, вернулся на крейсер. В каюте горел свет. Крупнолицый старшина заканчивал проверку телевизора. Ему охотно помогал вестовой, застенчивый, молоденький матрос, умевший бесшумно двигаться и молниеносно справляться со своими обязанностями.
– Сопка Варничная будет передавать хороший концерт, – сообщил старшина, – сейчас проверю. – Он включил, покрутил тумблеры, дождался, пока отчетливо отпечатался рисунок сетки, вслушался в музыку, возникшую вместе с цифирью и рисками на экране.
– Если хотите, оставайтесь. Вместе послушаем концерт, – предложил Дмитрий Ильич.
– Нет, мы вам не будем мешать, – сказал старшина, – спасибо.
Концерт меньше всего интересовал Ушакова. На сердце было неспокойно. Хотя и удалось поговорить с Москвой, но жены дома не оказалось, редактор уехал на совещание. Заведующий отделом тоже куда-то спешил, обещал позвонить жене, «вдохнуть в нее бодрость». «Мы думали, что вы уже нырнули, а вы…» У них там все просто. Был бы Максимов, поднялся бы к нему, посидели, побеседовали бы, всегда находились общие темы.
Корабль покачивало. Динамик передавал команды. В бортовом иллюминаторе ничего кроме фиолетово-синеватой атмосферы. Организм еще не акклиматизировался, вяло протестовал. Лучше бы теперь сойти на берег, поселиться в гостинице. Так, пожалуй, и придется поступить. Принятое решение немного взбодрило. Теперь его ничто здесь не задерживало. К тому же, как и всякому корабельному гостю, ему не хотелось быть обузой.
Близко у борта прошел катер. Судя по звукам, его принимали у трапа. Вскоре послышались голоса, в дверь постучали. В каюте появились замполит и Белугин, политотдельский инструктор, добродушный, гражданского покроя офицер, знакомый Ушакову еще по прежним наездам на флот.
– Дмитрий Ильич, дорогой, за вами! – с порога возгласил Белугин.
– Куда, товарищ Белугин? – ответив на крепкое рукопожатие, спросил Ушаков.
– Неужто не екнуло? Туда, туда…
Белугин деловито распорядился, помог собрать вещи, приподнял громоздкий кожаный чемодан, покрутил пальцем возле виска, почмокал, вызвал вестового.
– Снесите, прошу, вещи на катер. – Белугин проследил за тем, как матрос одолел тяжелый кофр, и, глядя ему вслед, сказал: – Камнями, что ли, набиваете?
Ушакову пришлось объяснить: одежда, обувь, машинка, книги и многое, необходимое для дальнего путешествия.
– Зря набрали лишнего. Что вы, на «Куин-Мери»? Одежду вам выдадут. Книги читать некогда…
– В обычные командировки я беру ручной чемоданчик… – пробовал оправдаться Ушаков.
– Простите, пожалуйста, я не в качестве упрека, – остановил его Белугин, – просто исходя из собственного опыта. Кстати, о видах транспорта. На адмиральском дойдем только до пирса, а потом перегрузимся на ракетный катер, на попутный. На нем дойдем побыстрее…
Ракетный катер отошел от пирса и на небольшой скорости взял курс на выход за боновые заграждения. И только после того как на его траверзах оказались мигалки буев ворот заграждения, резко увеличил скорость, вырыв за собой глубокий овраг. Впереди предстояло несколько десятков миль, вначале вдоль побережья, а затем по Югубе, извилистому фиорду с базальтовыми берегами, круто падающими к урезу воды.
Командир катера – капитан-лейтенант. Ему около двадцати пяти. Ничего общего с морским волком. Юношески округлое лицо, несколько черточек у прихмуренных глаз, нарочито огрубленный голос. Занятый своим делом, он не обращал внимания на Ушакова.
На сферическом экране индикатора струились будто заснеженные волны, обрисовывались берега сложного ветвистого рисунка. Внутри катер похож на кабину космического корабля, где человек в скафандре (его напоминал шлемофон) подчинял своей воле колдовскую силу автоматов.
Командир катера не впервой ходил по лабиринтам губы. Как и всегда, при первом заходе в Югубу вместе с ним на борту находился командир соединения. Это было сравнительно давно. Потом появился опыт, свой острый глаз и, если хотите, нюх. Помогли также те, кто самоотверженно, с незаметным героизмом составил карты. В лоции – этой настольной для моряка удивительной книге – фраза за фразой прочитываются море и приметные знаки побережья, разветвления губ, рукавов, их протяженность, глубины, крутизна склонов, рельеф дна, ориентиры, течения, скалы и банки, лед, осыхающие отмели, морены, растительность берега…
Белугин жадно раздувал ноздри своего маленького носика, забавно шевелил верхней губой и предавался восхищению. И раньше Ушаков замечал в нем этакую вдохновенную сентиментальность по отношению к морю и избранной им профессии. Ему под сорок пять. Для капитана второго ранга возраст солидный. Белугина «крутили с флота на флот по часовой стрелке», и теперь, должно быть, придется якоря бросать в Заполярье. Если в Мурманске не обнадежат жильем, переедет в Калугу, там родные жены. «Я не ропщу, – покрикивал на ухо Белугин, – флот обожаю. Если вновь начинать с комсомольца, куда – только на флот! Не подумайте, что я вынашиваю демобилизационные настроения. Но уже в сердечко раза два кольнуло, Дмитрий Ильич».
Мимо проносились суровые скалы Югубы. Казалось, природа миллионы лет тесала и шлифовала базальты, вычерчивала и размечала при помощи ветров и волн, выкручивала такие коленца, что сам черт голову сломит, не протиснется. Вот прямо, глаза зажмуривай, скала, на нее несется кораблик с безумной скоростью, еще миг – и в лепешку, но – нет, нырнул в щель, выскочил в чащу, вскипятил бурун своими винтами и помчался в ореоле сиво-белых стеклянистых брызг.
– Видите, – Белугин толкнул локтем Ушакова, – створы! Юганга!
2
Мгновенно оборвавшийся рев вернул слух к другим звукам – замирающему шипению и шелесту волны. Если «продуться», как после снижения самолета, возникают и выстраиваются как бы умиротворенные шумы. Двигатель выключен, винты заканчивают вращение по инерции. Бледный пирс невесомо колышется над черной водой.
Командир снимает шлемофон и двумя руками натягивает ушанку. Черточки возле глаз расходятся, появляется слабая улыбка: «Вы уж извините меня, не удосужился с вниманием и почтением». Скрипнули кранцы левого борта. Заводятся и закрепляются швартовы. Прилив достиг крайней точки, и сходня ложится с борта на пирс строго по горизонтали.
На пирсе майор и вооруженные матросы. Белугина знают, а все же и ему приходится предъявить документ. После проверки майор еще раз козыряет:
– Поздравляю с приходом!
– Спасибо, товарищ майор. – Ушаков зябко ежится, поправляет шарф. Напряжение прошло, тело расслаблено, хочется пить. Жажду легко утолить – иней повсюду. Под электрическим светом каждая хрупкая иголочка играет всеми своими гранями.
Они стоят на причале, а дальше вверх – огни, как и в любом поселке. Там и здесь карабкаются дома. Поближе к воде, по всей вероятности, службы. Угадываются ошвартованные подлодки. За ними – мачты и опять светлячки. Пока Белугин договаривается о жилье, Дмитрий Ильич оценивает место. Действительно, выбрано ловко. Человек высадился здесь не со взрывчаткой и киркой, а с теодолитом. Ему не приходилось расчищать или создавать укрытия. Природа заранее позаботилась о многом. Человеку оставалось только п р и в я з а т ь к месту казармы, жилые дома, мастерские, склады боеприпасов, вбить сваи причалов.
На пирс по трапу спускается офицер в черной меховой куртке. Движения неторопливы, руки в карманах. Заметив его, Белугин оставляет майора, быстро идет навстречу, раскрывает объятия.
– Юрий! – он тискает его, шумно дышит, целует в щеку. – Знакомьтесь, Дмитрий Ильич! Вот вам и знаменитый Лезгинцев!
Лезгинцев останавливает Белугина:
– Хватит! Любишь ты заниматься рекламой. – У Лезгинцева низкий, неторопливый голос, глаза густо-черные, лицо сухощавое, смугловатое, как у южан. В жестах ничего лишнего – скупо, размеренно. – Я хочу спросить – где обещанное?
– Привез! Как же, Юрий? – Белугин покричал на катер, и спустя несколько минут матрос вынес оттуда корзинку. – Первоклассный бумажный ранет. – Белугин передал корзину Лезгинцеву. – Крымский. Каждое яблочко в бумажке. Сверху стружка и газеты. Свежие газеты! Сам проследил. Прошлый раз, помнишь, мандарины. Морозец за сорок, и застучали в ящике мандарины.
– Пока суть да дело, приглашаю к себе на чаек, Белугин, – сказал Лезгинцев.
Лезгинцев, по-видимому, знал цель приезда Ушакова и потому ни о чем его не расспрашивал. Подхватив тяжелую корзину левой рукой, он быстро, словно по корабельному трапу, поднимался по крутой лестнице, ведущей от пирса к постройкам, расположенным по прибрежному гребню. Движения Лезгинцева были энергичны, дыхание ровное, и, как позже припоминал Дмитрий Ильич, никаких признаков будущей болезни не обнаруживалось. Если идти по пути отдаленных ассоциаций, Лезгинцев походил на старого друга Дмитрия Ильича, известного теперь каждому, – Николая Сипягина. Немногословный, внешне грубоватый, без всяких попыток понравиться, берите, мол, меня таким, каков я есть.
На площадке, куда выводила лестница, Лезгинцев задержался, подождал Белугина, трудно одолевавшего подъем.
– Вы переночуете, пожалуй, у нас, – предложил он Ушакову, – гостиница не ахти какая резиденция. Белугин, чего ты там? Сейчас скажет: ботинок расшнуровался. – Лезгинцев улыбнулся краешком губ, по-сипягински.
И в самом деле снизу послышалось:
– Сейчас… Ботинок расшнуровался…
– Слышите? – Лезгинцев подал руку, но Белугин отверг всякую помощь, хотя его мучила одышка, и потребовал продолжать путь. За площадкой снова начинался подъем по заскольженному асфальту. Вдоль улицы поднимались твердые сугробы со следами недавней бульдозерной расчистки.
– Яблоки… – Белугин похрипывал у самого уха. – Кто-то пустил слух – выгоняют радиацию. Чепуховина явная, но утешает. Позвонил Юрий – привези яблок. Пожалуйста! Попался бумажный ранет. Из Мурманска на «Кировабаде» завезли. Жена приказывает: «Возьми кило пять». Взял целиком ящик.
Белугин крепче уцепился за своего спутника.
– Шут их дери, эти полярные поселения. В гагару превращаешься. Помотаешься туда-сюда – и до пенсии не дотянешь. Ты что, квартиру переменил, Юрий?
– Зачем я буду менять? – отозвался Лезгинцев. – Видишь, третий этаж? Узнаешь? Вон мои окна.
– Теперь узнаю. Аптеки только раньше будто бы не было.
– Недавно открыли.
К дому вела пробитая в сугробах тропка. Во дворе виднелись детские качели, горка и заметенные до верхушек низенькие деревца.
Лезгинцев вошел в подъезд, отряхнулся.
После мороза здесь было жарко. Лифта не полагалось. Внутри дом ничем не отличался от привычных московских. Такие же коричневые двери с номерами, половички, почтовые синие ящики, тусклые лампочки и источавшие сухое тепло калориферы. На площадке второго этажа обнималась парочка. Девушка прикрыла лицо варежкой, молодой офицер вытянулся в положении «смирно», пропуская старших по званию.
– Чудак, – бормотнул Белугин, – сконфузился. Мы, старые пеньки, только позавидовать ему можем. Эх, было времечко!.. Кстати, Дмитрий Ильич, сейчас вы узрите чудо природы. Танечка. Янтарная штучка. Смуглянка-молдаванка…
Лезгинцев позвонил. Из квартиры отозвался женский голос, и на площадку выскочила молодая женщина, шумная, приветливая, с резковатым голосом. Дмитрий Ильич привык к своей жене, спокойной, тихой, и не выносил крикливых, суматошных женщин. Предубеждение его помогла в какой-то мере рассеять сама хозяйка. В ее шумливой говорливости не было фальши, все получалось искренне. И притом невольно покоряла ее внешность. Яркая брюнетка. Алые губы, блестящие глаза – такие называют агатовыми. Несколько восточный нос не портил ее и не лишал женственности. Во всяком случае, Дмитрий Ильич не мог бы предположить, что в заброшенной на край света Юганге могут оказаться такие красавицы.
– Замечательно! Для меня большая радость! – восклицала хозяйка. – Ничего! Снег для влажности! Я люблю запах снега! Белугин, вы продолжаете отлично сохраняться… Нет, нет! Целовать даже в щечку не разрешаю. От вас всегда разит чесноком.
– Помилуйте, Татьяна Федоровна, – Белугин сиял от удовольствия, – зато полностью исключаю цингу. – Он разделся, пригладил редкие волосы ладошками, развернул чистый платок и вытер себе лицо. – Познакомьтесь, моя прелесть! – Он с шутливой церемонностью представил Ушакова: – Вообразите, доброволец. В это время года!
Дмитрий Ильич задержал протянутую руку, поклонился, пристально вгляделся в сияющие глаза хозяйки, увидел синеватые белки, заметил дрогнувшие ресницы и резкие морщинки у губ. «И у нее не все просто и безоблачно», – подумал он. Эти морщинки и пробежавшая по лицу гримаса страдания еще больше примирили его с нею.
– Хорошо, что добровольно, хорошо, что зимою, хорошо, что сразу к нам. – Татьяна Федоровна выдернула руку, и ее голос стал суше: – Если вы нарушаете правила, тоже неплохо. Я, к примеру, тоже делаю все наоборот. Я против зазубренных истин, унылой мудрости… – Она не продолжила, поймав предостерегающий, холодный, взгляд мужа. – Если бы я знала немного пораньше, устроила бы пельмени. Вы сибиряк, Дмитрий Ильич?
– Нет, Татьяна Федоровна.
– Беляши? Уралец?
– И не оттуда.
– Галушки? Вареники?
– Русак. Чистопородный до третьего колена. Дальше не знаю.
– Ну ладно, мойте руки, – приказала она. – Юра, предложи свои оленьи шлепанцы.
Она принялась накрывать на стол, все – в вихре, со звоном.
– Я та́ю от восторга, Танечка, – Белугин умильно сложил на груди пухлые руки, – фантастика! Танечка, если бы вы знали, сразу после шума и грома, мороза и снега – попасть сюда!.. Дмитрий Ильич, как это называется – погрузиться в нирвану?
– Идите и вы мыть руки. Нирваны не будет. За яблоки спасибо. Если только они не превратились в мандарины…
– Помилуйте! Все предусмотрено. Утеплены на самую низкую ртуть. Танечка, не найдется вторых шлепанцев? Дмитрий Ильич, вам идут оленьи шлепанцы, иначе я попросил бы вас с ними расстаться.
Ушаков впервые попал на базу атомных лодок, и независимо от тех или иных обстоятельств его внимание привлекала каждая мелочь. Ну, хотя бы аптека. Проходя мимо нее, он видел такие же стекла, как везде, голубоватый свет внутри и сонную девушку, сидевшую на жестком диване. Дома такие же, обычной архитектуры. Их и проектировали, наверное, все в том же Ленинграде, где проектировали Ангарск и другие новые города. Если бы вместо вот такой квартиры, будто перенесенной из Кузьминок, его привели в подземный каземат, меньше бы удивило. В общем, не мог Дмитрий Ильич уловить черты необычного. И это не разочаровывало, а успокаивало, вводило в знакомую колею. Хозяин дома помогает жене, приносит кастрюлю с кипятком, перемывает бокалы и рюмки. Квартира из двух комнат, с невысокими потолками, стандартной мебелью, телевизором, радиолой; на фабричном ковре, на стене – дарственные вещи с пластинками: два охотничьих ружья, бинокль, кортик. На полах несколько шкур нерпы.
Из ванны появился Белугин – густо несет шипром. Маленький его нос приподнят, он оживлен. Белугин всячески подчеркивает, что он здесь свой человек.
– Превосходно, Юрий! – похваливает он. – Люблю хорошую чайную посуду, но, если откровенно, предпочитаю винную и…
– Водки нет! – хозяйка не дает ему докончить. – Есть поблагородней напиток. – Татьяна Федоровна извлекла из книжного шкафа бутылку грузинского коньяка «Греми». – Кроме лимона предложу изумительную заполярную закуску.
– Зубатка? – попробовал угадать Белугин.
– У вас, Белугин, слишком скромное воображение…
– Умоляю, Танечка, что же, что же? Ягель, лишайники, окорок белого медведя? – Белугин продолжал дурачиться.
За окнами зашумела метель. С моря донеслись какие-то сигналы. Ветер усиливался. Ушакову казалось, что он слышит гул прибоя. Организм полностью пришел в себя, по телу разливалась лень от тепла, устойчивой «палубы» и всех этих мирных, убаюкивающих разговоров. В оленьих туфлях приятно отдыхали ноги. На столе появились запеченная картошка, бутылки джермука, и, наконец, Танечка весьма торжественно пожаловала с обещанной «изумительной заполярной закуской». На металлическом блюде она внесла кольскую семгу. Королевскую рыбу, выловленную в дикой, первобытной реке, малосольную семгу, в ее серебристом мешке, с розовым мясом, источающим нежнейший янтарный жирок, тающую во рту.
– Танечка, ничем другим вы не могли бы доказать свою гениальность! – восхищался Белугин, принимаясь за разделку рыбы. – Такую семгу перевозили на санях к столу Мономаха и Грозного! В сочетании с «Греми» – невероятно!
– Хватит тебе, Белугин, – остановил его Лезгинцев. – Соловья баснями не кормят. Татьяна, пора заканчивать подготовку. Дмитрий Ильич, занимайте место.
«Нет вечной ночи, есть женщина – Танечка Лезгинцева, – размышлял Дмитрий Ильич. – Красавица? Нет. Однако такие женщины навсегда остаются в памяти. В таких влюбляются либо сразу, либо никогда».
Белугин называл ее ослепительной: «Хочется зажмуриться!» Вулканические женщины никогда не бывают хорошими женами. Любители острых ощущений могли бы отыскать в Танечке Лезгинцевой свой идеал. Внешне она цыганка. Серебряные серьги полумесяцами не случайно оказались в ее ушах. Такая женщина зря не навешает на себя побрякушки. Старинные плоские серьги шли к ее волосам, к ее матовой, таборной коже.
Она родилась на юге, в Молдавии. Училась в Ленинграде. Вышла замуж за Лезгинцева, окончившего училище и уезжавшего на службу в Заполярье. По ее признанию, она терпеть не могла невысоких и внешне неприметных мужчин.
В конце ужина Белугин разоткровенничался, пользуясь отсутствием хозяев, ушедших готовить кофе.
– Татьяна – женщина-люкс, Юрий – пассажир жестких вагонов. В конце концов у них кончится не просто разрывом, а трагедией. Поэтому мы следим за этой пироксилиновой парой. Только учтите, она располагает достаточным тактом, чтобы не компрометировать мужа. Если ему плохо или что грозит, она горой встает за него. Его попробовали после ледового похода списать на берег, как бы для обмена опытом. Глаза начальству выцарапала. Увезла на Рижское взморье на два месяца, приехали – не узнать Юрку. И все же она его взъерошивает… Вы заметили, как внезапно возникают между ними перебранки? Стоило ей распространиться о приготовлении вот этого невзрачного пудинга, как он ее оборвал… – Белугин оглянулся на кухонную дверь, откуда доходили повышенные голоса и запах кофе. – Иногда ничего, вроде мир и покой, а потом взрыв… Лезгинцев тоже не тюфячок, на нем не выспишься… Она его злит. Зачем она сменила платье на прозрачную кофточку и короткую юбку? Заметили, когда она крутится, юбчонка взлетает повыше коленок… А ножки у нее… Зрелая, я вам доложу, темпераментная самочка. Для Юганги – белая ворона она…
3
Только первую ночь в Юганге Дмитрий Ильич провел у Лезгинцева. Белугин зашел за ним рано поутру и увел в гостиницу.
– Не будем стеснять хозяев. Майор определил комнату в гостинице, назовем ее так. Один этаж жилого дома выделен для приезжающих. Есть удобства первой необходимости, душ и кипяток из титана. Комендант, татарка-молодушка, при желании обучит вас всем бранным словам, изобретенным до и после Магомета.
Кругом белым-бело после вчерашней метели. Дома лепились по склонам. Светильники на столбах-удилищах несколько разгоняли сумеречность полярного утра. На улицах почти не было людей. Встретилось несколько офицеров и две-три женщины. Магазины еще были закрыты. Слышался рокот снегоочистителей. В разрывах кварталов угадывалось море.
– Не устали, Дмитрий Ильич? Нагрузка для слабой сердечной мышцы, прямо скажем, тяжелая.
– У меня хорошее сердце.
– Одобряю и завидую. Я похвалиться не могу, – откровенничал Белугин с мучительной улыбкой, – хозяйство подносилось. Посылали сюда, признался Максимову. А он сказал: «Езжайте, иначе застрянете в звании. А сердце что? Где ему болеть – какая разница. Только не афишируйте свое сердце».
Миновали еще одну короткую улицу – имени академика Вавилова. За ней – переулок Тюлений, упершийся в тупик – глухую высокую стену. Проходным двором, в снегах, почти достигавших человеческого роста, вышли к нужному месту.
– Начальство прибывает морем, – сообщил Белугин, – инженерия тоже. Я вчера прикинул и решил изолировать вас…
– Изолировать?
– От этой дамочки. Чтобы знали – ревнив Юрий Петрович. Вы могли и не обратить внимания, а я наблюдал. Как он за вами следил! Стоило локотку ее к вашей руке приблизиться… еще бы на полсантиметра – и осложнения…
Дмитрию Ильичу не нравился игривый тон Белугина, подмигивания и подхихикивания, которыми он сопровождал свои объяснения. Оборвать его было неудобно. Поднимаясь по лестнице, Белугин назвал Лезгинцева «Отелло в сто лошадиных сил». Не хотелось говорить на скабрезные темы. Почувствовав холодок, Белугин забеспокоился, переменил тему, убрал из своего лексикона дурашливые, жаргонные словечки.
В скромном номере стояла железная койка с казарменной заправкой одеяла и тощей подушкой. Окно выходило на залив; кораблей не было видно, а только высо́ты и часть бухты, угадываемой по колебаниям подсвеченной темной воды.
– Чемодан ваш принесли, – сказал Белугин. – Тяжеленек…
Дмитрий Ильич присел на корточки, вытащил из чемодана машинку в кожаном футляре, бумагу, ножницы, флакон канцелярского клея.
Костюм и пижаму повесил в славянский шкаф, откуда разило рыбой. На дне чемодана лежали про запас два плоских флакона польской водки. Поразмыслив, Дмитрий Ильич решил запасы приберечь, присел к столу, открыл машинку, попробовал постучать.
– И клей во́зите. – Белугин поболтал в кулаке бутылочку, посмотрел на свет.
– Привычка. Глупо, конечно… И бумагу вожу…
– Бумагу правильно. Не везде такую добудешь. – Пощупал, вздохнул: – Прекрасная у вас профессия. Взял чистый лист, нацарапал, сыграл на этой вот клавиатуре – и гони монету… – Он поднялся, поглядел на часы. – В сутки, кажется, рупь. Документы не сдавайте. Уплатите перед уходом. Да, насчет харчей. В офицерской. Где? В обед я сам забегу. Вместе похарчимся… Если что надо, покличьте молодушку. До свидания.
«Молодушка», рыхлая татарка с мощнейшими чреслами, молча принесла чайник с кипятком и заварку.
– Если будешь молоко, кефир, пирожки, позови, схожу в ка́фе.
– Спасибо.
– Начальник приказал, ему говори спасибо. – «Молодушка» ушла в полнейшем равнодушии к новому постояльцу.
Отыскались пачка сахара, овсяное печенье. Чай согрел, и настроение стало получше. В новом городе всегда хочется побродить. Здесь же эта возможность пока исключена. Не с кем перекинуться словом, гостиница пуста. Оставалось одно – писать. Хотя и писать можно не всякое.
На столе появилась фирменная записная книжка «Промсырьеимпорта», обычно торжественно даруемая ему под каждый Новый год его старым другом, работавшим во Внешторге.
Неделя – ни одной записи. Пустые страницы от самой Москвы до Юганги. Не все доверишь бумаге.
Дмитрий Ильич обвел кружочками «пустые» числа в календаре, впервые обратил внимание на рекламируемые «Промсырьеимпортом» экспортируемые товары и предметы его импорта: чугун и ферросплавы, слябы и штрипсы, балки и швеллеры, высококачественные стали, трубы стальные и чугунные, баллоны стальные для газов, рельсы, гвозди, гайки, цепи, стальную ленту и проволоку, трос, ленту биметаллическую…
«Вот так, Петя, – думал он о своем московском друге, – ишь, сколько тащит товаров за рубеж. А сам ни разу не побывал у прокатного стана. Неведомо ему, как достаются слябы и штрипсы. Зато спокоен. Сидит в своей конторе. Закончил рабочий день, щелкнул ключом – и в вестибюль. Подождал. Женушка работает в другом внешторговском отделе – под ручку и на Калужскую, по пути – в магазин. В квартире стойкий уют. Не тянет тебя, Петя, под лед в стальной баллон, не таскаешь «карандаш», подсчитывающий будущее белокровие. Если лопнет сляб или штрипс, Лезгинцев отправит всех к праотцам, а Петя будет торговать с иноземьем. Помянет когда-никогда Митьку: «Говорил же ему, дурню, не послушал».
Единственное спасение от дурных мыслей – дать храпака. Растолкал его Белугин – пора обедать.
Дмитрий Ильич был рад Белугину. Одеваясь, постарался расспросить о своем расписании. Догадывался: за все отвечал Белугин как прикомандированный к нему.
Выяснилось, свидание с командиром лодки Волошиным придется отложить денька на два в связи с приездом высокого начальства. Приглашал к себе начальник политотдела Голояд.
Белугин с самой лучшей стороны описал Волошина, назвал его одним из наиболее эрудированных, смело открывающим первопуток. Прочил ему большое будущее и считал его одним из лучших командиров атомных кораблей.
– Если говорить вполне откровенно, завидую Волошиным, – признался Белугин. – Мы доводили старый век, они открывают новый и взлетают, – Белугин даже взмахнул своими короткими руками, – и притом, учтите, крылья у всех молодые, крепкие, ни одного перышка не выпало. У нас отличнейший вырос молодняк, Дмитрий Ильич. Иные склонны побрюзжать, оборотиться к старым временам, там поискать и более высокие принципы, и более надежные идеалы. Чепуха! Никто не отрицает, было, было, сработали отлично, но и теперь не дурачки расписываются в приемо-сдаточной ведомости. Им только нужно доверять полностью, верить, не подведут.
В офицерской столовой в большинстве молодежь, подтянутые, чистые, с хорошими манерами. Внешне – полностью деловые люди. Лица свежие, глаза веселые. Этим не приходилось воевать. Их психика не надломлена и не загружена тяжелыми воспоминаниями. Война для них – в рассказах, документах, мемуарах и традициях. Кое у кого орденские планки, сомнений не было – за мирные походы.
Спиной к ним сидел молодой лысый капитан-лейтенант. За столиком, у стены, где висела написанная маслом картина, изображавшая подводную лодку среди молочнопенных валов, беседовали старшие лейтенанты – обсуждали книжку Джорджа Стила о походе к полюсу подо льдами Канадского архипелага.
– Американцев, видите ли, знают, а имена наших, если и пробиваются на поверхность общественного мнения… – Белугин безнадежно отмахнулся, – так уж официально, сухо, без всякой романтики. Будто дрова наши ребята колют или колбасы начиняют…
– Надо открывать имена наших? – спросил Ушаков.
Белугин вытер губы салфеткой.
– Рановато.
– Почему?
– Почему, почему… Вы словно ребенок. Охотиться начнут.
– За тигром охотятся, а он остается тигром.
– Ах, вы святой человек! Дисциплина начинается с организации собственной мысли. Если у тебя мысли не по ранжиру, шеренгу не выстроишь. Дисциплина – фактор. Без этого может получиться, к примеру сказать, фильм «Оптимистическая трагедия», но флот не получится.
– Только лишь флот?
– Я не отделяю от общевойскового. Только на корабле дисциплина приобретает еще и дополнительные качества.
– Самодисциплина?
– И так можно назвать. – Белугин подумал, поднял брови. На лоб набежали морщины. – Вернее назвать – братство. Особенно на подлодках. Гляди в оба и не теряй дыхание товарища. Все вот так! – он сцепил пальцы рук. – И за страх – каждому на дно неохота, – и за совесть, она была, есть и будет как непременный духовный атрибут. Сама обстановка взаимной ответственности исключает недобросовестность.
– А слабые духом?
– Лишь бы делал свое дело. Храбрый и сильный духом тот, кто ведет себя на боевом посту так, как нужно.
Столовая постепенно опустела. Из кухни было слышно, что моют посуду. Официантки покрывали столы свежими скатертями. За окнами по-прежнему держались сумерки. Не хотелось выходить на мороз. Белугин попросил еще по стакану компота, приготовился к продолжению беседы. Его интересовала сама методика. Как они, писучие, подбираются к материалу? Есть ли и здесь, какая-то тайна? Как и многие из бывалых людей на грани почетной отставки, Белугин думал и сам «заняться писаниной». С одной стороны, все будто бы легче легкого. Поизучай, побеседуй, возьми на карандаш то, другое – вот и слепил. С другой стороны, подстерегала неведомая коварная сила – не движется перо в нужном направлении, как не издевайся над своим мозгом. И мыслей вроде бы много, целые рои, и случаев счесть не пересчесть, и эпизодов невпроворот, а положить их на бумагу невозможно. Получается чепухенция, самому читать стыдно.
Ушаков казался ему ординарным человеком. Ничем особым не блещет. Почти ничего из того, что написано им, Белугин не читал исключительно из-за своей занятости. Он не успевал проглядывать официальные бумаги с указаниями, предписаниями. Их нужно исполнять, «претворять в жизнь». Текучка полностью выматывала его силы, и, добираясь до койки, он засыпал мертвецки,-вскакивал как ужаленный при звоне будильника. Другие играли в преферанс, в кинг, а ему и этого не удавалось…
Начальник политотдела просил прийти в шестнадцать. Оставалось свободное время. Из столовой вернулись в гостиницу. Белугин, испросив разрешения «вытянуться», полчаса повалялся на койке, затребовал чаю, принялся за него, весьма довольный таким времяпрепровождением. Он пил не спеша, с удовольствием.
Ему было приятно отвечать на вопросы, проявлять свою осведомленность, хотя из-за осторожности он нигде запретной черты не преступал. Как добиваемся результатов в подготовке команд на атомных лодках? Селекцией? Назовем проще – отбором. Люди проходят длительную подготовку на действительной установке, на тренажерах. Каждому удается не только услышать, но сто раз увидеть, прощупать собственными руками все то, с чем придется иметь дело на корабле. Эксплуатация, уменье исправить повреждения, помехи достигаются не в день и не в неделю.
Ушаков попросил оставить технику и перейти в область познания человеческого материала.
– Готовы ли наши люди к овладению всеми «тумблерами» нового века? Полностью ли осознают они свою ответственность в затеянном турнире? – Дмитрий Ильич начинал горячиться. Его раздражало спокойное, менторское течение мысли своего собеседника, желание прихвастнуть сведениями, почерпнутыми из литературы. – Имейте в виду, я читал в той же книжонке, что и вы, о бассейне в Арко, куда погрузили отработанные стержни. Я могу поверить в то, что радиоактивные отходы опасны на несколько тысяч лет, а вот как это воспринимает колхозник из Тамбовской области, призванный на флот, не дрогнет ли бывший десятиклассник из Ростова, окончивший училище и приставленный в качестве стража к атомному чудовищу? Мы же доверяем молодежи не панели, не коктейль-холлы, а будущее государства, всего мира. Слишком высокие категории, но они существуют. От этого не уйти. Не скрыться. Как бы ни иронизировали кривогубые критики, мы вынуждены писать не об эротоманах, не о переживаниях малокровного неудачника, а о том, что может ударить по всем, чистым и нечистым, если раскрутится пружинка. От овладения фантастикой зависит наше реальное существование. Я пойду на атомный корабль не для того, чтобы покататься и потом повосторгаться. Меня, повторяю, интересует человек. Меня интересует Лезгинцев, не «король параметров», а живой человек, подверженный даже той самой коррозии семейной жизни, о которой мы уже говорили с вами.
